Текст книги "Пёс"

Дней десять назад, гуляем с Вальсом. Вечереет уже. Из подвала сантехник. Вальс, как его учуял – озверел, будто мухомор съел. Глаза красные. Шерсть дыбом. И с ходу на того сантехника. Руку порвал ему крепко. С ног сбил. И всё в горло норовил, в горло. Я, честно говоря, такого от Вальса не ожидал. Чистый дьявол. Сантехник оказался крепкий, хоть и малость с приветом. Да ты знаешь. В нашем ЖКХ работает – Сёма-дебил. Сёма отбился, и бежать, пока я Вальса за поводок тянул. А на поводке все восемьдесят кило. Удержи‑ка. – Тимофеич залпом выпил мою рюмку, закурил и продолжил. – И вот. Эта сука, соседка, у которой доберман, на другой день идёт в ЖКХ, и находит адрес Сёмы. А тот дома покусанный сидит – с работы отпустили. Та сука, баламутит его, вызывает скорую, снимает все укусы и пишет от него заяву участковому. Участковый пришёл – руками разводит. Единственное, говорит, чем могу помочь – день потяну, а вы определите пса, куда можете. Или с Сёмой договоритесь, что бы заявление забрал. Я к Сёме. А он, дебил‑дебил, а не пьёт, не курит. Головой мотает и мычит. Я ему денег – дохлый номер. Хочу в дом войти, ну, поговорить – не пускает. Видимо, эта жаба, его здорово укатала. И всё. Пришлось сплавить.

Нависла пауза. Тимофеич нервно курил, уставившись в пол. Я медленно вытягивал вторую сигарету из пачки.

– Кому, хоть, отдали?

– Да, брату её, куркулю. У него свой дом в «Копай Городе». Он давно вокруг Вальса петли вьёт. Цепной пёс ему нужен, но обязательно с родословной, породистый. Дождался, сука! Чё девкам говорить – не знаю?! – Тимофеич грохнул широким кулаком по колену, тяжело поднялся и, горбясь, поплёлся домой.

Глава 5

Сентябрь в этом году выдался необыкновенно щедрым на осадки. Мелкий противный дождь поливал по три, четыре дня подряд, приносимый циклонами с Сахалина и из Японии. В домах стояли сырость и холод. Вид из окон навивал тоску, и почти во всех квартирах шторы на день не раздёргивались. В такие дни даже дворняги прятались по подвалам. Забыв о своих помойках, они лишь изредка напоминали о себе протяжным воем.

В один из таких вечеров, последний автобус, следующий по маршруту номер один с единственным пассажиром в салоне, затормозил у остановки, возле универмага «Рассвет». Плотнее запахнув чёрный клеёнчатый плащ, человек накинул на голову капюшон, зябко передёрнул плечами и шагнул сквозь узкие двери автобуса в рассекаемую струями дождя темноту. Шлёпая по лужам резиновыми рыбацкими сапогами, он пересёк дорогу и направился в сторону «Копай Города».

На перекрёстке он осмотрелся и двинулся вправо, по дороге, ведущей в посёлок имени Завойко, вдоль которой и растянулся «Копай Город».

Несколько фонарей брезгливо отражались, чудом уцелевшими лампочками, в грязных потоках, выносящих по кривым улочкам «Копай Города» всевозможные отходы человеческой деятельности: начиная с газетных обрывков и кончая кусками дерьма и прочей дряни.

Свернув в одну из таких улочек, человек отыскал нужный ему дом. Свет в окнах не горел. Пнув от досады сапогом по гнилой калитке, он вошёл во двор. Собаки нет. Прошлёпав по скользким доскам тротуара и, соскоблив грязь с сапог о специально прибитую на нижней ступеньке стальную пластину, поднялся на крыльцо.

Замок на дверях не висел. В соседнем дворе залаяла собачонка, но быстро утихла. Капли дождя монотонно шуршали по листве и крытым серым шифером крышам. Человек несколько раз ударил кулаком в дверь. Постоял некоторое время, прислушиваясь. Ударил ещё. Одно из окон дома засветилось. Послышался звон сброшенного крючка. В сенях заскрипело, зашаркали тапочки и старческий голос спросил:

– Хто там?

– Здрассте, баба Таня! Это я, Тимоха! А Толик дома?

– Какой Тимоха?

– Ну, Тимоха, Толькин друг! Ну, недавно у вас в гостях сидели!

– А-а! Тимохвей! Так Толика нету!

