Текст книги "Горбачев. Человек, который хотел как лучше"

«У него была мания ее величия»

Зная Горбачева, трудно было даже предположить, что, обидевшись на «неблагодарную» страну и не пошедших за ним избирателей, он расстанется с политикой и «удалится в семью». Виктор Кувалдин справедливо характеризовал его как «человека миссии», для которого главное – выполнять свое дело, стараться сделать для России и для мира то, на что он способен, «будучи Горбачевым»: «Михаил Сергеевич считает себя призванным в политику. Это его крест, и он идет по своей стезе, вполне трезво отдавая себе отчет в том, что вряд ли увидит плоды своих усилий».

Формула «вернуться к семье» для него была лишена смысла уже хотя бы потому, что еще со времени студенческой свадьбы никогда из нее не отлучался. Его союз с «Захаркой», как он окрестил Раису, обнаружив в ней сходство с девушкой, изображенной на картине Венецианова с этим названием, стал для обоих тем ядром, вокруг которого на разных орбитах вращались все остальные частицы, составлявшие личную и политическую вселенную Горбачева. Этот союз был не только счастливым браком от Бога, но и идейным, и рабочим. Недаром Михаил Сергеевич называл супругу «секретарем семейной партячейки». И хотя она ответственно, как и ко многим своим другим обязанностям, относилась к членству в партии – вплоть до августа 1991 г. сама ездила ежемесячно в райком платить членские взносы, – эту его шутливую формулу не надо принимать слишком всерьез. «Удерживать мужа через партбюро она во всяком случае бы не стала», – говорит он. На людях «Захарка» всегда подчеркнуто официально называла мужа по имени-отчеству, дома же у него было два прозвища «Ми» и «Ежик». Еще одним титулом Михаил Сергеевич наделил Раису в молодости, когда регулярно писал ей письма из командировок, – «министр иностранных дел», которому он доверял поддерживать дипломатические отношения с окружающим миром. И к этой своей должности Раиса относилась предельно серьезно, ревностно оберегая их семейно-личностные границы от любых вторжений извне. С учетом публичной роли и стремительной карьеры мужа это было непросто, поскольку большую часть времени Горбачев принадлежал не себе, а своим многочисленным функциям – возглавляемой им партии, коллегам, посетителям, зарубежным гостям и, прежде всего, своему замыслу, – он, как аккумулятор, подзаряжался в семье, от Раисы. Некоторые люди из его окружения недоумевали, почему Горбачевы почти никого не приглашают в свой дом (за исключением ритуальной ежегодной встречи 2 января на даче у генсека членов Политбюро с женами). Большинство видело в этом влияние Раисы, отваживавшей от мужа его друзей. На самом деле, особенно в ставропольский период, супруги вели отнюдь не замкнутый образ жизни, продолжали с кем-то встречаться семьями и в Москве. Столичный круг их знакомых был в значительной степени навязан должностью Горбачева и уже в силу этого общение с входившими в него людьми представляло собой то же продолжение работы. Когда хотелось отключиться от нее или «садились батарейки», Михаил Сергеевич звонил Раисе – за день набиралось 5–6 таких звонков. Раиса Максимовна, правда, вскоре после приезда из Ставрополья предприняла попытку завязать отношения с «кремлевскими женами», но, попав однажды на вечер, где дамы несколько часов провели за преферансом, быстро остыла к партийной светской жизни.

Нет смысла изображать отношения четы Горбачевых в виде буколических картинок – их удивительно гармоничный союз в этом не нуждался. У них случались размолвки, бывало, как рассказывает дочь, возвращались со своей непременной вечерней прогулки порознь, входили в дом через разные двери. «Но долго быть в ссоре не могли»: слишком глубоко проникла в натуру обоих потребность всем делиться друг с другом. И непривычная по номенклатурным меркам ангажированность Раисы в проекте, ставшем не только для мужа, но и для нее делом жизни, и уважительное отношение к ее мнению Горбачева воспринимались многими как нарушение неписаных канонов власти, как какая-то слабость. Взгляд кремлевской обслуги на поведение главы государства выразил начальник президентской охраны В. Медведев в неожиданной, но верной формуле: «У Михаила Сергеевича была мания ее величия».

