Текст книги "Аргонавт"

3

Смешные люди.

В сентябре всегда так – и грустно и смешно. Дети нарядны. Цветы. Каштаны…

Люди, люди…

Они уплывают, как сухие листья, подхваченные ветром; оборачиваются, смотрят на нее с настороженным изумлением: незнакомка в светло-синем плаще со слезами на глазах, – идут дальше.

Какие смешные люди. Они исчезают так быстро. Не успеваешь разглядеть. За каждым тянется клякса. Как пудель на поводке. Как шарик на веревочке.

Смешные…

Кусты трутся о скамейку. Она протягивает руку, но рука остается на месте, на раскрытой книге. Ветер пытается перевернуть страницу, но не может. Люди на тропинках стоят, как слова в строке. Смотрят на нее. Требовательно. С возмущением. Так хуторской дед смотрит из-за своего забора, и ты торопишься, опустив глаза, поскорее уйти, и долго чувствуешь на своей спине взгляд (как-то он ей приснился, и Лена долго гадала, когда и где видала старика, так и не вспомнила); однажды наступает день, когда каждый столб, каждая табуретка смотрит таким требовательным взглядом, поторапливая убраться, а у тебя нет сил идти, ты сидишь и гонишь вон из себя душу. Ветер гладит твои волосы, ветер прислушивается…

Не смотрите на меня. Не замечайте. Проходите. Меня нет. Меня здесь нет.

…может быть, если б он писал чаще; вот писал бы он чаще, не сидела бы она на этой скамейке, за кустами, чтобы никто не видел.

Нет, Лена не прячется. Солнце натерло до боли глаза. Ты чувствуешь, как они откликаются на зуд в груди. Наверное, можно было бы сказать, что это просто накопилось.

Да, но что накопилось?

Не знаю.

Вчерашнее приключение в криосауне было последней каплей. Она никак не ожидала, что ей будет так страшно: она думала, что умрет, она задыхалась, ее приводили в чувство, а мимо, танцуя, шел самодовольный раскрасневшийся молодой человек лет тридцати, а то и меньше, в белых шерстяных носках и тапках из овечьей шерсти, которые походили на унты, в белых шерстяных перчатках по локоть и шелковых белых трусиках – настоящий атлет, он шел и шумно дышал, отчетливо вычерченные мускулы налились, на его лице было блаженство (Лена со смущением отметила, что у него наступила эрекция, и он ничуть не стеснялся – наоборот: казалось, он ходил между шкафчиками, чтобы всем демонстрировать себя). Ей было страшно, как иногда в детстве, когда ее оставляли в детсаду на ночь (это было в Петропавловске-Камчатском). Она думала, что она умирает. Сердце билось очень часто, и она не могла дышать. Но как-то дышала. Откусывала воздух и давилась им. Это не прекращалось. Ей хотелось, чтоб этот суматошный родник, который пульсировал в груди, в горле и висках унялся. Совсем. Но сердце билось и билось. Ей дали ватку с нашатырем. Какая-то бодренькая пожилая женщина, тоже разодетая, как для карнавала или свингер-вечеринки, предложила валидол. Лена взяла. Было унизительно. Она чувствовала себя полной дурой. Зачем я согласилась на это? Зачем? Так глупо умереть. Ради чего? Она повторяла про себя: это всего лишь приступ паники. На меня смотрят. Люди были как за стеклянной стеной. Они были ужасно искажены. Чудовища. Смотрели на нее. Чего они ждут?

«А чего вы такая бледная? – наконец-то появился доктор Мете (про которого говорили, что он этим занимается с советских времен: всю партийную элиту обслуживал – все любили заскочить к нему: сегодня, смотри-ка, разогнал до минус ста восьмидесяти!). – Ну-с, что нам, так нехорошо с непривычки? Милая моя, что ж вы так? Ничего, – потрепал по щеке, – в следующий раз танцевать у нас тут будете».

