Текст книги "Распятая на звезде"

За очередным поворотом, там где полотно железной дороги уходило в глубокую выемку, грудились обломки двух товарных вагонов, пущенных под откос. Разобрать завал не было никакой возможности. На возвышенностях, укрывшись за камнями, засели красные – они в один миг уничтожат любую ремонтную бригаду, оказавшуюся перед ними.

Дальше идти некуда. Бой предстоит принять здесь. Но попытаться пробиться здесь штурмом, да еще и без поддержки бронепоезда – значит погибнуть впустую. И обойти позиции противника нельзя. Справа тянутся топи, доходящие до самого озера Таватуй, а слева течет Нейва. Речка эта неглубокая, но берега у нее большей частью болотистые, завязнуть в них можно в два счета.

Хорошо выбрали позицию красные… Но отступать нельзя. Хочешь – не хочешь, а побеждать их надо!

Тем временем солнце поднялось к зениту и жарит немилосердно. Должно быть, за тридцать. На небе не облачка. Не верится, что через неделю наступит календарная осень. В вагонах душно, но нужно терпеть. Бой может начаться в любую минуту.

Бронепоезд белых попятился – чтобы не рисковать отошли на пару верст. Но так можно откатываться до самого Екатеринбурга …

Нужно осмотреться, разведать местность. Сделать это вызвался Румша. Его не было более полутора часов. Наконец грязный, но довольный он появился в штабном вагоне Войцеховского:

– Нашел! Неподалеку есть хорошее место для брода. Подход к нему хороший, скрытный – на нашей стороне густые кусты подходят к самой воде. А дальше – уступ, за которым легко закрепиться. Чуть дальше находятся окопы красных. Сколько их там, я не знаю. Но, думаю, навалившись, можно их выбить.

– Пошли, посмотрим, – Войцеховскому надо самому провести рекогносцировку, составить план предстоящего боя.

Действительно, место удачное. Есть хорошие позиции для оборудования пулеметных гнезд. Рельеф пересеченный – к противнику можно подобраться достаточно близко. Затем кинжальным огнем с флангов прижать его к окопам и одним броском прорвать оборону.

Подготовка к наступлению много времени не заняла. Решено было, что в наступление пойдет третья рота. Там люди опытные, проверенные, в бою не подведут. Выдвинулись.. Пулеметчики заняли свои позиции. Преодолели речку. Залегли. Красные ведут себя тихо, как будто не замечают того, что творится у них под боком. Но такая тишина может быть обманчивой. Нельзя расслабляться ни на минуту… Итак – в бой!

И в этот момент на позициях красных началось какое-то странное движение. Сначала из-за бруствера появилась одна голова, за ней другая, третья… Люди продолжали подниматься, вставали в полный рост. И вот уже более двадцать человек оказалось прямо на линии огня.

Все они безоружные: несколько женщин, прижимающих к своим коленям детей, хромой старик в порванном офицерском кителе, трое подростков, две девушки-гимназистки… Они не могут спрыгнуть обратно – из окопов в них тычат штыками. Большинство из них одеты очень легко. Но дрожат они не от холода, а от страха – как только начнется пальба, их уже ничто не спасет.

Дети даже не плачут, они молчат, уткнулись в своих мамаш, обнимая им ноги. Склонившиеся женщины в свою очередь пытаются закрыть их руками. Но разве это может стать защитой от пули?! Гимназистки плачут. Старик стоит насупившись, он готов принять смерть.

Вдруг одна из женщин, не выдержав напряжения, хватает своего ребенка в охапку и бросается с ним вперед. Ей удается пробежать несколько метров. И тут ей вдогонку летит граната… Взрыв! Черное кружево взметнувшейся пыли… И на земле лежат два распластанных тела. Свистит шрапнель. Обезумевшие от страха люди пытаются спрыгнуть обратно в траншею. И некоторым это удается. Матерящиеся красноармейцы выкидывают их обратно на бруствер и для острастки делают несколько выстрелов поверх голов.

Строй выпрямляется. Поникшие, вжавшиеся в себя люди обреченно дожидаются своей участи.

– Ах, сволочи, что придумали! – в ярости Румша бьет кулаками по земле. – Назад! Отбой!