Сама Раиса Максимовна, ощущая поле напряженности вокруг себя, не могла ни понять эти провокационные выходки – «Что я им сделала, что они меня распинают?», – ни смириться с тем, что должна в угоду обывательской реакции и номенклатурным ритуалам менять устоявшиеся в их семье традиции. Для нее поездки в разрушенный землетрясением Спитак, в чернобыльскую зону или в Мурманск к морякам-североморцам – это отнюдь не желание лишний раз покрасоваться на телеэкране, а естественное стремление быть рядом с мужем не на одних только протокольных мероприятиях, а всюду, где могла понадобиться только ее незаменимая поддержка. Именно после поездки в районы Белоруссии, пораженные радиацией, она помогла встать на ноги Международному фонду помощи детям, страдающим лейкемией, возглавив кампанию по сбору средств (сами супруги перевели в него 100 тыс. долларов от полученных ею и Михаилом Сергеевичем гонораров и Нобелевской премии).

Горбачев, как мог, старался защитить Раису от предубежденности и вражды, вызываемых ее непривычной для многих публичной ролью. «Слышать, как ее имя треплют досужие языки, – вспоминал бессменный горбачевский переводчик Павел Палащенко, – было для него мучительно». Но пока он был «при исполнении» своих официальных функций, его возможности заступиться за жену были весьма ограниченны. Только после отставки, уже не скованные протоколом, они могли, наплевав на фотографов, ходить всюду, где хотели, держась за руки. И лишь в роковом сентябре 1991 года позволил себе Михаил Сергеевич ответить обидчикам Раисы и Ельцину, подхватившему сплетню насчет ее «золотой кредитной карты» – всем, кто подозревал ее в том, что она за государственный счет шьет свои наряды у парижских кутюрье или получает зарплату в Фонде культуры.

За все годы, проведенные во власти, он так и не смог исполнить заветную мечту своей «Захарки» – «обзавестись когда-нибудь домиком у моря, где можно было бы просто спокойно жить». Вся их интенсивная и завидная с точки зрения многих жизнь была не только вынужденно прилюдной, но и казенной, проходившей под колпаком (если не под стражей) охраны и на территории, им не принадлежавшей. Когда жена Франсуа Миттерана Даниэль во время последнего заезда Горбачевых во Францию, увидев, что Раисе понравился мед с их домашней пасеки, хотела подарить ей улей, та только горестно всплеснула руками: «Но ведь нам негде будет его поставить. Сколько раз я говорила Михаилу Сергеевичу: «Давай вместо этих госдач заведем себе свой участок земли!»

Парадоксально, но именно отставка, освободив Горбачева от бремени государственной ответственности, могла позволить Раисе осуществить свою мечту. Но судьба распорядилась иначе. Внезапная фатальная болезнь, та самая, от которой она в меру сил старалась защитить детей Чернобыля, обрушилась, по словам Михаила Сергеевича, «как снег в августе». Острый лейкоз буквально в несколько дней превратил моложавую, очаровательную, полную сил женщину в тяжелобольного, прикованного к постели человека. Счет отведенной ей жизни пошел на дни. Благодаря помощи зарубежных друзей (Управление делами российского президента отказалось ему помочь), приславших для срочной транспортировки специально оборудованный самолет, Михаил Сергеевич перевез жену в ФРГ, в клинику в Мюнстере, специализирующуюся на лечении лейкозов и трансплантации костного мозга. Почти два месяца он и Ирина не отходили от Раисы Максимовны (во время острой стадии болезни Раису, страдавшую от сильных болей, надо было поворачивать каждые 10–15 минут).

