Текст книги "Роза ветров"

3 глава

Несуществующий, согласно судовым документам, господин Семенов еще дважды принуждал вахтенных офицеров менять курс в пути до Портсмута. В журнал сведения об этих маневрах велено было не вносить, поэтому среди офицеров сложилось мнение, что у господина Семенова назначено с кем-то секретное рандеву в открытом море. Однако перемена курса каждый раз ни к чему не вела, и тот, кого в условленных координатах, возможно, ожидал встретить загадочный гость вице-адмирала, в координатах этих не объявлялся.

Касательно принадлежности господина Семенова к определенному министерству в кают-компании возникли некоторые разногласия. Одни высказывались в том духе, что пассажир, скорее всего, проходит по дипломатическому ведомству графа Нессельроде[19]19
  Нессельроде Карл Васильевич (1780–1862) – министр иностранных дел Российской империи при трех императорах – с 1816 по 1856 год.


[Закрыть], причем с самыми широкими полномочиями. Но им резонно возражали, что в таковом случае никто бы не стал скрывать от русского посланника в Лондоне факт присутствия на борту чиновника министерства иностранных дел. А из этого вытекало, что именно графу Карлу Васильевичу Нессельроде в первую голову не должно было стать известно о деятельности господина Семенова. И даже не просто о деятельности, но и о самом его существовании вообще.

Разговоры эти велись, разумеется, вполголоса, но весьма оживленно. Любой офицер императорского флота, начиная с румяных как девицы мичманов, знал, что вся европейская политика решается нынче на океанских просторах и по большей части – линейными кораблями, а потому не мог не интересоваться тем, в чем принимал ежедневное участие одним уже фактом своего утреннего пробуждения на военном судне. Обитатели кают-компании понимали, что появление господина Семенова на «Ингерманланде» было звеном большой политики. Таким же точно звеном, как и весь этот поход отряда русских кораблей в Средиземное море под предлогом сватовства великого князя Константина или, скажем, курсирование британских фрегатов у китайских берегов.

Недавнее поражение империи Цин[20]20
  Империя Цин (Дайцин гурунь, «Золотая империя») – историческое государство, которое представляло собой созданную и управлявшуюся маньчжурами империю, располагалось в Азии и занимало территории Маньчжурии, Монголии, Китая и Средней Азии. Существовало в 1616–1912 гг.


[Закрыть] в Опиумной войне тревожило не столько проникновением англичан на китайские рынки, куда до этого доступ извне открыт был исключительно для одной русской пушнины, сколько тем, что чуть севернее театра военных действий лежали не разграниченные до сих пор между Китаем и Россией земли. После побед над цинскими джонками капитаны английских фрегатов стали все чаще устраивать якорные стоянки у побережья этих земель. И если бы только английские капитаны. Пять лет не прошло с тех пор, как Россия продала свои калифорнийские владения в Америке, – и уже до наших властей в Охотске стали доходить сведения о бесчинствах американских китобоев на берегах Татарского залива. Следом возникли даже французские суда, о которых в здешних краях не было слышно со времен Лаперуза. У всех великих морских держав объявилось тут внезапное и неотложное дело.

В силу своего особенного положения в экипаже «Ингерманланда» Невельской в этих обсуждениях прямого участия не принимал. Дистанция, возникшая между ним и остальными офицерами с того момента, когда Федор Петрович Литке возложил на него обязанности наставника великого князя, с каждым годом становилась все ощутимее, и к этому походу приобрела форму вежливого, но вполне явного отчуждения. Невельского это ничуть не тревожило, тем более что он уже не один раз выслушивал в Кронштадте предположения особо суетливых штабных офицеров о грядущем его назначении командиром фрегата «Паллада». А это значило, что дистанция между ним и кают-компанией скоро должна была стать естественной и приличествующей его положению. Теплых же человеческих связей с офицерским собранием «Ингерманланда» у него не установилось. Более того, Невельской, скорее всего, счел бы их утомительным и никчемным излишеством. Дружбы он ни с кем не водил. Начиная с Морского корпуса, держался особняком и всегда немного настороже. Быть может, причиной тому были малый рост и побитое оспой лицо, что при его гордости не позволяло ему навязываться, а возможно – строгое матушкино воспитание. Потеряв одним разом в оспенной эпидемии двадцать третьего года и отца, и мужа, а с ними еще и младенца Елизавету, выживших детей она сочла поводом для своей любви уже не вполне уместным. Так или иначе, ни с однокашниками в корпусе, ни потом с офицерами на кораблях Невельской дружбы своею волею не искал.

