Текст книги "Хроники психотерапевтического кабинета"

В глазах матери промелькнула тень, уголки губ опустились.

– Ладно… Возможно, тебе стоило сказать, когда ты был еще маленький… Ты понимаешь, – начала она сбивчиво, привстав на кровати и задумавшись, – ты знаешь, как ребенку трудно сказать кое-что из семейной жизни, и каково матери выставлять себя ребенку в столь… поганом свете. Но, видимо, настало время сказать.

– Понимаешь… Ванюша, извини меня, грешную, но… твой отец – на самом деле не твой отец.

Иван догадывался об этом. В группах крови матери, отца и самого Ивана Васильевича, когда он случайно посмотрел на какие-то медицинские документы, было что-то несовместимое. Иван хотел расспросить маму об этом, но руки не дошли, и годы назад это безвозвратно забылось за неактуальностью и грузом совершенно иных жизненных проблем. Но призраки прошлого восставали из склепов, гремя ржавыми цепями.

– Когда мы были уже знакомы с твоим папой, то есть ненастоящим папой, Василием Ильичем, царствие ему небесное, я поехала по молодежной путевке в Югославию. Походив там по знаменитым пещерам и случайно отбившись от группы, я переночевала в деревеньке из десяти дворов, у одного одинокого югослава. Мужчина он был хоть куда, девушкой я была бедовой, и тогда-то все и случилось.

Этого бородатого мужчину я покинула ранним утром, когда меня нашла местная милиция и любезно довезла на советском УАЗике до заплаканного, кусавшего локти экскурсовода. Больше мы никогда с этим мужчиной не виделись, не переписывались и не разговаривали. Да не очень-то и хотелось. Кто он мне… Через месяц я вышла замуж за твоего псевдоотца, а бабушка твоя… Она хотела, чтоб я тебе все рассказала. А я ей пригрозила, сказала, что если она тебе расскажет, я всю шкуру спущу и со внуком видеться не дам. Судя по всему, она и не рассказала.

Вдруг на лице матери появилась слабая улыбка.

– Словно камень с души спал!.. Ванюша, подумать только, я носила эту тайну в себе все эти годы!

Внутри Ивана Васильевича, за легкой, едва заметной улыбкой, взрывался и неистовствовал салют радости! Он добился своего! Он сделал это! Он победил болонку, сидящую внутри льва! Теперь жизнь – впереди, а не позади. И осталось только разобраться с наследством.

– Мамуль, ты лучшая мама на свете! – подошел он к матери и обнял ее. – Теперь все будет хорошо. Мне тоже стало гораздо легче. У меня к тебе одна просьба. Там надо поставить несколько подписей на наследстве бабушки, Дмитрий Петрович еще в городе, ждет.

Этими словами Иван Васильевич включил тумблер запуска боеголовок.

Лицо матери мгновенно изменилось – пошло красно-белыми пятнами, руки затряслись, рот оскалился, обнажив желтоватые с пломбами зубы.

– Да, поссорить меня с сестрой решила! Ничего, ничего не буду подписывать, пусть черти ее по небесному Суду затаскают! Лучше бы не смеялась, а просто написала, что все отдаю любимой Леночке, а Ираида пускай идет к чертям собачьим! Но нет же – надо было и после смерти нагадить в душу!

«Та-ак…» – подумал Иван Васильевич, бессильно опускаясь в кресло. – «Тут есть что-то еще». Но апатия прошла через секунду.

– Мама, мы продолжим с тобой наш милый разговор. Что еще ты плохого сделала бабушке?

– Изверг ты, вот ты кто! – вскричала вдруг мать на него, – Что ты еще от меня хочешь?! Я тебе искренне, честно, от души призналась, не думая о последствиях и предательстве, а ты хватаешь меня за самое больное место! Что ты хочешь? Я все сказала! Я не помню больше ничего! Не помню, понятно? Что, по-твоему, еще могло быть? Не было больше ничего! Не помню! Отст…

– Что ты сделала?