Из-под ног заложников красные начинают стрелять. Пальба беспорядочная, неумелая. Опытным бойцам она не опасна. Но от шальной пули не застрахован никто.

– Отходим! Не стрелять!

Осторожно, ползком спустились к реке. Пулеметчики свое дело знают – без команды дали две очереди в молоко, обозначив себя. Теперь красные не сунутся, побоятся выйти из-за спин заложников.

– Все живы?

– Двое легко ранены.

– Будем считать, что малой кровью отделались…

Играть по условиям красных нельзя. Так можно обречь себя на поражение. Надо придумать что-то новое, чего враг от тебя не ожидает.

– Сергей Николаевич, а если использовать широкий охват, как нас в Академии учили. Большевики ждут нас возле железной дороги и, чтобы все лазейки нам перекрыть, стянули сюда все свои силы. Справа от нас большое озеро. Оно кажется очень длинным, но не бесконечное же. Вот бы найти проводника, да пройти вдоль противоположного берега. Так можно оказаться глубоко в тылу красных. И уже оттуда ударить как следует. Красные – трусы. Они за женщин и детей прячутся. Внезапного натиска не выдержат. А когда узнают, что их окружили, взяли в тиски и вовсе разбегутся. У меня в этом нет никаких сомнений.

– Разумно, Казимир Юрьевич. Десантную группу я сам поведу. Вы – со мной! За старшего останется командир чешского отряда, прапорщик Чила. Он не подведет. Основные силы должны держаться рядом с бронепоездом. Пошумите, постреляйте – пусть красные думают, что именно здесь мы намерены прорываться. Но в серьезную драку не ввязывайтесь. Будьте наготове. Если все получится, и мы выйдем в тыл красным, атакуйте решительно…

Перегруппировка заняла несколько часов. Поздно вечером обходная группа незаметно покинула боевые позиции и тайно вернулась на станцию Таватуй. Там затаились и провели без движения целый день. В путь отправились только с наступлением темноты. Шли всю ночь, ускоренным шагом преодолев по бездорожью более 30 верст.

Предрассветный сумрак еще не рассеялся, а белые уже ворвались в Верх-Нейвинск. Его защитники в этот момент беспечно спали. Все было так же, как и тремя месяцами назад в Челябинске при штурме Красных казарм: обошлось без пальбы. В плен попали бронепоезд красных и их 3-й горный полк в полном составе. Когда они были полностью разоружены и опасности более не представляли, началась беспорядочная пальба. Она и послужила условным сигналом к наступлению главных сил.

Из воспоминаний красного командира А. Ф. Углова⁴⁴:

Противник почти без выстрела подошел с артиллерией к заводу, и начал бить прямой наводкой по окопам, что занимали мои солдаты. После двух десятков выстрелов он вывел из строя всю прислугу пулеметов, на которых я больше всего и держался… Я пытался звонить товарищу Кушникову о том, что на меня надежды мало:

– Давай выпячивайся, иначе тебя отрежут.

Получил ответ, что мы, мол, драться будем.

Заняв возвышенности, чехи поражали нас орудийным и ружейным огнем. Я еще раз звонил, хотел сказать, что я оставляю станцию, но ответа не получил. Противник, оттеснив нас в сторону Рудянки, сделав по направлению к нам заслон, повел наступление в тыл алапаевцам…

Таким образом, алапаевцы оказались в любках (так – в тексте, смысл этой фразы мною не был разгадан – А. Г.). Я не знаю, правда или нет, но слышал будто бы товарищ Кушников позднее звонил на станцию Верх-Нейвинск, просил подкрепления, но получил ответ таков:

– Могу дать 900 штыков и две орудии. Командир Чешского полка такой-то (это мною не проверено).

Я со своей стороны несколько раз пытался снова занять Верх-Нейвинск с целью оттянуть их силы, но безрезультатно: нет пулемётчиков, да и снаряды летят в нашу сторону, у ребят кишка плохо терпит.

Бой оказался скоротечным. Красные, как и предполагал Румша, струсили, бросились в рассыпную. Победа оказалась полной. Противник рассеян, большая его часть сдалась в плен⁴⁵.

