Текст книги "Горбачев. Человек, который хотел как лучше"

Конечно, вместо того чтобы отвечать за «попытку захвата власти», как сформулировало обвинение следствие, путчистам лучше было изобразить себя «идеалистами», защитниками союзного государства, которые «предприняли действия против Президента СССР, но исключительно в интересах Родины» (версия В. Крючкова), или людьми, считавшими, что выполняют мандат общенародного референдума в поддержку Союза (версия А. Лукьянова). Но еще лучше, если окажется, что и сам Горбачев «немножко путчист», поскольку-де намеренно удалился в Форос, чтобы руками сторонников Союза расправиться со своими соперниками – демократами, начиная со своего главного политического оппонента Б. Ельцина.

Одна версия здесь противоречит другой, но это далеко не единственное противоречие в истории августовских событий. «В путче нет логики, – считает В. Бакатин, – ни в действиях одной, ни другой стороны». Придется, видимо, принять его утверждение как самое близкое к истине и признать, что, подобно русскому бунту, «советский путч», будучи столь же бессмысленным, мог вполне оказаться еще и… бесполезным, вернее, пагубным для его же организаторов.

Что касается Горбачева, то его политическая и историческая ответственность за августовские события и без того достаточно велика, чтобы пытаться «пришить» еще и соучастие в уголовном преступлении только для того, чтобы дополнительно замарать в глазах обывателей. Дотошное следствие разобралось во всех нюансах форосской истории и утверждает категорически: никакой связи, включая стратегическую, у Президента СССР после ее отключения Ю. Плехановым примерно в 16.30 18 августа и до ее восстановления по его требованию прилетевшим в Крым Крючковым не было. Маловерам стоит перечитать выдержку из письма бывшего шефа КГБ, написанного Горбачеву из Лубянской тюрьмы 25 августа: «Когда Вы были вне связи, я думал, как тяжело Вам, Раисе Максимовне, семье, и сам от этого приходил в ужас и отчаяние…»

Все демарши интернированного президента не могли изменить главного в его положении: впервые в жизни с того момента, когда он сам выбрал юрфак МГУ и соответственно свою судьбу, она оказалась не в его собственных, а в чужих руках. Прежде всего путчистов – людей, которых он выбрал сам, но на чью порядочность и даже на чей здравый смысл, как выяснилось, не мог положиться. Больше того – его политическое будущее, а может быть, и жизнь зависели теперь от поведения и отношения к нему тех, кто в последнее время превратился в его активнейших критиков и политических соперников. С ними, с их решимостью противостоять путчу приходилось теперь связывать последние надежды. Устоит ли российский президент перед посулами или угрозами путчистов, обратится ли так же, как в январе, после событий в Вильнюсе к армии с призывом не повиноваться «преступным приказам» и не применять оружие против гражданского населения? (А ведь тогда, узнав о подобном обращении Ельцина к военным, Горбачев бросил в сердцах: «Да он просто рехнулся».)

Теперь президент мог полагаться лишь на демократов и их сторонников, которые вчера требовали его отставки, а сейчас, опоясав живой цепью Белый дом, стали главной безоружной силой, заставившей маршала Язова отдать войскам ночью 20 августа приказ «Стой!». Он надеялся на демократическую прессу, которая безжалостно нападала на него зимой, а в августе не колеблясь выступила в его защиту и бросила вызов введенной ГКЧП цензуре и запрету на выход в свет и в эфир. Все они совместными усилиями остановили путч и вызволили своего президента. Но и сам он был в числе одолевших путч, поскольку первым, не зная, естественно, ничего о своей дальнейшей судьбе, безоговорочно сказал «нет» шантажу ГКЧП.

