Текст книги "Хроники психотерапевтического кабинета"

Гнев белого ангела

Перед Иваном Васильевичем, смущенным и расстроенным, сидел на краешке потертого дивана его крестный, Дмитрий Петрович. Это был седоватый полный мужчина в свисающих складками серых брюках. Нос картошкой, глазки маленькие, полузаплывшие жиром. На его покрытой редкими волосками голове пригорюнился поникший, словно обессилевший, белый чуб.

– Вот так, Ванюша, – голос крестного был грустным, но деловитым. – Покоиться на святой земле, на церковном кладбище, она не захотела, сказала, чтобы прах ее рассыпали по земле родной… Неверующая ведь была. Так что остались нам одни старые фотографии. Ну, и вот это.

Он со вздохом устало показал еще раз на лежащую перед Иваном Васильевичем выписку.

Пять дней назад, под белорусским Новополоцком, в свои восемьдесят семь лет спокойно умерла от почтенной старости бабушка Ивана Васильевича, названная по имени пророка Илии Илионой Пафнутиевной.

Рожденная великой революцией, воспитанная страшной Отечественной Войной, Илиона Пафнутиевна, девушка кроткая и выносливая, перенесла тяжелые времена лишений с примерным смирением и трудолюбием, вышла замуж за работящего паренька и родила четверых детей.

Швейная фабрика им. Ленина, которой великороссийская труженица отдала оставшиеся годы своей мирной трудовой жизни, передала ей в благодарность за верную работу десять соток яблонь, малины и крыжовника. Там же стоял милый одноэтажный домик с резными ставнями, в который Илиона переехала из двухэтажного дощатого клоповника-барака. На этом участке, возделывая грядки в безмолвии сада, и прожила Илиона Пафнутиевна оставшиеся годы.

И вот – перед Иваном Васильевичем лежал листок бумаги, в котором сообщалось следующее: душеприказчиком назначается Дмитрий Петрович, домик мой покосившийся отходит дочери моей второй, Елене Сергеевне, а сад цветущий вокруг него – дочери четвертой, Ираиде Сергеевне. Мужа и остальных двух дочек мать семейства, к ее горечи, пережила, за что занималась самобичеванием и не могла найти успокоения все последние годы жизни.

Четвертая и была тою, что вскормила нашего вольнодумца Ивана Васильевича. И иногда, если взять грех на душу, думал Иван Васильевич после разговоров с матерью, что та временами могла отравить даже то самое материнское молоко.

– Вступите в наследование, Ванюша? – спросил Дмитрий Петрович.

Иван Васильевич замахал руками.

– Дмитрий Петрович, к маме, всё к маме. В завещании не я прописан, а мамуля моя, да и на что мне эти деревья за сотни километров отсюда?

Но слукавил. Он представлял себе, что сейчас начнется, и видеть мать в образе рыдающей, изрыгающей молнии веерокрылой валькирии ему претило.

Ему вспомнился первый виденный им инцидент этой странной, нелепой и натянутой с точки зрения логики вражды.

Двадцать лет назад учившийся в последних классах школы Ваня поехал к бабушке «на клубнику». В компании мамы.

Бабушка с широкой улыбкой, суетясь и пытаясь на ходу обнять всех сразу, приветствовала странников. Сразу провела в дом, где на столе парили горячие, только из русской печки пироги, накрытые белой тряпкой. Рядом на столе стоял светлый самодельный квас, окрошка в огромной коричневой миске, яблоки и полупрозрачная розетка с конфетами.

Домик был одноэтажный. От всех его помещений веяло таким неувядающим и ностальгическим ароматом деревенского быта, что казалось, что прямо сейчас прямо к столу подойдет корова, звякнув колокольчиком, и что-нибудь нежно промычит, или забегут девчонки и весело позовут утаптывать в пуне сено.

Коровы у Илионы Пафнутиевны не было, но были русская печь, сарай, полный полешек, которые надо было колоть, топор и косы, ржавеющие в сарайчике, старый хлев позади дома и аккуратный недорогой уют, созданный своими руками и говорящий многое о трудолюбии и намерениях человека.