Вдруг мама мгновенно, без предупреждения замолчала. Рот ее округлился, в глазах, смотрящих куда-то внутрь, засветилось удивление. Она медленно присела на кровать, прикрыла рот ладошкой, посмотрела на сына и вдруг тихо, сама с собой засмеялась. Не зло, не ядовито, а смущенно, словно девчонка, которой красивый мальчик предложил поцеловаться. Иван Васильевич не знал, что и сказать.

– Я вспомнила!.. – сказала она через полминуты, явно удивляясь этому обстоятельству не меньше Ивана Васильевича.

– Очень хорошо, мамочка! Что вспомнила-то?

– Что? Не скажу! – и она снова захихикала, закрыв рот ладошкой и задорно сверкнув глазами. – Не скажу, даже не проси!

Ивану Васильевичу уже стало интересно.

– Ну, давай же, мама, – весело он подошел к ней и сел рядом, улыбаясь, – я же ради этого тебя и спрашивал. Что ты вспомнила?

– Нет, нет, даже речь не веди! – мама хихикала. – Не расскажу, и все тут!

Оба прекрасно знали, что расскажет.

После пяти минут мягких подталкиваний сына мама рассказала совсем не смешную историю.

После истории с югославом мама, девушка честная и совестливая, призналась маме и мужу о содеянном. Ираида хотела сделать аборт. Муж и мама, потрясенные, но простившие дочку, были против. И на время переубедили. В течение пяти месяцев маленький Ванюша рос-подрастал в округлившемся животике, и счастливые бабушка и муж, уже давно забывшие все огрехи мамули, ходили вокруг беременной кругами, пытаясь угодить во всех мелочах.

Однажды темной ночью словно дьявол вошел в разум Ираиды. Она встала, на цыпочках прокралась по поскрипывающим половицам в ванную, по пути схватив с журнального столика спицы. Включила свет, села на край ванны, спустив ноги внутрь, включила воду и стала аккуратно погружать спицы в матку. Оттуда потекла какая-то мутная водица, смешанная со сгустками крови.

Бог отвел беду. Через минуту в незакрытую дочкой дверцу вошла разбуженная мать и закричала. Ираида, сидевшая на дне ванны и истекавшая маточной кровью и кровью того, кто внутри, тяжело встала и прохрипела:

– Не трожь! Я его породила, я его и убью! Не подходи!

Илиона Пафнутиевна, без ума от потрясения, вошла в ванну и попыталась схватить дочь за руки, поднять ее, но Ираида оттолкнула мать, застонала, оперлась окровавленными руками о край ванны и привстала.

– Не трогай меня! – закричала она еще раз страшным, чужим голосом, но мать продолжала, тихонько скуля, пытаться схватить дочь за руки. И тогда Ираида в беспамятстве взмахнула рукой, в которой блеснули острые стальные спицы, и несколько раз с силой ударила мать, не целясь. В первый раз спицы попали матери в грудь, немного повыше сердца, второй раз прочертили рваную полосу по коже в районе левого виска. Затем, когда Илиона Пафнутиевна постаралась защититься, дочь три раза ударила ее в руку, закрывающую лицо.

Тут снова закричала Илиона Пафнутиевна. Проснувшийся во время этой короткой схватки муж прибежал в ванну, вырвал спицы из рук Ираиды, вытащил мать из ванны. Ираида качнулась, из последних сил удержалась, но потом все равно мешком свалилась на пол, подскользнувшись на почти черной загустевающей крови, и потеряла сознание.

Скорая приехала через двадцать минут и забрала Ираиду. Мать, спрятавшись от врачей в соседней комнате, в больницу ехать отказалась. Раны ее были болезненные, но неопасные для жизни – важные органы и артерии задеты не были. Однако и они были делом подсудным. Не желая дочери мер со стороны правоохранительных органов, она сама, пока сын разбирался с врачами, наложила себе чистые повязки на сочащиеся и саднящие раны.