«Уйдите, пожалуйста, меня сейчас вырвет».

Но не вырвало. Она сама не знала, отчего так сказала.

Молодцеватый старикан посмеялся и ушел. Подошла какая-то женщина, открыла шкафчик, стала переодеваться, не стесняясь мужчин в раздевалке, неизвестно к кому обращаясь, она сказала, что в первый раз ей тоже было плохо, у нее тоже случались страхи: «Второй год сюда хожу – никаких нервов, никакой бессонницы, и оргазмы такие, каких в молодости никогда не было!»

Старалась не слушать. Подумала о сыне, стало совсем страшно. А что, если я сейчас умру?.. что будет с ним?

Никто в этом мире ничего не знает. Никто!

Все держится на ниточках. Пригнано на глазок. Отец вечно все путает. Обои, предназначенные для кухни, поклеил в детской. Заказываешь одно – привозят другое. Болезни появляются, которые никто не умеет или не хочет лечить. Никогда не знаешь когда.

Собачка чья-то лает… почему? Так и люди: этот знает, почему едет в банк, та знает, почему выходит замуж, а те знают, почему горят в танке; если не замечать слез, все остальное будто понятно.

Лена любит пройти через парк, расстегнувшись; если из кафе на полянку вынесли стулья, она садится выпить чашечку кофе, посмотреть на пруд, на людей (в этом кафе, если прохладно, можно взять плед), ведь это умиротворяет: люди идут мимо, никто никуда не спешит и даже машины не раздражают.

Нет, не в этот раз. Она не знала, хотелось ли ей посидеть, как обычно, она не знала, хотелось ли ей, чтоб он писал чаще. Вот машины, слышишь, едут и едут, и ты не можешь сказать, хотела бы ты, чтоб их было больше или меньше, ты просто слушаешь, как они гудят, фыркают, с закрытыми глазами слушаешь, потому что солнце слепит (так легче спрятаться), не можешь сказать, сколько их там – едут себе и пусть, все равно, – так и письма, они приходят, ты не станешь молиться Гуглу, чтобы их приходило больше. Ну, насколько больше? Чтоб он писал каждый день? Два раза в день?

Нет, конечно.

Отражения чаек кружат, раскачивая воду. Небо сегодня бездонное, фонарные столбы – глянь-ка, а лампы-то светят! Деревья танцуют. Флажки у дверей кафе развеваются, как на корабле. В беседке настраивают инструменты пожилые музыканты. У дверей кафе стоят двое: старик уговаривает зайти, молодой человек мнется, мнется, вошел. Она слышит всплеск. Это лебедь бежит по воде, машет крыльями, старается и… пруд поднимается, вбирая в себя сад, памятник, фонтаны, дорожки, скамейки, дворец, делает шаг вперед и ныряет (ветви роняют листья в небо), оборачивается вокруг незримой оси и ставит мир на прежнее место. Облака жмурятся. Тени вздыхают. Беседка посреди пруда кружится вместе с джазменами. Музыка кувыркается, как старая газета. Слова в голове перемешиваются, как лотерейные шары. Выплывают один за другим: старик с палкой, чайник на подносе официантки блестит. Грузовик рожает коробку… нет, шкаф – вытянули, понесли. Луна улыбается, еле-еле, призрачный абрис. Время останавливается. Толчками, как сквозь вязкую жидкость, сердце прорывается и выглядывает наружу.

«Как куколки», – думает она, и ей кажется, что эти мысли приходят из самого сердца.

Сейчас все застынет: собачка тявкнет и не закроет пасть, рука девочки в синей шапочке повиснет над парапетом, кусок булки застынет в воздухе, чайка замрет. Деревья наклонятся навстречу своим отражениям и не разогнутся. Пружина откажет. Со скрипом начнет сворачиваться. Все двинется в обратном направлении, но без прежнего смысла и назначения. Бред станет законом; порядок – хаосом; негодяй – героем, а герой – подлецом. Богатство обратится в дым, пепел, как манна небесная, сойдет на людей сновидениями, и все станут мудрецами, никого не надо будет учить.

