Текст книги "В годину смут и перемен. Часть 2. Зазеркалье русской революции"

Одновременно в августе 1914 года русские дивизии Юго-Западного фронта начали другое крупное наступление и смогли хорошо продвинуться на южном направлении в направлениях против Австро-Венгрии в Галиции, заняв стратегически важный город-крепость Перемышль, а также Львов.

Только в ноябре 1914 года немцы постепенно стали перехватывать инициативу и отвоевали себе взамен потерянных территорий большую часть Западной Польши. В результате стабилизировавшаяся линия русско-германского фронта, образовавшаяся к началу-середине 1915 года, была все же больше в пользу российской стороны, и даже потери, понесенные последней в Польше западнее Варшавы, в стратегическом плане были оправданы, так как выдававшийся до того вглубь вражеской территории громадный польский «выступ» был крайне уязвим для его окружения.

Участок же границы с Восточной Пруссией в зоне от Балтийского моря до реки Неман (северный фланг) продолжительное время в первый год войны оставался в своих довоенных границах, отчего пограничники Рижской бригады не были задействованы в боестолкновениях. Все изменилось в начале 1915 года, когда германское правительство сформировало в Восточной Пруссии новую ударную армию. В январе с ее помощью они сильно потрепали слабую 10-ю русскую армию, выйдя на оперативный простор, окружив и полностью разгромив один наш армейский корпус. В ответ в марте русские небольшим отрядом Потапова атаковали и на время демонстративно заняли приграничный немецкий город Мемель (теперь Клайпеда). Эта вылазка стала первым боевым крещением и для отделения Ивана, которого с несколькими всадниками-пограничниками включили в группу тыловой поддержки Потапова. Видимо, «русский укол» против Мемеля заставил немцев усилить здесь свою группировку, и с наступлением мая они с боями обеспечили себе продвижение вдоль береговой линии на Либаву, которая уже 7 мая пала. С этого момента для Ивана и его сослуживцев началось самое интересное…

Не добившись кардинального успеха на западном фронте против Франции и англичан, Германия изменила стратегию и решила провести летом 1915 года генеральное наступление уже на Восточном фронте, чтобы быстрой победой здесь склонить Россию к сепаратному миру и тем самым вывести ее из войны.

В мае совместные немецкие и австрийские войска двинулись на Горлицу, имея на этом направлении значительное превосходство в живой силе, а особенно – в артиллерии. Русский Юго-Западный фронт от того понес колоссальные потери, но смог обеспечить благополучный отход для занятия обороны на новых позициях. Одновременно русским нанесли ряд тактических поражений на всем фронте в Польше. Им не хватало пополнения и особенно снарядов, поэтому атаковавшие немцы легко организовывали на отдельных участках фронта огневой и численный перевес, а потом стремительно продвигались здесь вперед, создавая русским полкам угрозы окружения, которые все чаще вынуждены были осознавать себя забытым начальством пушечным мясом. В итоге на положение рваной линии фронтов стали как никогда влиять ошибки командования и провалы в тыловой поддержке. Генеральный штаб России тоже не справлялся с динамично меняющейся на фронте ситуацией.

Однако благодаря стойкости солдат и офицеров русский фронт все же еще как-то держался. Переоценили свои возможности и сами немцы: имея хорошие перспективы опрокинуть русских в том или ином месте и выйти на оперативный простор, они постоянно распыляли силы, предполагая, что удача будет им способствовать на всех направлениях главных ударов. К середине августа Северо-Западный фронт генерала Алексеева практически сдал всю Польшу, но тем не менее не потерял боеспособности и в целом держал удары.

Летом же 1915 года война пришла и в Курляндию. После падения Либавы прорыв германцев был стремительным – не встречая организованной обороны, они двигались дальше по Прибалтике на север колоннами. Значительная же часть пограничников 2-го отряда Рижской бригады после потери штаба в Либаве получила приказ отходить к Риге для соединения с основной частью бригады. Командование отряда (практический весь офицерский состав с семьями) с комендатурой города было срочно эвакуировано из города на судах.

Однако обеспечить организованный отход для остальных разрозненных частей отряда пограничников не получилось – отделения, изначально разбросанные мелкими группами вдоль всего побережья, пытались спонтанно объединиться в более многочисленную сводную команду, но большая их часть была либо уничтожена, либо пленена немцами. В результате на подходе к Виндаве один такой сводный отряд численностью в 60 человек оказался под оперативным командованием ефрейтора Ропакова – свою команду он сохранил в полном составе. Далее его отделение, как ядро, собирало в себя остатки других отступавших русских подразделений, причем Иван сохранил и командование над всей группой, несмотря на то что в его подчинение вошли более старшие по званию унтер-офицеры.

