Текст книги "Чертов дом в Останкино"

2. Опасный беглец

Тироль. Крепость Эренборг. 1717 г.

За решеткой окна, вдали, виднелись только заснеженные горы. Всклокоченный молодой человек с мрачным длинным лицом стоял, заложив руки за спину, и глядел на вершины. Потом перевел взгляд вниз, на зубцы крепостной стены. Солдат в длинной овчинной шубе шаркал метлой, очищая боевой ход.

– Накинь что-нибудь, Алеша, – послышался женский голос за спиной, – застудишься.

Царевич обернулся и молча посмотрел на кровать, где под двумя толстыми одеялами лежала женщина. Ее голова была закутана теплым платком. Он ничего не ответил и снова обратился к виду гор вдалеке.

– Дует от окна-то, – продолжила женщина. – Хоть бы завесить его, что ли? Сыро тут, в замке. Даже камин не греет.

Царевич едва заметно кивнул. Действительно, в Эренборге было холодно. Еду подавали дрянную, вино кислое, две кухарки, выделенные беглецам генералом Ростом – грубые солдатки, – толком не умели приготовить ничего, кроме простонародного рагу. Решетки на окнах двух его комнат окончательно довершали образ тюрьмы.

Тюрьма! Он знал, что солдатам приказано ни в коем случае не выпускать его за ворота – впрочем, куда идти? Эренборг стоял в Тирольских горах, подальше от селений. Как все перепуталось! Он рвался из России, чтобы жить новой, привольной жизнью, а вместо этого угодил в настоящую тюрьму – причем по собственной воле.

Алексей Петрович подошел к длинному столу, крытому вишневой скатертью, поднял кувшин и налил себе полный бокал красного вина. Потом снова посмотрел на женщину. Она исхудала лицом, но все равно оставалась прекрасна – просто пухлые большие губы покрылись морщинками, а немного раскосые глаза потухли. Наверное, и роскошные русые волосы под платком свалялись… И все равно – желанна!

Царевич залпом выпил вино и закрыл глаза, чтобы почувствовать, как оно теплой волной разливается внутри. Но вместо этого только тихо отрыгнул и поморщился.

– Я устал ждать, – сказал царевич. – Это невыносимо.

– Даст Бог, весной станет полегче, Алеша, – пробормотала женщина с кровати. – Птички запоют, травка зазеленеет. Будем гулять… втроем.

Он сел на край кровати и погладил ее через одеяла по еще не округлившемуся животу.

– Фрося, – сказал царевич. – Мамочка.

Ефросинья закрыла глаза. Она устала. И не хотела рожать в этом проклятом замке – она поняла это сразу, как только увидела серые стены и высокую башню, увенчанную деревянной крышей.

Когда почтовая карета на полозьях наконец остановилась, Алеша первый толкнул дверь и выскочил наружу. Шел снег. От лошадей поднимался терпкий пар. Первое, что увидел царевич – строй имперских солдат и пожилого коротконогого генерала, глаз которого был закрыт серой повязкой. Генерал стоял с непокрытой головой. Треуголку он держал в руке.

– Ваше… – генерал замялся. Приезд особы, которую тут ждали уже вторую неделю, был совершенно секретным – из Вены пришло подробное письмо, где по пунктам описывались все меры предосторожности содержания опасного беглеца. Но там совершенно не упоминалось, как следует к нему обращаться.

– Прошу прощения, экселенц, – нашелся наконец генерал. – Иоахим Рост к вашим услугам.

Из кареты вылез слуга Яков и помог выбраться Ефросинье.

– Батюшки! – сказала молодая женщина, обводя взглядом стены Эренборга. – Святые угодники!

Генерал повернулся к строю своих солдат.

– Корних. Шпрингер. И вы двое – живо берите вещи и несите в комнаты.

Яков вынес из кареты сундук, который не дал служивым, а понес сам.

Алексей стоял, не говоря ни слова, мрачно оглядывая солдат и ворота. Потом кивнул генералу Росту. Тот снова растерялся, не понимая, что значит этот кивок – приветствие или готовность последовать в отведенные ему покои. Царевич закатил свои большие выпуклые глаза и указал на ворота.

– Идем. Идем, генерал. Холодно же, – сказал он нетерпеливо.

