Текст книги "Морской узел"

Наконец до меня дошло.

– Сколько надо? – спросил я.

От этих слов сыщик даже подпрыгнул, затем сжался, словно я ударил его в живот. Его лицо перекосила страдальческая гримаса.

– Да что ж ты орешь! – зашептал он, кусая кулаки, затем на цыпочках подошел к столу, выдернул из отрывного календаря листочек и написал на нем карандашом цифру 2.

– Чего «два»? – уточнил я.

Сыщик ткнул карандашом в листок и корявыми буквами приписал «тыс». Увидев, что я моргаю глазами, пытаясь расшифровать этот ребус, он торопливо пририсовал в нижнем углу какого-то тощего червя на крючке, в котором я с величайшим трудом узнал символ доллара.

Что? Он хочет две тысячи долларов? Но за какие грехи? Только за то, что я нечаянно вылетел за пределы воздушного пространства страны?

– Дело у тебя очень тяжелое, – пояснил сыщик, тщательно разрывая бумажку в клочья. – Так что думай, парень.

Я почему-то ему поверил. На пустом месте он не стал бы вымогать такую огромную сумму. Что же получается? Что я, сам того не ведая, наворотил такого, в сравнении с чем померкло даже злодейство бандитов, захвативших «Галс»? Бред какой-то! Но что, что я натворил?

– Хотелось бы получить объяснения по этому поводу, – опрометчиво заметил я, но сыщик пальнул в меня взглядом и сквозь зубы процедил:

– Объяснения будут стоить еще столько же.

Он не хотел долго ждать, полагая, что торг в данном случае неуместен, вынул из ящика наручники и швырнул их на стол. Этот жест в комментариях не нуждался. Я прикидывал, не проще ли провести несколько суток в следственном изоляторе, чем платить большие бабки неизвестно за что? За это время сыщики во всем разберутся и выпустят меня на свободу без предъявления каких-либо обвинений. Нарами меня не испугаешь, коль совесть чиста. Но совесть совестью, а вдруг я чего-нибудь учудил по оплошности или невнимательности? К тому же у меня не было твердой уверенности, что милиция немедленно ринется на помощь Игнату и его спасут без моего участия.

– Хорошо, – сдался я. – Только надо заехать ко мне домой.

– Заедем, – легко согласился сыщик и спрятал наручники в стол.

Глава 9
Долой вековую косность!

Сыщик подвез меня к дому на милицейском «жигуле». Я думал, что он останется ждать в машине, где принять взятку из моих рук ему было бы спокойнее, но он пожелал подняться со мной в квартиру.

Пока я открывал сейф, в котором хранились мои сбережения в твердой валюте, а также охотничье ружье и два спортивных пистолета, сыщик скромно стоял в прихожей и, коротая время, рассматривал акварели моего знакомого художника Бари Селимова, развешенные на стенах. Я отсчитал две тысячи долларов, посмотрел на жалкие остатки и, едва сдерживая злость, пнул ногой бронированную дверцу сейфа.

– Пойдут целевым назначением на укрепление правопорядка в городе, – пообещал сыщик, заталкивая пухлую пачку купюр в карман.

– А если ты ошибся? – спросил я. – Если я чист, как родниковая водичка?

Сыщик улыбнулся, ковырнул ногтем в зубе.

– Тогда я все верну.

Я открыл дверь. Он вышел, но на пороге остановился.

– Ах да! Совсем забыл! – И протянул мне сложенный вчетверо протокол допроса.

Я развернул его на кухне и, помешивая кофе в турке, стал читать то, что было записано с моих слов.

«Я, Вацура Кирилл Андреевич, 19 августа с.г. в результате неподконтрольного развития событий оказался в море, приблизительно в пяти километрах от берега. Неподалеку находилась яхта „Галс“, на которую я вскоре поднялся. Четверо пассажиров яхты проявили ко мне немотивированную агрессию и заперли меня в трюме. Там мною был обнаружен молодой мужчина, называвшийся Игнатом. Я помог Игнату совершить побег. Однако по причинам, от меня не зависящим, я не смог доставить Игната на берег, и его местонахождение в данный момент мне неизвестно. С моих слов записано верно: К. ВАЦУРА».

Оставалось только расписаться под этим кратким изложением моих бед, чтобы бумажка обрела статус юридического документа.