Михаил Сергеевич разговаривал с ней все время, которое проводил в палате, даже когда она находилась в забытьи или без сознания, – врачи уверяли, что она его слышит. Говорил, что ей «приказано выжить», напевал «Захарке» любимые романсы, вспоминал, как в студенчестве она угодила с ангиной в больницу, а он жарил в общежитии картошку и приносил ей в палату. И, конечно же, обещал, что у них обязательно будет «домик у моря». Она делала вид, что верит ему и врачам, не забывая всякий раз расспросить, во что он одет сегодня под медицинским халатом.

Несчастье, неожиданно постигшее Горбачевых, вызвало во всем мире огромную волну сочувствия. Клиника в Мюнстере, гостиница, где жил Михаил Сергеевич, помещение Фонда в Москве были завалены цветами, телеграммами, письмами с выражением поддержки и надежды на выздоровление – от глав государств и от тысяч простых граждан из разных уголков России и стран мира.

Несколько новорожденных девочек в разных уголках земного шара получили в эти дни имя Раиса. Кто-то присылал «проверенные» магические снадобья, кто-то делился собственным счастливым или горестным опытом. Сотни тысяч россиян, в том числе наверняка многие из тех, кто еще недавно не скрывал неприязни к советской «первой леди», восприняли горе Горбачевых как свое собственное. Как с горькой иронией написала «Общая газета»: «Оказывается, мы ее любили». Когда Раисе Максимовне в редкие минуты облегчения читали обращенные к ней послания, на ее глазах выступали слезы: «Неужели я должна умереть, чтобы заслужить их любовь?!»

Чуда, в которое верили до последней минуты Михаил Сергеевич и Ирина и еще очень многие, не произошло. 20 сентября она скончалась. «Ежик Ми» остался без своей «Захарки»… Подобно чернобыльскому реактору, радиация политики облучила жизнерадостную девочку из алтайского Веселогорска. Как считает Ирина, «только за то, что она открыто была рядом со своим мужем, мама расплатилась своим здоровьем». Студенческий друг Михаила и Раисы Рудольф Колчанов говорит определеннее: «Раю убил ГКЧП».

Побывав у Горбачева через несколько недель после «черного сентября» 1999 года, я впервые услышал от него то, что, как мне казалось, этот «неисправимый оптимист» просто неспособен произнести: «А жизнь-то, Андрей, прошла…» И грустно улыбнулся…

Шанс Горбачева
(Вместо эпилога)

Жизнь прошла? Но какая из них, ведь Михаил Сергеевич не раз говорил, что за годы перестройки прожил как бы несколько жизней. В те дни Горбачев подводил итог своей самой короткой из них: Президента СССР. А ведь были и другие – комсомольского вождя, краевого партийного «воеводы», секретаря ЦК, генсека. После отставки наступила и следующая – постсоветская жизнь экс-президента. И только все вместе они составят образ того, кто, не переставая быть конкретным живым человеком, на глазах миллионов превратился в событие – в одно из самых неординарных политических явлений 20-го века.

Между рождением и смертью человек получает шанс: право расписаться в Книге Жизни, оставить свой след. Каждый распоряжается этим шансом по-своему. Но чем измерить след, оставленный политиком? После Горбачева, потомственного пахаря, в российской и мировой истории осталась глубокая борозда. Можно ли однозначно оценить сделанное им, ведь его фигура, как и личность, до сих пор остаются предметом споров и разноречивых толкований.

Для одних Горбачев – «могильщик» великой державы и коммунистической мечты, для других – идеалист, пророк социализма с человеческим лицом. Он бросал вызов и тем, кто был убежден, что такого социализма не существует, и тем, кто считал, что реальный социализм в человеческом лице не нуждается. Одни вменяли ему в вину романтическую веру в «автоматизм демократии», другие – то, что был недостаточно решительным и жестким лидером в стране, привыкшей к царям и тиранам. Кто ближе к истине?