Немецкой коннице удалось заблокировать весь этот отряд на берегу у маяка, отрезав ему путь к дальнейшему отступлению. Сам город Виндава к тому времени уже был взят германцами, их дивизии приблизились и к самой Риге. Казалось, выхода у окруженных пограничников не было – либо погибать, либо сдаваться.

Вот как потом описал последующие события сам Иван Ропаков, рассказывая, за что получил свой первый Георгиевский крест: «Ночью я поднялся на башню маяка. Скоро в отдалении в море заметил судовые огни – как будто шел корабль. Пользуясь хорошо знакомой мне азбукой Морзе, я начал через лампу маяка передавать световые сигналы. Просил оказать помощь, сообщил, что нас тут шестьдесят русских солдат. Судно оказалось российским, мою передачу они заметили и прочитали. Скоро к берегу с корабля подошла первая шлюпка. Мы начали организованно эвакуироваться – сперва раненых несколько человек, потом остальные. Я уходил с берега с последней группой. Очень жалко оказалось бросать лошадей, включая и мою кобылу. Была мысль пристрелить их, чтобы не доставались немцам. Но это было выше моих сил. Наверное, такое смог бы сделать любой офицер, но не солдат – крестьянский сын. Поэтому мы просто их разнуздали и выпустили на волю – может, попадут в хозяйство к местным латышам. Запомнилось плавание на корабле – сначала нас доставили на остров Эзель, затем, взяв там на борт еще людей, мы поплыли в Ригу. На этом пути капитан все время ожидал атак противника: „Из окружения выбрались, а легче не стало, везде стреляют и лодки подводные германские снуют, глядишь, и потопят…“ В ответ мы шутили: „Если потопят, то и переживать нечего. Бывало у нас и хуже“. В Риге нас уже ждали командиры нашего отряда и бригады – встретили как героев, выдали по бутылке пива на брата. Меня командование тогда особо поздравляло и хвалило, все были рады, что удалось спасти отряд. Скоро представили к Георгию и дали звание младшего унтер-офицера (по современному табелю это всего лишь младший сержант). Далее при расформировании нашей пограничной бригады меня перевели в состав фронтовой 12-й Сибирской стрелковой дивизии в команду разведчиков при штабе дивизии. Сначала пообещали направить в кавалерию – с моей-то шашкой! Но что-то не срослось. Поэтому в итоге пришлось два годка повоевать в разведке, ходить к врагу через линию фронта, снимать часового, добывать „языка“, правильно фиксировать расположение вражеской обороны – окопы, пулеметные гнезда, штабы. Иногда приходилось корректировать работу нашей артиллерии. Тем же летом 1915 года я заработал еще один Георгиевский крест III степени – за то, что вынес из разведки своего раненого командира, притом что и сам был ранен. Во время вылазки в тыл врага взрывом нашего же снаряда рядом свалило дерево, воронку засыпало песком, а там остались лежать мы с командиром. Наши товарищи посчитали, что мы неминуемо погибли, и возвратились из разведки. Каким-то чудом я в себя пришел, контужен, но ожил, полностью засыпанный в той воронке, как в могиле… Откопал и себя, и фельдфебеля своего – он дюже ранен был, но дышал. В общем, когда мы с ним в окоп к своим приползли, нас уже в роте и помянуть за упокой все успели. А как-то по ошибке мне вручили еще один Георгиевский крест IV степени1111
  В результате с порядком вручения крестов получилась типичная русская путаница. Вот регистрационные номера георгиевских наград Ропакова И. В.: первый его крест 4-й степени №395439 (за отличие в разведке, 31.08.1915, 12-я Сибирская стрелковая дивизия), второй, 4-й же степени, крест №440131 (от 04.07.1915, 2-й Рижский погранотряд) – вместо него будет выдан потом крест 3-й степени №134307 (за спасение команды пограничников в числе 60 человек). То есть получается, что первым по хронологии был сразу выдан крест 3-й степени, а потом уже его наградили за новый подвиг крестом 4-й степени. Абсурд. Однако дело даже не в том, что перепутана хронология, а что в обосновании награждения «лишним» крестом 4-й степени в архиве числится совсем иной, еще более ранний его подвиг, совершенный до начала отступления пограничников с поста: «Состоя начальником наблюдательного поста Феликсберг Виндавского района, в составе 8—12 человек и несмотря на то, что расстояние между постами было в 14—18 верст, благодаря чему трудно было рассчитывать на поддержку соседнего поста, продолжал наблюдать с суши и с моря за неприятелем и давать точные сведения о численно превосходившем неприятеле, чем способствовал своевременной эвакуации войск и жителей города Виндавы по железной дороге и уничтожению последней дороги». Получается, что третий (отмененный) наградной крест был выписан Ивану Васильевичу совсем и не по ошибке, а просто за другой случай/подвиг, но тогда герой просто не разобрался в этом, хотя мог бы поиметь в свою копилку даже золотой Георгиевский крест 2-й степени (обменяв «лишний» 4-й степени на следующий по разряду Георгий), а там бы и до полного банта георгиевского кавалера² недалеко (тем более что среди наград И. В. имелась еще и не менее весомая Георгиевская медаль «За храбрость», медаль в честь 300-летия дома Романовых)…
  ²Подробно останавливаясь на награждениях солдатскими Георгиевскими крестами, важно указать, что помимо морального публичного воздействия для низших сословий очень важными была и материальная стимуляция этих награждений: за каждый наградной Георгиевский крест правительство жаловало герою прибавочное жалование из оклада в 120 рублей в год, а за Георгиевскую медаль – из оклада 12 рублей в год, что по крестьянским понятиям были очень-очень большие деньги. А если получить все четыре креста, да вдобавок еще и четыре Георгиевские медали? – А ведь были и такие удальцы! В деревне Большой Двор, что чуть ли не самая близкая к Сельцам, крестьянский сын Михаил Иванов, известнейший в округе гармонист, по итогам своей службы на империалистической войне собрал весь букет этих наград Святого Великомученика и Победоносца Георгия! Один из крестов вручал ему лично император Николай II. Это его смекалистое изобретение против отравляющих газов было припасено в императорском войске на крайний случай, благодаря чему в итоге спаслись сотни (если не тысячи) русских солдат. Суть идеи: следовало обильно помочиться на платок, приложить его к носу и редко дышать – вот и весь подручный «противогаз» с инструкцией по его применению… Что символично (когда мы говорим о социальной справедливости прежнего времени): этот геройский человек, участник Великой Отечественной войны, до 72 лет работавший на Череповецком узле связи, получил в итоге от государства пенсию аж в… 18 рублей в месяц! (В это время стипендия в вузах составляла от 40 до 55 рублей.)