Уподобляясь сыщику, я мелко изорвал бумагу и швырнул обрывки в окно. Кофе убежало, кухня наполнилась ядреным дымом… Я распахнул окно и стал ходить из угла в угол, пиная ногами табуретки. Вроде бы суть схвачена. Но все изложено как-то странно, эзоповым языком, слишком обтекаемо. Нет ни слова об оружии, которое было у бандитов. Ни слова о засохшей лужи крови в каюте. Ни слова о том, что бандиты ранили Игната. А к чему эта двусмысленная фраза: «Местонахождение Игната в данный момент мне неизвестно»? Можно подумать, что я самолично утопил его или спрятал где-нибудь и не хочу признаваться в этом. А что такое «неподконтрольное развитие событий», в результате которого я оказался в море? Почему не написано про отказ двигателя у самолета? Они решили, что это вымысел? Причем настолько неудачный, что даже не стали заносить мои слова в протокол?

Я зашел в ванную и с ненавистью сорвал с себя сырую омерзительную одежду, пнул ногой упавший на кафельный пол обломок самолетного щитка. Все мои беды начались с этого проклятого самолета! Подвел меня, как ленивый конь, отказался подчиняться, начал своевольничать, показывать характер. Птицей возомнил себя! Так лети к черту на кулички! Убирайся, откуда пришел!

Подхватив щиток, я завернул его в мокрую одежду, выбежал на кухню и швырнул тяжелый комок в распахнутое окно. Потом забрался в душевую кабину, плотно закрыл полукруглую стеклянную дверь, похожую на фонарь самолета. Все. Отлетался… Включил горячую воду на полную мощность… Вот теперь хорошо. Это мой маленький мир, наполненный теплым паром, где колкие струи массируют тело, смывают едкую соль вместе с усталостью и раздражением. Я вылил на голову половину флакона шампуня, подставил лицо струям. Век бы стоял так, смывая с себя все, что меня угнетало. Смыть бы еще реальность, которую я не в силах был понять. Заодно и продажного милиционера вместе с протоколом, и тупого охранника, и злобную врачиху… Вода ласкала мое тело, успокаивала, передавала мне свою гибкую, вечную энергетику.

Я зачесал волосы назад массажной щеткой, побрился новым лезвием, ополоснул лицо лосьоном с запахом лимона, надел халат. Вот теперь я человек. Нашел в холодильнике чуть заветренную ветчину, помидор да загнал в тостер ломтик белого хлеба. Жуя на ходу, я пошел в кабинет. Сел на край стола. В одной руке бутерброд, в другой – телефонная книга… Никифор, Никифор… Как же его фамилия? Я привык называть его Ником – так он сам пожелал, когда мы познакомились. Я листал книжку. Это мой давний приятель. Познакомились мы с ним лет пять назад в Карпатах, катаясь на горных лыжах. Выяснили, что живем относительно рядом. Как-то я помог ему брать банду вымогателей, когда у него была напряженка с оперативными работниками. Он мне за это помог продлить лицензию. С тех пор мы изредка перезванивались. Я поздравляю его с Днем милиции. А он выуживает у меня интересующую его информацию по местному криминалу. Нику еще не было тридцати, когда он занял должность начальника межрайонного отдела по борьбе с оргпреступностью. Интересно, а сейчас он на какой должности?

Ага, вот его мобильный телефон. Дзюба Никифор Игоревич. Лишь бы его телефон был в сети!

– Привет, Кирилл! – отозвался Ник сразу после первого гудка.

Прежняя манера разговора – слова произносит торопливо, со сдержанной вежливостью, словно мы только что виделись, обо всем поговорили, да вот я зачем-то опять звоню, отрываю его от дел.

– У тебя есть пять минут, чтобы выслушать меня? – спросил я.

– Четыре с половиной.

Я набрал в грудь побольше воздуха и вдруг понял, что мне невыносимо противно и тяжело рассказывать одну и ту же историю в сотый раз, особенно после того, как все, кто ее слышал, мне не поверили – ни бандиты, ни милиция… Может быть, зря я порвал протокол? Как-никак, а в нем моя история адаптирована под милицейское мышление. Зачитал бы по бумажке, глядишь, и Ник все бы понял сразу и без лишних вопросов.

То, что я сказал Нику, уместилось в одном предложении: вооруженная банда захватила яхту «Галс», убила всех пассажиров, один выжил, но неизвестно, что с ним сейчас. Все!

Возникла долгая пауза. Ник сжигал молчанием тот лимит, который отвел мне.

