Текст книги "Загадки истории. Франкская империя Карла Великого"

О том, что сведения Прокопия о чеканке Теудебертом золотых монет с его собственным изображениям не были вымыслом либо искаженной информацией, свидетельствуют находки отчеканенных в Майнце золотых солидов с изображением представленного в виде римского императора со щитом и скипетром Теудеберта І и надписью на латыни Dominus Noster Theudebertus Victor — «Господин Наш Теудеберт Победитель». От этого самотитулования оставался лишь один шаг до того, чтобы провозгласить себя императором, ведь в той же Византии титул Imperator в качестве почетного титула, обозначающего победоносного полководца нередко мог заменяться синонимичными Victor и Triumphator. Более того, на некоторых его монетах чеканился еще более претенциозный титул Dominus Theudebertus Augustus, словно бы он задался целью провозгласить себя императором Запада, объединив Галлию и Италию.

Это был поразительный для того времени, поистине революционный шаг, шедший вразрез со всей устоявшейся традицией, в рамках которой варварские правители не смели помещать собственное изображение на чеканенные золотые монеты. Таким образом, Теудеберт I Меровинг отвергал свое положение низшего, сугубо регионального правителя и решительно заявлял о своем равном статусе с римским императором, открыто бросая тем самым вызов своему могущественному современнику – самому Юстиниану I Великому.

Так франкский властитель делал, по сути, заявку на то, чтобы претендовать на статус римского императора. Как видим, именно внук Хлодвига Теудеберт оказался наиболее восприимчив к усвоению римской традиции. Ту же глобальную цель, что и чеканка монеты, преследовали и упомянутые Прокопием конские ристания в цирке Арля – франкский король стремился во всем походить на римского императора, превратиться из варвара в римлянина, из конунга Хлодвига или Теудеберта – в императора Августа. Несомненно, за этим стояло не только желание самого франкского короля, ему помогали, советовали, его не до конца осознанные помыслы и представления облекали в конкретную форму образованные представители галло-римской знати, входившие в ближайшее окружение правителя.

Григорий Турский даже сохранил нам имена некоторых из них: «В то время у короля [Теудеберта] в большом почете были Астериол и Секундин, ибо оба они были людьми знающими и сведущими в искусстве красноречия». Именно под влиянием этих и подобных им образованных галло-римлян (в другом месте своего труда епископ Тура упоминает еще Парфения) Теудеберт осознавал в себе желание стать не просто наиболее «римским» из всех франкских правителей Галлии, но и, возможно, осмелиться на нечто гораздо более великое и величественное. Этот король франков явно шел по тому же пути, на котором перед ним стоял блестящий Хлодвиг, именовавшийся, по свидетельству Григория Турского, «консулом или Августом». А где-то в далеком будущем за ним встанет мощная фигура императора Карла Великого. И кто знает, как далеко смог бы продвинуться король Теудеберт I Меровинг по этой стезе, если бы не случайная смерть на охоте в 548 г.

Так через перстень Хильдерика с надписью Childerici Regis, приписываемый Хлодвигу титул Августа и золотые монеты Теудеберта зримо давала о себе знать римская имперская традиция, жизненные силы которой на Западе были далеко не исчерпаны с гибелью Западной Римской империи и низложением в 476 г. последнего западноримского императора Ромула Августула. Короли франков никогда не ограничивали пределы своего государства границами бывшей римской провинции Галлии, пределы которой ничего для них не значили. Франкское королевство (Regnum Francorum) мыслилось или, скорее, ощущалось ими как продолжение Римской империи (Imperium Romanum). И в свете этого представления их нынешние владения были лишь ядром, плацдармом для распространения правителей франков на все бывшие территории империи римлян, по крайней мере на Западе. Программа, которую окажется способным реализовать Карл Великий, во многом была обусловлена теми мировоззренческими позициями, которые были характерны уже для королей династии Меровингов