[Закрыть]. У меня уже такой был – поэтому вернул его назад, сказал, мол, что-то вы там напутали, господа… Мне потом солдаты говорили, что зря я тот крест отдал, серебро же, да и все по закону ведь было – наградили, значит, положено, не украл же… А я считаю, что как же иначе, это не по правилам – всему свой черед».

Отмечу, что одновременно в этот период времени (1915—1916 гг.) в Риге в составе русской армии из местных жителей для защиты Курляндской и Лифляндской губерний было сформировано несколько патриотично настроенных латышских национальных частей, которые за последующие годы проявили чудеса стойкости и отваги и фактически спасли потом сам большевистский режим Ленина. Если не считать их вклад в охрану Смольного в октябре 1917 года и в разгон Учредительного собрания, то как минимум два раза эти латыши спасали революцию: во время левоэсерского переворота 6—7 июля 1918 года в Москве и Ярославле, а главное – в отражении наступления армии Деникина на Харьков и Москву в декабре 1919 года1212
  После Октябрьской революции большая часть латышских стрелков поддержала власть большевиков, и несмотря на то что по сепаратному Брестскому миру Ленин передал их родную Прибалтику Германии, в апреле 1918 года из латышей была сформирована первая регулярная стрелковая дивизия (с численностью к концу 1918 года до 20 тысяч бойцов). По факту это была самая дисциплинированная и боеспособная сила Красной Армии, которую, помимо выполнения функции охраны обеих столиц революции, Советы часто бросали на самые ответственные направления всех фронтов Гражданской войны. Без участия «красных латышей» не обошлись разгромы Чехословацкого корпуса в Казани, войск Юденича и Врангеля. За годы Гражданской войны 140 латышских стрелков были награждены орденом Красного Знамени, из их рядов вышли такие известные советские военачальники, как И. Вацетис, Я. Лацис, Я. Фабрициус, К. Стуцка, Ф. Калниньш, К. Калнин, И. Строд, К. Нейман, О. Стигга. Впрочем, все они, кто сумел дожить до 1937 года, подверглись репрессиям в СССР и были расстреляны.