И все же теперь он прислушивался к негромким разговорам, которые велись во время обедов за мерно раскачивающимся длинным столом о европейской политике и о вероятном участии в ней господина Семенова. Офицеры предполагали, что их загадочному пассажиру надлежало вступить в какие-то секретные переговоры с такими же секретными личностями, назначенными для этих целей от других великих держав, однако у Невельского были свои, и весьма тревожные на сей счет соображения. Он подозревал, что появление господина Семенова на борту может быть следствием чрезвычайного происшествия с великим князем в Лиссабоне. Во всяком случае, эта теория вполне увязывалась с переменой его собственного положения на судне.

Почти сразу после выхода в океан Невельского без каких бы то ни было объяснений отстранили практически от всех его обязанностей по кораблю, и в образовавшееся у него теперь избыточное время он мог свободно предаваться самым разнообразным размышлениям – о вероятных причинах этой опалы, о мировой политике, о днях своей юности в Морском корпусе и прочих, оказавшихся странным образом связанными друг с другом вещах. Вспоминая гардемаринские времена, он думал о двух своих товарищах, известных в роте непримиримой враждой.

Оба они являлись прирожденными вожаками и, очевидно, хорошими в будущем командирами, а потому вокруг каждого клубилась целая клика менее заметных гардемаринов, которые были преданы своим сюзеренам до последней точки, стараясь при этом навредить враждебной группе сколько то было возможно. Противостояние в роте разделило ее на две примерно равные части, и Невельской, не входивший ни в одну из них, некоторое время ожидал, что наставники, дежурные офицеры или хотя бы учителя из штатских положат конец этому напряжению. Однако старшие, хоть и замечали не всегда приметные стычки между воспитанниками, оставили тем не менее все как есть.

Ердибенев и Зуев были фамилии тех двух гардемаринов. Невельской за прошедшие годы почти позабыл эти имена, но теперь, в связи с постоянными размышлениями о политике, вспомнил. В свете того, что сейчас происходило в Мировом океане между крупными европейскими дворами, ему вдруг стали понятны причины тогдашнего бездействия корпусных командиров. Если бы на планете противостояли друг другу только две решающие силы, как это было тогда в их учебной роте, а все остальные силы, и полусилы и четвертьсилы исполняли роль послушных и преданных миньонов, примкнувших к одному из двух лагерей, то повсюду воцарилось бы равновесие – такое же, какое потребно кораблю, чтобы оставаться в правильном положении, ходя по морю мачтами вверх, а не наоборот. На каждом участнике одного и другого лагеря лежала бы серьезнейшая ответственность, и ни один из этих миньонов не отважился бы предпринять даже самое незначительное враждебное действие против другого лагеря на свой собственный страх и риск. Любой в своих решениях и поступках соотносился бы прежде всего с интересами всей своей клики, и в первую голову – сюзерена, поскольку в случае ошибки ответ пришлось бы держать не перед врагом, а перед своими. И это означало бы, наконец, всеобщее прекращение войны.