– Откуда ты об этом знаешь? – изменившимся голосом спросил он. Было похоже, что он слегка прикрыл ладонью трубку.

Пришлось вкратце рассказать про самолет.

Снова пауза. Я воспринимал тишину лучше, чем многословие сыщика-взяточника. Если милиционер молчит, значит, он думает, значит, мои слова проделывают какую-то работу в его сознании.

– Надо спасать парня, – сказал я, чтобы убедиться, что Ник по-прежнему на связи и слышит меня.

Ник откашлялся.

– Ну да, конечно… Разумеется.

Как-то странно он себя вел.

– Могу помочь, – ненавязчиво предложил я свои услуги.

– Да нет, спасибо… Кхы-кхы… Хотя… Ты сейчас дома?

– Дома.

– Никуда не уходи, дождись меня. Я сейчас подъеду. Договорились?

– Договорились, – растерянно ответил я. Дзюба никогда не был у меня дома, и я никогда не давал ему свой домашний адрес.

– Только ни шагу из квартиры! – еще раз предупредил Ник.

Я отключил связь. Он меня озадачил. Обычно милиционеры вызывают свидетелей к себе в кабинет. На дом они приезжают для иных целей. Я переоделся – негоже принимать гостя в халате. Заглянул в бар, выставил на стол два бокала и блюдце с цукатами… Какая-то смутная тоска охватила меня. Я озирался по сторонам, переставлял с места на место привычные предметы, будто хотел найти причину тягостного чувства… Вышел в прихожую, надел легкие спортивные туфли и не смог ответить самому себе, зачем это сделал. Кто знает, какие мыши скребутся у милиционера в голове? Хотя он мой давний приятель. Смею надеяться, порядочный мужик. Карьерист – это да! Но это неплохое качество. Ему должны быть знакомы понятия чести. Наверное, вокруг этой банды вертится нечто такое, о чем нельзя говорить по телефону.

Я взял из сейфа несколько стодолларовых купюр и затолкал их в карман. Потом заглянул в одежный шкаф – не пригодится ли что-то еще? Не забыл взять ключи от машины и мобильный телефон. Я вел себя приблизительно так же, как прошлой весной, когда администрация города пригласила меня на праздник Нептуна: я оделся прилично и все же не исключил возможность того, что буду облит водой, а потому прихватил с собой непромокаемый плащ. И сейчас интуиция подсказывала мне, что нельзя исключать вероятность того… Чего? Вероятность чего? Какие черные мысли, однако. Напраслину на человека навожу. Скорей бы, что ли, приехал!

Зашел в кухню. Фу, как нестерпимо пахнет горелым кофе! Как хочется глотнуть свежего воздуха! К окну, к теплому сквозняку! Но я обманывал себя. Из кухонного окна лучше всего просматривался подъезд и все подходы к нему. Только высунул голову, только поздоровался с дедом Гришей, который сидел в шезлонге на балконе и вырезал из можжевеловой ветки слоника, как увидел коричневый «жигуль». Машина не наша, чужая. Ищет место для парковки, но все места в нашем дворе расписаны, заняты и обнесены стальными тросиками. «Жигуль» остановился у самого подъезда, загородив вход. Из трех дверей одновременно вышли парни – за километр видно, что милиционеры, хоть и цивильно одеты.

Странная у меня интуиция: она всегда предполагает развитие событий по худшему сценарию. Почему я предположил худшее, когда поговорил с Дзюбой? Разве были на то основания? Интуиция говорит: да, были. Он карьерист, он милиционер до мозга костей, у него нет и никогда не было друзей, ибо дружба всегда предполагает небольшой компромисс. А Дзюба на компромиссы никогда не идет… Должен сказать, что все эти долгие мысли молнией пронеслись у меня в голове, а сам я в это время пулей выскочил из квартиры, запер дверь на ключ и побежал по лестнице наверх. Я слышал, как гудит, лязгает металлом кабина лифта, поднимаясь на мой этаж. Впрочем, когда я бегу по лестнице, меня никакой лифт не догонит. Альпинистская закалка. Два года назад гостил в Москве у сослуживца, услышал о соревнованиях по забегу на Останкинскую телебашню по лестнице, пришел на старт (в джинсах, зимних ботинках и теплой куртке, да еще с бодуна) и занял второе место.