В своем форосском затворничестве Горбачев, конечно же, не знал, окажет ли вообще какое-нибудь влияние на «авантюристов» его отказ от пособничества им. Не знал, что когда вернувшиеся из Фороса парламентеры рассказали, как Горбачев «возмутился» и «обиделся» (по выражению Язова), это привело прежде хорохорившихся заговорщиков в смятение. Да и свыше были «дурные знамения»: надо же, чтобы у машины, на которой О. Бакланов возвращался по ночной Москве с аэродрома, лопнуло колесо прямо напротив Лефортовской тюрьмы, где он и оказался через несколько дней.

Первым вопросом приехавшего в Кремль Лукьянова, которому Крючков немедленно уступил председательское место, был: «Ну, что Горбачев?» Павлов и Янаев, перебивая друг друга и матерясь, принялись рассказывать о том, что произошло в Форосе. «А у вас есть план Б?» – задал второй вопрос Председатель Верховного Совета. «Нет», – признался Язов. «Есть», – сказал Крючков. С этой минуты, хотя, как потом выяснилось, слишком поздно, Лукьянов начал рисовать для себя «андроповскую елку» возможных вариантов. Он отверг предложение возглавить ГКЧП: представитель законодательной власти должен остаться вне его, так как по Конституции (ее текст он предусмотрительно захватил с собой) замещать недееспособного главу государства должен вице-президент. «Если вы хотите, чтобы я вам помог, я могу написать заявление о том, что предлагаемый новый Союзный договор неконституционен». Что он и сделал той же ночью, в результате чего наутро указы ГКЧП были опубликованы вместе с его заявлением в качестве их юридического обоснования. (Позднее Анатолий Иванович изменил дату на тексте своего заявления, чтобы создать впечатление, будто оно написано за несколько дней до путча и независимо от него.) Правда, и самим путчистам он тогда объяснял, что их акция останется неконституционной затеей, по крайней мере до тех пор, пока ее не одобрит Верховный Совет, который он планировал созвать 26 августа. Понятно, что к этому времени и депутатам, и спикеру уже было бы ясно, следует ли задним числом оправдывать путч или, напротив, осуждать, официально превращая его организаторов в преступников.

По-разному повели себя, узнав об отказе Горбачева санкционировать создание ГКЧП, и другие его члены. Болдин твердил, что Горбачев все равно «этого не простит», и дожимал еще колебавшегося Янаева самым страшным для него самого аргументом: «Нам теперь с вами назад дороги нет». В последующие дни он почел за лучшее укрыться в больнице от настигавшего уже самих путчистов спровоцированного ими вала событий. Павлов тоже буквально намеренно вывел себя из строя мощной дозой спиртного, вызвавшего гипертонический криз.

Свою игру повел и Крючков. Он отказался от «крайнего сценария», выработанного в недрах его ведомства. Не решившись «завернуть» самолет с Ельциным в Чкаловское, он не дал команды о его задержании и на даче, хотя люди «Альфы» туда были направлены. Более того, в какой-то момент даже обсуждал по телефону с Ельциным вопрос о возможности своего «политического» выступления перед депутатами российского Верховного Совета, а позднее именно с ним согласовывал направление в Форос самолета с А. Руцким и И. Силаевым. (Несмотря на заверения Крючкова, до самого момента посадки в Бельбеке этот самолет держали на мушке службы ПВО, готовые его сбить и ждавшие лишь, что по радиосвязи прозвучит обговоренный пароль «Акула».)

…До поздней ночи 20 августа подчиненные министров-силовиков вели подготовку к операции «Гром» – вооруженному штурму Белого дома со «стрельбой на поражение», задачей которого, согласно подготовленному сценарию, было «пробить проход для «Альфы», «чьи бойцы должны подняться на 5-й этаж, локализовать Ельцина и переправить его в Завидово. Вину за предполагаемые жертвы имелось в виду возложить на «безответственные и экстремистские действия российского руководства». (Позднее примерно этот сценарий будет успешно реализован уже самим Ельциным при штурме Белого дома в октябре 1993 года.)