Обычно Войцеховский не имел дел с пленными. Но на сей раз плененным оказался алапаевский отряд, прибывший из тех мест, где совсем недавно содержались в заключении члены императорского дома. Некоторых из них Сергей Николаевич знал лично. И их судьба интересовала его живейшим образом. Но никакой достоверной информацией о них он не располагал – город пока еще оставался в руках большевиков. Их газеты месяц назад, правда, сообщили, что Романовы выкрадены белогвардейцами. Но тому, что говорят комиссары, веры нет никакой. Да и люди, если они на самом деле спасены единомышленниками, должны были где-то объявиться. Времени прошло уже не мало. Но никаких новостей о них нет. Где они? Что с ними? Пролить свет на эту историю могли бы сами алапаевцы. Тем более, что среди них, как они сами говорят, есть комиссар Плишкин, который, будто бы, общался с арестантами очень тесно…

В ходе беседы могут всплыть некоторые подробности, оглашение которых было бы нежелательно. И поэтому Войцеховский решил, что допрос проведет сам, и никого, кроме Румшы, на него не допустит. Так и было сделано. Штабной вагон покинули все офицеры. И даже конвоиры, заведя пленного, удалились.

Комиссар Плишкин⁴⁶ оказался худеньким и тщедушным. Не верилось, что он способен повелевать, что-то приказывать другим, вести их за собой. Однако в нем чувствовалась какая-то внутренняя сила, дикая и животная. Его густые темные волосы закрывали почти весь лоб и даже свисали на брови. Маленькие приплюснутые уши прилегали к черепу так плотно, что казалось – сжимали его. От основания короткого носа картошкой к уголкам губ пролегали глубокие борозды. Подбородок и щеки покрывала многодневная неухоженная щетина. Шел медленно, тяжело припадая на раненую ногу – почти вся голень ниже правого колена была туго перебинтована.

Он тяжело бухнулся на заранее приготовленный для него стул и угрюмо уставился на двоих офицеров, оказавшихся перед ним.

– Вы меня все равно убьете. Если наши алапаевские придурки меня выдали, так они вам разболтают и все остальное. Да мне не жалко. Мне и так довелось всласть погулять, вашей кровушки поганой попить. А если вы верх берете, так мне больше и жить незачем. Я знаю, что вам интересно. Спрашивайте. Все расскажу без утайки. Подавитесь своей правдой!..

Великие князья

Алапаевск,

150 верст к северо-востоку от Екатеринбурга, июнь 1918 г.

По приказу большевиков члены царской семьи – великие князья Игорь Константинович, Иоанн Константинович, Константин Константинович, Сергей Михайлович, Елизавета Федоровна, Владимир Палей и их немногочисленные слуги были насильно перевезены из Екатеринбурга в этот небольшой уездный городок…

Свидетельства старого большевика Е. А. Соловьева⁴⁷:

Некоторые ребята говорили – надо поместить их в маленькие избенки, другие советовали поместить в одну из школ, почему и было постановлено поместить во время каникул в начальную школу. Князья приехали с багажом… Привезены были разные флакончики со снадобьем, духами и лекарствами, почему мы и пригласили врача осмотреть все эти флакончики. Того же врача попросили отпустить 12 коек и соломенных матрацев, которые привез санитар пленный немец. Один из матрацев оказался чем-то залит, но не кровью. Князья, увидев это пятно, думали, что оно взято не со склада, а из-под роженицы, начали возмущаться и говорить с санитаром по-немецки. Его военный комиссар Павлов предупредил не говорить по-немецки, но он все же продолжал балакать, почему санитару и попало от Павлова по загривку. Увидели князья такое предупреждение, сразу научились по-русски говорить…

Из воспоминаний председателя

Алапаевской ЧК Н. П. Говырина⁴⁸:

Сначала они чувствовали себя свободно, потом, когда началось паломничество, когда шли посмотреть, что это за люди, молочко стали им носить, ягодки и т. д., мы видим, что дальше это дело терпеть нельзя, посадили на военный режим.