– А где он?!

– Да леший его разбярёть! Шляется гдей-то!

– А он не говорил, куда собирался? – От досады голос Тимофея начал подрагивать.

– Погоди-ка, милай! Я щас у деда спрошу! Он кажись знаить! – Снова зашаркали тапочки, скрипнула дверь, звякнул крючок.

Прошло несколько минут – никто не появлялся. Теряя терпение, Тимоха опять бухнул кулаком в дверь.

– Сичас, сичас! Иду-у! – донеслось из глубины дома. В сенях снова скрипнуло, звякнуло, зашуршало. – Тимохвей, ты здеся?

– Да здесь, здесь! Куда я денусь. Узнала?

– Дед говорит, кажись, они у Стёпки сидять. Чёй-то у них эта… са-бан-туй, во! – еле выговорила старуха.

– Да ясно, ясно! А где Стёпка этот живёт?

– А это, сынок, по дороге пойдёшь – уторая улочка опосля нашей. У яго самый последний дом под сопкой! Понял?!

– Да понял, понял. Спасибо, баб Тань.

– Чаво?!

– Спасибо, говорю!!

– А-а. Ага, ага!

Тимоха запахнул плотнее плащ, поёжился, сплюнул и поплёлся обратно.

Найти Стёпкин дом оказалось просто. Уже метров за пятьдесят Тимоха начал различать голоса гуляющей компании. Дождь ещё моросил. Кругом темень, сырость, а из распахнутых настежь окон льётся яркий свет. Кто-то, на фоне пьяных разговоров, невпопад под гитару гнусавил «Владимирский централ». Настроение поднялось. Калитка и двери то же оказались открытыми, и Тимоха не разуваясь, прошёл прямо в прихожую в предвкушении праздника.

Основную часть прихожей занимал стол, поверхность которого в беспорядке покрывали тарелки с закусью. Меж тарелок, как грибы из травы, высовывались стаканы, кружки, рюмки самых разных калибров. За столом сидели трое и блестели в ярком свете лампочки пьяными лицами. Двое на повышенных тонах спорили кто главнее, Ельцин или Хасбулатов. Третий, голый по пояс и наголо бритый, бренчал на обшарпанной гитаре. Увидев Тимоху, он отложил инструмент и поднялся на встречу:

– О! Тимоха! – Злые водянистые глаза, сверкающая фиксами улыбка, татуировки на бугрящихся широких плечах и груди. С шеи свисает золотой крестик на цепочке. – Ты как меня нашёл?

– Да бабка Танька твоя сказала.

– Вот, старая…! Заходи, садись. Мужики! – Парень обратился к приятелям. – Это Тимоха, мой кореш!

– Серёга!

– Степан!

Коротко представившись и пожав, как и полагается в приличной компании, руку гостю, мужики вновь углубились в политику.

– Вот это да-а! – восхищался Тимоха, обводя стол горящими глазами. – Ни фига вы, Толик, бухаете!

– Знамо дело! – Толик поднял из-под стола двадцатилитровую канистру, и сбросил зажим с крышки. Запахло сивухой. – Ставь!

– Самогон? – Тимоха неуверенно тёр в руках залапанный гранёный стакан.

– Он самый. – Толик блеснул фиксами. – Да не ссы ты! Мы его уже сутки хлещем.

Еле дождавшись, пока стакан наполнится прозрачной жидкостью, Тимоха жадно заглотил его содержимое и начал торопливо закусывать.

– Крепкий! Градусов шестьдесят, не меньше. – Тимоха глотал закуску, почти не пережёвывая. – Сами, что ли гоните?

– Да ну, сами! Щас расскажу – со смеху помрёшь. – Клацнув крышкой канистры, Толик задвинул её под стол. – Помнишь, на днях пили тут у мужика?

– Я не помню с кем вчера-то пил. – Тимоха, не переставая, глотал закуску.

– Да ты вспомни! Здесь он, рядом со Стёпкой живёт. Дома два вниз по улице. Батеев фамилия. Мы ему ещё кирпич выгружали, а он стол потом накрыл.

– Ну и чё?

– Чё-чё! Я тебя ещё с бабой его знакомил, с Валькой!

– А-а! Это у него собака была? Здоровая такая. Чёрная вроде. Я ещё боялся заходить.

– Наконец-то! – Толик снова поднял канистру и налил во все стаканы и рюмки. Дёрнули ещё по одной. Зажевали.