Ребенок выжил, но никогда, никогда ни мать, ни бабушка и не заикались о том, что произошло, и Иван Васильевич понимал, почему. Это было слишком. Это было уже слишком.

Сидя теперь, в объятиях сына, на кровати и вздыхая, Ираида Сергеевна заканчивала свой рассказ спокойным голосом.

– Не в силах принять на себя такую ответственность, я просто сказала, что все это произошло по вине матери. Притянула оправдания, подтасовала сама для себя факты – и получила в голове прекрасное событие, которое никогда не происходило. А потом… А потом я его благополучно забыла. Так, наверное, было проще. Сынок, как мы теперь будем жить, когда я сделала такое?

Иван смотрел на маму, и на его глаза наворачивались слезы. Никогда в жизни он не любил свою маму так, как сейчас. Мама, белый ангел, превозмогая последние силы, смогла стряхнуть с себя липкую грязь лжи, и ее крылья, ослепительно белые, воспрявшие и зовущие в полет, излучали священное сияние.

– Сын, давай-ка мы проводим маму в последний путь. Я не искуплю того, чем виновата перед ней, но хотя бы в этот последний раз я скажу ей, неслышащей, как я ее люблю… Ты говорил, надо что-то подписать?

Прошло три года, и больше никогда Иван Васильевич не слышал от матери никаких выпадов в отношении бабушки. Как по волшебству, у мамы пропала болезнь сердца, которая мучила ее рецидивами с момента рождения ребенка. Мама говорила, что такая же точно проблема была и у Илионы Пафнутиевны, но болезнь не передавалась, пока не родился сын. У Ивана Васильевича появилось теперь новое видение этого чудесного исцеления, но матери он не говорил. Пусть будет как будет. Теперь боли в сердце не появятся снова.

Жизнь вошла в свое русло, но, отдыхая каждый год летом в уютном белорусском садике вместе с мамой и тетей, он неизменно вспоминал бабушку – уж очень были вкусны наливные яблочки, взращенные трудолюбивыми ее руками.

Человек, у которого не было проблем

Однажды в контору позвонил один инвалид, человек, у которого не было обеих ног. Он рассказал, что живет в Шатуре, в собственном доме, и имеет некую интимную проблему, о которой жаждет рассказать психологу и получить консультацию. Намекнув, что средства у него есть, человек попросил Ивана Васильевича об услуге изувеченному человеку – приехать к нему.

Иван Васильевич слушал трубку и внимательно осматривал потолок с неизвестной ему самому целью. С одной стороны, плата за консультацию будет, скорее всего, больше – пациент, видимо, с достатком. С другой стороны – к пациенту на дом Иван Васильевич еще не выезжал.

Наконец он принял решение. Решительно сказал пациенту, что завтра будет.

Валя, сидевшая подле мужа и пришивавшая пуговицу на брюках, сразу забеспокоилась.

– Ваня, мало ли что – а вдруг мошенник какой? Сейчас вон что пишут, девушек на дороге похитили и отвезли, завернутых в ковры, куда-то на Восток, в рабство. Стоит ли рисковать?

– Полно тебе, Валюш, – сказал Иван Васильевич, ставя кружку в мойку после выпитого чая. – Какую пользу похитителям принесет мужичок тридцати пяти лет без накоплений и особых физических возможностей? Разве что буду подпольным психологом бандитской группировки, – он улыбнулся и представил себя в этой роли.

– Зато, Валюша, мы наконец-то купим тебе велосипед. Пошли, спать пора. Все будет хорошо.

Валя вздохнула и сдалась.

На Казанском вокзале была толчея. Простояв пятнадцать минут в очереди и купив билет, Иван Васильевич стал оглядываться через головы людей в поисках нужного пути. Вокзал пропах человеческим потом и смазкой, и, пробиваясь сквозь тела в серых пальто, Иван Васильевич чувствовал себя уголовником, ищущим путь на нары.