…может быть, если б он писал чаще, она не дочитывала бы его писем и чувствовала себя от этого хорошо.

Дитрих тоже писал не так часто, но почему-то ее это не расстраивало.

(Еще неизвестно, из-за чего она теперь так расстроилась; уж не из-за писем точно.)

Дитрих отправлял письма в четные дни (смешной предрассудок), присылал фотокарточки, чтоб она могла повесить на стенку, был старомодный и неуклюжий, женщин не знал, на семь лет старше, открытки слал чаще, чем электронные письма.

Он был из глубинки (городок настолько крошечный, что название в памяти не задержалось), работал в юридической конторе; в начале знакомства он старался производить впечатление владельца конторы – in ту law office, under ту command[24]24
  В моей юридической конторе, под моим началом (англ.).


[Закрыть] – со временем исправился: «был владельцем… была у меня контора, но… не удержал, и вот теперь в чужой работаю… так удобней… городок маленький, работы мало». За полтора года ухаживаний прислал два подарка: коробочка с дюжиной трюфелей и грубая стеклянная ваза; трюфели прибыли на Восьмое марта. Ее отец быстро сосчитал маленькие конфетки и сказал: «Вот она, хваленая немецкая практичность. Двенадцать штук! По конфетке в месяц. Коробка в год. Жмот, одним словом». Мама Леночки, наоборот, обрадовалась, целый день летала из комнаты в комнату, а оттуда в кухню, все подходила к коробочке, заглядывая в нее и умилялась, точно видела внутри счастье своей дочери: там, как в шкатулке, ее маленькая дочь с маленьким Дитрихом сидели в маленьком домике, пили вино возле камина, поставив ноги на убитого медведя, на бедрах был плед, в камине – огонь.

Иногда Дитрих звонил, у него был недурной английский, рассказывал ей о своих делах, коллегах и жителях городка, в котором почти ничего не происходило, – ходил на охоту (запомнился лось в полтонны весом и одним рогом; «Он был старый, – как бы извиняясь говорил Дитрих, – старый, все равно бы умер в этом году»), ездил на Пасху в Ландсхут, на рождественскую ярмарку в Штраубинг, провел уик-энд в Пассау; говорил, что читает немецкую классику, но ни разу не назвал ни одного автора.

А этот, подумала она о муже, ни разу не позвонил, и пишет редко и не о том.

Хотя нельзя сказать, что Лена чего-то ожидала; она знала, что с ним все ее ожидания будут обмануты, чтобы могла наступить подлинная жизнь (подлинная жизнь всегда идет наперекор мечте); это случалось на каждом шагу, начиная с первого свидания, когда он подарил розу, длинную, колючую («палка, а не цветок»), ужасного пошлого бордового цвета, и они с ним ходили всюду, и все не в те места.

С самого начала с ним все было неясно, странности на каждом шагу, и вечно недоговаривал. В некоторых людях есть такое, но к этому привыкаешь (возможно, потому что не живешь с ними, но брак меняет все: мелочи растут, скапливаются). И вот уехал в свою любимую Швецию и пишет, что ему там хорошо, кругом мох, можжевельник, камни, старые крепостные стены и погода необыкновенная, ветер с тобой словно разговаривает: подойдет и дует тебе в ухо, пока не рассмеешься, и тогда он закружит, подбрасывая над тобой разноцветные листья, они на тебя сыплются, ты стоишь, как дурак, смеешься, люди идут мимо, улыбаются (неудобосказуемая неприятность ни разу не потревожила).

Зачем уехал?

Пока он рядом, она его понимает, но стоит ему отойти, как ей становится понятным недоумение других на его счет. Она устала договаривать за него предложения; устала быть его адвокатом, толмачом, знахарем, секретаршей, агентом, служанкой и, в конце концов, женой.