Уходящих в историю политиков мерили разной шкалой ценностей. Когда А. Пейрефитта, бывшего французского министра и пресс-секретаря де Голля, спросили, какое наследство оставил после себя ушедший в отставку генерал, тот ответил: «Пример». В этом слове для него соединилось политическое и нравственное величие выдающегося французского и мирового лидера. Советник другого французского президента Ф. Миттерана, бывший министр иностранных дел Франции Ю. Ведрин считал: для оценки политика и государственного деятеля существует только один критерий – результат.

Человек, который никогда не был ничьим помощником, диссидент К. Любарский, разделяя это мнение, хвалил Горбачева не за намерения и обещания, а как раз за результат: «Хочется, прежде всего, сказать ему спасибо за то, что он сделал для нашей свободы больше, чем кто-либо иной, и не только его вина, что мы не смогли ею в полной мере воспользоваться. Не важно, что Горбачев делал это не всегда сознательно, иногда даже с противоположными намерениями, – в истории в конечном счете оценивается лишь результат, а он превзошел все ожидания».

Итог шести с половиной лет, проведенных Горбачевым на вершине власти в Советском Союзе, – не только окончание «холодной войны», продолжавшейся почти пятьдесят лет и не раз ставившей мир на грань третьей «горячей», но и фактическое воссоединение мировой истории, раздвоившейся на два русла в начале 20-го века после русской революции.

Положенные Горбачевым в основу его внешней политики принципы нового мышления – признание неделимости мира, отказ от его раскола на идеологические системы и военные блоки, приоритет общечеловеческих ценностей над классовыми – за несколько лет превратили Москву из столицы «империи зла» в источник надежды на создание нового рационального мирового порядка. Помню, как в Вашингтоне накануне советско-американского саммита ведущий одной из телепередач обратился к аудитории с вопросом: «Представьте себе, что высадившиеся на Земле инопланетяне попросят отвести их к Начальнику планеты. К кому, вы думаете, их отправят, к Рейгану или Горбачеву?». Вопрос встретили всеобщим смехом – ответ был очевиден.

При этом вопрос о том, действительно ли достигнутый «результат» – это личная заслуга Горбачева, подслушанный им «шорох Истории» и умение «ухватить ее за полу», которым скромно гордился сам «подобный богу» Михаил, или, как считал его бывший помощник Николай Петраков, способность приписать себе задним числом «заслугу умысла», для самой истории не важен. Для политика в критической ситуации важно мужество не дрогнуть, не изменить самому себе и не повернуть назад, даже если сталкиваешься с такими последствиями своего изначального выбора, которых не мог предвидеть.

Однако очень быстро Горбчеву пришлось убедиться в том, что преобразовать мир оказалось легче, чем реформировать и изменить Россию. Приступая к своим реформам, он исходил из убеждения в том, что советское общество – достаточно современное, зрелое и развитое во всех отношенях для того, чтобы выйти на уровень демократического самоуправления и занять достойное место в глобальном мире, идущем к новому веку. Он ведь не замышлял создать другую страну на месте старой, а лишь хотел помочь ей измениться.

Но не будем говорить за него, предоставим слово самому подзащитному: «Совесть моя чиста, – сказал Горбачев журналистам в самолете во время ночного полета в Иркутск, его последней официальной поездки по стране в ноябре 1991 года, – впервые в нашей истории была предпринята попытка ее цивилизованно очеловечить». Не было ли это заявление косвенным признанием неудачи и самокритикой человека, вознамерившегося реформировать Россию демократическими методами? Ведь единственные великие реформы, которые она знала до сих пор, будь то петровские или большевистские, осуществлялись откровенно варварским способом.

Избрав главными инструментами своего проекта реформы проповедь демократии и гласность, отказавшись, вопреки совету Достоевского, от неотделимых от власти «тайны и авторитета» (зная к тому же, что «авторитет» правителя в России слишком часто завоевывался лишь неординарным злодейством), Горбачев в глазах многих превратился в «слабого», нерешительного лидера, которому оказалась не по плечу взятая на себя ноша.