Наконец, с потоком людей пройдя через заслон киосков и череду рук попрошаек, Иван Васильевич вышел на воздух, на перрон. Световое табло прямо перед ним говорило, что состав на Шатуру направляется через двадцать минут с этого самого пути. Хотелось погулять после душной атмосферы вокзала, но Иван Васильевич все же передумал и пошел к электричке – ему не мечталось о поездке в тамбуре вместе с компанией выпивающих бичей.

Ему повезло – в вагоне оставалось еще немного свободных мест. Иван Васильевич признал, что сравнение вагона электрички с нарами недалеко от идеала – покрашенные коричневым цветом лавки из толстой фанеры были исписаны различными надписями с точными указаниями, кто это написал и в каком году.

Иван Васильевич положил сумку на решетку сверху и сел на наиболее, как ему показалось, цивилизованное место – напротив двух бабушек, мирно разговаривающих друг с дружкой.

Вагон наполнялся. К Ивану Васильевичу подсели подросток с футляром от гитары и представительный мужчина при галстуке. И когда поезд уже тронулся, на последнее место, рядом с Иваном Васильевичем, упал довольно неприятный субъект. Он что-то негромко бубнил себе под нос, жестикулируя, доказывая что-то самому себе и тут же опровергая это собственными же аргументами.

Мужчина был средних лет, и непонятно было, из какой он среды – одет в относительно хорошую одежду, но с несколькими грязными коричневыми пятнами на пиджаке. Вроде чистый – но какой от него запах! Бабушки, фыркнув и поворочав глазами, встали и вышли. Представительный мужчина придвинулся ближе к стенке и всем своим видом показывал, что субъекта он не замечает, но выдавал себя тут же, так как слишком пристально смотрел в окно. Обстановка сделалась напряженной.

Иван Васильевич продолжал сидеть как сидел – выходить и торчать все время стоя, качаясь на поручне, ему не хотелось. От незнакомца веяло сумасшествием. Не опасностью – он был не опасен. Именно сумасшествием. И только очередной бродячий продавец, стоя около входа в вагон, пожелал пассажирам счастливого пути и стал предлагать новую модель стеклореза, незнакомец обратил свое внимание на Ивана Васильевича.

– Вот вы, молодой человек. Как представитель самобытнейшей творческой интеллигенции, я, россиянин в седьмом поколении, хочу спросить вас – где наша страна? Где? И прежде чем вы ответите, я вам возражу. Да, да, молодой человек, возражу! Я не буду восхвалять под видом чистой демократии, знаете ли, господство империалистической буржуазии! Я всегда повторял слова нашего бессменного вождя – нужно укреплять диктатуру пролетариата как базу мировой пролетарской революции! Да! И не говорите, что Троцкий и Бухарин, эти контрреволюционеры, не играли на руку империалистам!

Иван Васильевич совершенно точно не собирался этого говорить. Субъект продолжал, гнусавя и жестикулируя, словно стоял на трибуне митинга.

– Но я вам скажу, поверьте! Мои деды пахали эту землю, мои прадеды ходили к царям с челобитными, и я продолжал и продолжаю разоблачать провокаторскую деятельность и хищнические планы оппортунистов! Вот вы, молодой человек, скажите, разве нынешняя политика новых меньшевиков не потакательство буржуазной демократии и не контрреволюционый мятеж?

Иван Васильевич постарался не ввязываться в разговор, по форме политический, но по содержанию совершенно безумный, но тип в пиджаке настойчиво повторил вопрос. Иван Васильевич нехотя повернул голову. Красные глаза в прожилках мутно смотрели на него.

– Если у Вас проблемы, не лезли бы к окружающим, – Иван Васильевич с напускным антагонизмом пробормотал заранее провальную фразу.

– Ха! – Субъект смачно хлопнул себя по ляжкам и подпрыгнул на месте, словно хотел сплясать гопака, – А у меня нет проблем! У меня все замечательно! Все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!

– Ну конечно. Вон, посмотрите на свой пиджак – хотя бы пятна на нем оттерли, прежде чем в общественный транспорт садиться.