Впрочем, редко когда реальные военно-политические возможности кого-то из меровингских правителей были достаточны для практического воплощения их идеологических притязаний. Бесчисленное множество объективных и субъективных препятствий стояло на этом пути: от уровня общественного, экономического и военного потенциала Франкского королевства до запутанных хитросплетений борьбы за наследование разобщенными «долевыми королевства», изменчивых пределов реальной королевской власти над подданными и особенностей личности каждого из королей франков. Не приходится сомневаться, что если бы Теудеберт I реально владел всем Франкским королевством, а не лишь одной из его частей, то его притязания на власть над всем Западом опирались бы на гораздо больший военно-экономический и общественно-политический потенциал, чем у него был на самом деле. Однако даже и в этом случае он оставался бы лишь одним из варварских королей, вынужденным в той или иной мере считаться с позициями группировок военной и землевладельческой знати и племенными традициями. Без отлаженной администрации (как центрального правительства, так и органов управления на местах), без устоявшегося функционального административного деления, без регулярной армии, вместо которой была лишь относительно небольшая профессиональная дружина и разношерстное народное ополчение – без всего этого и много другого, что отличает привычное нам государство от раннесредневекового варварского королевства, нечего было и думать о каком-либо восстановлении Римской империи на Западе пусть даже руками и оружием такого мощного народа, как франки. Если в Византийской империи и опасались притязаний Теудеберта I (интерес императора Юстиниана Великого к его королевству может быть расценен именно в этом ключе), то абсолютно прав был Агафий Миринейский, утверждавший, что франкскому королю суждено было бы лишь бесславно погибнуть, если бы он действительно вторгся в византийские пределы.

Однако романское наследие оказалось чрезвычайно живучим и востребованным в Меровингской Галлии далеко не только в самопозиционировании франкских королей. В Галлии (в несколько меньшей степени на севере и с максимальной полнотой на юге) сохранялся мощный пласт античного наследия, проявлявший себя не только в материальной культуре (постройки, дороги, транспортные средства, орудия труда, оружие, предметы быта и многое другое), но и в сфере духовной культуры, правовых норм, общественных отношений. Франки, составлявшие относительное, а по мере продвижения с севера на юг Галлии и абсолютное меньшинство, особенно в начале своего проникновения на земли существовавшей, а затем и бывшей Римской империи, к VI в. в течение уже более полутора столетий взаимодействовали с проживавшим в регионе галло-римским населением.

Варвары перенимали технические достижения Римской империи и по мере возможностей приобщались к духовной античной культуре. Между пришельцами и местными жителями не существовало непреодолимых барьеров, особенно после принятия франками христианства в 496 г. и постепенной, а со временем и все более интенсивной христианизации франкского общества на рубеже V–VI вв. и в течение всего VI в.

Благодаря всему перечисленному в Меровингской Галлии шло постепенное, но неизбежное объединение разнородных, разноэтнических и стоящих на разных уровнях культурного, экономического и общественного развития сообществ. Работал мощный плавильный тигель, щедро подогреваемый разносторонним и многообразным римским наследием, с одной стороны, и христианской религией и церковной организацией, с другой. Если продолжить это сравнение, то можно сказать, что франки были в этом разжаренном горне качественной рудой, обогащенной предыдущим многовековым взаимодействием с позднеантичной цивилизацией, а галло-римляне – металлическим ломом старых изделий, щедро брошенным металлургом в пышущее жаром варево для переплавки, отливки или выковки новых изделий. Если приглядеться к этому предстающему перед воображением образу ближе, то легко можно заметить, что он слишком обобщен. Ведь многие позднеримские и варварские элементы не столько одномоментно переплавлялись, сколько разогревались и длительное время – в течение нескольких веков – сковывались, сваривались вместе, притирались друг к другу и видоизменялись, пока, наконец, опытный кузнец по имени время не выковал из набора плохо комбинируемых поначалу между собой деталей единый общественный механизм. На это ушло несколько столетий. И даже в каролингскую эпоху можно было заметить неотшлифованные следы спаек и сварочных швов, однако к тому времени основная работа была уже завершена и изделие готово, а франкская руда окрасила его в характерные для нее цвета.

Лингвист и культуролог, а не археолог и историк, прибег бы, пожалуй, к иному не менее наглядному сравнению, поведав о взаимодействии письменной латиноязычной культуры и стихии варварского разговорного германского языка. Однако и это сравнение привело бы нас в итоге к тем же результатам: постепенное изолирование латинского языка кругами образованных людей эпохи (прежде всего клириков-церковников), появление «испорченной» варварской латыни и, наконец, становление национальных языков и письменных литератур, в любом случае подвергшихся большему или меньшему латинскому влиянию (ведь для записи слов в них будет использован все тот же латинский алфавит).