Наиболее решительно – «идти до конца», не считаясь с возможным кровопролитием, – были настроены О. Бакланов, В. Варенников и присоединившийся к штабу ГКЧП С. Ахромеев, прилетевший в Москву после 19 августа. Только после того как под гусеницами бронетранспортера случайно погибли первые демонстранты, заместители Крючкова, Язова и Пуго, объехавшие ночью «театр» предполагаемых действий, обнаружили, что вокруг Белого дома находится примерно 50–60 тысяч человек и что при штурме будет пролито «море крови» (по выражению А. Лебедя). Когда об этом доложили министру обороны Д. Язову, маршал-фронтовик сказал: «Стрелять не дам!» – и, уже не советуясь с остальными членами ГКЧП, отдал приказ о выводе войск из Москвы. Приехавшим на следующее утро его переубеждать О. Шенину, В. Крючкову и О. Бакланову, к которым позднее присоединился Лукьянов, он заявил: «Мы проиграли. Умели нашкодить, надо уметь и отвечать. Полечу к Михаилу Сергеевичу виниться».

На этом путч кончился. Полтора часа, упрекая друг друга в нерешительности, «комитетчики» проспорили, «перегрызлись, – потом скажет Д.Язов, – как пауки в банке», и, наконец, решились лететь к Горбачеву. На этот раз объясняться отправились не «порученцы», а главные застрельщики: В. Крючков и Д. Язов. А. Лукьянов и В. Ивашко вылетели в Форос тем же самолетом, но «отдельно» от членов ГКЧП, потому что им «не в чем было каяться». Впоследствии Анатолий Иванович будет одним говорить, что именно он настоял на выводе войск из Москвы, когда почувствовал, что законодательной власти «пора брать управление событиями на себя».

В разговоре с другими – презрительно отзовется о членах ГКЧП как об «авантюристах», назовет путч «заговором обреченных» из-за того, что он был организован «помощниками». Очевидно, он имел в виду помощников Андропова – В. Крючкова и его команду, людей, привыкших выполнять чужие указания и неспособных, как их шеф, идти по избранной стезе до конца. Примечательно, что, в сущности, такое же суждение высказал и Г. Шахназаров, разумеется, не сожалевший, что все кончилось холостым залпом: «Если бы во главе этой команды оказался человек решительный, не заботящийся о последствиях, способный дать команду стрелять в толпу, как, например, Ельцин, может быть, у них бы и получилось…»

Горбачев, запертый в Форосе, разумеется, не знал о том, что происходило за кулисами путча. «Мы сидели, как в яме», – вспоминает Ирина. Поэтому, когда по радио объявили, что в Крым направляются Язов и Крючков, пообещавший журналистам предъявить доказательства недееспособности Президента СССР, они не знали, к чему готовиться. Первое, что в этой ситуации пришло им на ум, – в ближайшие часы Горбачева будут приводить в то состояние, которое было под диктовку КГБ указано в медицинском заключении у Четвертого управления. Именно в этот момент у Раисы Максимовны случился острый гипертонический криз, который поначалу даже Ирина и ее муж Анатолий, сами врачи, приняли за микроинсульт. Нарушилась речь, почти отнялась половина тела…

На территорию дачи В. Крючкова, Д. Язова и О. Бакланова, как и три дня назад, привел Ю. Плеханов. Но перед домом их остановила вооруженная охрана, предупредив, что будет стрелять. Напрасно зам. начальника «девятки» В. Генералов, который еще недавно грозил горбачевским телохранителям судьбой охранников Н. Чаушеску, матерясь, кричал на них: «Опустите оружие, щенки! Не позорьте меня!» Пообещав Горбачеву, что будут с ним до конца, они были настроены решительно. «Эти будут стрелять», – мрачно подтвердил Ю. Плеханов, когда телохранители отказались пропустить и «отдельно» прилетевших А. Лукьянова и В. Ивашко.