[Закрыть].

Отношение к войне в окопах меняется… (1915 г.)

Если в 1914 году в начале боевых действий и намечавшихся успехов российской армии в деревенской глубинке в народе преобладали исключительно патриотические настроения (здесь, конечно, надо делать поправку на женскую часть населения, для которой война – это всегда очевидный страх, горе, лишения и потери), то уже через год, летом 1915 года, все стало меняться в сторону недовольства и объективного негодования. Мужья с фронта писали (а возвращающиеся после ранений калеки воочию подтверждали), что война идет бестолково, генералы дурны, подвоза снарядов нет, офицеры от бессилья стали крайне жестоки, в окопах сплошь болезни и вши, в то же время немцы вооружены и снабжаются лучше, потери у них несравнимо меньше, воюют с большим успехом и меньшими потерями. Короче, после бравады и щеголянья новенькими мундирами из армии стала выползать истинная ее изнанка… Тем не менее новая мобилизация в 1915 году в провинциях прошла достаточно организованно и смиренно.

Во время первой мобилизации 1914 года, несмотря на мощный патриотический подъем, было зафиксировано немало и противоправных действий населения в ряде местностей – «жены просто не отпускали от себя мужей, ложась под поезда…», а еще, конечно, в городах бузили тогда уже большевики: «Долой войну!». Теперь же (с 1915 года) в людях наблюдалось апатия и безысходность: «куда от судьбы денешься…» – однако и бравады патриотических излияний на улице уже особо не было слышно.

Именно вторая волна мобилизационных действий в России (на этот раз мобилизовались не только люди, но и промышленность) в значительной степени подорвала экономику страны. Нет, населения в резерве у царского режима было еще предостаточно (в итоге на фронтах побывала только одна десятая часть от 167-миллионного населения), но большинство промышленных предприятий пришлось перепрофилировать под военные нужды. К концу 1916 года более 4/5 заводских рабочих были задействованы в производстве боеприпасов и вооружения, а из 2290 предприятий страны только 447 продолжали заниматься производством товаров массового гражданского спроса, остальные – обеспечивали потребности армии. Но и с производством военной продукции все было не сильно гладко – в страну перестала поступать импортная высокотехнологическая продукция, из-за чего, например, остались не достроены 2 линкора, 3 линейных и 8 легких крейсеров.

Свидетели того времени единодушно отмечали, что до начала войны уровень жизни у всех слоев населения (не только крестьянства) заметно вырос, и этот рост до 1914 года сильно влиял на настроения в народе (к чему быстро привыкаешь). По статистике на 1913 год, усилилась земская региональная власть, процветала торговля, развивалась промышленность и особенно транспорт, шло массовое строительство каменных зданий, новых церквей, школ, больниц, крестьяне наконец начали преодолевать последствия земельного кризиса, образовавшегося после реформы с отменой крепостного права.

И вот с началом войны всех опять «…окунули в прошлую, уже забытую жизнь, полную нужды, лишений и несправедливости» – снова безденежье, отсутствие мужского плеча в хозяйстве, дефицит промышленных товаров, все больше плачущих вдов, сирот и лишившихся своих суженых невест. Ко всему правительство с лета 1914 года официально ввело «сухой закон», который, конечно, мало кто соблюдал, но тем не менее неудобства от него колоссально раздражали потребителя.

Почва для антивоенных агитаций с каждым днем объективно нарастала, оппозиция антивоенную риторику постепенно ставила на поток, особенно преуспевала большевистская партия Ленина. Пока этот поток власти еще пресекали и где надо затыкали протекающие дыры, но долго сдерживать лавину справедливого народного возмущения было, конечно, невозможно. Как сказал классик: «Бытие определяет сознание!» Если тебе на голову перманентно падает снег, то сколько ни подпирай хлипкую крышу – она рано или поздно проломится. У всего есть предел прочности…

 
__________________________________________
 

Солнечным августовским днем 1915 года в Погорелке вся деревня провожала на войну очередную партию своих мужиков и мальчишек. Степан после известия о добровольном найме в «носильщики» своего младшего сына Осипа совсем раскис. Он и так последнее время был слаб здоровьем, к тому же недавно уже проводил в армию старшего сына Михаила, среднего Александра и любимого племянника Ивана, сына брата Андрея. И вот опять тяжелые проводы. Последний его сынок по собственному желанию уходит на фронт. Мог бы и остаться с больным отцом, тем более что и сам покалечен бандитской пулей. Так нет, как показали его друзья-одногодки, тот самолично упросил на медицинской комиссии взять его хотя бы в ротные санитары, но чтобы обязательно на самые передовые позиции. В первый раз отец жалел, что давал сыну много читать книжек – вот оттуда он, видимо, всей этой романтики и нахватался… Какой из него вояка – щупленький, неказистый, с плохо работающей после пули рукой.