Внешне, возможно, это так и выглядело: ведь начав в 85-м с того, что он «мог все», Горбачев закончил к декабрю 91-го тем, что фактически уже не мог ничего. Те, кто клеймит его за то, что «промотал» доставшуюся власть, не учитывают, что его первоначальное могущество было всесилием должности, опиравшимся на партийную диктатуру, и что именно ее разрушение было частью его замысла. «Он разорвал историческую преемственность тоталитарного самовластия – «власти как самоцели», составляющей единственный смысл существования тоталитарного государства, – написала в десятилетнюю годовщину начала перестройки «Литературная газета». – Его неудача была его сознательным выбором. Его неуспех был его позицией».

Власть не ушла, как песок или вода, из рук Горбачева – он начал сознательно передавать ее тем, кто был лишен доступа к ней, раздавать, как Христос свои хлебы, рассчитывая накормить ими всех. Но он не был Богом, и накормить всех, тем более властью, ему не удалось, к тому же произошло то, что обычно бывает при бесплатной раздаче: одни передрались, другим ничего не досталось.

В результате число недовольных лишь увеличилось, и даже люди, поддерживавшие его в прошлом, не захотели простить ему не только плачевных итогов реформ, но и самого ее замысла. До сих пор многие упрекают его в том, что добровольно отдал власть, не обратившись к помощи армии. Что ж, тогда сегодня мы бы с сожалением вспоминали не о его отставке, а о том, что в декабре 1991 года Горбачев превратился в Ельцина или Путина. Слава богу, этого не произошло.

И еще одно не прощают Горбачеву – то, что вместе с «растранжиренной» властью он попробовал восстановить суверенитет человека по отношению к государству. В великом Реформаторе не было ничего величественного. «Он оказался таким, как все мы», – с упреком бросают ему те, кто привык видеть в правителе вождя, который, по словам Галича, «знает, как надо» и тем самым освобождает от ответственности «нас» самих. Такое не прощается.

Горбачев к тому же подливал масла в огонь: «Не хочу приписывать себе ничего героического… Я просто оставался самим собой, вел себя, как человек совести и морали. И никогда у меня не было ощущения, что я – над своим народом. Я и сейчас в нем не разочарован. Хотя и считаю: это беда, что он себя так ведет. Терпит то, что другие не стали бы терпеть. Может быть, это просто действует инстинкт самосохранения?»

Эта защитительная речь вызывает в памяти воображаемый диалог испанского короля Фердинанда VII, прозванного Желанным, с Франсиско Гойей, по версии испанского писателя Карлоса Росы в повести «Долина павших». «Гойя: «Иллюзия, которой удастся увлечь целый народ, – самая могущественная сила на свете, и такую возможность Вы держали в руках. Судьба Ваша сложилась столь необычайно, что Вы могли принести нам мир, согласие, работу и, главное, надежду. А Вы оставляете ненависть, фанатизм, нищету и отчаяние. Если Бог не вмешается, то следом за вами придет гражданская война. Вы не можете с уверенностью сказать даже, кто унаследует трон». Фердинанд VII: «А тебе не кажется, что не спас я своего народа именно потому, что говорил на его языке и сам – плоть от плоти его? Народ и я – все равно что огонь и жар, который опаляет. Загорались же мы и горим вместе».

Не сводится ли объяснение политической трагедии перестройки к тому, что у власти в не вполне нормальной стране оказался человек с нормальными нравственными рефлексами и чувством здравого смысла, что стало фатальным для сложившейся Системы и в конечном счете для государства. Кто же он тогда, Горбачев, – наивный мальчик из сказки Андерсена, прокричавший, что «король гол», или дилетант, «лишний человек» в мире политики, новый Печорин или Чацкий?