Возле стеклянной пирамидки солнечных часов ученики. Лена с трудом убирает прядь с лица. Рука тяжелая. Дергают друг друга за шарфики. Учитель грозит указательным пальцем. Солнце выглянуло, наклонилось, задумалось.

Знаки зодиака. Лена первый раз узнала о знаках зодиака именно там, у этих солнечных часов. Она тоже была ребенком. Терпеть не могла географию, зоологию, физкультуру и труд. Когда отец уходил в море, ставила флажки на карте там, откуда получала его письмо: Мадагаскар, Мозамбик, Гватемала, Куба, Аргентина… Любила музыку, но не было слуха. Бедная Эльза. Девочка с глазами волчицы. Так давно. Как сон какой-то.

Она подумала о себе в третьем лице: Лена любила музыку. Так, наверное, могла бы сказать или подумать мама. Так может подумать отец. Алена любила музыку – да, так подумал бы папа. Каждый день слушала свои пластинки.

…пластинки в потертых конвертах. Толстенная пачка… в гараже. Несколько килограммов музыки. Давно не слушала. Может, эти пластинки и послушала бы…

Вспомнился ученик, которому делали химию: лицо полного мальчика затмило мир на мгновение. Девятый «Б». Она стояла на остановке, а он покупал кассету в киоске. Умер теперь уж, наверное. Она ему ставила хорошие отметки, хотя он ничего не делал: писал в тетрадке, шептался с соседом по парте, таким же полным, но здоровым. Секретарь директора предупредила: «Этому не ставьте плохие отметки – ему химию делают». А потом она ушла из школы – чтобы не знать о нем ничего.

Если все плохо, то чем стали для его родителей вещи, которые он покупал? Те же кассеты…

1994.

Год нелепых надежд, ожиданий – ветреное бессмысленное время.

Мальчика, может быть, давно нет.

Всех нас когда-нибудь не станет.

Мир сквозь слезы казался чище и драматичнее; мир двоился – пленка свернулась, как диафильм на простыне – скомкался, и заскрежетали жернова.

…а может, ее так нервирует Зоя? Она сильно изменилась, одержима новой идеей, взяла кредит и теперь боится – не может как следует начать свое дело, так и сказала сегодня:

– Разрываюсь, на части разрываюсь, – и посмотрела умоляюще. Лена не поверила и отвела взгляд.

Она опасалась, что Зоя втянет ее в авантюру. Сегодняшняя встреча в «Комете» вряд ли была случайной (не верю). Лена не хотела идти, но Зоя уговорила. Все столики были заняты (вот сейчас бы уйти). Зоя негромко пропела: «Ой, как грустно всё, как грустно», – и Лену резанули в ней обнаружившие себя чужие интонации, до неприязни знакомые, точно кто-то еще рядом появился. Где-то она уже слыхала такой напев. Кажется, в парикмахерской. Или у болтливой массажистки. Да какая разница… Это поветрие, оно повсюду, люди регулярно заболевают какой-нибудь присказкой, скороговоркой, которая, как многим представляется, им придает бойкости, живучести, а потом зараза расползается по миру, ничем не вывести, в некоторых эти сорняки спят годами. Вдруг изящный бордовый брючный костюм а-ля бизнес-леди, который Зоя надела, несомненно, чтобы похвастаться, Лене показался фальшивым, а весь разговор – постановочным, вырезанным из учебного пособия. Говорила Зоя так, словно петляла. Не к месту вспомнила Ирвина, спросила Лену, не видела она его фотосессию в Якутии. Нет, Лена сказала, что не следит. Зоя притворно округлила глаза и страшным шепотом сказала:

– Ты что! За кем-кем, а за Ирвином стоит следить.

Ирвин Пауэлл Гроув появился в 1995 году – они подозревали американского профессора в шпионаже, с годами он затерялся и вот всплыл в социальных сетях ловцом френдов и фолловеров.