Знал бы Степан, что это свое героическое решение его сын посвятил соседской худющей как жердь четырнадцатилетней девке Севостьяновой Шурке, известной на селе под кликухой Амазонка. Амазонкой назвал ее как раз сам Степан, глядя, как лихо юная наездница управляет лошадью. Односельчанам прозвище понравилось, особенно когда Степан объяснил, кто такие есть эти амазонки и что это слово не обидное, а даже наоборот. Семейство Шурки считалось чуть ли не самым бедным на селе, но девчонки в нем (пять сестер-погодок) были крайне самостоятельными и выделялись своим характером на фоне других сельских девок настолько, что даже единственный брат откровенно их побаивался, а иногда даже прятался в местных конфликтах за их спинами. Видимо, от недоедания все эти дети росли худыми и невысокими, но недостаток физической массы сполна компенсировала их бедовая натура.

Как-то вечером на поселковой гулянке, где парни на завалинке тусуются со своими местными подружками, выпало Осипу по жребию прогуляться разок с той Амазонкой наедине за околицу. В таком разе парню полагалось после того, как они скроются с глаз подбадривающего веселого общества, обнять девицу и «попробовать ее на вкус». Если поцелуй получался, то следовало рассчитывать, что ты ей хоть немного нравишься и потому смело можешь готовиться к индивидуальным ухаживаниям. Если же нет – значит, сам виноват, раз не смог эту девицу завлечь своими лучшими качествами. Поэтому либо отступись, либо как ненормальный упрись и дожимай.

Но Оська на то и чудина, что у него все не как у других. Целовать вот так, с бухты-барахты, девчонку, хоть и младшую его почти на семь лет, да и на вид малолетку, он не посмел. Однако духу хватило заговорить с ней, спросить что-то банальное. Она ответила тоже что-то банально, но потом и сама осмелела спросить молодца. Оказывается, много слышала, как он воевал с бандитами и с того был ранен. Мол, за этот мужской поступок его на деревне все девчонки сильно уважают, потому как он не такой, как прочие болтливые и хвастливые парни, а самый что ни на есть проверенный в схватке герой. Она же потом спросила Оську и про «белый билет» – мол, «в армию же тебя не могут взять теперь?»

Бог знает зачем она это сказала, но парень тут же начал уверять ее, что рана его пустяковая, а в армию на войну он обязательно пойдет со всеми, потому как не калека же какой… Амазонка на эту речь стушевалась, может, совсем и не хотела, чтобы он уходил на войну. На выходе «с круга» девушка ему шепотом на ухо сказала: «Буду бога молить, чтобы ты вернулся домой целехонек!» – и, о чудо, на прощание сама поцеловала его в щеку на виду у всей честной кампании, отчего у Оськи перехватило дыхание и в глазах заблестели искорки. Теперь он точно знал свою будущую жизнь – в ней точно будет война, и если с той войны он живым возвратится, то и обязательно будет в ней Шурка-Амазонка!

 
__________________________________________
 

Тем же солнечным сентябрьским днем 1915 года в Сельцах очень похоже провожали и Николая, младшего брата Ивана Ропакова. К тому моменту в деревне уже знали, что сам пограничник Иван недавно участвовал в боях в Курляндии и был там награжден высшей боевой наградой – крестом Георгия. Естественно, что односельчане были горды за своего прежнего вожака и ждали теперь наград и от Николки, который, как все считали, ни в чем не уступает Васильевичу – ни в деловой хватке, ни по части героизмов. Ну, разве что моложе пока только. Девушки-занозы у Николая давно не было, что облегчало прощание. Но оставались одни-одинешеньки все его домашние женщины: мать, невестка с племянницей и пять сеструх, двух из которых, Марью и Парасковью, к счастью, успели-таки выдать замуж. Одну в село Борисово, другую на хутор Тюньга. Были объявлены женихи и у других сестер – Ольги (который жил в самих Сельцах) и Авдотьи (тот был из деревни Жидихово), но эти свадьбы еще не успели сыграть. Младшая же сестренка Татьяна, самая красивая и, по словам братьев, «полная умничка», замуж идти не собиралась, так как видела себя исключительно в будущей взрослой жизни послушницей монастыря.