– Ну и чё тот мужик? – Тимоха, осоловело улыбнулся и рыгнул.

Толик смерил его презрительным взглядом, но продолжил:

– Да не мужик. Ты, слушай! Мы вчера со Стёпкой да Серёгой квасим. Поздно уже. Вдруг выясняется, что пойло уже кончилось и деньги то же. А душа просит продолжения. Я и говорю мужикам: «Самогон будите?», а они мне: «А где?!». А я им: «Где, где! Щас достанем». Собираюсь и пошёл. А погода, как щас. И темень. Подхожу к дому того мужика – свет не горит. Спят лохи.

Тимоха недоверчиво прищурил один глаз:

– Так у него ж собака! Эта, чёрная!

– Ха, собака! В том то и дело. – Толик ковырнул вилкой в тарелке с капустой. – Собаку он припёр недавно. Взял её у сестры. Короче, собака домашняя. Ну, до этого в квартире жила. На цепи сидеть не привыкла. Лежит, как батон. Ни черта не жрёт. Только глазами на всех лупает. Короче, я мимо этой собаки шмыг – ноль внимания. Канистру зацепил и к мужикам.

– Гонишь! – махнул рукой Тимоха, и потянулся за очередным стаканом.

«Мужики» прервали разговор и обратили удивлённые лица на Тимоху. Толик чуть побледнел и сузил глаза:

– Слышь, корешок. Ты бы следил за базаром.

Тимоха втянул голову в плечи, но, поубавив в тоне, продолжал:

– А откуда ж ты знал, где самогон?

«Мужики» теперь перевели пьяные взоры на Толика.

– Да дурак, ты, Тимоха! И дети у тебя дураками будут! – Рявкнул Толик, выходя из себя. Тимоха весь сжался, ожидая удара. – Ты вспомни, что мы у мужика того в тот раз пили?!

– Да не помню я-а! – заблеял Тимоха.

– Да самогон этот, бля, и пили!! Он же им весь «Копай Город» снабжает за бабки! – Толик постепенно успокаивался. – Мы ж, когда у него сидели, ты шары залил и давай гундосить: «Ма-ало хозяин выпивки поставил! Ещё-о бы не мешало!». Он зубами то поскрипел – ну куркуль, а за самогоном, всё-таки пошёл. Да пошёл не в соседнюю комнату и не в кухню, а во двор. Я следом – мол, до параши, а сам и подсёк, откуда он самогон таскает. И всё.

Удивление на лицах «Мужиков» сменилось уважением, и они вновь вернулись к дебатам.

– Ну, ты даёшь, Толик! – Поняв, что бить не будут, Тимоха опрокинул ещё рюмку. – Я бы не сообразил.

А Толик, упиваясь успехом, продолжал:

– Так это ещё не всё. Ты слушай, чё дальше было. Сегодня утром подскочил я, от какого–то шума. Мужики спят. Я вышел на улицу. Ничего не пойму. Башка трещит. Вдруг бабах – кто то из ружья как саданёт. Чуть на задницу не сел. Я за калитку и на дорогу. А откуда-то опять, то ли визг собачий, то ли давят кого? Крики бабьи. Потом, часа через пол, скорая к дому Батея. Стою, смотрю. Уехала. Минут через надцать, гляжу, Валька бежит: «Ой, То‑олик!!» – орёт. – «У нас кобель взбесился!». Я ей: «Как взбесился?! Он же у вас пластом лежит!». А она: «О-ой!! Ночью самогон спё-орли!! Мимо кобеля пронесли-и, а он и не вя-акнул!» Говорит: «Мой утром встал, хотел по бутылкам разлить, а канистры нету-у. Он как взбеленится-а! За штакетину, да на кобеля-а!! Раз огрел, а на второй раз тот как сиганё-от! Штакетина пополам. И руку моему от локтя до ладони – в лохмотья. Кровищща-а!! Мой за ружьём! Да с левой руки не попал! От злости озвере-ел!! Схватил черенок от лопаты и давай кобеля валтузи-ить! Кровищща хлещет! Кобель визжит! Бил, бил, да и в обморок». А я ей: «Так я не понял, Валюха? У тебя кобель или мужик взбесился?»

Корешки дружно заржали.

– Ты, дальше слушай! – продолжал Толик, давясь от смеха. – Мужика-то скорая увезла, а Валька, ближе к вечеру, пузырь самогону тащит. « Ой!» – говорит. – «То-олик!! Помоги-и!! Мой в больнице, а кобель ещё живо-ой!! В крови весь, и скулит. Ты его» – говорит, – «отвёз бы в распадок, да добил бы. Зачем он нам теперь тако-ой нужен!»