Пленники были возмущены новыми условиями, но ничего поделать не могли. Им оставалось одно – покориться…

17 июня их известили, что в окрестностях города появились подозрительные элементы. И потому, чтобы обеспечить безопасность, их перевозят в другое место. Отъезд был назначен на ближайший вечер.

В тот день ужин подали раньше обычного – уже в 6 часов. К столу узники спускались в плохом настроении. Особенно мрачен был Сергей Михайлович. Он был самым старшим из мужчин и никакие доводы большевиков не могли его убедить – он предчувствовал беду.

Ели в полном молчании. Только Елизавета Федоровна и князь Палей по заведенной традиции перед началом трапезы усердно помолились за здравие всех присутствующих. Потом все они долго сидели в молчании. Каждый думал о своем. Сергей Михайлович не стал делиться с присутствующими собственными опасениями. Все равно ничего нельзя изменить, а болтать попусту – только тоску нагонять. Не выдержав затянувшейся паузы, у дверей засуетились красноармейцы:

– Хватит! Чего расселись? Кончай жрать!

Действительно, может все и обойдется. Ведь этот переезд далеко не первый. И пока все живы. Нужно собираться в дорогу… И вот вещи собраны. Оставалось самое главное – позаботиться о милости божьей. Елизавета Федоровна надела серое дорожное платье, поверх которого накинула свой заветный оберег на золотой цепочке: завернутый в вощеную бумагу мешочек с образом Спасителя, на обороте которого была написано: «13 апреля 1891 года» – дата, когда, готовясь к свадьбе с Сергеем, братом царя Александра III, она приняла православие…

Свидетельства активного участника событий В. А. Рябова⁴⁹:

Убедившись, что город спит, мы тихо через окно проникли в помещение школы… Мы прошли через незапиравшуюся дверь в помещение, занятое женщинами, и… предложили им немедленно одеться… Они безропотно подчинились. Мы тут же связали им руки за спиной, завязали глаза, вывели к поджидавшей уже возле школы подводе, усадили на нее и отправили к месту назначения.

После этого мы постучали в комнату, занимаемую мужчинами. Им тоже самое сказали, что и женщинам. Молодые князья Константиновичи и князь Палей тоже безропотно подчинились. Их вывели в коридор, завязали глаза, завели руки за спину, связали и посадили на другую подводу.

Сергей Михайлович понял, что все его опасения были не напрасными. Он категорически отказался ехать куда бы то ни было. Вскочив с кровати, он метнулся за шкаф и там попытался забаррикадироваться. В руках у него оказался короткий кухонный нож, захваченным им накануне из столовой. Взгляд его был полон решимости.

– Полноте, князь. Зачем все эти концерты? Выходите. Мы только впустую теряем время, – сопротивление пленника не произвело на комиссара никакого впечатления: один против пятерых мужиков, вооруженных до зубов и уверенных в своей безнаказанности. Его борьба заведомо была обречена на поражение.

– Не тяните резину… Хватит! – Рябов вальяжно достал револьвер и, небрежно прицелившись, выстрелил.

Свидетельства В. А. Рябова:

Причем стрелял с таким расчетом, чтобы только легко ранить и, напугав, заставить его подчиниться. Ранил я его в руку, и он больше не сопротивлялся. Перевязав ему рану и завязав глаза, мы усадили его на последнюю подводу и поехали. Очень торопились: заря уже предвещала наступление утра.

Ехали колонной. На каждой подводе – по одному арестанту, сопровождаемому персональным охранником. Остальные конвоиры были верхом, плотным кольцом окружив обреченных…. Ехали долго. Наконец, остановились прямо посреди леса.

– В чем дело? Почему стоим?

– Выходите из коробков, господа хорошие. Впереди мост. Ваши друзья, беляки его взорвали. Дальше ехать некуда. Вещи в подводах оставьте. А сами мы сейчас пойдем в обход через лес.

Пленники вышли, сгрудившись на поляне. У них по-прежнему оставались завязанными глаза, но руки им, наконец, освободили. По команде начальника конвоя отправились в путь. Шли медленно, осторожно, боясь оступиться. Небольшой шажок, нога осторожно пробует почву – надежна ли… За ним еще один, и еще… Руки расставлены в сторону – так легче балансировать. Охрана веселится, «предупреждая» о предстоящей опасности:

– Осторожней, кочка! Не запнитесь.