Я залетел в аппаратную, обесточил лифт, после чего выбрался на крышу. Добежал до противоположного края, спрыгнул на переходной балкон, оттуда – снова на лестничную площадку. Но это уже другой подъезд. Вниз, бегом, перепрыгивая ступени и перелетая через перила. Из подъезда выходить не рискнул, спустился в подвал, пролез под трубами водоснабжения и выбрался наружу через маленькое вентиляционное окно. На этой стороне дома не было ни подъездов, ни пешеходных дорожек. Одни лишь грядки да цветники. По ним, пригибаясь под ветками тополей и кипарисов, перепрыгивая через ссохшиеся плетни, я добежал до парка. Там перешел на шаг, заправил рубашку, пригладил волосы, выпутывая из них ветки и листья. Этот маршрут я проложил давно и опробовал не раз. Человеку моей профессии всегда надо иметь запасной выход.

Дыхание успокоилось. Сердце перестало рваться наружу. Сырая тень охладила мое лицо. И тотчас закружила голову, залила горячей смолой душу горькая обида. Я поднял с земли палку и – хрясь по стволу бука! Подлюга ты, Дзюба! Продал! Обманул! Прислал за мной оперов, чтобы скрутили без долгих разговоров, заломили руки, затолкали в провонявший гуталином и табаком «жигуль» и доставили к тебе – в наручниках. А ты выйдешь из-за стола, постоишь рядом, глядя сверху вниз. «Прости, Кирилл, но у меня есть все основания… Я очень хотел бы ошибиться…» Понимаю, тебе надо получать полковника, твою кандидатуру рассматривают в центральном аппарате, тебя ждет большая должность. Ты даже с женой развелся ради карьеры. Никаких компромиссов! А здесь такой случай – давний приятель нарушил государственную границу! Сам во всем признался, сам позвонил, сам лапы кверху задрал. Ну как не воспользоваться таким замечательным случаем? Как не заработать еще один балл, не воткнуть свою фамилию в отчетный доклад большого начальника – вот, дескать, подполковник Дзюба еще раз продемонстрировал величайший профессионализм!

Как скверно, как черно на душе!

Я вышел на парковую аллею. Вдоль дорожки, по ее обочине, тянулся нескончаемый ряд агитационных щитов с портретом какого-то вдумчивого мужчины. В отношении политики я всегда был дремучим и не знал этого голубоглазого человека, над головой которого, словно нимб, висел заносчивый лозунг: «Истинная свобода не имеет границ!» Наверное, это был кандидат на должность мэра, выборы которого должны были скоро состояться. Я шел по дорожке, а он смотрел на меня с каждого щита, провожал умоляющим взглядом: выбери меня! выбери меня!

Наконец мне стало не по себе от этого всевидящего ока, от немой мольбы, и я свернул туда, где были заросли погуще. Дожил. Мне приходится прятаться. Приходится выбирать безлюдные участки парка. И оглядываться, и прислушиваться – не гонятся ли за мной сыщики с наглыми глазами. Но не это самое страшное. На Побережье есть много лазеек, где меня никто и никогда не найдет. Страшно то, что погибает парень, что он в одиночку сражается с бандой негодяев, и никто не собирается ему помочь. Я со своим самолетом вызвал у милиции массовый интерес. Знать бы точно, какие ко мне претензии, так нанял бы адвоката. Пока же вместо конкретных претензий – смутные намеки и предательство.

Честно признаюсь: я не знал, как можно помочь Игнату. У меня не было ни сил, ни средств, чтобы в одиночку добраться до яхты и вынудить банду сложить оружие. Даже если не в одиночку. Ну на кого я мог положиться? Мои сотрудники, Сидоркин и Оверчук, были в отпуске, один в Карелии, другой в Чехии – замучаешься вызывать. Но даже если они предстанут передо мной через час, я ни за что не поведу их за собой на эту гиблую авантюру. В агентстве осталась только Ирина, это нежное умное существо, от любви которой я столько всего натерпелся! Ее можно вести за собой только в театр, на выставку экспрессионистов или на скалы по альпинистскому маршруту – везде она будет одинаково одухотворенной, сосредоточенной и язвительной. Это очеловеченная кошка со всеми присущими милому пушистому зверю повадками. Она генератор безумных идей и проектов, правда, лишь один из сотни можно осуществить, но зато какой это будет проект! Она обладает невероятно нелогичным мышлением, граничащим с детской неопытностью, но что самое странное – это то, что ее нелогичность очень часто подсказывает верные решения. Она любит меня так, что я иной раз всерьез опасаюсь, что она меня убьет. Она мастерски умеет вызвать во мне ревность, но прибегает к этому оружию настолько редко, что я совсем не боюсь ее потерять. Мы с ней пережили слишком много, чтобы стать мужем и женой, ибо нам уже десять раз надо было развестись. Она меня иногда раздражает, как яркий солнечный луч, который мешает читать книгу; она меня утомляет, как напряженный подъем на снежную вершину; она вынуждает меня заботиться о своей внешности, не ругаться, бриться по утрам, не пить после водки пиво. Она занимает в моей жизни огромное место, словно великолепный рояль в малогабаритной комнате. И все-таки я не могу без нее. Мне как воздух нужны ее бредовые идеи, ее нелогическое мышление и ее понимающий взгляд.