– Он постит до сорока ссылок за день. Все о России. Из «Ленты», «Кольты» и прочих альтернативных источников. Ну, ты понимаешь о чем. – Лена пожала плечами. – Надо заметить, он неплохо выучил русский. Во всяком случае, на заголовки его хватает: не путается, придерживается линии. Только что-то я как-то не верю, что человек может за день прочитать столько. С его-то русским… Хотя как знать, он столько лет его учит и все время с русскими женщинами живет… Уж читать-то научился. Наверняка ему платят за это. Он же ничего просто так делать не будет, старый халявщик. Точно, ему за это платят. У него столько френдов, почти две тысячи. И каждый день набирает больше и больше. Короче, ведет активную сетевую жизнь. Как те тролли питерские, только наоборот. Ну, ты поняла…

Мистер Ирвин Пауэлл Гроув, профессор Массачусетского университета, почетный член клуба «Ротари», сановитый, в меру напыщенный, смешливый великан со слезящимися кротовьими глазками и вечно надтреснутыми очками, человек с двумя левыми руками и семью носовыми платками, представитель общества черт знает каких сил или, если совсем коротко, черт знает кто! Он влезал в кабинеты – I do apologise for inconvenience[25]25
  Я прошу прощения за неудобство (англ.).


[Закрыть] – и все стелились у его ног; легко втирался в друзья к директорам различных предприятий – все надеялись на какое-нибудь знакомство, с кем-нибудь из Ротшильдов или аль-Рашидов (умел невзначай обронить имя). Смазанная до блеска речь при необходимости скрипела и заедала. Он жонглировал названиями корпораций и газетными заголовками из всемирно известных журналов. Цитировал целыми абзацами, но если спрашивали о чем-то конкретном, умолкал и, жалуясь на память (aging before time), изображал полное бессилие. И снова журналы, журналы, для которых он интервьюировал знаменитостей (имена, имена), писал статьи (под псевдонимами, конечно). Каждый провинциальный предприниматель грезит о том, чтоб его компания, его имя выползло однажды на страницы Financial Times… и не все ли равно, что там напишут: главное – напишут, я есть, наша компания существует, я, мы, о! Он никому ничего не обещал, но: как знать, я пишу о развивающихся странах… Румыния, Молдавия уже за плечами… А Венгрия – о, какая страна! Вы бывали в Будапеште? Как?! Непременно поезжайте, не пожалеете! Эстония – уникальна, с высоты моего опыта смело скажу… Небольшая страна, которая может стать площадкой для всевозможных социальных экспериментов… How would you like it – project Testonia? Шучу, шучу… Эх, меня, если хотите знать, это вдохновляет… перед вами столько возможностей… столько всего впереди… меня это даже, если хотите, возбуждает, ха-ха! Очень многие миллионеры и корпорации могли бы заинтересоваться, вложить в вашу страну крупные суммы – project Investonia! Just kidding… Да, столько всего впереди… вы только что откололись от атолла коммунизма… вы в интересном положении, если можно так выразиться, хо-хо-хо! Профессор Гроув предсказывал экономический расцвет, головокружительный прогресс, дигитализацию всей страны: вот увидите, в двадцать первом веке Эстония станет одной из первых в мире, кто перейдет на цифру целиком, целиком и полностью! Дорогие друзья, вы и представить себе не можете, какая у вас будет жизнь! Будете еду через компьютер заказывать, не выходя из собственной квартиры, будете получать на дом лекарства! Его карманы были набиты визитками и пригласительными открытками, на каждом фуршете он ел больше всех – а кто он такой, хотели бы мы знать?.. кто этот жирный господин в грязной рубахе?.. вон тот, с тарелкой у портьеры… небритый… от него запах тела… подойдите, встаньте рядом – дышать невозможно!.. кто-нибудь знает, кто это такой?.. откуда он взялся?.. кто он? Филиас Фогг наших дней? За неделю вокруг света обернется и в другую сторону еще быстрей! Да в самом деле, что нам про него известно, кроме того, что он – a Rotary club member и professor? Ничего. Мы знаем о нем только то, что он сам о себе выбалтывает; мы знаем также, что его привела озабоченная истеричка, гомеопат, она вышла с ним под руку из душного, кактусами обставленного кабинета, где по слухам она соблазняет своих клиентов (как мужчин, так и женщин). Мы знаем о нем ровно столько, сколько позволила нам о нем узнать его комическая скороговорка, за которой далеко не все поспевали – разок отстал, сколько ни нагоняй, обрывки упущенных нитей было уже не связать. Знание о нем было фрагментарно. Профессор Гроув был похож на человека-невидимку, который растворился не весь – кое-что, казалось, о нем все-таки было известно. Он был женат на дочке знаменитого американского психолога, ученика Вильгельма Райха, от которого в период травли открестился, дабы успешно переметнуться на сторону дочери Фрейда и впоследствии сделать карьеру под руководством Эдварда Бернейса. Его бывший тесть заведовал кафедрой социальной психологии в каком-то институте, был заядлый курильщик, тратил очень много денег на отбеливание