Но как же в таком случае этот «нерешительный», всюду и постоянно «опаздывавший» лидер ухитрился раньше многих войти со своими принципами и проектами в будущее, в новый, еще только наступавший век? Ведь именно в будущую, «возможную», с их точки зрения, Россию на самом деле эмигрировали Михаил с Раисой, не уезжая из своей страны. Как удалось ему, действуя больше словом, чем делом, и скорее примером (вспомним де Голля), чем принуждением, произвести всего за несколько лет, отведенных ему историческим случаем, такое потрясение, такой глубокий поворот в российской и мировой истории?

Да и хорошо ли это, если не пророк, не политический мыслитель и не футуролог, а государственный деятель, по должности обязанный стоять обеими ногами на земле, больше связывает свою деятельность с будущим, чем с настоящим? И как быть людям возглавляемой им страны, которым он предлагает себя догонять? Ответ не только за ним, но и за ними…

Да, перестройка не стала «продолжением Октября», а сколоченный большевиками «Союз нерушимый» не превратился в российский вариант Евросоюза, которые бы объединились в «Общем доме». Партийная номенклатура предпочла политическое самоубийство августовского путча «дележу» власти с обществом, который Горбачев предлагал. Его формулу «мягкого Союза» отвергли национальные элиты, бросившиеся в передел «суверенитетов», природных ресурсов и военных арсеналов, решившие, что каждый выручит больше, торгуя ими на мировом рынке как «частник», чем как член союзного «колхоза». Интеллигенция, отступившаяся от него, за прошедшие годы разделилась на две неравные части: одна с облегчением вернулась в привычный статус обслуги «сильной власти», другая разошлась по кухням, где продолжила свои пока еще дозволенные, но уже «нетелефонные» речи.

Одной из главных неудач перестройки и своим политическим поражением Горбачев считает распад СССР. И до, и после отставки он не уставал излагать все политические, экономические и гуманитарные аргументы в пользу сохранения единого исторически сложившегося государства. К ним он добавлял и стратегические резоны: «Весь мир сегодня жил бы спокойнее, если бы Союз, конечно, в обновленной, реформированной форме продолжал сохраняться».

СССР не пережил перестройки, потому что оказался неспособным реформироваться, и из-за того, что составлявшие советскую «внутреннюю империю» нации и народы воспользовались обретенным правом на провозглашенную им «свободу выбора». И если ему, как его первому Президенту, ставшему последним, психологически трудно этим гордиться, то, по крайней мере, нет причины этого стесняться, ибо всякий раз, когда надо было выбирать между спасением бюрократического государства и демократическим процессом, Горбачев, пусть и не без колебаний, выбирал демократию, предпочитая свободу принуждению.

Но «Шансом Горбачева» пренебрег и Запад. Если российское (советское) общество не прошло испытания подаренной свободой, то западный мир – испытания исторической победой над коммунизмом. Горбачеву не удалось несмотря на важные соглашения, заключенные с США в области ядерного разоружения, реально приблизить создание безъядерного мира, перспективы которого он обсуждал с Рональдом Рейганом на саммите в Рейкьявике. Не удалось договориться с западными партнерами о том, чтобы переключить «дивиденды мира» – колоссальные ресурсы, высвободившиеся после окончания «холодной войны» от прекращения гонки вооружений, на решение глобальных мировых проблем, ликвидацию голода и нищеты, экономической отсталости, загрязнения окружающей среды.

После распада СССР Запад пытался управлять миром, как будто настал конец истории, как будто мир вот-вот должен был стать большим Западом, как будто Китай, Россия и исламский мир были обречены оставаться младшими братьями старшего брата.

Россия и США не сумели найти совместный выход из «холодной войны» и закончили ее не союзниками, а соперниками. В итоге Запад получил в партнеры Россию, мечтающую об историческом реванше и угрожающую ему уже не только ракетами (хотя и ими тоже), но распространением по миру своих привычек, приемов «гибридных войн» и нравов «Дикого Востока».