Я уже выхватил из кармана телефон, чтобы немедленно позвонить Ирине, но тотчас передумал. Дзюбе ничего не стоит затребовать распечатку моих звонков и узнать, кому я звонил сразу после побега из квартиры. Бравые парни с неизгладимым отпечатком наглой вседозволенности на лицах тотчас приедут к ней домой на вонючих «Жигулях», вытащат ее из кресла, где она так любит проводить вечера, натопчут на безукоризненно чистых паласах, завалят ее пошлыми взглядами и мерзкими мыслями, оставят запах табака и увезут в кабинет к Дзюбе. Лучше я позвоню Ирине из телефона-автомата.

Со стороны летнего театра, куда я шел напрямик, с треском ломая сушняк, доносилась музыка, усиленный динамиком мужской голос, смех и жидкие аплодисменты. Многолюдье – это хорошо. В толпе мне будет так же спокойно, как в парковых зарослях. Я обошел павильон, торгующий пивом, стену которого дружно поливали три краснолицых подростка. Один из них при этом умудрялся еще изгонять из себя содержимое своего желудка, и все его омерзительное наполнение вырывалось наружу фонтаном. Его приятель, облегчающийся рядом, криво хихикал и весело говорил: «Хм, бля… Хм… Во бля…»

Я вышел на площадку, плотно заполненную людьми всех возрастов и комплекций. Сцена театра была украшена огромным портретом того же задумчивого гражданина, который не любил границы, и мне в голову пришла нелепая мысль, что мы с ним где-то единомышленники, ибо я с недавних пор проникся похожими чувствами. Конферансье, развлекающий народ, ходил по сцене с микрофоном и поправлял за собой провод, волочившийся за ним, словно длинный черный хвост.

– Представьте себе, что с завтрашнего дня отменяются все моральные нормы, закабаляющие семью. Что произойдет? А вот что: отпадет лицемерное ханжество, которое столько веков терзало человечество. Уйдет в небытие такая выдуманная людьми химера, как супружеская измена. Муж и жена перестанут лгать друг другу, они с облегчением снимут с себя собачьи ошейники моногамии…

Я нашел телефон-автомат рядом с площадкой детских аттракционов, но надо было еще купить телефонную карту. У пивного ларька стояла необыкновенно большая очередь, чего я не видел уже много лет. Когда я заглянул в окошко и спросил про телефонную карту, молодая женщина, ловко наполняющая пивом пластиковые стаканы, нараспев ответила:

– Только пиво! Бесплатное пиво! Сегодня всем бесплатное пиво от партии «Свобода без границ».

Я отказался от бесплатного пива и мягко увяз в толпе.

– …А теперь крутим барабан и выбираем первых участников акции! – продолжал красиво говорить конферансье. Он крутанул стеклянный многогранник и вынул из него горсть бумажек. – На сцену приглашается семья Задурайкиных и семья Криворученко!

Раздались жидкие аплодисменты. Расталкивая зрителей локтями, к сцене устремилась женщина лет сорока в легкомысленном желтом сарафане, с коротким рыжим ежиком на голове, бумажно-белым лицом и угольно-черными бровями. Поравнявшись со мной, она обернулась, пошевелила губами, выдавая в чей-то адрес беззвучную угрозу, и властно махнула рукой.

– Быстрее, я тебе говорю! – дребезжащим голосом сказала она. – Нас позвали, говорят тебе! Долго ты будешь там топтаться, огрызок счастья?