зубов и лечение бронхита – участвовал в разработке обширных мероприятий по борьбе с курением и сам часто в них принимал участие, пламенно выступал, поэтому должен был соответствовать; исколесил всю Америку и большую часть мира с лекциями по пиар-менеджменту и пиар-инженерии, выйдя на пенсию, жил в Калифорнии, раз в месяц собирал у себя на вилле все семейство, чтобы за ужином прокричать раз семнадцать «Бога нет! Иисуса тоже никогда не было! Непорочное зачатие – миф!» Ирвину он постоянно напоминал о своих достижениях, подводил его к шкафу, где за стеклом стояли кубки (выигранные чемпионаты по игре в поло и гольф) и всевозможные статуэтки (победа в конкурсе эссеистов, победа в конкурсе стенографистов, победа в поэтическом конкурсе, победы на математических олимпиадах), доставал из шкафа дипломы, вымпелы, сертификаты, разворачивал рулоны своих почетных грамот и ругал его за то, что тот ходит на демонстрации, на концерты и фестивали, за то, что он читает Берроуза и Тимоти Лири. Тут Ирвин вздыхал: «Начало семидесятых, жуткие времена, нас сломали… мы были сломлены… мы проиграли нашу борьбу, и нас на каждом шагу щелкали по носу… все это понимали… каждый стоял перед своим выбором: сдаться, стать таким, как они, терпеть обидные оплеухи или продолжать бороться… И я тоже, передо мной была эта дилемма в виде образцовой успешной американской семьи, которая меня почти сломала… но я выжил… я не дал себя обратить в зомби… мне хватило сил на развод, и пусть все мои достижения развеяли, а самого меня отовсюду пятнадцать лет гнали – мой тесть постарался, кричал, что сживет со свету, но не вышло, хотя меня потрепало, потрепало, благодаря ему… Но я не жалею… Я всего сам добился, восстал из пепла, как говорится… Жил счастливо и несчастливо, но жил, а не дышал миазмами кретинов, подобных моему тестю… А моя бывшая теперь – директор огромного пиар-концерна, ох!.. Она занимается такими вещами, я боюсь, что она занимается пиар-кампаниями претендентов в президенты… Но какая она невозможная идиотка… в своем последнем интервью для Fox News она такого наговорила… если б вы слышали!.. Нет, лучше вам не слышать… Нет, конечно, я не жалею!» Никто не мог вспомнить ни имени его жены, ни ее отца – и произносил ли он их имена вообще? Профессор ловко менял тему. «Ну? – спрашивал он. – Что скажете, Хелен?» Лена пожимала плечами. Профессор Гроув ей казался скорее фокусником (она боялась сказать «шарлатаном»), чем профессором. Он был смешной, большой и неуклюжий. Клоун. Посадив себе кляксу кетчупа на рубашку, проходит с ней десять дней и не заметит. Он был трогательно неуклюж. Попадал в комические ситуации. Она не хотела о нем думать плохо. В конце концов, благодаря ему она увидела Америку – он помог ей с оформлением визы и даже «обеспечил крышей над головой». Знакомая Ирвина оказалась русской аристократкой, эмигрировавшей в Америку из Франции в тридцать восьмом году, ей было шестнадцать, она всю жизнь переезжала с места на место, о том и говорили три месяца: о переездах, последний («этот уж точно последний») в Элизабет из Ньюарка, боялась жить одна, ей повсюду мерещились итальянцы, боялась, что к ней влезет какой-нибудь гангстер и задушит ее, «как кошку», – поэтому приглашала к себе жить студенток с условием, что те не станут водить парней, «но каждая рано или поздно кого-нибудь приводила». Лена никого ни разу не привела. Ей очень понравилось в Элизабете, она много гуляла по паркам и аллеям, по гладко скользящим с холма на холм тропинкам и плиткой выложенным улочкам, она глазела по сторонам и ни о чем не думала, например, куда-нибудь еще съездить; позже ей все задавали один и тот же вопрос: ты статую Свободы видела? Нет, отвечала она, не видела; почти все три месяца она прожила в Элизабете, это были самые беззаботные дни, вокруг были милые люди (итальянцев среди них и правда было много, но это ее не пугало, они тоже были очень милыми и не такими шумными, как те, которых она видела в Италии). Лена на редкость много читала (в основном Бунина). Брала книгу и шла в парк. Иногда на траве, иногда на просторной ярко-зеленой скамейке. Мягкий ветерок шевелил ее длинные русые волосы, солнце золотило руки, она снимала туфли и подтягивала ноги на скамейку (тогда еще гибкие, стройные); мимо проходившие американцы с ней здоровались, широко улыбаясь, и Лена думала, что все они улыбаются искренне. Жители Элизабета были все как на подбор рослые, статные, как породистые немцы, какие ей встречались во время путешествия по Шварцвальду, и это было забавно, потому что они в основном жили в маленьких ярких домиках, почти игрушечных, с ухоженными садами, которые своей образцовой аккуратностью только усиливали эффект игрушечности, отчего Леночке думалось, что и живут они тут словно понарошку (и сны ей снились в Элизабете странные – и после возвращения из Америки ей долго снилось, будто она все еще в Элизабете, спит в маленькой голубой комнатке русской аристократки и видит очередной сон).