– Ха! А это не мои проблемы! Как бы не так, я пою и танцую, сердце мое бьется музыке в такт! – Субъект продолжал музицировать.

Иван Васильевич вдруг обозлился. Почему он должен сидеть с этим спятившим фанатом? Да еще и воняющим какой-то дрянью против моли?

– Знаете что – Вам бы вообще проветриться не мешало!

– А мне хорошо! Где мои проблемы? Я свободный человек – ем что хочу, гуляю где хочу.

– То-то оно и видно, – съязвил Иван Васильевич, а сам подумал – чего я вообще с ним болтаю? – Вы на себя посмотрите – Вам жить-то есть где?

– Молодой человек! Даже такой великий человек, как Сократ, жил в бочке, а Вы говорите – жить! Поля и леса родимой страны – вот моя квартира! Вот где я счастлив!

– Да вы даже не представляете себе, что значит быть счастливым! Скажите – за что вы несете ответственность? Что вы приносите в этот мир?

Кажется, ситуация начинала поворачиваться в обратную сторону. Теперь Иван Васильевич, пытаясь что-то доказать сумасшедшему, выглядел как своего рода фанат – кулаки сжаты, в глазах – праведный гнев и огонь видимой только ему истины.

Сумасшедший, кажется, встретил такое общение впервые – он вдруг посерьезнел и стал, как ни странно, отвечать именно на тот вопрос, который ему задали.

– А зачем мне ответственность? Я человек маленький, жена и дети – не для меня, они – преграда, тернии на моей дороге просветителя заблудших толп, что закабалены в эпоху империализма! Светоч должен пылать!

Иван Васильевич позавидовал его красноречию.

Тем временем состав подошел к Люберцам.

– Что, хочешь весь мир изменить, да? – Поинтересовался с усмешкой Иван Васильевич у сумасшедшего. – Многие до тебя пытались, да только их подвиги смех вызывают. Теперь ты скажи – как ты собираешься мир изменить?

– Партия – мой верный друг и соратник! Партия – ведущая сила, вдохновляющая на подвиги миллионы и ведущая руководство по подготовке революционного мятежа! Она, как птица Феникс, восстанет из пепла и могучей грудью раздвинет препоны империалистических зазывал!

– Так, понятно, партия значит! Твоей могучей грудью, что ли? Ну что? Какова твоя личная ценность?

Сумасшедший немного растерялся и поводил глазами. Подошедшая мороженщица с обтянутым металлической фольгой коробом предложила Ивану Васильевичу и нашему субъекту пломбир, но они оба даже не заметили ее. Оба сидели напряженные, сжав кулаки и немного подавшись вперед, словно желая взять противника на таран, возможно, ценой собственной жизни.

– Я светоч светлых идей коммунизма, – повторил он с гордым видом, ударив себя в грудь, – Я несу честному пролетарскому народу просвещение, говоря о том, что вы, с вашими закабаленными империализмом умами…

– Светоч, посмотри на себя! Ты не можешь даже вписаться общество, семью, не можешь взять ответственность даже за себя самого – в какой помойке ты копался?

– Это та помойка, в которую вы, контрреволюционные интервенты и оппортунисты, превратили процветающую страну молодого пролетариата, смотрящую вперед в светлое будущее!

Иван Васильевич заметил, что речь сумасшедшего похожа на конструктор, в котором он из кубиков слов, причем одних и тех же, собирал разные постройки, далеко не всегда эстетичные и логически выглядящие. Он вспомнил Остапа Бендера, предложившего свой «зубовный скрежет» активисту-журналисту, и подумал, что Ильф с Петровым, наверное, тоже встретились с подобным типом где-нибудь в первой советской электричке.

– Да, именно помойка! Каких людей ты хочешь вести вперед – своих собутыльников и соседей по вокзалу? Посмотри на свой пиджак хотя бы – пробовал отмыть?