Надо ли напоминать, что нынешняя Россия и современный мир на световые годы отличаются от оптимистической перспективы, которую рисовали проекты демократического обновления страны и миражи нового политического мышления. Обещанная стабильность международных отношений не наступила, возобновилась гонка вооружений, а сила в виде государственного принуждения или террористического насилия возвращается в арсенал мировой политики.

Прежнюю «холодную войну» заменила перспектива новой. Угрозу потенциальной мировой войны заменили реальные региональные и межнациональные конфликты. Число их жертв, главным образом среди гражданского населения, сравнимо с жертвами тотальной мировой войны.

Стрелки часов на обложке бюллетеня американских ученых-атомщиков, которые показывают время, оставшееся до третьей начала третьей мирвой войны, вплотную придвинулись к полуночи – положение, в котором они были в 1953 году.

«Горбачев пришел слишком рано», – говорил Михаил Сергеевич, как бы отстраняясь от себя, как от независимой политической фигуры. Рано для чего? Чтобы быть услышанным и понятым? Или чтобы увидеть плоды своих трудов? Но кто за него и кроме него мог бы для этого загодя посадить плодовые деревья?

Впрочем, он и сам это понимал и не ждал ни прижизненного признания, ни исторической «реабилитации». Он считал, что «все равно когда-то что-то должно было начинаться». Про себя говорил: «Надо было крест нести. Даже когда уже было невмоготу…» Никто не может упрекнуть его в том, что он не попытался использовать свой шанс для того, чтобы «что-то началось».

Помню, когда на последнем брифинге для международной прессы, который я проводил в качестве пресс-секретаря Президента СССР, мне задали вопрос: «Можно ли считать, что «время Горбачева» закончилось?», я ответил, что так не считаю. «Горбачев связал свою деятельность не с должностью, а с процессом, который продолжается и будет иметь долговременные последствия, – сказал я тогда. – Поэтому не только думаю, что время Горбачева еще не завершилось, но и что история конца 20-го века останется навсегда поделенной на то, что было до Горбачева, и то, что наступило после него».

Недаром «политзэк» Андрей Синявский угадал в еще недавнем правителе второй мировой сверхдержавы родственную душу диссидента. Да и сам Горбачев, критикуя уже новую кремлевскую власть, говорил, что вдохновляется примером другого диссидента – тоже лауреата Нобелевской премии мира – Андрея Сахарова.

После падения «железного занавеса» в нескольких странах Восточной Еропы бывшие диссиденты стали президентами. В России произошло наоборот. Горбачева это не смущало: он считал, что и раньше был диссидентом, даже когда занимал официальные должности. А для того, чтобы «быть Горбачевым», должность не нужна. Достаточно просто «делать свое дело».

Выступая перед гостями, собравшимися в здании его Фонда по случаю его 85-летия, Горбачев сказал: «Хочу выполнить обещание, которое дал своим друзьям, – пригласить на 90-летие. Это, конечно, нахальство, но я думаю, так и надо действовать – ставить задачи, которые мобилизуют».

Так он на свой лад переиначил восточную притчу. Когда шедшего по пустынной дороге путника встречные спросили, куда он держит путь, тот указал на линию горизонта. «Но это же нелепо, – сказали ему. – Ведь, когда ты делаешь десять шагов, горизонт на столько же удаляется. Какой же резон выбирать недостижимую цель?» – «Чтобы идти» – ответил он.

Горбачев выполнил обещание, данное друзьям. Он умер 30 августа 2022 года на 92-м году жизни и похоронен на Новодевичьем кладбище рядом с Раисой Максимовной – месте, которое он сам для себя выбрал.

…Заканчивая одну из бесед с Михаилом Сергеевичем, я не удержался и задал давно занимавший меня вопрос: «Ну, а вашим врагам, противникам, тем, кто изменил и помешал довести до конца задуманное, вы прощаете?» Он улыбнулся: «Прощать, вообще-то, положено Богу. Но и я ведь уже почти… – он сделал паузу и закончил: – почти Там». И поднял глаза то ли к потолку, то ли к небу…