– Ну, а ты чё? – Тимоха увлёкшись, торопил Толика с продолжением.

– А я чё? Я пузырь взял. «Только» – говорю, – «сейчас не могу. Завтра. С утра и увезу». – Ну, чё, Тимоха, поможешь?! – Толик вновь сощурил глаза и усмехнулся.

Тимоха сразу не понял, о чём его просят, и продолжал ржать. Через несколько секунд до него дошёл смысл сказанного, и улыбка сошла с его лица.

– Да… ты чё, Толик? Я ж это… Я не могу. Дела у меня.

Толик захохотал, откровенно издеваясь над растерявшимся Тимохой.

– Да какие там у тебя, бля, дела! – Толик уже просто ржал. – Ссышь, так и скажи. Дела-а!

– Да не в том дело, я это…

– А в чём! – Толик оборвал смех, и холодно глянул на Тимоху. – Я, тя чё, человека завалить прошу? – Его голос звучал глухо. – Поможешь в коляску забросить и всё. Он же тяжёлый, как кабан. Ну и проедешь со мной до распадка. А с Валюхи ещё самогону стрясём!

– Да я не знаю, может…

– Да брось ты, Тимоха. Давай, наливай! Завтра видно будет!

Глава 6

Всепоглощающая ночь накрыла город своим чёрным крылом. Потоки воды низвергались с небес. Всё смешалось, в какую-то серую субстанцию. Казалось, что само время остановилось, натолкнувшись на эту стену из тьмы и дождя. Границы потеряли свои очертания. Буря смешала всё: кровь, слёзы, любовь, ненависть и жалость, ложь и стыд. Ни неба, ни земли.

Бог мирно спал, растянувшись на мягком белом облаке. Периодически он вздрагивал во сне, улыбался беззубым ртом, плакал, пытаясь удержать кого-то от очередного падения. Наверное, ему снились эти заблудшие души, эти люди, погрязшие в грехе, и упрямо не желающие вознестись в царство вечной благодати и сытости. Бог устал умолять и уговаривать их не грешить. Но в ответ на это, люди с завидным упорствам продолжали красть, убивать, прелюбодействовать.

Бог не смог придумать ничего лучше, как залить эту грешную землю водой, оставив в живых только праведников.

– Ну вот! Наконец-то! – воскликнул бог, удовлетворённо потирая руки. – Наконец-то воцарится на земле, в мире людском, вечная любовь и согласие.

Но не тут-то было! Зачатый в грехе, человек тянулся к греху же, как только что родившийся младенец тянется к соску материнской груди. Всё началось сначала: и пот, и кровь, и слёзы. И скорее всего, именно в тот момент, в момент воскресения греха, бог хлопнул себя по морщинистому лбу, поняв свою главную ошибку. В бессилии повалился он на колени, и, схватившись за голову, повторял одну только фразу:

– И дернул же меня чёрт, наградить Адама и Еву половыми органами!

Даже возлюбленный сын его Иисус, спустившись на землю и творя чудеса любви и добра, только разозлил всех. И тогда, люди просто приколотили его банальными гвоздями к банальному бревну, как растягивают шкурку пушного зверька на рамке, и выставили сушиться на солнце.

Мучительно осознав, что на второй потоп не хватит ни сил, ни воды, ни желания бог старческой походкой подошёл к краю облака, смачно плюнул вниз, на головы грешников и завалился спать. Он был старый и всем надоевший бог.

А буря продолжала исполнять свой дьявольский танец. Чёрные тучи окутывали землю. Ветер закручивал в страшные смерчи мириады заблудших душ. Он поднимал их вверх, но только лишь для того, что бы в следующее мгновение с силой ударить о землю, доказывая, что лучше прожить короткую земную жизнь, чем ждать неизвестно чего на небесах. Обычно после таких ударов судьбы, мозги у людей вставали на место, и остаток жизни они лихорадочно спешили прожить только для себя.

Тело огромной чёрной собаки, изломанное и исковерканное, как ненужная тряпка валялось в луже, прикованное к будке цепью. Кровь смыта дождём, и только бугры на худых боках, указывают места переломов.