Мама разговаривала с бабушкой всегда вежливо – но вот что странно. Не было в ее речи душевной теплоты, той ласковой ниточки, что должна бы связывать дочь и мать. Просто холодная сдержанность и явно показываемое намерение «не трогай меня – и я не трону тебя».

Холодная война вылилась в неистовую бурю через пять дней. Мама пришла к бабушке, половшей враскорячку огурцы, и спросила у нее – может ли ее подружка с дочкой семи лет приехать на пару дней сюда, в гости.

Илиона Пафнутиевна выпрямилась, подперла рукой поясницу и отерла тыльной стороной ладони вспотевший лоб.

– Ну что? Пускай приезжают. Пусть только грядки здесь не потопчут.

Лицо мамы мгновенно напряглось и пошло красно-белыми пятнами.

– Что, жалко?! – с непонятной злостью выкрикнула она, сжав кулаки, – Родной дочери жалко?! Тварь, тварь!..

Мама убежала в дом от побледневшей и схватившейся за сердце Илионы Пафнутиевны. Потом выскочила из него и снова подбежала к бабушке, которой было уже не до огурцов:

– Вот, я всегда знала, какая ты змея… – прошипела она на бабушку. – Я всегда знала! Я здесь больше ни минуты не останусь! Ни минуты! Объели ее! Три горошинки в день съели – объели! Внуку родному крошки хлеба не даст!

Иван сидел в десяти метрах на яблоне, поедая скороспелку, и дрожал мелкой дрожью. Ему хотелось уменьшиться и совсем пропасть из виду, схорониться за тонкими коричневыми ветвями. Он не понимал, как слова мамы вообще относятся к тому, что происходит. Они походили на бессвязные крики юродивого нищего, виденного однажды Ваней около церкви в луже собственной мочи и соплей.

Мама подбежала к яблоне и запыхавшимся голосом, словно она была на пределе выносливости, прошипела:

– Ваня, собирайся. Мы уезжаем. Ты не платил за эти яблоки. Потом еще счет предъявит, что родному внуку… – она не договорила и убежала в дом. Вышла на негнущихся ногах, неся в руках две дорожные сумки с наспех запиханными вещами.

– Я что сказала… – она подбежала к яблоне, с которой Иван только слез, и выдала ему оплеуху. – Я тебе что сказала! Марш собираться, чтобы через три минуты стоял готовый у калитки. Ошарашенный Ваня не смел перечить.

Бабушка со стоном ввалилась на кухню, трясущимися руками нашарила в холодильнике валидол и запихнула в рот несколько таблеток. Потом, держась за сердце, выбежала наружу к маме:

– Ирочка, Боже ты мой, да что же это такое… Ты прости меня, окаянную, если обидела тебя чем. Куда же ты побежала, милая, обед на столе стынет…

Но мама Ивана была уже за калиткой. Боясь ее гнева, выбежал за ней и Ваня, бросив умоляющий о прощении взгляд на бабушку.

Мама быстро и уверенно шла по рассыпчатой песчаной дороге, смотря зомбиобразными глазами прямо перед собой. Сына она не замечала. Они дошли почти до сельсоветского магазина, и вдруг мать остановилась.

– Ах, ну конечно! – с издевкой вдруг высказала она. – Нам же надо денежки за газ ей отдать! Вдруг она обеднеет!

Мама дрожащими руками достала из сумки кошелек, нервными движениями там покопалась, достала смятые пятьдесят рублей и кинула Ивану.

– Быстро! Иди, отнеси ей, чтобы не попрекала потом, и бегом назад – скоро автобус отходит.

Иван побежал, раскидывая кедами песок, и долетел до дому бабушки. Та сидела на завалинке, привалившись к срубу, и тихонько плакала. Ваня подошел, тихонько сел рядом и положил руку ей на колени.

– Ба… Что ты маме-то сделала?

Бабушка утерла красные глаза ладонью и молча пожала плечами.

– Не знаю… Ты остаешься у меня?

– Нет, к сожалению. Мама… велела передать тебе, – он протянул ей красноватый полтинник. Но бабушка посмотрела на него и с безразличием и отвернулась.

– Не надо. Она мне ничего не должна, – сказала она еле слышимым от бессилия голосом, а потом посмотрела на внука. – Такое не в первый раз уже. Года два назад схватила меня за волосы и стала бить головой об стену…

Ваня попятился от бабушки в смятении и, ни слова не сказав, выбежал из калитки. Это было уже слишком. Ваня просто не знал, что думать.