Когда же друзья и противники то и дело меняются местами и когда вчерашний союзник примыкает к враждебной партии, становясь вдруг соперником лишь по одной той причине, что сейчас ему это выгодно, мир обращается в крайне зыбкое и ненадежное место. Англичане, американцы, французы, русские, турки – у всех свои интересы, и все складывают свои политические узоры. Края этих узоров почти никогда не совпадают, отчего неизбежны хаос и непредвиденные ситуации. Тревожное происшествие с великим князем в Лиссабоне, из которого удалось выйти только благодаря решительной и, вполне вероятно, излишней жестокости, могло оказаться не случайным нападением на беспечного иностранца, а спланированной атакой на представителя русского императорского дома. Невельской понимал, что нападавшие не могли знать заранее об их внезапном походе в театр, однако в случае присутствия на борту «Ингерманланда» заинтересованного осведомителя злодеи могли получить весточку о том, что великий князь покинул корабль. Проследить за его перемещениями по городу дальше уже не составило бы никакого труда.

Сидя без дела в своей каюте или вышагивая по палубе рядом с великим князем, Невельской без конца переворачивал в голове одну и ту же мысль: надо ли рассказать вице-адмиралу о нападении на Константина? Мысль эта была ощутимо тяжелой и занимала все пространство его ума. Разрешиться каким-то определенным выводом она положительно не хотела. С одной стороны, доложить о происшествии требовалось немедленно, поскольку за ним действительно могло стоять что-то серьезное – вплоть до государственной измены и заговора, но, с другой стороны, такого рода доклад ставил под угрозу его дальнейшую карьеру.

Десять лет в роли вахтенного офицера при великом князе подошли к своему завершению. Константину исполнилось восемнадцать, и это не могло не радовать Невельского. Разумеется, с великим князем было значительно проще, пока он оставался ребенком и не заглядывался на увлекательных девиц в европейских театрах, но зато теперь, по достижении совершеннолетия, он должен был возглавить морское ведомство и весь флот, а это, в свою очередь, позволяло Невельскому рассчитывать на самостоятельную службу, которая уже не будет находиться в такой прямой и порою душной зависимости от царской семьи. Фрегат «Паллада», куда штабные сплетники прочили его командиром, два раза снился ему в этом походе, и на сердце у Невельского теплело всякий раз, когда он припоминал эти сны.

Сообщить сейчас командующему отрядом о том, к чему привело нарушение устава и прямого адмиральского приказа в Лиссабоне, означало практически перечеркнуть грядущее назначение на «Палладу». Риск оказаться в реальной опале, а не в такой, каковая ему теперь, возможно, лишь чудилась, останавливал Невельского, не давал ему обратиться с рапортом к вице-адмиралу Федор Петрович Литке со своей стороны, даже если что-то проведал о неприятном казусе, тоже не спешил расставлять все точки в этом деле. Заведенные обычным порядком каждодневные доклады Невельского сразу после отхода из Лиссабона были отменены.

Тем временем на корабле открылась холера. В матросском кубрике слегли сразу несколько человек. Двое из них умерли в жестоких и неопрятных мучениях уже на следующий день после начала болезни, и настроение в экипаже стало тяжелым. Нижние чины угрюмо смотрели на офицеров, считая, что те никогда не болеют по причине хорошего стола. Два или три раза Невельской ловил на себе темный от ненависти взгляд того матроса, которого он наказал перед Лиссабоном и который потом толкнул его на палубе во время маневра. Вестовой доложил, что фамилия матроса – Завьялов и что происходит он, как и сам господин лейтенант, из-под Костромы.

Столкнуться с холерой так тесно Невельскому довелось впервые. Ни на одном боевом судне под флагом вице-адмирала Литке ничего подобного еще не случалось. Постоянное присутствие на борту великого князя гарантировало поставку на флагман воды и продуктов наилучшего качества. Однако на сей раз что-то пошло не так, и это тоже наводило на размышления. При определенной наклонности ума и здесь можно было усмотреть чей-то злой умысел.