Проходя мимо солдат, Фрося, не поднимая глаз, чувствовала, как они ее рассматривают. И хотя фигуру скрывала просторная соболья шуба, казалось, солдатские взгляды проникают сквозь нее, ищут теплого женского тела и мнут потяжелевшие груди. Фрося ускорила шаг, вцепилась в рукав Алеши и чуть не пробежала под сводом ворот. Только в последний момент Фрося вдруг запнулась и оглянулась назад – туда, где оставался мир. Впрочем, свободы не было и там.

Дверь загремела и открылась. Это пришел Яков, неся в охапке дрова. Он с грохотом свалил их в ящик сбоку, бросил два полена в камин и пошебуршил угли кочергой.

– Отдал письма? – спросил царевич.

– Отдал, ваше высочество.

– Иди, скоро позову.

Алексей подождал, пока за Яковом закроется дверь, потом подошел к столу и снова налил себе вина.

– Бесполезно, – сказал он. – Рост все равно отправляет их в Вену. А потом?

Он снова выпил, подождал, поставил толстостенный бокал на скатерть.

– Откуда мне знать, доходят ли они вообще.

Ефросинья молча наблюдала за ним. Она боялась, что Лешенька сейчас взорвется. Так уже бывало – он все мрачнел, наливался тоской и злобой, как грозовая туча водой, а потом вдруг бледнел, губы начинали дрожать, голос срывался на крик… в этот момент надо было прятаться – куда угодно, хоть под стол залезать. Говорили, батюшка его, Петр Алексеевич, в гневе был неистов, грозен. Сынок его, Алексей Петрович, в гневе был как базарная баба – криклив и безумен.

Фрося натянула одеяла повыше – так, что теперь видны были только ее глаза. Может, и пожалеет ее, брюхатую, не станет срываться, как тогда, перед отъездом, когда весь аж измаялся от страха.

И Алексей сдержался. Он выпил еще, подошел и снова сел на край кровати. Фрося выпростала тонкие руки и схватила его пальцы, прижав их к губам.

– А что, – сказал царевич с кривой улыбкой, совсем как у отца, – может, и вправду надо было в монастырь? А? Какая разница, что в келье постничать, что здесь? Так дома, может, и получше жилось бы нам, а?

– Тебя в монастырь, а меня куда? – спросила Фрося.

– Матушка в Суздале, говорят, даже рясы не носит. И полюбовника принимает у себя. И я бы тебя при себе оставил.

– Сам знаешь, – ответила Фрося.

– Знаю. Знаю. Не дали бы мне жизни и в обители, – зло сказал царевич. – Меншиков с Катькой и там уморили бы. Они и батюшку хотят уморить, да только он им это не дозволяет. А меня…

Он нагнулся и прижался холодной щекой к лицу любовницы:

– Как думаешь, Фрося, спасусь я? Или помру тут, на чужбине, в крепости?

– Спасешься, сердечный, спасешься, – забормотала женщина. Она откинула одеяла и потянула его к себе. – Иди сюда, погрейся. Озяб ведь совсем.

Вена. 1717 г.

Тем же самым днем в Вене, в теплой чайной комнате своего дворца на Рингштрассе, вице-канцлер Карл фон Шенборн принимал гостя, приехавшего тайно, в обычной карете, подкатившей к задним воротам, через которые обычно заезжали подводы с провизией и углем для печей. Это был мужчина средних лет, небольшого роста и худощавый. Лицом он совершенно был не похож на русского – скорее Авраама Веселовского можно было принять за немца или англичанина. Его собеседник, фон Шенборн, являл собой полную противоположность русскому резиденту Петра Алексеевича – высокий и толстый, в светлом парике, он олицетворял собой радушие и открытость, хотя не был ни радушным, ни открытым. Из всей славной династии Шенборнов он, пожалуй, единственный, кто не пошел по духовной линии, а трудился при дворе Карла Шестого, а вернее, при особе принца Евгения Савойского. Хотя император и не благоволил герою так, как его августейшие предшественники, все же партия Савойского при дворе высоко держала головы – без принца-полководца не принималось ни одного важного решения. Именно по его поручению Шенборн и вел интригу, которая так неожиданно повернулась. А вернее сказать, оказалась в тупике. И с каждым днем этот тупик грозил превратиться в настоящую ловушку.

– Итак, – сказал вице-канцлер, как только лакей, принесший кофе, удалился с подносом под мышкой. – Поговорим о погоде или сразу пе-рейдем к важным новостям?

– О погоде, – мрачно произнес Веселовский.

Его немецкий был безупречен, венский выговор точен, как императорская бухгалтерия, а манерам мог бы поучиться любой аристократ империи, история которой насчитывала без малого восемьсот лет. – Снег идет третий день. Полагаю, в горах сейчас совершенно невозможно проехать.