Хозяйство свое Николаю по завету брата Ивана пришлось оставить на дядьку Андрея и его сына Дмитрия, налаженная ранее кооперация к этому моменту уже начала приходить в расстройство, и вообще непонятно было, как теперь содержать с трудом ранее добытое стадо коров. Еще другие два двоюродных брата Ропаковых – Андреевичи, Борис и другой Николай, к тому времени уже были мобилизованы в армию. Вот такой выходил расклад у них в семействе по мужикам: из пяти родных и двоюродных живых братьев призывного возраста четверо были забраны в императорскую армию. Призыву этому никто из них не противился – «воевать так воевать, такая, видимо, это наша долюшка…»

В жерле империалистической и последовавшей далее гражданской войны половина этих братьев останется где-то на полях сражений. Но как полегшие колосья после бури потом поднимаются к солнышку, так и оставшиеся Ропаки еще воспрянут из могильных окопов к новой жизни и к новым испытаниям.

Брусиловский прорыв… в австрийский плен (1916 г.)

Одним из наиболее знаменитых сражений на восточном фронте для России стало наступление Юго-Западного фронта в июне-августе 1916 года против позиций Австро-Венгрии, названное современниками сначала Луцким, а потом и Брусиловским прорывом (по имени военачальника А. А. Брусилова). В результате этого наступления российские войска заняли всю Волынь, большую часть Буковины и Галиции, отбросив противника на 80—120 км.

Официально называемыми потерями в этой наиболее крупной для восточного театра военных действий битве стали: для австрийского командования – 1 млн 200 тысяч погибших, раненых и плененных, для германского – до 350 тысяч (но это по оценкам российских источников, так как противная сторона заявляла, что общие потери у них были менее 1 млн человек), для русской же армии соответственно назывались такие цифры: 78 тысяч солдат и офицеров убитыми, 380 тысяч ранеными и больными, 40 тысяч – пропавшими без вести (плененными)1313
  Кстати, санитар Осип Степанович оказался в числе данной переписи, а точнее, среди числа пропавших без вести, а еще точнее – в числе попавших в австрийский плен (но об этом чуть дальше).


[Закрыть]. Итого не более 500 тысяч.

Однако в зависимости от источников потери русской стороны, как водится, разнятся. Противная сторона указывала на общую цифру потерь Юго-Западного русского фронта в 800 тысяч солдат, союзные французские эксперты называли в 1917 году даже 980 тысяч, в современных изданиях нередко фигурирует цифра потерь и в 1 млн человек. Получается, что в зависимости от дотошности и предвзятости оценок эти потери русской армии легли в диапазоне 0,5—1 млн человек, что меньше 1—1,5 млн декларированных потерь у вражеской стороны.

Но помимо сухих цифр людских потерь, лошадей, пулеметов и орудий, это долгожданное наступление дало ряд косвенных результатов, повлиявших на исход самой войны: во-первых, германец со своего Западного фронта вынужден был перебросить в Галицию для восстановления ситуации более 400 тысяч штыков и сабель, а это облегчило положение союзникам в сражении на Сомме и дало им возможность избежать разгрома. Во-вторых, после данной битвы стратегическая инициатива прочно перешла от блока Центральных держав к странам Антанты. Наконец, после Брусиловского прорыва в войну на стороне Антанты вступила армия Румынии (что в итоге из-за ее поражения потом только ухудшило ситуацию на фронте).

Сам же генерал Брусилов А. А. оценивал результаты наступления скромно:

«Никаких стратегических результатов эта операция не дала, да и дать не могла, ибо решение военного совета выполнено не было. Западный фронт главного удара так и не нанес. Ставка, по моему убеждению, ни в какой мере не выполнила своего назначения управлять всей русской вооруженной силой. Грандиозная победоносная операция, которая могла осуществиться при надлежащем образе действий нашего верховного главнокомандования в 1916 году, была непростительно упущена».