В ответ на просьбу В. Крючкова принять его Горбачев потребовал включить связь. После некоторых колебаний и оговорок, что это займет не меньше получаса, шеф КГБ отдал команду. Арестованный Горбачев вновь стал президентом. Первый, с кем он связался, был Ельцин, потом комендант Кремля и несколько республиканских лидеров. Почувствовав, что штурвал власти опять в его руках, он позвонил Дж. Бушу, чтобы подтвердить: вторая ядерная сверхдержава снова стала управляемой.

Тем временем на дачу прибыла российская делегация – А. Руцкой и И. Силаев, а также прилетевшие вместе с ними из Москвы Е. Примаков и В. Бакатин. В их присутствии Горбачев согласился выслушать Лукьянова и Ивашко. Те объяснили, что «они ни при чем», и оправдывались за бездействие парламента и ЦК. В. Крючкова, Д. Язова и О. Бакланова, которых он принять отказался, под охраной отвезли на аэродром. Ю. Плеханов, сидя в машине рядом с В. Генераловым, раздраженно буркнул ему: «Собрались трусливые старики, которые ни на что не способны. Попал, как кур в ощип». На следствии В. Генералов вспоминал, что его бывшие начальники выглядели, «как нашкодившие пацаны». Особенно жалко, «как прапорщик в повисшем кителе», смотрелся маршал Язов.

В Москву с форосской дачи, которая, к счастью, не стала еще одним «домом Ипатьева», Горбачевы возвращались на самолете российской делегации. Внучек уложили спать на полу. В соседнем салоне под присмотром охраны фактически в качестве заложника летел главный организатор «путча помощников» – Крючков. Его взяли в этот же самолет из предосторожности, чтобы никому из его подчиненных не пришла в голову идея произнести-таки в радиоэфире зловещее слово «Акула».

Морок путча развеялся. Горбачев избежал того, чего боялся все эти годы, – «хрущевского варианта». Однако за эту бесспорную победу ему пришлось расплатиться помимо непоправимого политического ущерба и другой, непомерно высокой для него ценой – здоровьем Раисы. Надо было видеть ее глаза, когда она спускалась, прижимая к себе внучку, по трапу самолета, вызволившего их из форосского плена, – это были глаза смертельно раненного человека.

«Если кому-то нужно было убедиться в том, что для Горбачевых путч был тяжелейшим не только политическим, но и психологическим ударом, – рассказывает следователь Генпрокуратуры Л. Прошкин, записывавший месяц спустя показания Раисы Максимовны, – достаточно было посмотреть на нее в сентябре. Мы час готовились с ней к тому, чтобы начать вспоминать о событиях тех трех дней, и потом столько же времени успокаивали ее после того, как она все рассказала…»

В один из дней сразу после возвращения из Крыма Михаил Сергеевич, придя домой, застал заплаканную жену: она сожгла всю их переписку. Не могла перенести, что чьи-нибудь чужие руки и глаза могут обшаривать их общее, только им двоим принадлежавшее прошлое. «Мы ведь все последнее время жили как бы в чужом доме, – вспоминает Ирина. – Все висело на тонкой ниточке. Не знали, какая из властей – КГБ или демократы – в него вломятся». Сама она вслед за матерью тоже уничтожила дневники, которые вела несколько лет. Если Раиса Максимовна сожгла переписку с мужем после путча коммунистов, ее дочь – в предчувствии неминуемой отставки отца и прихода к власти ельцинской команды. «Я стараюсь стереть из памяти некоторые особенно тягостные воспоминания, – говорит она. – И мне это удается. Я практически не вспоминаю Форос. Так спокойнее жить. Наверное, это защита от пережитого стресса. Мой способ выжить. У мамы, по-моему, это не получалось…»

Глава 10
1991: хроника объявленной катастрофы-2

«Другой» Горбачев

Из форосского плена президент вернулся, как он сам не раз говорил, другим человеком. И дело было не только в нем самом, в том, что он пережил и передумал за время крымского заточения. Он стал другим – «человеком, похожим на Горбачева», – для собственной страны. Во-первых, потому, что за эти дни, пройдя на волосок от гражданской войны и пережив испуг от появления танков в Москве, а потом эйфорию после поражения путча, она сама неузнаваемо изменилась. Во-вторых, другими стали взаимоотношения между Горбачевым, бывшим до путча неоспоримым «хозяином в доме» и теперь уже номинально возглавляемым им государством.