Все, что Невельской знал о холере, было почерпнуто из рассказов его однокашника. Небывало жарким летом тридцать первого года Петербург охватила эпидемия, от которой каждый день умирало по шестьсот человек. Сам Невельской провел то лето на гардемаринской практике в экипаже «Великого князя Михаила»[21]21
  Великий князь Михаил Павлович (1798–1849) – четвертый сын Павла I и Марии Федоровны. Младший брат императоров Александра I и Николая I.


[Закрыть], совершавшего поход в Ревель, а затем в Либаву, и по этой причине счастливо избежал всех ужасов. Однокашник его был отставлен от практики в наказание за постоянные дерзости и дурное поведение, вследствие чего и оказался свидетелем тех страшных событий.

По его рассказам, заболевший в корпусе надзиратель из числа старых матросов сначала жаловался на тяжесть в животе, затем у него открылся понос, а потом – рвота. Кожа скоро сморщилась и посинела, голос пропал, глаза глубоко провалились. Через день старик умер, но поняли это не сразу. В болезни своей он уже до такой степени выглядел мертвецом, что разницу уловить было невозможно.

Однокашник Невельского рассказывал потом по ночам в дормитории[22]22
  Дормиторий (лат. dormitorium) – спальное помещение.


[Закрыть] притихшим от благоговейного ужаса гардемаринам о пустынных петербургских улицах, о невыносимом зное, буквально выжигавшем город, о зловонных трупах на тротуарах и бесконечных обозах, которые при факельном свете везли в тягостной духоте каждую ночь куда-то за город сотни и сотни гробов.

Крепкие, налитые здоровьем после летнего похода под парусами восемнадцатилетние парни слушали своего неосторожного товарища, и слово за словом он незаметно становился в их глазах не просто свидетелем, но и соучастником всех этих преступлений смерти. Весть, хорошая она или дурная, неизбежно пропитывает того, кто ее принес, и в конце концов он сам становится этой вестью.

Неосторожность гардемарина заключалась вовсе не в том, что он дерзил офицерам и был за то отстранен от корабельной практики, а в том, что он поведал своим счастливым до этого момента товарищам о смерти в ее самом простом, самом далеком от героического, будничном и бесхитростном виде – в том виде, в котором она собирает свою элегическую жатву каждую осень, за тем исключением только, что речь тут велась не о листьях, падающих с деревьев.

Впрочем, неосторожный сказитель ничего этого не подозревал. Очарованный всеобщим вниманием, он продолжал свою мрачную повесть. К середине лета, когда жара достигла небывалых для Петербурга температур, люди стали сходить с ума. Кто-то пустил слух, что холеру с целью извести русских людей нарочно завезли врачи-иностранцы – будто бы они заманивают беззащитный народ в свои больницы и там губят вредными отравами. Слух этот оказался заразнее, чем сама холера, – и вскоре любого, кто носил при себе раствор хлорной извести, чтобы протирать руки, могли схватить прямо на улице, объявив отравителем, и прилюдно заставить этот раствор выпить до дна. Врачей стали избивать, холерные кареты сжигали, больницы громили одну за другой. Простой люд бесчинствовал, защищая себя от напасти, как умел и как подсказывала ему извечная и страшная его простота.

Неизвестно, что знали о той жуткой эпидемии матросы из экипажа «Ингерманланда», но в переходе до Портсмута среди них царило весьма подавленное настроение. Эта подавленность иногда перерастала в плохо скрываемое недовольство, и наказания у грот-мачты стали гораздо более частым явлением, чем до стоянки в Португалии. Нижние чины еще не роптали в открытую, однако разговоры в кают-компании все чаще сводились именно к этому предмету В отличие от британского флота, на русских кораблях бунты оставались редким явлением, причиной чему служила, конечно, сравнительная мягкость экзекуций – наши линьки из обычных канатов не шли ни в какое сравнение со свирепой «девятихвостой кошкой» с металлическими крючьями на концах, оставлявшей тело британского моряка навсегда изуродованным.