⠀

Брусилов А. А. Мои воспоминания

Итак, опять вечная беда донельзя забюрократизированной военной русской машины: любой талант, любое начинание должно быть загублено паутиной согласований и выработкой циркуляров после того, как ими начинают плотно руководить крайне посредственные и во всем перестраховывающиеся надзиратели с большими звездами. А другим больших звезд в мирное время в российском государстве никогда и не дают (ну, разве что когда уже совсем все доходит до ручки и надо не просто реанимировать, а воскрешать ситуацию из небытия). Какой бы Наполеон у нас в армии ни вырастал, удел его – так и остаться артиллерийским капитаном…

Историческая наука, как известно, гуттаперчевая и легко перестраивается под нужные посылы от новых исторических эпох и мнения их идеологов. Сталинская концепция призывала считать бездействие штабов после Брусиловского прорыва изменой, а вот историческая наука в новой России обнаружила, что потери противника ранее были в разы завышены нашими генералами, а потому сам Брусиловский порыв следует называть войной на самоистребление… Самого же генерала Брусилова предлагалось считать худшим военачальником, место которому под судом и разжалованным. Далее в научных исторических расследованиях тех лет был отмечен краеугольный факт того, что после первого успеха Брусилову придали всю столичную гвардию, которая понесла у него огромные потери. И якобы именно из-за этих потерь сменившие гвардию в Петрограде (после начала войны в 1914 году в рамках антинемецкой кампании город Санкт-Петербург был переименован) войска не желали больше ехать на фронт, почему они и сыграли решающую роль в революционных событиях февраля 1917 года. Дальше, по логике этого расследования, следует, что «если бы не было Брусиловского прорыва, то не было бы и Февраля с последующим падением монархического государства…»

Относиться к данным заключениям официальной исторической (даже академической) науки можно со скепсисом или же больше – с юмором, только если бы этот смех не прикрывал горькую правду об истоках всех наших исторических постулатов и выводов еще и в современную (а может, и в будущую) эпоху. Возможно, автор тоже грешит намерением рассматривать прошлое через призму понятной ему современности, но, к счастью, сам по себе художественный ракурс этого исторического повествования делает любые исторические оценки заведомо субъективными и потому не претендующими на абсолютную истину.

Итак, что же документально сложно оспорить в истории с Брусиловским прорывом? – Удар на город Луцк планировался в Генеральном штабе как отвлекающий, с целью сковать силы противника и отвлечь их от главного удара на Западном фронте. На момент наступления Юго-Западный фронт имел войска на 666 тысяч в боевом порядке и 223 тысячи в резерве. Им на Австро-Венгерском фронте противостояли соответственно 622 тысячи и 56 тысяч солдат резерва. Таким образом, перевес у русских был, но незначительный, тем не менее для отвлекающего маневра вполне достаточный. Правда, у противника был значительный полуторакратный перевес в артиллерии (3488 орудий против наших 2017), а это уже крупный козырь в пользу обороняющейся стороны.

Открытием этой войны (а в каждой новой масштабной войне всегда есть свои открытия, ведь, как известно, генералы всегда готовятся воевать по законам прошлой войны, обычно не учитывая, что военная наука и техника постоянно эволюционируют и развиваются) стали в первую очередь пулеметы, которые в корне изменили тактику боя. Наступать пехоте или коннице на пулеметные гнезда было бесполезно, поэтому для успешной атаки надо было сначала при артиллерийской подготовке орудиям перемолотить всю линию обороны, включая многослойную систему окопов и блиндажей противника.

При значительном изначальном проигрыше в артиллерии А. А. Брусилову пришлось сконцентрировать все свои пушки исключительно в местах прорыва, а чтобы немецкая разведка не упредила такой прорыв, ударов по определению должно было быть несколько в условных «болевых точках».

Такого раньше в практике еще не было, и, собственно, это потом и поставили генералу Брусилову в вину: много одновременных разрозненных ударов по военной науке значит априори большие потери (несмотря даже на то, что обработка артиллерией передней линии обороны перед атаками Брусиловского прорыва не прекращалась 30 часов).

Большие потери действительно случились. Но эти жертвы были бы не напрасны, если, как изначально и планировалось, в Генеральном штабе русской армии воспользовались результатами наступления Юго-Западного фронта и дальше пошел в запланированный прорыв более сильный Западный фронт.

После прорыва австрийского фронта в нескольких местах развитие успеха должна была обеспечить русская конница. Кавалерийские войска являлись достаточно многочисленными, а по выучке превосходили кавалерию всех других стран. Однако кавалерия действовала не оптимально. Основной ее удар пришелся не на австрийские, а на немецкие части под Ковелем, которые были лучше подготовлены к отражению атаки. Считается также, что немцам помогала еще и лесисто-болотистая местность, а также частичная майская распутица!