Люди, у которых завязаны глаза, суетливо семенят, пытаясь обойти несуществующее препятствие… Раздается дружный мужицкий хохот.

Шаг, еще один… Хрустнул сучок под ногами. Ветка царапает ноги. Идут по одному на значительном расстоянии друг от друга. Первой – Елизавета Федоровна. За ней ее келейница монашка Варвара, а затем и князья. Последним идет Сергей Михайлович. Его одного с двух сторон крепко держат за руки красноармейцы. Они буквально тащат за собой своего пленника. Замыкает это траурное шествие Николай Плишкин. У него в руках штык. Им он время от времени тычет в спину великого князя, принуждая его к большей активности и напоминая о том, чтобы он даже не помышлял ни о какой непокорности.

В этом порядке прошли несколько десятков метров. В очередной раз звучит команда:

– Осторожней!

Елизавета Федоровна останавливается и, наконец, пытается снять с глаз повязку… Внезапно ее пронизывает нестерпимая боль в затылке. Удар! Земля уходит у нее из-под ног. А дальше ничего нет… Ощущение – будто летишь в пустоту. Несколько мгновений невесомости. И сильный удар о земную твердь. Хорошо, что на дне вода. Она не позволила разбиться насмерть… Жива! Сверху падает что-то тяжелое. Надо как можно скорее отползти в сторону…

Правда комиссара Плишкина

Разъезд № 118,

45 верст к северу от Екатеринбурга, август 1918 г.

– Вслед за Елизаветой настал черед ее девки… – Плишкин замолчал. Он откинулся на спинку стула. Закинул раненую ногу на здоровую и замер в картинной позе.

– Рассказывай дальше, мразь, – Румша едва сдерживал свою ярость. Войцеховскому еще ни разу не доводилось видеть своего товарища в подобном состоянии: лицо красное, ноздри раздуты, губы поджаты, побелевшие ладони сцеплены в кулаки.

– Их всех ставили перед провалом в заброшенную шахту, – Плишкин даже не отреагировал на оскорбление. – А затем с ними разбирался сам председатель нашего Верхне-Синячихинского совета, товарищ Середкин. Каждого из них он бил по затылку обухом топора. Могучий он детина, из бывших кузнецов. Башку снести одним ударом – ему раз плюнуть. Но тогда, видно, трусил сильно. У него даже руки тряслись. Удары у него получались какие-то смазанные. А, может, он специально князей слегка пристукивал, чтобы подольше помучались… Не знаю. Те-то вообще не рыпались. Смиренно стояли, своей очереди дожидаясь. Только старый князь Сергей взбрыкнул. Каким-то образом ему удалось вырваться от конвоиров. Он изловчился, и схватил меня за полу пиджака. Рванул, что было сил. Видно, хотел меня с собой в яму утащить. Падла, полу оторвал. Если бы кто-то из наших не прострелил ему башку, то не сидеть мне теперь с вами…

Войцеховский был вне себя от таких откровений комиссара. Да и Румша, это было очевидно, сдерживал себя из последних сил. А мерзкая рожа, очевидно глумясь над их вынужденной сдержанностью и наслаждаясь производимым эффектом, выплевывала из своего поганого рта все новые и новые подробности:

– Когда со всеми было кончено, мы вдруг услышали голоса, доносившиеся из ямы. Оказывается, князьки-то были живы. Живучие, твари, будто самим богом хранимые. Дело в таком виде мы оставить не могли. Самим им из ямы не выбраться. А если, когда уедем, на них какой-нибудь доброхот наткнется, вытащит? Получается: провалили мы задание, которое нам партия поручила? Нет, у нас, коммунистов так не делается…

Товарищ Рябов бросил тогда в шахту гранату, но та не взорвалась. Тогда мы начали стрелять вниз, да только впустую это было – на дне ходы, выемки, ответвления. Да и не видно в темноте ничего. У кого-то нашлась еще одна граната. Бросили ее. Раздался взрыв. И вроде все смолкло…

Мы решили немного подождать, затаились. И не зря… Вскоре снова услышали шорох и стоны. А потом из-под земли мы услышали пение. Князьки молились: «Спаси, Господи, люди твое». Тут-то меня жуть и охватила.