Мама шла дальше и с ненавистью, с силой выталкивала из себя слова.

– Я к ней со всей добротой, со всей лаской, как человек… Змея подколодная… Ни за что больше. Ни за что… Я, которая ходила за ней, как тень, убирала, мыла, драила, слушала каждое слово, – вот что я получила! Ненависть черную! Съели мы у нее много, посмотрите на нее! Не потопчите ей!

А Иван шел сзади и думал о том, куда потратить те пятьдесят рублей, которые он не отдал бабушке.

На остановке было жарко. Ваня ходил туда-сюда, но оклик мамы заставил его обернуться. Мама, белая, с расширенными глазами, держала в руке 50 рублей. Ваня подумал мысль «Выпали через дырочку в кармане», а затем был удар урагана эмоций – мама тоже все поняла.

Дальше – год полного отсутствия маминого с бабушкой общения. Потом – холодная вежливость, граничащая с безразличием, потом – пламя эмоций и разрыв отношений. Потом все снова. Ванюша повзрослел, вышел на первую работу, женился на Валеньке, но не мог перестать задаваться этим вопросом: что бабушка сделала такого отвратительного, подлого, низкого, из-за чего маме так плохо? Такого, что нельзя забыть за всю долгую, богатую событиями, трудами и радостями жизнь? Что она сделала? Что?

Но… Это была семейная тайна, что молчаливым согласием участников не должна была сбросить свои мрачные покровы никогда.

К матери Иван Васильевич не поехал. Попрощавшись с Валей и уладив дела на работе, на следующий день он выехал в Новополоцк.

Иван Васильевич, глубоко дыша, обливаясь потом от пекущего макушку солнца, шел от остановки сельского оранжевого ПАЗика в направлении дома бабушки. Картина пригорода совсем не изменилась – те же кусты крапивы у дороги, те же коричневые коровьи пироги-лепешки, оставшиеся от утреннего выгона коров, что усеивали, словно мины, желто-коричневый песок дороги. Та же дорога – не заасфальтированая, песчаная, пылящая от неосторожных шагов. А вот за поворотом и он – домик бабушки за синим штакетником.

Около домика царило некоторое оживление. Два мужика прямо во дворе тесали длинную сосну, на них смотрели несколько бабулек с клюками и покачивали головами. Неподалеку стоял бородатый священник, поразивший своим видом Ивана Васильевича.

Его подризник с белой, вышитой узорами полоской казался чуждым этому деревенскому уголку с пением соловьев. Святой отец был при параде, словно только что вышел из храма. Черная скуфейка подмокла от пота, и священник то и дело вытирал рукою пот со лба. На груди висел, однако, не металлический, а вырезанный из дерева, потемневший от старости крест.

Подойдя поближе, Иван Васильевич обнаружил, что священник совсем не стар – ему было лет тридцать пять от силы.

– Здравствуйте… – еле слышно поздоровался с ним Иван Васильевич, подойдя. – Я родственник умершей. Внук.

Священник улыбнулся и приятным грудным голосом сказал:

– Здравствуй и ты, сын мой.

– Скажите, святой отец… Моя бабушка была неверующей, кто же пригласил Вас?

– Я не на работе, если можно так выразиться, сын мой, – ответил священник и снова улыбнулся. – Моя резиденция в двух строениях отсюда, – и он показал рукой на двухэтажный коттедж с черным джипом во дворе, где в тени ягодных кустов прятался охранник.

– Простите… У Вас довольно высокий сан, да? – заробел вдруг Иван Васильевич и немного пригнулся к земле. Священник это заметил.

– Да, – просто ответил он и похлопал Ивана Васильевича по плечу, – а называть можете как Вам удобно. Зовут меня отец Феодосий, а сан – епископ Витебской епархии. Посмотрите-ка, что делают селяне, очень интересно. Это старая народная традиция.

Он указал Ивану Васильевичу на уже виденных им мужиков, что, сняв верхнее, в одном исподнем махали топорами.