В зонах же, где русская кавалерия билась с австрияками, результаты вышли куда как лучше – одних пленных было одномоментно захвачено сорок тысяч. Тем не менее ковельский «облом» и еще боязнь командарма А. М. Каледина ввести в прорыв свою лучшую 12-ю кавалерийскую дивизию (кстати, под командованием генерала Маннергейма, будущего командующего финскими войсками в войне с СССР) застопорили наступление, после чего пришлось выравнивать фронт и потому нести уже самим большие людские потери.

Ставка русских, конечно, не по причине «измены» не провела в 1916 году масштабное плановое наступление на Западном фронте, просто генералы вдруг решили, что разумнее и безопаснее перебросить свои резервы с Западного на Юго-Западный фронт и развить там успех неожиданно выстрелившего Брусиловского прорыва. К сожалению, менять лошадей на переправе было худшей из идей штабистов – резервы добрались до нового участка фронта, когда германцы уже стабилизировали его и укрепили новыми войсками (которые им удалось доставить из Италии быстрее, чем царским армиям сделать рокировку вдоль собственного фронта).

В этот момент для русского командования разумнее всего было остановить наступление, так как любое незначительное продвижение войск вперед по факту уже приводило к колоссальным потерям в живой силе. Однако этого не происходило – солдаты тупо ложились под огонь пулеметов и артиллерии противника. Теперь уже перемалывались наши полки, включая и свежие, пришедшие из резервов. Ситуацию усугубило еще и то, что с прибытием этих резервов командование наступлением фактически перешло от генерала Брусилова к начальнику Генштаба Алексееву.

С учетом новой фазы наступления русские потери на Юго-Западном фронте оцениваются историками куда выше названных ранее – порядка 1,5 млн. И, видимо, здесь термин «самоистребление» уже вполне приемлем, но только спорна в нем вина самого генерала Брусилова, фактически уже отстраненного от продолжения военной операции.

 
__________________________________________
 

Вернемся, однако, к судьбе Осипа Степановича. Какая роль в этом масштабном передвижении войск была уготовлена простому ротному санитару-носильщику, который даже ни разу не выстрелил сам, а только методично бинтовал и выносил с полей боев своих раненых товарищей? Сначала судьба его баловала – из ротной четверки санитаров одного уже убило, а еще двух напарников серьезно ранило. Осипа же, видимо, из-за его небольших габаритов тела пули не находили, и он методично бегал вслед за наступавшей ротой для оказания помощи павшим бойцам. В какой-то момент ему показалось, что вынес уже всех бойцов своей роты, но тут пришло новое пополнение, и все началось заново. После прорыва и выхода его части из долины в предгорье Карпат «мясорубка» уменьшилась. Теперь носильщики еле успевали за наступлением.

Так случилось, что 7-я русская армия, в которой Осипу довелось служить, дралась с седьмой же армией австрияков. Боевые действия развивались сначала в предгорьях Карпат, а потом и вообще устремились в горы. Его часть долгое время наступала вдоль реки Прут, брала населенный пункт Коламыя.

Порожистый стремительный Прут, окантованный лесистыми берегами, был в диковинку вологодскому парню, периодически встречающиеся на пути каменистые перекаты и ступени порогов с завораживающими сливами невольно заставляли сравнивать их с виденными когда-то на реке Шексне выше Череповца могучими порогами-шиверами, диковинными для их лесисто-болотистого края. Там стремнины возникали потому, что, как рассказывала в детстве «баба старая» (его прабабушка), какие-то былинные богатыри в древние вепсские времена разбросали громадье камней-валунов по всей их необъятной долине. Те каменья, что попали в большую реку, со временем сгрудились в островки, образовав меж ними вполне проходимые для больших лодей и даже новых пароходов сливы. Здесь же все было иначе – стремительные относительно небольшие потоки воды, скатывающиеся с гор, сами пробили ходы в скалах, разметав камни по руслу, которое спрямили, где смогли, обойдя выступы скал. Каждый год эти порожистые реки дробят и передвигают камни, выворачивают на берегах стволы деревьев, запруживают и снова прорывают сливы в порогах и на небольших водопадах. Чем больше Осип продвигался с наступающей ротой вверх по склонам гор в Буковину, тем больше ему нравились эти края и тем меньше ему хотелось бы сгинуть в этих прекрасных цветущих райских кущах.