Гранат больше не было. Стрелять бесполезно. Мы решили завалить шахту сухим валежником и поджечь его… Но сквозь дым еще долго из ямы поднималось молельное пение. Так что задали нам князья работы…

В этот момент в абсолютном молчании Румша буквально выпрыгнул из-за стола, одним рывком выхватил свою саблю и вогнал ее почти по самую рукоятку в приоткрытый рот Плишкина. Удар был такой силы, что выбил один из позвонков, а конец окровавленного клинка выскочил у основания шеи. Комиссар испустил дух мгновенно.

– Не могу больше слышать эту тварь!..

– Казимир, успокойся! Возьми себя в руки. Ведь именно этого он от тебя и добивался. Убил ты этого гаденыша – туда ему и дорога. Но ты уничтожил не только мерзкую тварь, но и важного свидетеля. Его нужно было допросить, выявить всех участников преступления…

– Ничего, и до них доберемся. Дай только срок. Мы на войне – а у нее свои законы: совсем недавно они женщин и детей под пули выставляли. А нам что, жалеть их.

– Жалеть их нельзя, и свое они обязательно получат. Но война наша не простая, она гражданская. И озлобляться на ней нельзя. Большевики только и хотят того, чтобы мы стали похожими на них, разделились на жертв и палачей. Ради такого дела они и себя готовы отдать на заклание. Но нам нельзя опускаться до их уровня. Чем же мы тогда будем от них отличаться? Станем такими же тварями, подонками, как и коммунисты, способными убивать, не моргнув глазом. И если это произойдет – значит, они, подлецы, добились своего, победили!

«Я была с ним знакома…»

Екатеринбург, август 1918 г.

– Сергей Николаевич, я о вас уже так много знаю, но все – с чужих слов. Вы сами о себе совсем мало рассказываете. – Ольга шла по набережной городского пруда, держа за руку Войцеховского.

– А что же я буду о себе рассказывать? О мужчине должны говорить его дела, а не слова.

– Ну, нет. Мне так не хватает чего-то личного, сокровенного… Вот я вам о себе все рассказываю…

– Не сердитесь, Оленька. Вы ведь так молоды, и вам еще многое предстоит узнать в жизни.

– А я и сейчас много знаю. Вот про вас, к примеру, все думают, что вы строгий, решительный твердый, настоящий командир. А ведь вы совсем не такой…

– А какой же? – Сергей Николаевич искренне рассмеялся.

– Нет, такой, конечно. Но и совсем другой: добрый, нежный, скромный. Вы – разный! И еще: вы очень надежный. Вам хочется верить, вам хочется довериться. Не знают, существуют ли еще такие же мужчины, которые могут с вами сравниться.

– Оля, вы меня совсем смутили. Судя по вашим словам я – просто ангел. Но, если я вам поверю, то как мне тогда жить?..

Фронт проходил совсем недалеко от Екатеринбурга. Наступать теперь приходилось сразу в трех направлениях (на Тюмень, на Нижний Тагил и на Егоршино-Алапаевск). Однако распылять силы было опасно. Приходилось считаться и с тем, что красные могут в любой момент ударить в спину. Поэтому бои большей частью шли вяло. Белые накапливали силы для решительного броска.

В этой связи Войцеховскому приходилось время от времени возвращаться в столицу Урала, и всякий раз он находил повод для того, чтобы побывать у Аксеновых. В таких случаях он обязательно встречался с Ольгой. Они гуляли по городу, беседовали на самые разные темы: рассказывали друг другу смешные истории, обсуждали художников, спорили о литературе, один раз даже посетили музей УОЛЕ, который, оказалось, богатством соей коллекции ничем не уступал столичным галереям. И всякий раз Сергей Николаевич поражал собеседницу своей начитанностью, широтой кругозора, а самое главное – смелостью суждений, наличием собственного мнения, которое он с жаром отстаивал.

Ольге тоже хотелось чем-то потрясти его. Однако собственного жизненного опыта для этого ей явно не хватало. И поэтому однажды она начала рассказывать о том, как общалась с Великими князьями во время их проживания в Екатеринбурге.