– Что они делают? – с непониманием спросил Иван Васильевич. Он проникся каким-то необъяснимым уважением к этому человеку и поэтому не торопился на двор, на расправу старушкам.

– Кладку делают. Это мостик через какое-нибудь топкое или мокрое место, ручей или ров. Для этого рубят сосну, обтёсывают её, вырезая на ней день смерти и изображение человеческой ступни. Затем все садятся на это бревно и ещё раз поминают умершую. Позже каждый, проходя по этому мостику, читает молитву за упокой души той, в чью память положена кладка.

– Я тоже… неверующий, – смущенно проговорил Иван Васильевич, не глядя на священника, – поможет ли ей этот обряд в ее будущей жизни на небесах?

– Нет, конечно, – просто ответил священник, – не в силах Иисуса помочь атеистам. Кроме того, я сомневаюсь, что небеса существуют.

Иван Васильевич остолбенел.

– Как! Вы, епископ, священник Православной Церкви, и говорите такое! Не ожидал услышать подобное от священнослужителя.

– Не беспокойтесь, сын мой, – спокойно ответил отец Феодосий и огладил бороду, – в мире и так много беспокойств. Есть несколько разных категорий людей, и, ежели они и считают себя христианами, веру будут воспринимать по-разному.

Есть верующие, истинно верующие. Те, кто смотрит в будущее, зная, что вера – это неотъемлемая часть человеческого существа, его стержень и крылья за спиной. Верующие не верят в общепринятом смысле этого слова – они творят будущее. Их вера очень близка к знанию. Они не ждут небес – они их вершат.

Есть суеверные. Знаете, откуда происходит такое слово?

Иван Васильевич на секунду задумался.

– Суе… верные. Верующие во всё?

– Истинно так, сын мой. Эти люди довольно трусливы, и боятся они всего. Поэтому им нужен о-очень сильный защитник! Можно догадаться, кого они выбирают в качестве такового. Но они не верят. Они боятся Бога. Это те, что проводят перед иконой целыми днями, не помыслив и пальцем шевельнуть. Это те, что валяются на паперти, вымаливая копеечку ради Христа. Те, что видят гнев Божий в ударе молнии и откуда-то выжимают каждое десятилетие все новые и новые приметы. Это не верующие – это слепцы. Суеверные.

Иван Васильевич настолько проникся правотой святого отца, что забыл о цели своего визита и палящем солнце над непокрытой головой.

– Есть фанатики. Они не менее суеверны. Есть еретики, и, боюсь, я стал бы водить общество скорее с ними, – святой отец засмеялся, и мудрость, мирно и гармонично уживающаяся с молодостью, пыхнула из глаз радостным каскадом лучей.

– Сколько… сколько Вам лет, святой отец, простите меня за вопрос? – спросил Иван Васильевич.

– Двадцать восемь, – последовал ответ.

Иван Васильевич никогда бы не подумал, что может сделать такое, но не смог сдержать порыв. Он безотчетно преклонил колени, взял руку святого отца и прислонил ее к своим губам.

– Благословите меня, святой отец…

Отец Феодосий взял руки Ивана Васильевича в свои и приподнял на ноги. Посмотрел ему прямо в глаза.

– Я вижу, у Вас есть какая-то проблема, которая поглощает часть Вашего внимания, не дает ему освободиться. Мы можем пройти к Вам в дом?

– Конечно, господи! Извините, что не предложил сразу, – вдруг очнулся Иван Васильевич. – И да. У меня есть, о чем спросить совета.

Бабульки, увидев самого отца Феодосия, чуть ли не легли на грядку лицами вниз, выпятив свои цветастые зады.

В доме было пусто, зеркало в сенях было аккуратно завешено красно-бело-зеленым рушником бабушкиной работы. Когда же священник и Иван Васильевич прошли в комнату, они нашли завешенный половиком телевизор.

– Сегодня же девятый день! – хлопнул себя по лбу Иван Васильевич, после чего пригласил святого отца присесть на диван.

– Ваша бабушка была большой мастерицей! – похвалил отец Феодосий, усевшись и оглядевшись по сторонам.

– Действительно. Она была бы рада, если бы знала, что ее поминают добрыми словами. Кстати, простите мне мое невежество, а почему на девятый день поминают покойника?