В глазах многих именно он нес ответственность за случившееся, приблизив к себе будущих путчистов и превратившись фактически в их заложника еще до того, как они интернировали его на форосской даче. Да и своим освобождением он оказался обязан главным образом не собственным действиям (хотя, разумеется, его решительный отказ принять ультиматум заговорщиков спутал все их планы), а неожиданному для гэкачепистов сопротивлению демократических сил и населения, показавшему, что нового варианта закрытого Пленума ЦК КПСС, как в октябре 1964 года, или бескровного государственного переворота им организовать не удастся.

После Фороса Горбачев превратился в политического должника своего заклятого соперника Бориса Ельцина, благодаря чьему решительному поведению он вновь оказался в Кремле. Все эти роковые промахи президента, новый ущербный статус сильно ударили по его авторитету правителя. Ведь в сознании российских (и советских) граждан веками складывалось представление о национальном руководителе как о помазаннике Божьем, о дарованном свыше «отце родном», независимо от того, носил ли он царскую мантию или титул генсека.

Главное же, после августовского потрясения принципиально изменилась его политическая роль в обществе. Ушли в прошлое времена, когда с начатой им перестройкой и с ним самим миллионы людей связывали надежды на быстрое и чудесное преображение их жизни. Идеологическое раскрепощение, пьянящий воздух перемен и дарованные сверху политические свободы не могли служить бессрочной компенсацией за резкое падение уровня благосостояния и рост напряженности в обществе. Август же показал, что перестройка «заблудилась» и ее дальнейшее продвижение сулит уже не розовые перспективы (сам Горбачев назвал свои первые годы у власти «розовым периодом»), а хмурые будни и драматические проблемы. Ее инициатор и вдохновитель, еще недавно воспринимавшийся почти как Мессия, утратил прежний ореол святости и репутацию непогрешимости.

Не выглядел он незаменимым и в своей родной стихии – политической среде. До путча центрист Горбачев хотя и подставлял бока под обстрел с обоих флангов – радикалов и консерваторов, – но препятствовал, как уже говорилось, их прямому столкновению и воспринимался каждой из противоборствующих сторон как ключевая фигура, которую надо завоевать на свою сторону, а не устранить. Одна популярная газета этой эпохи изобразила Горбачева канатоходцем, идущим с завязанными глазами, которому собравшиеся внизу зрители кричат: «Давай чуть-чуть влево!» и «Давай немного вправо!».

Партийная номенклатура пасовала перед ним всякий раз и отступала, когда он грозил своей отставкой, не только из-за комплекса чинопочитания, въевшегося в сознание аппаратчиков, но и из-за боязни остаться в случае его ухода один на один с обществом, взбудораженным перестройкой и утратившим почтение перед властью.

Точно так же и радикалы как в Москве, так и в национальных республиках откровенно делали ставку, по крайней мере до вильнюсских событий, на то, что Горбачев удержит «на поводке» сводную темную рать партийного и репрессивного аппарата государства: не будь его запрета, она давно бы разметала самых отчаянных по тюрьмам и психбольницам, а более осторожных загнала бы обратно на кухни. Именно под горбачевским прикрытием планировали радикал-демократы и дальше наращивать свое наступление на позиции беспорядочно отступавших, хотя и огрызавшихся правых, оттесняя вместе с ними и самого генсека-президента.