– Князь Сергей Михайлович снимал комнату у Аничковых. Пока мы еще жили на городской квартире, я часто у них бывала – мы дружили с их дочкой Наташей. Когда мне довелось впервые увидеть великого князя, я очень смутилась, даже не знала, как к нему обратиться. А он стоял такой важный, огромный и строгий. На нем была высокая папаха и серая поддевка, сделанная из простого солдатского сукна. Лицо – худое, скуластое, с желтоватым оттенком кожи. А глаза у него совсем выцвели. Сначала я стушевалась, а потом мне стало так его жалко. Такой человек – и в нашей глуши!

На самом же деле он оказался совсем простым и очень смешливым. Помню, как на Пасху, после обедни в церкви, где все на него оглядывались, он вернулся в дом, много смеялся, разбивал яйца о свой лоб, показывал разные карточные фокусы. Вообще он был добрым и милым, а с нами, гимназистками общался настолько учтиво, что нам в ответ приходилось использовать весь свой запас изысканных манер. Я думаю, такого рода общение его очень забавляло.

У него бывали Константин Константинович и Володя Палей. С последним мы особенно сдружились. Ведь ему было всего 21 год, а доступ в местное общество ему оказался закрыт – большевики зорко за этим следили. Мы с ним часто гуляли… А вы, Сергей Николаевич, меня к нему не ревнуете? – совершенно неожиданно Ольга прервала саму себя, обернувшись со строгим лицом к своему кавалеру.

– Что вы, Оленька, – засмеялся в ответ Войцеховский.

– Смотрите! А то – ревность унижает человека.

– Не беспокойтесь на этот счет. Продолжайте смело. Я слушаю вас с большим вниманием.

– Володя вместе с другими князьями, за исключением Сергея Михайловича, жил неподалеку, за углом – в «Атамановских номерах»⁵⁰. В городе ходить ему было некуда, поэтому он часто прогуливался перед гостиницей. Здесь мы с ним часто встречались, даже не планируя этого заранее. Он пару раз заходил к нам в гости, но без нужды старался этого не делать. Большевики за ним следили, и он боялся навлечь на нашу семью неприятности.

Он очень хорошо играл на рояле (у Аничковых я слушала его пару раз), был великолепным художником. Он даже сделал карандашные наброски к моему портрету – я вам как-нибудь их покажу. Но больше всего он любил поэзию. Он сам был прекрасным поэтом и читал стихи настолько хорошо, что его можно было слушать часами. Его строки я запоминала буквально с первого раза. Вот, к примеру:

Люблю тебя, томясь, волнуясь и рыдая, 

В отрадном блеске дня, в безмолвии ночей.

О, фея юная, богиня молодая,

Люблю в тебе я жизнь, и Бога, и людей.

– Я знавал Владимира еще в Петрограде. Вам, Оленька, наверняка известно, что он был старшим сыном, первенцем в семье бесконечно влюбленных друг в друга людей. Его отец Великий князь Павел Александрович, дядя Николая II после смерти первой жены полюбил Ольгу Пистолькорс, разведенную жену своего бывшего подчиненного и захотел на ней жениться. Их брак посчитали вызовом светским приличиям. Царь запретил им сочетаться браком, а когда они все равно его ослушались, лишил их своего расположения и изгнал из столицы. Вернулись они много лет спустя.

Владимир в Питере был всеобщим любимцем. И любили его отнюдь не за один романтизм. Он как-то написал:

Огради меня, Боже, от вражеской пули

И дай мне быть сильным душой…

В моем сердце порывы добра не заснули,

Я так молод еще, что хочу, не хочу ли -

Но всюду, во всем я с Тобой…

– Да, я слышала от него эти строки, я знаю их, – Ольга попыталась перехватить инициативу. – А вот еще:

Благой Господь! Я немощен и грешен,

Звучит печаль в молениях моих…

В былые дни я песней был утешен,

Меня пьянил беспечно-легкий стих…

О, дай с порывом мне воспрянуть новым,

Дай в ближнем мне не видеть только ложь,

Дай мне любить и дай мне быть готовым, 

Когда к Себе меня Ты позовешь!