Отец Феодосий снова улыбнулся таинственной улыбкой Моны Лизы.

– Очередные проделки наших суеверных друзей. Поминки – языческий обряд, не христианский. Как и многое другое в христианстве. В дохристианское время, когда считалось, что душа, вылетев из мертвого тела, прощается с ним и с близкими людьми, а потом возрождается в новой утробе, девятый день был днем разрыва. В этот день душа переставала воспринимать общение прощающихся с ней родных, переставала воспринимать наставления на недолгую дорогу между жизнью и жизнью, и начинала свои поиски нового гостеприимного тела.

Зачем же закрывались зеркала – теперь вообще никто не упомнит, существуют лишь разные мнения. Но в современном обществе не нужны и мнения, имеющие под собой понимание – всё заменили ритуалы.

– Ритуалы, да? – сказал сам себе Иван Васильевич, наливая себе и отцу Феодосию чай из старого, чуть ли не послереволюционого чайника, который на удивление быстро вскипел. – Отец Феодосий, мне нужен совет.

Бабушка умерла, но вместе с нею в могилу, а точнее, в прах, ушла одна из тайн, которую я никак не могу разрешить. Она мешает мне воспринимать Илиону Пафнутиевну как человека, что все помыслы свои направил на благо семье и обществу. Бабушка была действительно уникальным по работоспособности и социальности человеком.

Но моя мать знает о чем-то ужасном, совершенном бабушкой, таком, что не дает ей спокойно жить. Как только мама встречает свою маму, ее лицо меняется, все условности отметаются. Мама что-то вспоминает, и гнев обрушивается на голову бабушки. Такое ощущение, что все добрые дела ее жизни не смогли бы перевесить этого одного враждебного действия, сам не знаю, какого… Но что, что являлось источником бесконечной враждебности столь долгое время?

Я придумывал себе страшные преступления, что могли бы вызвать столь яростное неприятие, но… подумав немного, всегда их отметал. Потому что понимал – нереально это. Не могла бабушка такого сделать.

И я хочу спросить у вас совета, святой отец, – что это могло бы быть? Вы ведь не случайно появились перед домом бабушки?

– Для себя – случайно, для Вас – не случайно, – загадочно ответил священник, тихо прихлебнув чай из кружки и закусив его одной их конфет, найденных Иваном Васильевичем в белой вазочке из засахаренной ткани. – Скажите, пожалуйста, какова Ваша профессия?

– Я… – смутился немного Иван Васильевич, – психотерапевт, правда, доморощенный, без высшего образования…

– Вот и слава Богу, – неожиданно похвалил отец Феодосий сбитого с толку Ивана Васильевича. – А знаете Вы, Иван Васильевич, что и психотерапевты бывают разных типов. Бывают понимающие, а бывают – суеверные и фанаты. Одни честно смотрят на жизнь, наблюдая ее и не забывая своих благих целей. Они знают – душевное здоровье пациента в их руках, и, хорошо или плохо, помогают ему. Часто не могут помочь, и пациента постигают неудачи. Но никогда они не забывают, что это они не сделали того, что нужно было сделать.

Другие же, суеверные, словно магнитофоны, крутят в голове цитаты их более знаменитых предшественников, и не дай бог пациенту не поправиться! Виноват во всем теперь пациент, а не психотерапевт. Потому что психотерапевт – профессионал, у него есть диплом, он знает много умных слов. Таковые целители – опухоль на лице психотерапии, скоро ненасытно сожрущая само это лицо. Они придумали сумасшедшие дома и неизлечимые болезни, чтобы хоть как-то скрыть, оправдать свое дичайшее невежество, на которое и сами боятся посмотреть.

Иван Васильевич не знал, что и сказать. Он мусолил в руках желтый венчик от скатерти стола и смотрел на священника.

– Есть одна кажущаяся логичной идея, которая, однако, является просто суеверием. Вот она: если один человек, чистый сердцем, телом и душой, пылает гневом к другому человеку, значит этот, последний, что-то натворил. Так ведь?

– Ну… да. Так ведь обычно и бывает, – недоуменно проговорил Иван Васильевич, чье смущение перешло теперь на обертку от конфеты, которая в его руках превратилась в комок затертой бумажки.