Душа покинула это тело и металась в каше из воды и ветра, пытаясь во тьме найти путь к богу и обрести покой. Но бог забыл о ней, точнее сказать, просто проспал. И судя по всему, не очень‑то и нужна была ему это маленькая собачья душа. Если бы она попала к богу, то он наполнил бы её любовью, и взял к себе на небо. Но дьявол оказался проворнее. Он залил её ядом ненависти и мщения, и вернул назад, в изуродованное тело.

Боль почти не ощущалась. Несчастное тело просто устало болеть. Иногда, животное приходило в сознание и открывало глаза, что бы через миг вновь провалиться в бездну. В те минуты, когда вконец измотанный борьбой за жизнь организм начинал терять последние силы, пёс забывался в тяжёлом сне.

Ему снились сны.

Вот он ещё совсем маленький, беззаботно бегает по зелёной, травке. Солнышко припекает бока. Рядом с ним две девочки. В зубах у него красная туфелька. Она сладко пахнет любовью и лаской. Девочки смеются, пытаются отнять туфельку. А он убегает. Он сильный и ловкий. Кругом ветки, трава. Он прячет туфельку. Теперь это его туфелька. Ах, как она пахнет. Он снова слышит ласковый зов. Его зовут по имени и он, изо всех сил пытается бежать на голоса. Но девочки уже далеко. Они уходят всё дальше и дальше, и исчезают в голубизне неба.

Вот он крошечный слепой комочек, беспорядочно тычется носом во все стороны, пытаясь найти большое, тёплое и мягкое тело мамы, и прильнуть к нему, ища любви и защиты. Но тепла нет. Вокруг только тьма. Его окутывает страх. Он робко пытается звать своим слабым голоском, но ничего не происходит. Только ледяной холод и одиночество сжимают его со всех сторон.

Пёс открывает глаза. Тупая боль, холодный дождь, мрак и ветер.

Снова забытье. Снова он, напрягая последние силы, бежит по зелёной траве за девочками, и вновь они уходят в небо. Снова ему сниться яркий свет, тепло и запах туфельки. Но свет начинает меркнуть. Что-то большое и страшное надвигается на него. Что это? Из тьмы, над ним нависает, перекошенное ненавистью, жестокое лицо человека. Человек замахивается. Всё окрашивается кровью.

Горло собаки начинает дрожать. Огонёк зверя, почти потушенный за тысячи лет жизни рядом с человеком, разгорается с новой силой. Он наполняет тело пса. Он становится всё больше и больше, вознося языки свои выше боли, выше страха и любви. Теперь лишь дикая злоба, безграничная ярость и неутолимая жажда мщения разливаются до самых дальних уголков его тела и сознания.

Страшный вой зверя разносится в ночи, сливаясь с голосами его диких и вольных предков, глядящих на него горящими глазами сквозь время, из глубины веков.

Глава 7

Зарезав вторую свинью, он с удивлением заметил, что ощущения уже не имели той остроты, что в первый раз. Это удивило и раздосадовало его. Потом он почувствовал, что не реализованные ожидания засели где-то глубоко в голове, и оттуда напоминают о себе, с каждым днём всё настойчивее, и настойчивее. Это раздражало и злило его. Поймав бродячую собаку, он долго резал её ножом, подвешенную за передние лапы к потолку сарая, затянув предварительно ей пасть изолентой. Но раздражение не ушло, а наоборот, нарастало, не давая покоя. Он так разозлился, что не заметил, как обмочил штаны.

По ночам он долго не мог уснуть – болела голова. А забывшись, он видел, как в тумане, слезливые глаза матери, которые постепенно растворялись в темноте. На их месте, увеличиваясь в размерах, как бабочки порхали девчоночьи трусики. Зайчики, мишки, пупсики и котята на них оживали, строили ему рожи, издевались и смеялись голосами его одноклассников. За тем и они исчезали в темноте и всё вокруг начинали заполнять тела девочек – гладкие, чистые, без единого волоска. Он улыбался им. Он просто хотел с ними играть. А они называли его «Рвотный порошок!», и громко смеялись, показывая тонкими пальцами в его сторону. Тогда он пытался хватать их за их чистые тёплые шеи. Он давил изо всех сил, до хруста, до боли в пальцах, пытаясь заставить замолчать. Но они выскальзывали из рук, и вновь хохотали и дразнили его. Потом появлялись лица других. Они смотрели страшными глазами. Потом хохотали: «Ссыкун!». Толкали его. Били. Он пытался уйти от них, спрятаться, но не мог. Потом были боль и огонь.