Обуздывая партию, манипулируя общественным мнением и управляя государством, как колесницей, запряженной львами, он ухитрился «протащить страну» через такие необратимые перемены, которые в конечном счете и позволили ей самостоятельно, уже без его участия, одолеть путч. Так получивший необходимую прививку организм справляется с опасной инфекцией.

Однако, вскрыв начавший воспаляться внутренний нарыв и сведя лицом к лицу два враждебных политических лагеря, путч поломал теоретически безупречную горбачевскую схему. Подтвердив своим фиаско, что страна необратимо изменилась, выйдя из сферы притяжения прежнего режима, он одновременно вдребезги разбил вторую, более амбициозную часть горбачевского проекта: его мечту радикально реформировать старую систему, не прибегая для этого к насилию и революции. И пусть августовский заговор, как и победившая его революция в Москве, во многом имел театрализованный и символический характер (не учебники ли истории придают впоследствии титулы Великих событиям, которые могут в жизни носить карнавальный, а то и опереточный облик), вместе с победой новорожденной российской демократии он обозначил проигрыш Горбачевым его важнейшего пари: ставки на постепенные, эволюционные изменения. При этом он сам, твердивший как заклинание, что людей не надо «ломать через колено», оказался в значительной степени ответствен за то, что стране, которой он обещал благополучную и достойную жизнь, сначала августовские путчисты, а потом беловежские «зубры» сломали позвоночник. Почему так произошло, могли ли события пойти по лучшему или, быть может, худшему варианту и кто кроме Горбачева виновен в происшедшем – тема для отдельного исследования.

Сам же он из человека, дерзко замахнувшегося на историческую традицию, в одночасье стал жертвой собственного замысла. Низвергнутый «непредвиденными обстоятельствами» с трона или попросту оступившийся и потерявший корону, монарх в глазах своих подданных, даже если они участливо подберут ее и помогут водрузить на место, перестает быть самодержцем. Повторная коронация – как второй брак: невесте не положено надевать белое свадебное платье.

Несмотря на то что защитники Белого дома, узнав о его возвращении в Москву, скандировали «Пре-зи-дент!», на самом деле прежний Горбачев был им не нужен. Перестав эффективно выполнять роль графитового стержня, опущенного в ядерный реактор спровоцированной им самим новой русской смуты, он исчерпал значительную часть своей миссии. Оставалось или сойти с политической арены, или найти для себя новую роль…

В уходе со сцены даже самых выдающихся политических актеров нет ничего необычного. От политической, как и от обычной смерти не застрахован никто. И настигает она иного политика в самый неурочный час, когда тот ее не только не ждет, но считает этот акт неоправданным и несправедливым. Рассчитывать на признательность народов даже выдающимся национальным лидерам не приходится. Когда общество чувствует, что утратило потребность в своем вчерашнем вожде или кумире, оно равнодушно от него отворачивается. Черед памятников и восторженных мемуаров приходит позднее, когда тех, кому они посвящаются, уже нет в живых.

На нашей памяти такие политические колоссы 20-го века, как У. Черчилль и Ш. де Голль, были безжалостно отправлены на покой, как только нации, возглавляемые ими в критические времена, осознали, что больше не нуждаются в их услугах. В аналогичной ситуации в августе 91-го оказался и М. Горбачев. И если он не был готов смириться с перспективой ухода, то вовсе не потому, что не успел «прочувствовать» масштаб перемен, происшедших в эти августовские дни в Москве и отозвавшихся во всех союзных республиках; и не из-за естественного для профессионального политика влечения к власти, а прежде всего из-за усиленного катастрофой Августа стремления продолжить спор с Историей, довести до успешного результата свой замысел, доказать собственной стране и миру, что «все еще возможно», и тем самым оправдаться за то, что произошло.