– Нет, не бывает! Это неправда, – неожиданно поставил чашку на стол и подался вперед отец Феодосий, – не бывает такого. Где Вы видели льва, который раздувал бы жалкие склоки в прайде? И где вы видели болонку, с достоинством проходящую мимо льва? Запомните навсегда, сын мой. Сила – в честности. Сила – всегда в честности. Силен – честный. Слаб – трусливый! Нет нужды сильному гневно защищаться – он и так защищен. Жизненно необходимо выставлять свои жалкие силенки напоказ лишь слабому, а потому и нечестному – мол, вот я какой, не напади на меня! Слабость, нечестность, ущербность в каком-то отношении – это одно и то же! Вы понимаете меня?

– Я не понимаю, – сказал тихо Иван Васильевич.

– Вы поймете, когда честно посмотрите на себя самого. Представьте, что Вы совершили грех. Сразу Вы возьмете ответственность перед Богом или людьми за его совершение?

Иван Васильевич представил, что он разбил чужую машину, и с необычайной четкостью понял, что нет, о чем и сказал священнику.

– Правильно. Люди грешны, все – даже ваша работящая бабушка. Кстати, почему ее тела нет? Если она неверующая, то в церковь ее отнести были не должны.

– По посмертной воле ее отнесли в крематорий.

– Тогда я понимаю, – кивнул священник. – Да, люди грешны. И что бы Вы лично стали делать, если бы пришел другой человек, скажем, пострадавший, и сказал бы, что вы были, мягко говоря, неправы?

– Я… не знаю. Оправдывался бы. Ну, наверное, недоволен был бы им, – пожал плечами Иван Васильевич.

– Вот и соотнесите факты, сын мой, и запомните то, что я сказал Вам. Это и есть мой совет. На сем прошу прощения за вторжение в вашу обитель и удаляюсь, поскольку у вас будет о чем поговорить с вот этой милой женщиной.

Иван Васильевич оглянулся – в дверях стояла его тетя, Елена Сергеевна, и с удивлением и почтением смотрела на гостей. На голове ее был повязан черный платок, однако лицо не было грустным.

– Здравствуй, Ванюша! Святой отец, не уходите, Вы всегда желанный гость в нашем доме! – всплеснула она руками. – Вот я чаю поставлю…

– Простите меня, хозяюшка, но я вынужден уйти. Иван Васильевич чаем меня уже напоил, да и паства не ждет. Прощайте!

Он вышел, оглянулся на секунду на дверь и вполголоса сказал сам себе:

– Вот я и благословил тебя, смятенный человек. Пусть же благое слово мое упокоится в душе твоей и проникнет в сознание, создавая дела добрые.

И размашистым шагом, разметая ногами запыленный подризник, вышел из калитки – человек с весенней молодостью и стариковской мудростью во взгляде.

Иван Васильевич же обнялся с тетей и начал улаживать формальности смерти бабушки. Одна формальность – наследство мамы – была не улажена никак. Но Иван Васильевич твердо решил – как приедет домой, он сразу же исправит это, скольких бы нервов ему это не стоило. Волю бабушки он исполнит.

И только в поезде, когда он трясся на жестком дермантиновом сидении, облокотясь на установленный столик и бездумно наблюдая за проносящимся в мутном окне лесом, до него дошло, о чем говорил святой отец.

Сжимая кулаки до побеления, скрипя зубами, он тихо выдавливал жесткие, хлещущие слова, коими нещадно бичевал себя до крови, словно раскаивающийся грешник.

– Глупец… Глупец, боже мой… Столько лет… Столько лет быть слепым… Психотерапевт… Какой психотерапевт!.. Чурбан ты… Только двор подметать, а не с людьми тебе работать… Идиот… Прости, бабушка… Я сделаю это, я… иначе да не упокоится душа моя. Ну, мама… ну, держись, мама, я еду. Я еду…

Иван Васильевич позвонил в черную кнопочку звонка, неаккуратно измазанную по бокам розовой краской. За дверью раздался шорох, дверной глазок на мгновение потух, и дверь открылась.

Мама в потертом халате с удивленной улыбкой пропустила сына в квартиру.