Фон Шенборн коснулся губами края чашки и поставил ее обратно на столик. Ему вовсе не хотелось кофе – особенно на ночь. Вице-канцлер и так страдал от бессонницы.

– Послушайте, друг мой, – сказал он, покусывая нижнюю толстую губу. – Никто не может поручиться в соблюдении полнейшей тайны. Но мной сделано все, чтобы она была соблюдена. Хотя…

Он замолчал и пристально посмотрел на собеседника. Авраам Веселовский встретил его взгляд совершенно спокойно.

– Договаривайте, – предложил он. – Хотя по вам не заметно, но вы беспокоитесь. Беспокоюсь и я. Давайте беспокоиться вместе. Откроем друг другу карты.

Фон Шенборн кивнул.

– Я не очень доволен тем, как идут дела, – продолжил он. – Но это – полбеды. Принц Евгений… А вы знаете, как быстро может перемениться его настроение… Он требует от меня определенности, которую я дать не могу. И это очень плохо, потому что в следующий раз принц, вероятно, трижды подумает, прежде чем поручить мне серьезное дело.

Веселовский кивнул.

– Вы жалеете, что приняли участие в нашем маленьком побеге, – сказал он.

Вице-канцлер вздохнул:

– Скажем… я начинаю подозревать, что дело вовсе не так легко и удачно, как вы мне его представляли. Царь Петр вовсе не готов предстать перед Господом. А шансы царевича Алексея… скажем прямо – призрачны. Когда вы год назад сообщили мне, что русский сенат благоволит царевичу, что народ устал от тирании Петра и что сам царевич тверд в своих намерениях взойти на престол дружественной нам страны и править, согласуясь с политикой империи… Боюсь, я увлекся этой панорамой, нарисованной вами, мой любезный друг. А принц, известный своею благосклонностью к вашей стране, с моих слов мог решить, будто царю осталось немного, а значит, поддержка наследника – прямой интерес для Вены. И что же?

– Ваш император проявил излишнюю нерешительность, – глухо произнес Веселовский. – Он не сказал Алексею Петровичу ни да, ни нет. Он не стал объявлять, что берет его под свое покровительство. Он вообще скрыл приезд ко двору русского наследника и засунул его в Эренборг. А ведь вся интрига состояла в том, чтобы царевич жил открыто, под покровительством цесаря! Уверяю, уже только одно это заставило бы всех соратников Петра задуматься о своем будущем. Сейчас мы бы читали десятки тайных писем из Петербурга от самых больших сановников.

– Не говорите так об императоре Карле, – укоризненно покачал головой фон Шенборн. – Вы у нас в гостях. И это вовсе не нерешительность. Это – осторожность, которая, на мой взгляд, граничит с мудростью. Ваш Петр человек невоздержанный. К тому же он ведет военные действия не так уж и далеко от наших границ. Если сразу после Нарвы это не имело никакого значения, то после Полтавы… А уж после Гангута и взятия Або… Знаете, дразнить сильных – не то же самое, что дразнить слабых.

Веселовский поставил опустевшую чашку и посмотрел на пламя камина.

– А вы не думаете, – сказал он сухо, – что именно такое поведение венского двора заставляет Петра Алексеевича считать императора слабым?

– Как это?

– Если Вена не предпринимает решительных действий, значит, можно и дальше испытывать пределы ее прочности. До тех пор, пока царь не убедится, что ему готовы дать отпор. Или, наоборот, могут выполнить его условия.

Фон Шенборн не ответил. Он смотрел на орнамент кофейного столика, не поднимая глаз.

– Царевич далеко не герой, – продолжил резидент. – К сожалению, он пошел в мать, а не в отца. Алексею Петровичу свойственны резкие перемены настроения. Еще в России он несколько раз твердо говорил о желании приехать под руку императора Карла, а уже через несколько минут каялся, не желая вызывать гнев отца. Он и сейчас панически боится его.

Фон Шенборн пожал плечами:

– В Эренборге можно ничего не бояться. Я уже не говорю про то, что именно вы представляете интересы царя в Вене. Он действует через вас, а тут…

– В этом вы ошибаетесь, – резко повернулся к нему Авраам Веселовский. – Петр Алексеевич недоволен тем, как я разыскиваю пропавшего царевича. Боюсь, теперь не я один буду заниматься этим в землях империи.

– Вот как? – Вице-канцлер не сдержал удивления.