При этом он понимал, что в новых экстремальных условиях, чтобы снять с мели потерпевший крушение корабль перестройки, потребуется «другой Горбачев», и собирался доказать, что способен им стать. Но прежде чем явиться стране в облике нового Президента, нужно было окончательно распрощаться со старым Генеральным секретарем…

В Кремль мы добирались с разных концов Москвы пешком. Проезд в Центр был закрыт, улицы, прилегавшие к Красной площади, пустынны и чисто выметены, и только патрули на перекрестках, одетые в непонятную форму, напоминали о недавнем путче. Встретились у Лобного места, где еще три дня назад стоял, повернув ствол к Спасской башне, десантный танк, и через проходную у Спасских ворот прошли на территорию Кремля. Нас было немного – группа членов ЦК, избранного на последнем партийном съезде. Мы подготовили текст заявления, в котором призывали руководство партии признать свою политическую ответственность за августовскую драму и объявить о самороспуске Центрального Комитета. Перед обнародованием этого текста мы решили вручить его генсеку.

По пустым и гулким коридорам здания бывшего Совнаркома нас проводили до приемной Горбачева. На жаргоне охраны, которым она пользовалась при своем «радиобормотании», этот стратегический пункт кремлевской топографии назывался «Высота». Уселись за круглым столом в Ореховой гостиной, примыкающей к приемной президента. Эта небольшая комната была традиционным местом заседаний «узкого круга» членов Политбюро, где «проговаривались», то есть решались самые серьезные и щекотливые вопросы. Здесь в ноябре 1979 года Л. Брежневым, Ю. Андроповым, Д. Устиновым и А. Громыко принималось решение о вводе советских войск в Афганистан. И здесь же в декабре 1991 года в ходе десятичасовой встречи Горбачеву предстояло обсудить с Ельциным условия своей отставки, завершив видимостью мира личный поединок двух людей, жертвой которого стала расколотая, как орех, страна.

В августе столь скорая отставка президента еще представлялась немыслимой – и Горбачеву, вновь захватившему свою «Высоту», и Ельцину, успевшему сделать несколько заявлений о готовности тесно сотрудничать с «новым» Горбачевым, и тем более нам, самозванно занявшим в Ореховой места членов уже давно распавшегося «узкого круга» Политбюро.

Он вошел в сопровождении члена Президентского совета Вадима Медведева. Мы встретились впервые после возвращения Михаила Сергеевича из Крыма, и меня поразил контраст между его прекрасным южным загаром, видом здорового, отдохнувшего человека и непривычным выражением лица. «Южные», с живым блеском глаза, на которые чаще всего обращали внимание те, кто впервые встречался с ним, как бы потухли и выдавали серьезную внутреннюю перемену, произошедшую с ним всего за одну неделю: он потерял прежнюю несокрушимую уверенность в себе, которой так заражал своих сторонников и подавлял оппонентов.

Прочитав текст, кивнул в знак одобрения и, в свою очередь, протянул нам пару листков бумаги: «Это мое заявление о сложении с себя полномочий генсека и указы о взятии под государственную охрану помещений партийных комитетов и другого имущества – типографий, партшкол, санаториев. Нельзя, чтобы в нынешней горячке из-за того, что проштрафилось руководство, пострадали ни в чем неповинные люди. Не дай бог нам скатиться к стихии венгерских событий 1956 года. Да и без всякой политики, из-за безвластия, просто под шумок у нас и разломать, и растащить все могут запросто», – объяснил Михаил Сергеевич смысл указов.

Разговор, естественно, зашел о судьбе партии. «Они сами перечеркнули шанс ее реформировать, который я им оставлял до последнего дня. У меня совесть чиста», – он как бы заранее защищался от обвинений в том, что, будучи руководителем партии, от нее отступился. «Ведь они же предали своего генсека, не потребовали ни встречи со мной, не собрали Пленум ЦК». Что означало в его тираде «они», было трудно понять, ведь член Политбюро О. Шенин и секретарь ЦК О. Бак– ланов были в составе депутации ГКЧП, которая отвезла в Форос генсеку «черную метку».