И все же, когда Невельской обнаружил у себя в каюте следы пребывания постороннего человека, он сразу решил, что это мог быть только Завьялов. Зародившаяся после наказания ненависть была подстегнута теперь общей нервозностью, которая возникла на судне из-за холеры, и матрос, очевидно, слегка тронулся умом.

– Да это, наверно, я не так ваши книги составил, – пытался переубедить Невельского испуганный вестовой. – Виноват. Но… Сами ведь знаете – не ходят через кают-компанию матросы. Одни офицеры тут.

– Давай, – махнул рукой Невельской. – Попробуй еще раз вытащи книгу оттуда.

Он уже успел вернуть на полку обнаруженный на кровати том и со злой усмешкой наблюдал, как его вестовой дергает книгу за корешок, пытаясь вытянуть ее из тисков других книг.

– Нейдет, – ваше высокоблагородие, – засопел вестовой. – Больно туго стоят.

– Сам ты «высокоблагородие»!.. Сколько раз повторять?! Не дай бог на людях ко мне так обратишься! Да не порви, дубина… Хватит, я кому говорю!

Вестовой послушно отступил от полки.

– Ну?! – Невельской хлопнул его по затылку – Ты же сам их так плотно поставил.

– Ну так… чтоб не попадали, ваше благородие. А то чуть качнет – и сразу по всей каюте. А я потом собирай. Опять же – вещь дорогая… Наверно… Порвется, помнется – я потом отвечай.

– То есть ты бы запомнил, если бы это ты ее с полки снял?

– Да уж как есть бы запомнил! – с готовностью подтвердить любую положительную мысль своего командира вытянулся вестовой.

Он очень хотел быть полезным.

– Хорошо, иди… Только смотри, другим матросам не говори ничего об этом.

– Да больно нужны им ваши книги! – вестовой крутнулся, чтобы уйти, но тут же понял, что позволил себе лишнего, и стушевался. – Я это к чему… Холера в кубрике, ваше благородие… Там сейчас об другом у всех голова болит.

О чем болит голова у матросов, Невельского в данный момент занимало не в самой значительной степени. Он был настолько сбит с толку внезапной немилостью командования, что даже холера, притаившаяся на нижних палубах «Ингерманланда», отступила для него на второй план. И дело заключалось не в опале самой по себе, а в том, почему она не разрешалась ожидаемым и привычным образом. Это «почему» не давало ему покоя, не находило ответа и длилось, неподвижно зависнув подобно огромной морской птице, которая может часами парить рядом с вершиной грот-мачты.

Если бы все шло согласно заведенному порядку, Невельскому уже давно было бы сказано, в чем состоит его провинность и каким именно образом ему предстоит за нее отвечать. Однако на этот раз правила со всей очевидностью переменились. Темная тревожная птица возникла над его головой, не собираясь почему-то ни улетать, ни садиться на палубу. Прямое обвинение, выскажи его вице-адмирал, было бы, несомненно, для Невельского предпочтительней. Тоска и тягучее ожидание непонятных последствий томили ему сердце. Он чувствовал, что на его счет готовится нечто совсем новое, и в свете этого нового даже утрата командирской должности на фрегате «Паллада» уже не казалась ему чрезвычайной.

Охватившее его предчувствие подтвердилось ураганным приступом лихорадки, из-за которой на два часа он слег у себя в каюте. Стуча зубами от бешено растущей температуры, он пытался согреться под несколькими одеялами, вспоминал мать и отгонял суеверные мысли. Такое было с ним уже прежде. За две недели перед эпидемией оспы, унесшей отца, деда и сестру, он свалился точно так же внезапно с высокой температурой буквально на один час, после чего сразу пришел в себя и продолжал резвиться на дворе как ни в чем не бывало. Никаких других болезненных симптомов у него не возникло. Наверняка он вскоре забыл бы о том случае, если бы после эпидемии убитая горем матушка не подошла однажды к его кровати, где он сам лежал почти при смерти, покрытый с ног до головы язвами, словно маленькое морское чудовище под толстою чешуей, и, наклонившись к самому его лицу, не произнесла отчетливо, почти по слогам:

– Это все ты.