Уже начиная с середины – второй половины V в. галло-римляне и франки сражались бок о бок под единым командованием. В VI в. они уже будут сражаться вместе в общих отрядах. Обыденным делом станут смешанные браки, ведшие к тому, что уже в третьем – четвертом поколении романская кровь оказывалась в разных процентных соотношениях смешана с германской, а франкская разбавлена галло-римской. В значительной степени этому будет способствовать общая религия, способствующая политической и этнической терпимости. Представители романского населения будут принимать участие в судебных собраниях, занимать должности в органах центрального и местного управления, входить в состав церковной организации, занимая там все позиции от епископов до мелких храмовых служек.

Ближайшими советниками и друзьями франкских правителей, «королевскими сотрапезниками» стали выходцы из образованной галло-римской знати, как сохранившие свои земельные владения магнаты, так и образованные интеллектуалы или умелые военачальники, кормившиеся за счет придворной службы.

«Салическая правда» – франкский правовой памятник, составленный в самом начале VI в. еще во время правления Хлодвига – закрепил привилегированное положение знатных римлян по сравнению даже со свободными франками. Так, статья XLI «О человекоубийстве скопищем» предусматривала штраф за «живущего по Салическому закону» франка в размере 200 солидов, тогда как тот, «кто лишит жизни римлянина – королевского сотрапезника (Romano homine conviva rege)», присуждался к уплате 300 солидов.

Жизнь рядового римлянина-землевладельца оценивалась вдвое ниже жизни свободного франка: «Если кто лишит жизни римлянина – землевладельца (Romano possessorem) и не королевского сотрапезника (conviva regis non fuerit), присуждается к уплате 100 солидов». Обозначавшаяся же словом «вергельд» пеня за убийство римлянина-трибутария (тяглого человека (Romanum tributarium)) и вовсе составляла 63 солида, то есть более чем втрое ниже, чем за рядового свободного франка и почти впятеро меньше, нежели за знатного галло-римлянина. Впрочем, это было все же более чем вдвое дороже, чем кража «раба, коня или упряжного животного», за которых, согласно десятой статье «Салической правды» «О краже рабов» следовало уплатить 30 солидов. Свободный галло-римлянин «стоил дешевле», чем свободный франк, однако он отнюдь не был на одном уровне с бессловесной скотиной.

Относительно более высокая ценность жизни франка объясняется не только тем, что германцы были господствующим этносом, но также меньшим (иногда весьма существенно) удельными весом германцев в составе населения того или иного региона Галлии. Однако в плане значимости положение франков закономерно было обратно пропорционально их количеству, доле в общей массе населения. Можно даже крайне огрублено предположить, что на время составления «Салической правды» на севере Галлии на одного франка приходилось 3–4 галло-римлянина. На самом деле соотношение, особенно поначалу, было еще более смещено не в пользу германцев и составляло 5–6 к 1. Южнее же и вовсе франки составляли не более 2–3, а то и 1 % населения. Однако ситуация быстро, в течение всего нескольких поколений изменялась. Если прибегнуть к определенной модернизирующей, но все же весьма наглядной аналогии, можно сказать, что ежедневное голосование жителей Галлии за свою этническую принадлежность с каждым годом все более активно смещалось в сторону того, чтобы считать себя и называться франком. Действительно, было гораздо выгоднее отождествлять себя с господствующими франками, нежели с покоренными галло-римлянами. И потому не удивительно, что местные жители всячески стремились как породниться с германскими переселенцами, так и уподобиться им. Показательным, к примеру, является стремление перенять и использовать германские имена, подражать франкам в одежде, поведении, говоре. И, если относительно ряда аспектов мы можем лишь искать смутные упоминания в источниках, то относительно состояния ономастики Меровингской Галлии за несколько столетий можно получить достаточно материалов, чтобы вполне обоснованно утверждать, что процент германских имен с течением времени становился все больше и по своей доле от общего количества населения Галлии существенно превосходил процент германского населения. Копирование франков во всем, начиная с имен, позволяло знатным галло-римлянам легче интегрироваться в новую элиту, простым же земледельцам-посессорам давала возможность получить более привилегированный социально-правовой статус, закрепленный в «Салической правде» за свободными франками.