«А кто, по-вашему, мог остановить путч, Михаил Сергеевич, после того как эта машина покатилась?» – спросил я позже Горбачева. «Два человека, – не раздумывая, ответил он. – Лукьянов, как спикер парламента, и Ивашко, как второй человек в партии, который замещал меня в мое отсутствие». Мне вспомнились еще недавние политические бои на XXVIII съезде КПСС, когда, добившись учреждения поста заместителя Генерального секретаря, он был вынужден, вопреки своим обычным правилам, сделать публичный выбор между двумя кандидатами на этот пост: Егором Лигачевым, предложившим самого себя, и Владимиром Ивашко. «Интересно, – подумал я, – а как бы повел себя в этой же ситуации Лигачев?»

Конечно, в тот августовский вечер, когда в Ореховой гостиной вызволенный из форосского плена антикоммунистами генсек сводил политические счеты с отступившейся от него партией, было бы бестактно задать еще один неприятный вопрос: «Не была ли выжидательная позиция руководства КПСС, лишенного, кстати, связи с Горбачевым, в каком-то смысле повторением его собственной позиции в разгар вильнюсских событий в январе этого же года?» По иронии истории семь месяцев спустя он сам оказался в ситуации, сходной с литовской, и вынужден был настраивать свой приемник на волну Би-би-си, чтобы узнать, когда и чем кончится «молчание ягнят» на Старой площади и в Верховном Совете. Так эхо Вильнюса отозвалось в Форосе безжалостным напоминанием морального категорического императива: «Поступай по отношению к другим так, как хотел бы, чтобы они поступали с тобой». Хотя кто и когда из политиков ему следовал?

Но если напоминать о Вильнюсе в Ореховой было неуместно, то другой сюжет, имевший прямое отношение к заявлению, которое он собирался подписать, мы обсудили: вопрос об отставке с поста генсека. Идея ухода Горбачева с высшей партийной должности уже не раз обсуждалась. Соратники советовали ему воспользоваться избранием главой государства, чтобы окончательно освободиться от оглядки на партийный аппарат. Горбачев верил, что для подготовки этой операции еще есть время до конца года, но не учел, что его противники тоже умели считать.

Многим казалось, что, согласившись на апрельском пленуме остаться генсеком, он совершил ошибку и упустил, быть может, последнюю возможность выскользнуть из железных объятий товарищей по партии до того, как они поломают ему хребет. Такой уход, кстати, позволил бы ему сразу догнать по популярности своего главного соперника – Бориса Ельцина.

Не выпрыгнув вовремя из кабины локомотива партийного поезда, на всех парах летевшего в тупик, и продолжая предпринимать отчаянные попытки затормозить его или перевести на безопасный путь, Горбачев потерял драгоценное время и политическую инициативу и оказался, в конце концов, под обломками сошедшего с рельсов состава. Заявление о сложении им с себя функций Генерального секретаря должно было помочь ему выбраться из-под них…

…Внеся в подготовленный текст несколько изменений, возникших по ходу обсуждения, Горбачев еще раз прочитал нам теперь уже окончательный текст. Получилось, что именно под сводом Ореховой гостиной, многие годы собиравшей на сокровенные встречи членов высшего советского партийного руководства, впервые прозвучало официальное отречение ее последнего генсека.

В тот день никому из присутствовавших на этой скромной церемонии не пришло бы в голову провести параллель между тем, что происходило на наших глазах в Кремле, и отречением от престола последнего российского императора в вагоне царского поезда на псковском разъезде. Полный энергии Горбачев отнюдь не походил на деморализованного Николая, да и наша депутация, хотя и состояла из своего рода разочаровавшихся «монархистов», явно не имела полномочий Шульгина и Гучкова. Если в чем-то мы их и напоминали, так, пожалуй, в наивной вере, что такими символическими жестами еще можно установить контроль над стихией политических событий.