– Сегодня утром в столицу прибыл капитан гвардии граф Александр Иванович Румянцев с двумя офицерами. Он человек решительный и дал мне понять, что Петр поручил ему не только отыскать царевича, но даже выкрасть его и доставить в Петербург.

Некоторое время вице-канцлер сидел молча, пытаясь осознать всю дерзость услышанного.

– Каким образом он это сделает! – воскликнул он наконец. – Вы понимаете, о чем говорите?

Веселовский кивнул:

– О, вы не знаете эту породу. Они называют себя «птенцы гнезда Петрова». Это люди решительные, богатые и вдохновленные победами над сильнейшими своими врагами. Притом они закалены и в придворной интриге никогда не уступают. Им все равно – золото или сталь приведет к успеху. Главное – выполнить волю царя, с которым они связывают свое будущее, почести, славу и еще большее богатство.

– О, мой Бог! – прошептал фон Шенборн. – Я должен немедленно передать это известие принцу Евгению.

– Да, – саркастически кивнул резидент. – Он любит русских, так теперь познакомится с ними поближе.

Веселовский встал:

– Вы понимаете, что в этих обстоятельствах мне надо быть крайне осторожным. Я не могу больше вести свою игру – капитан Румянцев передал мне пакет от царя. Петр Алексеевич приказывает во всем помогать прибывшим офицерам.

– Да-да… – сказал вице-канцлер, поднимаясь из своего кресла. – И все же… наша дружба… вы ведь не собираетесь изменять… нашей искренней дружбе?

Резидент пожал плечами. Фон Шенборн подошел к камину, открыл крышку стоявшей на полке шкатулки и вынул из нее увесистый мешок с заранее отсчитанной крупной суммой, которую обычно передавал русскому резиденту раз в три месяца. Вернувшись к гостю, вице-канцлер протянул мешок. Веселовский молча взял его и сунул в карман кафтана. Потом развернулся и пошел к дверям.

Резидент сел в крытый возок, приказав везти его за стены Старого города, где, окруженные земляным валом, утопали в садах виллы имперских вельмож. Сам Веселовский мог позволить себе только небольшой дом неподалеку от крепостной стены.

Возок ехал медленно, постоянно останавливаясь и пропуская громоздкие обозы с камнем и бревнами – император Карл перестраивал Хофбург. Авраам Павлович вспомнил свой последний приезд в Петербург – там также нельзя было проехать из-за подвод со строительным грузом, однако новая русская столица ни в какое сравнение не шла с центром цесарской империи. Местные зодчие строили так, как нашим и не снилось. Никакой голландской простоты – необычайная пышность и изящество нового стиля – настолько нового, что ему даже не придумали еще названия. Обычно Веселовский с любопытством рассматривал пышные фасады, но в этот раз он был погружен в мрачные размышления. Дело принимало дурной оборот.

Находясь далеко от карающей длани Петра, Веселовский расслабился, почувствовал себя почти свободным человеком. И даже позволил строить планы на будущее, в котором царевичу отводилась особая роль. Да, Петр Алексеевич был не вечен и сам уже подумывал о времени, когда придется передать власть. Но – не своему первенцу Алексею. Царь уже получил наследника от новой жены, Марты-Екатерины. Но здоровье царя было подорвано пьянством, войной и постоянным напряжением. Все «птенцы» понимали – вряд ли он доживет до момента, когда Петр Петрович вступит в силу, а значит, на горизонте восходящим солнышком рдела перспектива регентства. Но только в том случае, если на трон перестанет претендовать царевич Алексей. Меншиков, более всех мечтавший о регентстве, готов был даже удавить царевича по-тихому, но боялся царя – в жилах сына Лопухиной текла царственная кровь. Петр моментально узнал бы, кто отдал дерзкий приказ. И никакая сила не спасла бы тогда петербургского генерал-губернатора со всей его семьей, близкими и дальними от пыток и плахи. Так что Александр Данилович избрал другой путь – спаивать царевича, а отцу его постоянно нашептывать, мол, сын не может и не хочет выполнять приказы отца. Он был недалек от истины: царевич действительно старательно избегал тяжестей, накладываемых отцом на его слабую спину, – потому что боялся ярости этого человека, которого видел редко. Не мог простить ему ссылку матери в монастырь и постоянное отсутствие. Даже последний мальчишка в драном зипунишке и опорках мог похвастаться отцовской лаской – Алексей же вырос без нее. Меншикову удалось наконец склонить царя к ультиматуму, который Петр послал своему сыну в Москву. В нем государь пенял царевичу неделанием военной службы и обещал, что если тот не исправится, то будет отделен от двора как больной член отделяют от тела. Испуганный Алексей, только что похоронивший свою жену, Шарлотту, ответил полной капитуляцией, прислав повинное письмо, в котором вверял свою судьбу в руки отца и выражал готовность уступить корону брату, если на то будет воля царя.