Взаимодействие франков и римлян было улицей с двухсторонним движением. Каждая из сторон стремились приобщиться к тем или иным достижениям другой, взять у нее наиболее выгодное для себя и одновременно избавиться от того, что мешало, было обузой в новых социальных условиях. Если для галло-римлян неприятной особенностью был их правовой статус, то франкам, особенно представителям знати, претило пренебрежительное отношение к ним как к необразованным диким варварам. Отсюда стремление приобщиться к высокой античной культуре, удревнить свой род и род своих королей, выводя его от почитавшихся в античной и/или христианской традиции правителей и героев древности.

К примеру, «Книга истории франков» объявляет основателем династии франкских королей некоего Фарамунда, род которого уходит корнями к последнему троянскому царю Приаму: «В конце концов, франки осознали, что они уступают такому большому войску и отошли с очень тяжелыми потерями; и Приам, храбрейший из них, погиб там. Они покинули Сикамбрию, прибыли к лежащим на отдаленнейших [местах по] Рейну городам Германии и со своими предводителями Маркомиром, сыном Приама, и Сунно, сыном Антенора, поселились там; здесь жили они долгие годы. После смерти Сунно пришли они к заключению, последовав примеру остальных народов, выбрать себе короля. И Фарамир посоветовал им это, и, таким образом они выбрали его сына, Фарамунда, своим королем с вьющимися волосами».

Легенду о троянском происхождении франков, а также их отождествление с македонянами времен Александра Великого приводит и «Хроника» Фредегара: «Отсюда происхождение франков. Первым королем у них был Приам. После этого, как написано в книгах историй, они в качестве короля имели Фригу. Одна их часть проследовала в Македонию, они были прозваны македонами, по народу, которым они были приняты, и по стране. Соседние народы были угнетаемы соседними народами, за что настолько ненавидели их, что оказали помощь франкам. С ними, после того как они были подчинены, они выросли в многочисленный народ. Из этого македонского народа произошли храбрейшие воины. То, какова была их сила, во времена Филиппа и сына его Александра твердила молва.

Но ведь и другая часть, которая произошла от Фриги, была хитростью обманута Улиссом. Но они не попали в плен, а лишь были изгнаны оттуда, скитались по многим странам с женами и детьми. После того, как ими был избран король по имени Франкион, они по нему прозвались франками. После поскольку, говорят, он был храбрейшим воителем и долгое время вел войны с многочисленными народами, он, опустошив Азию, направился в Европу и поселился между Рейном, Дунаем и морем».

Ту же цель – утверждения позитивного образа франкского народа, подчеркнуть его величие и мудрость – преследует и датируемый первой третью VIII в. первый «Пролог» к «Салической правде»: «Народ франков славный, творцом Богом созданный, сильный в оружии, непоколебимый в мирном договоре, мудрый в совете, благородный телом, неповрежденный в чистоте, превосходный по осанке, смелый, быстрый и неумолимый, обращенный в католическую веру, свободный от ереси. Когда еще держался варварства, по внушению Божию, искал ключ к знанию, согласно со своими обычаями, желая справедливости, сохраняя благочестие. <…> Слава Христу, возлюбившему франков! Да хранит их царство и да исполнит их правителей светом своей благодати! Да покровительствует войску, да поддержит их веру! Радость мира и блаженство! Да охранит Господь господствующих Иисус Христос благочестие! Ибо это есть храброе и сильное племя, которое оружием свергло с себя тягчайшее иго римлян, и, познав святость крещения, щедро украсило золотом и драгоценными камнями тела святых мучеников, которых римляне сожгли огнем, убили или изувечили железом, или бросили на растерзание диким зверям.