– Мой пиджак сшит на пролетарской фабрике, носящей гордое народное имя «Большевичка», и я горжусь этим, – он снова потряс корявым пальцем, – слышите, горжусь этим пиджаком, и я горжусь моим народом, выпестованным революцией! И не променяю этот пиджак даже на два пиджака грязных фабрик загнивающего капитализма, где несчастных восьмилетних детей, работающих за крошки хлеба, обессиленных и стонущих от усталости и жажды, полумертвых оттаскивают от станков…

– Да оставь ты в покое детей! Посмотри на пятно, вот видишь? Пятно на твоем рукаве!

Сумасшедший посмотрел на пятно.

– Ты можешь взять ответственность хотя бы за него? За это маленькое, несчастное, желтое пятнышко – хотя бы его ты можешь увидеть? Посмотри на него – вот оно, у тебя на левом рукаве, – хотя бы оно в твоей счастливой жизни подвластно тебе?

Сумасшедший смотрел на пятнышко размером около сантиметра. Светло-желтое, словно это песок впитался в грубую коричневую ткань. Его выражение лица вдруг сгладилось, стало немного удивленным. Он медленно поднял голову и, слегка приоткрыв рот, посмотрел на Ивана Васильевича и единственного оставшегося спутника – парня с гитарой, равнодушно смотревшего в окно. Потом обвел взглядом вагон, а потом снова, не говоря ни слова, перевел взгляд на пятнышко. Дрожащей рукой он прикоснулся к нему и чуть поскреб ногтем. Снова перевел растерянный взгляд на Ивана Васильевича и извиняющимся тоном произнес:

– У меня… У меня пятно на пиджаке. Пиджак-то грязный. Простите… – он поднялся и вышел в тамбур, откуда вернулся через минуту и снова удивленно сказал: – Пятно на пиджаке у меня.

Но теперь на его пиджаке было не пятно, а некрасивой формы потемнение – сумасшедший, видимо, где-то в тамбуре отыскал воду.

Иван Васильевич терпеливо ждал, не понимая, куда завел его этот дурацкий спор. Господи, подумал он, скажу кому, что спорил с сумасшедшим, – засмеют.

– Простите, а куда я еду? – тон голоса сумасшедшего переменился, он стал очень растерянным и дрожал. Да и сама фигура его не выражала уверенности – он еле справлялся с качкой вагона, обоими руками при этом держась за поручень на спинке скамьи.

– Поезд отправляется в Шатуру, молодой человек, – язвительно заметил Иван Васильевич, но сразу понял, что издевка была неуместна.

Глаза человека выразили замешательство.

– Господи, а что я собираюсь делать в… Шатуре?! – сдавленным голосом произнес он, – А что… А Вы вообще кто?..

Он еще несколько секунд посмотрел вокруг, словно обнаружив себя внезапно проснувшимся совсем не в той обстановке, в которой засыпал, и ни слова более не говоря, покачиваясь вышел в тамбур. На следующей станции, посреди полей, он покинул поезд.

Ауди, черная, как пантера, мягко подкатила к поезду, когда Иван Васильевич появился в дверях вагона. Свежий ветер кинул ему в лицо пригоршню воздуха, и Иван Васильевич снова почувствовал себя человеком. Он подошел к Ауди, которая и оказалась машиной его пациента. Сам пациент, человек в дорогом черном костюме, производил впечатление действительно респектабельного человека – белоснежный платочек в кармане, бриллиантовая заколка в петлице, запах недешевого одеколона. Все очень дорого и стильно. Салон автомобиля был обит черной кожей.

Иван Васильевич сел и приятно расслабился после условий электрички.

– Спасибо, что встретили. Надеюсь, Ваша семья примет меня так же хорошо, как и Вы.

Хозяин авто нахмурился, словно вопрос Ивана Васильевича был назойливой мухой, пролетевшей перед его лицом.

– Давайте условимся. Я хотел поговорить с Вами о моих работниках. Я человек одинокий. С семьей у меня проблем нет.