Он просыпался потный и злой. Голова болела. Кровь стучала в виски. Было трудно дышать. И это не проходило, и стучало внутри, стучало, как молоточек, громче, громче, требуя выхода.

Он шёл на работу. Он боялся, что все узнают. Что все увидят то, чего он хочет, и накажут его или станут смеяться над ним. А ему не хотелось, что бы над ним смеялись. Он хотел, что бы с ним согласились поиграть, хоть кто ни будь.

Однажды, давно, ещё в садике, он играл в песочнице с девочкой. Она говорила ему, а он делал, что она велела. Он не сразу мог понять, что она хотела от него, и она хмурила бровки и сердилась. Но ему нравилось, потому, что она разрешала ему трогать её трусики. Он запомнил это ощущение на всю жизнь. Ему так понравилось, что он очень хотел, но не шёл в туалет, боясь, что девочка уйдёт. Потом он описался, но продолжал играть. Потом подошли другие девочки и увидели, что он описался, и начали смеяться над ним. Девочки были одеты в короткие платьица, а из-под платьев виднелись трусики. Белые с синими, красными и жёлтыми котятами, мишками, зайчиками и пупсиками. А та девочка не смеялась. Она, молча, стояла и смотрела. Но больше она с ним не играла потому, что все смеялись и кричали: «Ссыкун! Ссыкун!»

А потом была другая. Там, в школе. Она пришла и села с ним рядом. И он увидел её трусики. Такие белые-белые. Это она для него. Он потрогал их, такие тёплые и мягкие и ему стало хорошо. Но она испугалась. И её глаза были большие, и она упала. Потом ему говорили, что он не должен с ней играть. Били, били. Было больно. И тогда появился огонь. Потом отец бил его. Потом плакала мать. Потом отец запретил ходить в школу. Но он запомнил лицо девочки и её трусики, и большие тёмные глаза.

И однажды вечером к нему пришла та девочка. Только на ней было короткое синее платьице, а не чёрная юбка как тогда.

Уже совсем стемнело. Он сидел у окна, и она подошла к калитке. Потом она стучала и оглядывалась по сторонам. А он смотрел. Она заметила его и, улыбнувшись, махнула рукой. Он увидел её большие тёмные глаза и тоже улыбнулся. Потом он вышел, и она спросила хлеба и картошки, если можно. У неё давным-давно заболели папа и мама, и не могли купить себе хлеба сами. Он не сразу, но понял, что ей нужно, и пошёл в дом. А она пошла за ним и быстро вошла внутрь дома, и вновь быстро оглянулась по сторонам, перед тем как войти. Он дал ей хлеб, а она не уходила, и всё осматривала комнату, прикусив нижнюю губу. Тогда он попросил её поиграть и потрогать её за трусики. Она долго смотрела на него, подняв брови, а потом её глаза стали узкими, и она попросила денег, папе с мамой на лекарства. И тогда она поиграет с ним и разрешит трогать трусики. Он опять долго соображал, но денег не дал – ему было жалко, и опять попросил поиграть, и потрогал её за плечо. Тогда она засмеялась. Сначала коротко улыбнулась, вскинув брови вверх. Он улыбнулся ей в ответ. А потом захохотала. Её лицо перестало быть детским. И он увидел, что это не та девочка. Что она не хочет с ним играть. Она злая. Она такая же, как те, что смеялись и били его. В нём закипело раздражение. Он замотал головой и замахал руками, прогоняя её, а она не уходила и всё хохотала и хохотала.

Потом он протянул к ней руку, но она ловко отскочила. Потом опять, и опять. Он пытался схватить её за шею, что бы она замолчала. Она заливалась смехом, а его затрясло, и он почувствовал, как по ноге разлилось тепло. На полу, образовалась лужа. Намокла штанина. Она хохотала и показывала на него пальцем: «Ты, ссыкун! Такой большой, а ссыкун! Дай денег, а то всем расскажу!» Он шагнул – она отскочила, он махнул рукой – она ловко увернулась, и оказалась у него за спиной: «Ссыкун, дай денег, тогда уйду».

Его обуяла ярость. Он вновь и вновь пытался её схватить, а она ловко уворачивалась от него и хохотала. Она дразнила его, а он из-за своей замедленной реакции не успевал за ней.

И тут, она зацепила ногой за половик.