Приведенные тексты датируются VII и VIII веками, однако уже в VI в. ушли в прошлое те времена, когда германцы были дикими и необузданными. Еще в середине V в. галло-римский интеллектуал, избранный епископом Клермона Гай Соллий Сидоний Аполлинарий (ок. 430/431 – ок. 486), умерший в год победы Хлодвига над Сиагрием, в стихотворном обращении к «Сенатору Катуллину» с неприкрытым горьким сарказмом сетовал (перевод Ф. А. Петровского):

 
…Раз живу я средь полчищ волосатых,
Принужденный терпеть германский говор
И хвалить, улыбаясь против воли,
Песенки обожравшихся бургундов,
Волоса умастивших тухлым жиром.
Хочешь знать, что стихам моим мешает?
…
И глаза твои счастливы и уши,
Да и нос я назову счастливым,
Коль с утра в твоем доме не рыгают
Чесноком отвратительным и луком
И к тебе на рассвете, будто к деду
Иль супругу кормилицы и няньки,
Не врываются толпы великанов,
Для каких Алкиноя кухни мало[8]8
  Алкиной – один из персонажей «Одиссеи» Гомера, царь народа феаков, устроивший для Одиссея пышный пир, на который и намекает Сидоний Аполлинарий.
  («Те, к Алкиною придя, приступили к роскошному пиру.
  В жертву быка принесла Алкиноя священная сила.
  Туч собирателю Зевсу Крониду, владыке над всеми,
  Бедра сожгли, а потом за пир богатейший уселись
  И наслаждались» (Гомер. Одиссея. Песнь 13, пер. В. В. Вересаева).


[Закрыть].
 

Однако уже столетие спустя все изменилось. Собрат Сидония по поэтическому слову и друг Григория Турского, последний античный или же первый средневековый поэт Венанций Гонорий Клементий Фортунат (ок. 530 – ок. 600), обретавшийся при дворах разных франкских королей, в обилии будет посвящать своим патронам и покровителям, кормильцам и кормилицам многочисленные льстивые панегирики, тешившие слух монарших особ. Жизненный путь Фортуната как нельзя лучше свидетельствует о том, что античная культура была в чести у франкских правителей, способных не только приютить и вознаградить поэта, но и, по крайней мере, в общих чертах понять и оценить высокую латинскую поэзию, написанную в подражание лучшим классическим образцам. В качестве примера заслуживает внимания стихотворение, посвященное королеве Теудехильде, бывшей, по всей видимости, дочерью Теудериха I (перевод Ф. А. Петровского):

 
Славная отрасль ствола блестящего царского древа,
Коему имя дала предков высокая честь!
Быстро по свет летит рода вашего новая слава:
Здесь подвизается брат, там – с ним совместно отец.
Но, несмотря на весь блеск благородных прадедов славы,
Больший гораздо еще вы заслужили почет.
Вы обладаете всем, что хвалят в родичах ваших:
Ты, Теудехильда, собой древний украсила род.
Славы достоин твой ум живой, благочестный, радушный:
Род возвеличила ты прелестью доброй души.
Светлою властью своей ты ненависть вырвала с корнем,
И не боязнь, а любовь ты порождаешь у всех.
…
Твой без убытка талант останется, посланный к звездам:
Множишь богатства свои жертвами добрыми ты.
Не унижаешь себя ты жизнью для Господа Бога:
Царство земное твое будет твоим в небеси.
Долгим да будет твой век на благо мирскому народу,
И да прославишься ты радостным светом заслуг!
 

Определить родственные связи этой дамы королевского рода позволяет ее эпитафия, также принадлежащая перу Венанция Фортуната: Cui frater, genitor, conjunx, avus atque priores, / culmine succiduo regius ordo fuit («ее брат, ее отец, ее супруг, ее дедушка и ее предки <…> были королевского происхождения»). Братом Теудехильды был Теудеберт, отцом – Теудерих, мужем – король варнов Гермегезикл, а дедом, естественно, Хлодвиг. В обоих стихотворных произведениях поэт, восхваляя Теудехильду, одновременно прославляет весь род Меровингов, воспевая его царственность и великие свершения.

Другие панегирики поэта столь же льстивы и высокопарны, напоминая лучшие образцы античных произведений этого жанра, в которых авторы восхваляли императоров. Поэзия Фортуната как нельзя лучше соответствовала потребностям эпохи и запросу правителей династии Меровингов как на создание ими культа собственной родословной, так и на подчеркивание ими преемственности по отношению к римской цивилизации, наследниками и продолжателями которой они себя мыслили.