Но мало кто знал, что за полгода до той переписки Алексей снесся с Веселовским, и уже тогда резидент начал подыскивать царевичу маршрут для бегства от отца. Он полагал, что царевича надо укрыть под могущественной дланью императора Карла Шестого и подождать. Царь умрет, а тогда можно будет предъявить права царевича на престол и вернуться с ним в Россию в силе и славе – так, что Петровы «птенцы» склонят свои гордые выи перед новым фаворитом.

Авраам Павлович горько усмехнулся. План был хорош, но жизнь нарушила его в один момент. После письма Петра и своего униженного ответа Алексей уже совсем было собрался бежать, но тут Петр сильно заболел, празднуя именины адмирала Апраксина, и царевич провел несколько напряженных недель, ожидая гонца из новой столицы с вестью о кончине ненавистного чужака-отца. В те дни Веселовский ходил мрачнее тучи – все планы рушились, казалось, само Провидение вмешалось в интригу. А царевич уже грезил о троне, но только Петр выздоровел, и вместо долгожданной депеши Алексей Петрович получил новое грозное послание от императора с приказанием переменить свой нрав или отречься от престола. Почта до Вены шла почти месяц, и весь этот месяц Авраам Павлович ничего не знал про новый поворот судьбы. Царевич Алексей ответил отцу: он готов отречься от права наследования и уйти в монастырь. Одновременно с особым человеком в Вену от Алексея Петровича было отправлено послание, в котором царевич торопил Веселовского с составлением плана бегства. Только тогда Авраам Павлович поверил в то, что Бог снова явил ему милость, и тут же стал искать встречи с вице-канцлером фон Шенборном.

Как только Петр с Екатериной и двором уехал в Копенгаген, чтобы оттуда следовать в Амстердам и Париж, Алексей Петрович выехал следом, взяв с собой только слугу и любовницу. Но как только пересек границу, тут же и исчез.

Веселовский, узнав о письме с согласием уйти в монастырь, сначала испугался – не разрушит ли оно тщательно составленный план, в который уже удалось осторожно посвятить нескольких тайных противников Петра. Но, поразмыслив, решил, что бояться не стоит – отказ от наследства должен быть произведен официально, в присутствии Сената и Синода. Без этого любое письмо можно объявить фальшивкой и позднее, уже при воцарении в Петербурге, использовать это для арестов, пыток и казни… того же Меншикова, к примеру. Поэтому Авраам Павлович, встретив царевича, устроил его встречу с фон Шенборном. Но вместо того чтобы представить наследника русского престола императору, фон Шенборн предложил другой план: укрыться в Эренборге, чтобы выждать благоприятное время для своего возвращения. Конечно, имперцы предполагали, что Петр разозлится и начнет искать беглеца, но надеялись, что, если тайну о местопребывании царевича сохранять как можно дольше, заботы утихомирят первый порыв царя, а там, Бог даст, природа возьмет свое, Петр преставится, и тогда… Тем более что именно Веселовскому поручили искать следы царевича в Вене – он и наводил старательно тень на плетень. Однако, судя по всему, не один Авраам Павлович занимался розыском беглого Алексея на цесарских землях – приезд капитана Румянцева был крайне неприятным сюрпризом. И Веселовский не обманывал, предупреждая вице-канцлера, что теперь резиденту придется вести себя крайне осторожно, не давая повода заподозрить в своих действиях измену.

Возок миновал ворота Старого города, выехал на широкую дорогу, ведущую к Земляному валу. И уже скоро проехал в изящные ворота крохотного поместья, в котором жил Веселовский. Резидент удивился, что его никто не встречает, сам поднялся по мраморному крыльцу и толкнул дверь. В последний момент он вдруг удивленно остановился: его поразил запах табака, шедший из дома. Сам Веселовский пренебрегал трубкой и держал только нюхательный табак. Озадаченный Авраам Павлович сделал шаг внутрь, и тут же острие кинжала коснулось справа его шеи.

– Здорово, Веселовский, – раздался мужской голос. – Заходи, разговор есть.