– Ванюш, здравствуй! Как хорошо, что зашел-то. Только почему без предупреждения? Я б тебе окрошки наделала, а так в магазин бежать надо. Ну, ничего, я сейчас сбегаю, сбегаю.

Иван поцеловал маму в лоб и начал раздеваться.

– Мамуль, спасибо, не надо. Я ведь по другому делу приехал, по наследственному.

Улыбка мамина притухла.

– Странно, сынок. Мама умерла, а я даже не хочу к ней ехать. Грех ведь совершаю. Скажи, Леночка ведь там?

– Да, мам, все в порядке, Лена приехала, – Иван Васильевич взял маму под руку и аккуратно повел в гостиную. – Ты присядь. Нам поговорить надо.

Мама встревожилась.

– Ванюш, нешто же что-то еще случилось? – она села на диван и огляделась вокруг в поисках вязальных спиц. Как знал Иван, они заменяли ей успокоительное, из-за чего недостатка в вязаных вещах семья не испытывала никогда.

– Нет, мам, но я насчет завещания.

– Завещания? – насторожилась мама, из чего Иван заключил, что Дмитрий Петрович не рискнул зайти к ней. – Какого завещания?

– К тебе мой крестный не успел зайти. Бабушка отказала домик тете Лене, а сад весь – тебе.

– Ах вот как, значит! – тон матери мгновенно изменился. – Значит, я не могу жить вместе с семьей нормально, значит, я должна жить под одной крышей с сестрой, в тесноте и темноте! Вот как ловко придумано, да сынок?! – она уже язвительно кричала, выбросив спицы.

– Даже после смерти, после смерти… Нет ада на это чудовище. Сколько лет жили вместе мирно – а теперь решила перессорить всех дочерей своих – умно, умно!

Мать в исступлении ходила, пиная больными распухшими ногами диван и даже не замечая этого.

Иван Васильевич тяжко вздохнул про себя и подумал: «Пора!»

– Мама, я хочу спросить тебя кое о чем, – с намерением сказал он, привстав и усадив мать обратно на диван. – Ты постоянно относишься к бабушке с плохо скрываемой неприязнью. И я хочу спросить тебя очень прямой вопрос, и я хочу, чтобы ты мне ответила на него очень честно. Скажи – что ты сделала бабушке, из-за чего ты так кидаешься на нее всю жизнь?

Мать вздрогнула, рот ее приоткрылся.

– Что это значит? Ты что про мать свою говоришь?

– Я спрашиваю тебя, – мягко, но настойчиво повторил Иван Васильевич, – что ты сделала бабушке. Дай мне ответ.

Мать вскочила и пошла белыми пятнами.

– Да как ты смеешь! Больше никогда, никогда не смей меня так оскорблять, тебе понятно?! Понятно?! – она, вспотевшая и взъерошенная, взяла быстрым движением сумку и уставилась гневным взглядом на сына:

– Я пойду в магазин и куплю нам салата и котлет. Когда я вернусь, чтобы ничего не напоминало мне о том, что сейчас было. Змею, змею на груди вырастила… Ты меня понял?

«Болонка и лев… Болонка и лев» – проговорил про себя Иван Васильевич, чтобы придать себе духу. Он был почти сломлен. Затем хотел вспомнить бабушку, но перед ним всплыло лицо священника. «Жизненно необходимо выставлять свои жалкие силенки напоказ лишь слабому, а потому и нечестному – мол, вот я какой, не напади на меня!» Да, подумал Иван Васильевич, как можно не заметить? Тот лишь, кто нечестен, вынужден защищать видимость своей честности.

Иван Васильевич спокойно встал, взял из рук матери сумку и бросил ее в угол дивана. Потом подошел к двери и закрыл ее своим телом.

– Нет. Ты никуда не пойдешь. Всё зашло слишком далеко, – сказал он твердо и без тени сомнения.

Мать осела на кресло.

– Ванюша!.. – заныла она вдруг. – Что же случилось?.. Почему, родненький, мать так не уважаешь?

– Я уважаю тебя, мама. Что ты сделала бабушке?

– Это она, она! Она всю жизнь хотела смерти моей! Она изводила меня! Она стояла надо мной, закрывая солнце!

– Что ты сделала бабушке? – тон сына был сух и бесстрастен.