Венанций Фортунант однажды даже употребляет в стихотворении сравнение, позволяющее прямо соотнести франкских королей с римскими императорами. Так, в эпиталаме («свадебной песни») на бракосочетание короля Сигиберта и вестготской принцессы Брунгильды поэт пишет, что благодаря этому событию «королевский двор увеличился союзом, достойным цезарей». Впрочем, это единственное подобное сравнение на все многочисленные произведения Фортуната, нигде не называющего никого из меровингских монархов Цезарем и употребляющего термин «король» (rex). По всей видимости, употребленное поэтом сравнение во многом объясняется зависимостью этого его текста от взятой за образец для подражания эпиталамы Клавдия Клавдиана (ок. 370 – ок. 404) на бракосочетание императора Гонория (395–423) и дочери его могущественного придворного военачальника Стилихона Марии.

Помимо попыток сохранения и подражания римской материальной и духовной культуре, перенимали франки и многие вполне рациональные механизмы общественного обустройства такие, как элементы развитых государственных институтов и, в частности, налаженную позднеримскую налоговую систему, основной костяк которой должен был сохраниться несмотря на все потрясения V в. Функции государственного управления во Франкском королевстве выполняли, опираясь на хорошо известные им традиции и практики римского управления, высокообразованные галло-римские чиновники. Франкские короли еще со времен Хлодвига осознали значение этих грамотных бюрократов для налаживания повседневного функционирования государственных имений, местного самоуправления городов или, точнее civitas (или же «ситэ» – cité) – обширных округов вокруг поселения городского типа, и, самое главное, получения доходов в королевскую казну (фиск) путем организации регулярного взимания налогов. Франки сохранили оба базовых налога, существовавших в римское время, а именно поземельное обложение и подушную (поголовную) подать капитацию (от латинского caput — «голова»). Взимались они по старым лекалам с использованием tributum census – поземельных кадастров или реестров, сохранившихся с римского времени и, видимо, пересматривавшихся с определенной периодичностью. Поземельные налоги должны были в теории платить все землевладельцы, однако источники раннемеровингского времени полны упоминаний о том, что епископы и приближенные к королю знатные франки нередко освобождались от обложения их владений. Появление достаточно многочисленных исключений уже существенно подрывало принцип всеобщего налогообложения, однако дальнейшая его деградация оказалась еще более гибельной.

Так, мощным ударом по фиску стало право личного освобождения от уплаты налогов для священнослужителей, предоставленное им римским правом и неоднократно подтвержденное королевскими эдиктами Меровингов. Любые попытки нарушить этот принцип воспринимались клириками крайне неодобрительно, о чем свидетельствует целый ряд упоминаний в «Истории франков» Григория Турского. «И вот король Хлотарь приказал всем церквам своего королевства выплачивать казне третью часть доходов, – пишет епископ Тура в начале четвертой книги своего исторического труда, описывая события, датируемые 544 г. – Когда все епископы, хотя и неохотно, с этим согласились и подписались под этим, блаженный Инъюриоз мужественно отклонил это и отказался поставить свою подпись, говоря: «Если хочешь отобрать у Господа то, что принадлежит ему, то он быстро лишит тебя королевства, ибо несправедливо, чтобы твои амбары пополнялись за счет подаяний бедных, которых ты должен кормить из своих амбаров». И разгневавшись на короля, он ушел, не попрощавшись с ним. Тогда встревоженный король, боясь могущества блаженного Мартина, посла епископу [Инъюриозу] подарки, умоляя о прощении и раскаиваясь в том, что он сделал».

О том, что преодолеть сопротивление епископата королям не удавалось, свидетельствуют и приведенные Григорием Турским слова короля Хильперика І, часто жаловавшегося: «Вот наша казна обеднела, вот наши богатства перешли к церкви, правят одни епископы. Нет больше к нам уважения, оно перешло к епископам городов».