Огрызком счастья оказался тщедушный мужичок в очках и обширной плешью на темени, стыдливо прикрытой длинным пучком волос. Он продвигался сквозь толпу очень нерешительно, бочком, у всех просил прощения за беспокойство и ежеминутно проверял, лежит ли на своем месте заветный пучок волос. Женщина замахнулась на мужичка, продемонстрировав всем непристойно черную подмышку, но по неизвестным соображениям передумала наносить удар, лишь схватила огрызок за лацкан пиджака и потащила его к сцене.

– Поприветствуем Задурайкиных! – воскликнул конферансье, хлопая ладонью по микрофону. – А где же наши Криворученки?

Я протискивался сквозь толпу на выход из летнего театра, но зрители, которых я расталкивал, принимали меня за участника акции, дорогу уступали неохотно и смотрели на меня кто с брезгливым интересом, кто с дурашливым весельем, а кто оценивающе.

– Ага! – известил конферансье. – Вот они, вижу, вижу! Добро пожаловать!

На сцену уже восходила вторая пара – тяжеловесная и несвежая, в вылинявших спортивных костюмах, в каких обычно ходят рыночные торговцы. Женщине ступени давались тяжело, она страдала одышкой, на каждой ступеньке останавливалась передохнуть, выставляя на обозрение свои смятые туфли с рваными ремешками и желтые ороговевшие пятки, исчерченные глубокими трещинками. Мужчина нетерпеливо подталкивал ее снизу, публику это раззадоривало, раздавались свистки и непристойные выкрики.

– Браво!! – протяжно воскликнул конферансье. – Аплодисменты! Аплодисменты! Вот они, наши пионеры, не побоявшиеся кинуть вызов вековой косности человечества! Перед вами новая формация, новый коллектив единомышленников, который разрушит тюремные стены архаичной семьи. Подойдите же друг к другу, познакомьтесь! Вы теперь почти родственники!

Зрители улюлюкали, орали, свистели. Подростки со стаканами в руках скандировали из задних рядов: «Давай начинай! Поехали!» Две пары на сцене хихикали и мелкими шажками приближались друг к другу. Женщина в сарафане воробышком скакнула к толстяку в спортивном костюме и взяла его под руку. Толстяк попытался поднять даму на руки, но ему не хватило сил и равновесия, он попятился со своим визжащим сокровищем на руках и сшиб спиной стеклянный барабан. Толпа взревела от восторга. Толстуха с пятками, похожими на копыта, подошла к тщедушному огрызку, боднула его грудью и чмокнула в лысину. Огрызок, олицетворявший до этого символ целомудрия и застенчивости, вдруг залихватски схватился руками за тяжеловесный торгашеский круп.

– Долой ханжество! – орал в микрофон конферансье, от избытка эмоций прыгая по сцене. – Истинная свобода не знает границ! Эти пары отныне свободны! Присоединяйтесь! Поднимайтесь сюда все! Мужчины, женщины! Долой возрастные границы! Долой лживую мораль! Вы все – одна плоть, один народ, одна семья! Любите друг друга! Любите!

Бритый наголо парень с расплющенным носом и набухшими красными мешками под глазами крепко держался за спинку скамейки, борясь с наплывом толпы, которая накатывала на него, словно штормовые волны на пирс, и грубо, срываясь на фальцет, кричал:

– Как хочешь! А я пошел! Все идут! Тьфу, дура заскорузлая! Все равно ведь приползешь! Никуда же ты на хрен не денешься!

Он пошел к сцене, расталкивая окружающих и срывая на них раздражение. Худенькая девушка, почти подросток, хлопала мокрыми глазами, теребила вплетенную в косу красную ленточку, сверкала новеньким обручальным колечком и провожала взглядом потную спину своего молодого мужа. В ней боролись противоречивые чувства, девушка прислушивалась к ним, сморкаясь в платочек, но так и не смогла переступить через себя, круто повернулась и пошла прочь, рыдая от безутешного горя и прижимая ладони к лицу. Кружевная лента на рукаве ее платья была наполовину оторвана алчущей толпой и висела, словно увядшая ромашка. Новенькие белые туфельки, видимо, надетые по случаю выходного дня, безжалостно натирали ее и без того малиновые лодыжки, и девушка хромала, припадая на обе ноги. В ее жалкой позе было столько неподдельного горя, столько страдания и опустошенности, что я уже кинулся к ней, чтобы хоть как-то утешить, но толпа тотчас оттеснила меня. Меня непременно затоптали бы, если бы я не вскочил на скамейку и не побежал, прыгая со спинки на спинку, прочь из летнего театра.