В чем она его обвиняет, маленькому Невельскому было тогда невдомек, но с годами Федосья Тимофеевна сумела постепенно вбить в его испещренную оспинами голову, что если он даже и не был причиной того несчастья, то уж во всяком случае вестником его явился наверняка. После потери близких на нее временами стали накатывать совершенно неконтролируемые приступы ярости, жертвами которых чаще всего оказывались ее дворовые. Выживший ее сын несколько раз безуспешно пытался их защитить, пока в один прекрасный момент не понял своим детским, но уже знакомым с правилами смерти умом, что должен быть благодарен этим несчастным. Вся ее кажущаяся беспричинной ярость предназначалось ему, и только ему одному. Бесправные крестьяне служили просто громоотводом. К своему пятнадцатилетию он успел раз или два вполне осознанно пожалеть о том, что не умер в ту эпидемию вместе со своими родными, и тысячу раз – о том, что накануне несчастья с ним приключилась внезапная лихорадка, принятая его матушкой за дурной знак.

Через тринадцать лет приступ повторился. По странному завитку судьбы это снова произошло в родном имении, где он отсутствовал целых семь лет. Приехав в самом начале 1836 года после окончания Офицерских курсов домой в Дракино, Невельской свалился едва ли не на пороге с ураганной температурой, которую как рукой сняло через час. Федосья Тимофеевна отреагировала решительно и ничуть не стесняясь. В считанные часы она собрала необходимый ей скарб и укатила на санях к новым родственникам. Незадолго до приезда сына она выдала дочь Марию за кинешемского помещика Павла Антоновича Купреянова, вышедшего в отставку капитаном 2 ранга, и теперь у нее было убежище на случай новых страшных предзнаменований. Вчерашний мичман и без пяти минут лейтенант остался в родном поместье один, гадая, чем закончится его отпуск и каких бед ему ожидать, если матушка все же окажется права на его счет.

По возвращении в Петербург через два месяца Невельской узнал о своем производстве в лейтенанты, а также о назначении в эскадру Федора Петровича Литке на фрегат «Беллона», которым командовал Самуил Иоаннович Мофет. В обязанности ему вменялись персональная опека и обучение морскому делу девятилетнего на тот момент великого князя Константина. Выходило, что отчасти Федосья Тимофеевна не ошиблась. Внезапные и необъяснимые лихорадки ее сына действительно имели характер провидческий, сообщая о важной перемене в его судьбе. Однако, в отличие от печального дара Кассандры, они далеко не всегда возвещали о трагедии. Новое назначение открывало перед Невельским самые блестящие перспективы, какие только были возможны для офицера в Российском Императорском флоте.

Третий приступ свалил его совсем недавно, когда отряд под флагом вице-адмирала отправлялся из Кронштадта в этот средиземноморский поход. Перед самым выходом в море Невельской должен был сопровождать Литке и великого князя в Академию наук на открытие Русского Географического Общества, но в итоге они отправились туда без него. Из-за высокой температуры, беспричинно и жестоко трепавшей его в течение часа, он вынужден был остаться в своей каюте. Это случилось 7 октября 1845 года, и вплоть до апрельского происшествия в Лиссабоне он был уверен, что на сей раз никакого предзнаменования в осеннем его лихорадочном приступе уже нет. Во всяком случае, ничего значительного за все это время с ним не произошло. После кровавого столкновения в португальской столице он свое мнение переменил. Суеверие матушки, похоже, имело под собой основания. Сотрясаясь теперь всем телом от озноба на узкой корабельной кровати, Невельской ломал голову над тем, какие сюрпризы судьба могла уготовить ему сейчас.