– А ты знаешь, – ядовито вдруг заметила мать, вытянув палец вперед, – знаешь, что она однажды сделала? Когда я была маленькой, года три мне было, она потеряла меня в городе! Одну, в огромной Москве! Я три дня сидела в милиции! Ты представляешь, каково это было мне, трехлетней девочке?! Я все глаза выплакала! А ты обвиняешь меня.

– Мама. Меня не интересует, что сделала бабушка. Что ты сделала бабушке?

– Я… А ты знаешь, – она встала и хотела было пойти к двери, но Иван Васильевич посмотрел на нее так, что она приросла к полу, – знаешь, что она однажды затопила нижний этаж? Как можно быть такой бесхозяйственной и безалаберной? Устала она, видите ли, и забыла закрыть кран! Посмотрите на нее, бедную!

Яд просто-таки изливался из ее перекошенного судорогой злости рта.

– Мы не покладая рук работали, чтобы возместить ущерб! Горбатились из-за ее забывчивости. Такое можно забыть, а?!

Иван Васильевич вспомнил тот случай. Он не стоил и выеденного яйца. На побелку потолка соседей снизу добавили четыре рубля, причем сделал это Иван Васильевич из своего кармана. Из уст матери лилась отвратительная, низкая ложь о покойнице. Причем интересно было то, что мама обычно была человеком очень правдивым.

– Мама, я еще раз спрошу тебя именно то, о чем спрашивал. Что ты, именно ты сделала бабушке? Что плохого ты ей сделала?

– Какая разница? Ну, какая тебе разница, скажи мне? Что ты лезешь не в свои дела? Ну, если я ей что-то и сделала, то что? Что ты прицепился ко мне? Оставь в покое маму, она умерла и все унесла с собой. В конце концов, о покойниках нельзя говорить плохо!

«Это уж точно!» – усмехнулся про себя Иван, вспомнив недавние сентенции матери.

Ираида Сергеевна тем временем слегла на заправленную постель, положила руку себе на лоб, страдальчески закрыла глаза и изобразила отвергнутую родными, несчастную умирающую старую женщину.

– Мама, расскажи мне. Пойми – я знаю, что что-то произошло, и если тебе настолько не хватает душевных сил высказать это, то вряд ли мое мнение о тебе станет лучше, чем уже есть. Конечно, это только мнение о ваших отношениях с бабушкой. Но если ты сможешь сказать мне о причине столь великих трений, что будет, без сомнения, нелегко, я увижу перед собою человека, что может превозмочь нечестность, чтобы честь расправила крылья. И тогда сердце мое переполнит гордость за то, что этот очистившийся белый ангел – моя мать.

Пока он говорил, мама повернула голову и смотрела на сына усталыми глазами. Спеси в ней заметно поуменьшилось.

– Сынок, я не знаю, зачем тебе это. Шел бы ты лучше заниматься этими беседами со своими пациентами. Но чтобы тебе было легче – конечно, и я не безгрешна. Конечно, и я грешила, бывало, против мамы. Но к чему теперь ворошить старое?

– Мам, что конкретно ты сделала?

– Бывало… Однажды я испортила маме суп. Я не знала, что она уже его посолила, пришла на кухню, сняла крышку с кастрюли и, не пробуя, посолила снова. Пришлось вылить… – она вздохнула, – Ну вот, теперь ты знаешь всё.

– «Ну конечно», – подумал Иван Васильевич, который уже вошел в роль и перестал потеть перед каждым вопросом.

– Что еще, мама?

– Что у вас там за способы лечения такие? Сынок, поверь, ты ошибаешься. Ты же не профессиональный психотерапевт. А я вот слышала по телевизору…

– Мама, меня не интересует телевизор. Что ты сделала?

– Ну что, что. Мало ли что? Однажды накричала на нее.

«Ага, однажды» – заметил себе Иван Васильевич. Ему уже начинал нравиться этот фарс. Он прекрасно понимал, что его пытаются водить за нос. Иван Васильевич уселся поудобнее в кресло и стал крутить в руках пульт от телевизора.

– Мама, давай так. Меня не интересует, что ты сделала полгода назад или как ты сломала бабушке спичку. Меня интересуют времена гораздо более давние, чем моя юность. Итак, что ты сделала бабушке?