– Володя был таким милым. Он как-то признался: «Мы, в сущности, рады нашему изгнанию. По крайней мере, узнаем жизнь и людей, которых, к сожалению, ранее не знали»…

Эта фраза, мимоходом брошенная Ольгой, глубоко задела Сергея Николаевича. Теперь-то он знал всю правду о том, что случилось в Алапаевске, о том какая судьба там ожидала Палея… «Бедный юноша! – подумал он в этот момент. – Какая короткая жизнь ему была уготовлена, и не жизнь он узнал в суровом краю, а самую жуткую, лютую смерть». Но как об этом сказать Ольге. Нет, это выше сил… Да и надо ли…

Сергей Николаевич помрачнел, а затем внезапно и как-то сухо, излишне официально попрощался с Ольгой, оставив ее в недоумении…

Ненависть

23 версты к югу от Нижнего Тагила, август, 1918 г.

Бой – хотели пострелять – беседа Румши и войцеховского об Аксеновых – как мне надоела эта большевистская сволочь снова пострелять – атака

Жарко! Осень до сих пор не может набраться мужества, чтобы вступить в свои права и, наконец, охладить разморенную землю. Стрекочут стрекозы. Перелетают с места на место птицы-непоседы. Уступая дуновению легкого ветерка колеблется из стороны в сторону спелый ковыль. За минувшее лето он как-то незаметно поселился на местных полях, заброшенных крестьянами из-за наступившего хаоса.

Бойцы, уставшие от напряжения бесцельного ожидания боя, расслабились. В окопах остались только дозорные. Остальные сгрудились у походной кухни. А самые отчаянные побежали к реке освежиться. Винтовки собраны в козлы. Одинокие пушки, возле которых совсем нет людей, кажутся позабытыми, позаброшенными…

Из воспоминаний красноармейца К. А. Рябова⁵¹:

Ночью мы ходили в караулы, а днем, забрав патронов и кусок хлеба за пазуху, шли пострелять. Дойдешь, бывало, до броневика (тут уже посвистывают пули) и таких ждешь… Как только стрельба становится поменьше, бежишь в ту или иную сторону в цепь к своим. Придя в окоп, стараешься рассмотреть белых, но никак их не видишь, а стрельба кругом ужасная. И тебе охота пострелять, да не в кого! Идешь, бывало, к рядом лежащему товарищу и спрашиваешь:

– А где же казаки? Я не вижу!

Он тебе усиленно начинает показывать впереди. Но ты, как не смотришь, ничего не видишь, кроме снега.

– Вижу, вижу, – врешь и начинаешь тоже стрелять.

Из воспоминаний красноармейца К. А. Рябова⁵²:

Иногда пули, веером летящие над головами, заставляют тебя совсем… не смотреть уже вперед. Но все равно упорно продолжаешь стрелять до тех пор, пока не подойдет матрос и не двинет тебя прикладом, не обругает тебя трехэтажным. Тогда перестанешь стрелять и почувствуешь, что винтовка здорово нагрелась, а надо бы закусить. Вынимаешь из-за пазухи кусок, собираешься где-нибудь группой и начинаешь закусывать и делится впечатлениями. А кругом стрельба вовсю идет… Но это только вначале, а потом ты уже становишься обстрелянным воробьем и не кланяешься каждой пролетевшей пуле, не стреляешь, воткнувши голову в снег, а учишь и смеешься над другими⁵³.

Вдруг откуда-то издалека раздается одинокий артиллерийский выстрел. И тут же над линией окопов взмывает гигантский земляной куст взрыва. Белые атакуют! Но откуда они ведут стрельбу – их орудий не видно?.. Но размышлять некогда, снаряды следуют один за другим. И бью кучно. Наводчики у противника очень опытные, не чета сибирским добровольцам, с которыми прежде красным доводилось биться. Хорошо еще, что в окопах мало людей. Но их оставленные в козлах винтовки уже разметаны, разбиты. Большинство красноармейцев оказались безоружными. Они жмутся к пушкам. Но те сейчас совсем бесполезны – не понятно, куда стрелять. Да и не дотянутся трехдюймовки до вражеских батарей.