Он почувствовал пальцами тепло её плеча, и с силой сжал их. Судорога пробежала по его телу. Сухой веточкой хрустнула ключица. Девочка не закричала. Она охнула и побледнела. Её суженные, сверкающие хитростью и злобой глаза, широко открылись – как тогда в школе. Теперь их наполняли удивление и страх. Рот приоткрылся. Она отчаянно заколотила своим маленьким кулачком по его грязным и твёрдым пальцам, вцепилась в них зубами. Её ноги оторвались от пола. Она пинала его и тихо хрипела горлом. Тогда он ухватил свободной рукой её маленькую тёплую шею и, дёргаясь от нарастающего возбуждения, сдавил. Её голова запрокинулась. Рот открылся ещё сильнее. Изо рта вырвался тонкий протяжный сип. Это организм, продолжая бороться за жизнь, не смотря ни на что, втягивал воздух не пережатым до конца горлом. Она вцепилась посиневшими пальцами в его кулаки. Из её широко открытых глаз тонкими струйками потекли слёзы. Он сжал руку сильнее. Сипение стихло. Глухо хрустнули позвонки и её тело обмякло. На пол, брызгаясь, полилась моча. Её глаза так и остались широко открытыми. В углу маленького рта показалась кровь.

И тогда началось.

Острая, как молния, судорога прошила его тело вдоль позвоночника. Голова запрокинулась далеко назад. Тут же, как удар тока, последовала вторая. Его ноги подогнулись. Мышцы, то напрягались, то расслаблялись. Разжались пальцы. Мёртвое маленькое тело упало на пол, гулко стукаясь кобчиком, локтями, затылком, со шлепком, как мокрая тряпка, как холодец. Его вновь пронзило, и на этот раз он согнулся пополам. Глаза закатились под лоб. Теряя равновесие, он повалился рядом, с ещё не остывшим трупом. Его вырвало, тело забилось в конвульсиях. Торчащий пенис беспрестанно толчками извергал потоки спермы. Волосы слиплись от пота. Из его открытого рта вырывались хрипы и мычание.

Перед глазами замелькали картинки. Смеющиеся девочки, качающие головой воспитатели из садика, красные в прожилках жестокие глаза пьяного отца, плачущая в синяках мать, школа, лестница, смеющиеся всюду глаза школьников, гневный голос учительницы, вылезающие из орбит глаза задушенных кошек, орущие куры, широкий, с квадратной бляхой ремень. Полетели бабочки-трусики со смеющимися пупсиками и зайчиками, и ещё, и ещё… Они окружили его тесным кольцом, нависли над ним. Они грозили пальцами, качали головами, смеялись. Их голоса слились в один общий гул. И вновь боль. Вновь огонь.

А он хрипел и катался в блевотине и моче. Штаны пропитались липкой спермой. Из носа сочилась кровь, вперемежку с жёлтой слизью. Пальцы скребли скользкий пол. Вся грязь. Вся эта липкая чёрная гадость, годами копившаяся внутри, оседая и спрессовываясь, слой за слоем во всех закутках сознания, все страхи, стыд, боль, обиды, забитость и злость, унижения, зависть, тьма и холод одиночества, вдруг разом ринулись наружу. Он рычал и выл как животное, и катался в судорогах по полу, пока не потерял сознание.

Через некоторое время он очнулся, и всё повторилось. Хрипы, мычание, конвульсии. Он вновь и вновь сдавливал пальцами уже остывшую плоть. Трещала ткань платья. Хрустели выворачиваемые суставы. Его тело простреливали судороги, и он снова впадал в липкое душное забытьё.

Всё прекратилось под утро. Он крепко уснул, прямо на полу, в луже испражнений, рядом с окоченевшим трупом девочки. И первый раз в жизни ему не приснились кошмары.

Глава 8

Измученные ночной попойкой, с небритыми лицами и разламывающимися от боли головами, Толик и Тимоха подкатили к дому Валентины только к полудню. Дождь прекратился ещё утром. На небе ни облачка. Пекущее солнце поднимало с земли клубы пара. Воздух сделался настолько влажным, что с трудом проталкивался в лёгкие. Заглушив двигатель мотоцикла, Толик грубо толкнул задремавшего в коляске Тимоху. Тот с трудом открыл глаза и, морщась от головной боли начал выбираться.

Валентина в голубом платьице легко спорхнула к ним на встречу, по чисто вымытому крылечку и гладким доскам тротуара. Но натолкнувшись взглядом на тело собаки, вытянувшееся у будки, она сошла с тротуара, и по траве вдоль забора направилась к калитке.