Нарекания королей на утрату доходов и отток власти из их рук в пользу Церкви были далеко не беспочвенными. Уже в позднеримское время, в IV–V вв. civitas совпадала с церковным диоцезом. Епископы обычно играли ключевую роль в ее управлении, являлись, по сути, местными гражданскими чиновниками, управлявшими всей общественной жизнью, и выступали представителями интересов местного населения перед королевской властью. Епископы были мощными и потому авторитетными защитниками местного населения, могли, используя выражение Сидония Аполлинария, постоять за горожан «перед земным судией» (apud terrenum iudicem), то есть вступить в противоборство с представителем светской власти и выйти из него победителем.

В VI в. в Меровингской Галлии именно епископы в силу родового богатства, налаженной организации Церкви, морального и политического авторитета среди местного населения выступали в роли патронов и реальных глав городских сообществ. И занимались они далеко не только сугубо церковными делами и заботой о нуждающихся, но обеспечивали повседневное функционирование городского хозяйства, боролись против поборов с горожан со стороны королевской власти и обеспечивали справедливое с их точки зрения и по мнению подвластной им общины налогообложение.

Более того, часто они имели в своем подчинении достаточно многочисленные и весьма эффективные вооруженные отряды, содержавшиеся при больших монастырях и в личных епископских имениях, опираясь на которые могли чувствовать себя вполне способными бросать вызов даже королевской власти. Духовный и моральный авторитет, дополненный высоким уровнем образования и опытом политической деятельности, а также, не в последнюю очередь, собственными военными силами, позволял епископам чувствовать себя уверенно и независимо.

Замыкая, благодаря этому своему положению, на себе большинство доходов от местного налогообложения, они действительно были способны лишить государственную казну значительной части поступлений. Вкупе с иммунитетом от налогообложения, получаемым многими светскими знатными землевладельцами, это способно было существенно подорвать доходы фиска. Кроме того, многие налоги, все же собиравшиеся с податного населения, могли попросту не попадать в королевские руки, поскольку их присваивали по пути королевские служащие, прежде всего графы, которые, не получая никакого вознаграждения за свою деятельность со стороны государства, по сути, платили себе сами из сумм налогов, которые взимали.

Не менее губительным было и пассивное, а случалось и активное сопротивление налогообложению со стороны рядовых франков и галло-римлян. Пассивное – состояло во всевозможных путях уклонения от налогов, к которым прибегали рядовые подданные короля. Свободные франки не платили налогов как по праву на это союзных империи варваров-федератов, которые освобождались от налогообложения, так и, прежде всего, вследствие принадлежности к привилегированному господствующему меньшинству покорителей страны. Казалось бы, это не должно было быть проблемой, ведь франки составляли незначительное меньшинство от населения Галлии. Однако со временем положение начало быстро меняться. Быстро сориентировавшись в ситуации, галло-римляне начали искать любую возможность назваться франками. Еще бы! Ведь это позволяло не платить налоги!

Когда же некоторые короли пытались сами или через своих советников и чиновников обложить налогами также и франков, это вызывало не только нарекания, но иногда и открытое вооруженное сопротивление. Так, в частности, произошло в королевстве Теудеберта I (534–548), когда сразу после смерти короля, сдерживавшего своим авторитетом недовольство подданных, вспыхнуло восстание против придворного чиновника Парфения, обложившего франков налогами. «Франки сильно ненавидели Парфения за то, что он во время означенного короля (Теудеберта І – прим. автора) обложил их податью, они начали его преследовать, – сообщает Григорий Турский. – Видя, что находится в опасности, он бежал из города и смиренно попросил двух епископов сопроводить его в Трир и своей проповедью усмирить волнение разбушевавшегося народа». Ничто не помогло, в итоге Парфений был схвачен, избит и забит камнями насмерть прямо в христианском храме.

Подобным образом после смерти своего покровителя и патрона пострадал также судья короля Хильперика Авдон, «который при жизни короля был соучастником многих ее (королевы Фредегонды – прим. автора) злодеяний. Так, он вместе с префектом Муммолом потребовал от многих франков уплаты государственного налога, хотя во время Хильдеберта Старшего они были свободны от него. После смерти короля эти франки ограбили и обобрали Авдона так, что у него осталось только то, что было на нем. Дом же его предали огню; они лишили бы его жизни, если бы он не укрылся с королевой в церкви».