– То-олик, ну чего так долго? Обещал же с утра! – укоряла она, отпирая засов.

– Обещал, обещал! – грубо оборвал её Толик. – Значит, не получилось. Самогон тащи!

– Ага, самогон вам! Щас нажрётесь, а дело не сделаете!

– Я тебе сказал, неси!! – Толик уже рычал. – А то сама потащишь эту дохлятину!

– Хорошо! Только по стопочке и всё, ладно?

– Да неси ты, быстрее!! – Толик так глянул на Валентину, что та попятилась, но вспомнив про собаку, снова отпрыгнула к забору.

– Да чего ты его боишься! Иди быстро!!

– Ага, умник! Я всю ночь не спала, всё прыгала к окошку. Боялась одна. Дождь, ветер, темень, а этот воет как… Ужас.

– Да иди быстрее, не бойся! Он уже подох давно! – Толик, сморщив от боли лицо, сделал два широких шага и, как в футболе, размашисто пул пса сапогом в спину.

В следующее мгновение произошло то, чего никто не ожидал. Пёс вскочил сразу на все четыре лапы и, не издавая ни звука, бросился на обидчика. Толик даже моргнуть не успел. Зубы щёлкнули у самого лица, как огромный капкан. В лицо брызнула собачья слюна. Толика спасла цепь. Натянувшись, она отбросила собаку назад, к будке. Перевернувшись в полёте, пёс опять встал на лапы. Горящие малиновым цветом глаза, пожирали врага. Шерсть, от загривка до основания хвоста, стояла дыбом. Пасть оскалена.

Тимоха замер между столбов калитки. Валентина жалась к забору, готовая, в любую секунду, разразиться визгом.

– Ах, ты, бля, сучё-онок. – Толик злобно зашипел сквозь зубы. – Ну ладно… Валька!! Ты принесёшь выпить, или нет!! А ты, придурок, чё встал?! Иди сюда!!

Опохмелились прямо во дворе, из горлышка. Глаза заблестели. На лбу выступила липкая испарина. Всё это время, пёс не сводил горящих яростью глаз с людей.

– Тимоха! – вполне оправившись, заговорил Толик. – А ну, дуй к мотоциклу! Там, в коляске… Сидушку сдвинь… Сетка китайская. Тащи её сюда!

Повеселевший Тимоха бросился к мотоциклу.

– Толик! Только не тут! То-оли-ик… – Валентина пулей скрылась за дверью дома. Хлопнув калиткой, вернулся Тимоха. Распустив китайскую рыболовную сеть, корешки медленно подступили к собаке.

Чёрное тело вновь распласталось в прыжке. Люди прянули в стороны. Зубы собаки щёлкнули, схватив пустоту. Сеть с шелестом опустилась, накрыв тело пса. Он рванулся несколько раз, но окончательно запутавшись, завалился на бок, захлёбываясь рёвом. Корешки принялись бить собаку по голове, чем попало, пока её тело не обмякло.

– Тфу ты, зараза! – Тимоха жадно втягивал ртом влажный воздух. – Сука…

– Хорош плеваться. Давай его в коляску! Быстро! – Толик тяжело дышал, но всё же ухватился за сеть.

Грязное, окровавленное тело проволокли через двор и спешно забросили в коляску. Взревел мотор. Мотоцикл рванул с места, оставив в воздухе облако синего дыма и запах сгоревшего бензина.

Вырулив мимо кладбища, спустились к распадку. Дав газу, Толик погнал мотоцикл по грунтовке, вдоль ручья. Повернув налево, он, через сотню метров, съехал с дороги и затормозил. До ручья – метров десять.

– Здесь! – Толик спрыгнул на траву. – Давай, Тимоха! Шустрей! – Собаку выволокли из коляски, протащили по траве и вытряхнули из сети к самой воде. – Тимоха, отволоки сеть в коляску, а там верёвку захвати.

Начинающий трезветь Тимоха, метнулся к мотоциклу и вскоре вернулся с мотком капроновой верёвки.

– Эта?

– Эта, эта. Делай петлю! Быстро!!

– Зачем петлю, Толик? Камнем по башке и всё!

– Тебя, дурака, не спросили! Делай, сказал!!

Толик и Тимоха опустились на колени возле, начинающей дёргать лапами, собаки, и торопливо распутывали верёвку.

– Так! – Толик пару раз натянул петлю, проверяя на прочность. – Тимоха, давай! Голову ему подними!