Зоя стала чаще звонить по вечерам, присылала подозрительно ласковые письма. Она надвигалась как зима. С каждым днем она съедала все больше и больше времени. Такой «дружбы» прежде не было. Зоя все время ее куда-нибудь приглашала: в кино, театр, на Tarkovsky quartet в Братство Черноголовых… И всюду платила… Воли у Лены сопротивляться не было. В такие дни, расстройства и душевного смятения, совершают неосторожные поступки, принимают неверные решения, попадают в аварию или секту. Лена боялась, что какие-нибудь аферисты или цыгане, заметив ее состояние, прицепятся к ней, поэтому старалась ходить быстро, изображая целеустремленность. После похорон директора и развала «Вербы» неожиданно все сместилось, привычный маршрут и удобные графики сломались, Лена запуталась в кружевах будней, приходилось брать учеников и ездить из одного конца города в другой утром и вечером, убивая день в середине, от плохо пахнущего десятиклассника она бежала в фирму, где сидели важные зоркие женщины из российского посольства (жены посольских работников и секретарши), вечерами к ней домой приходили шестилетние близнецы, непоседливые, как Труляля и Траляля, утренний воскресный урок с двумя молодыми студентками, которые умудрялись учить английский, не отрываясь от своих смартфонов, рифмовался с вечерним уроком в среду у двух седых бизнесменов – эти хватались за мобильники, извинялись и, рыча «слушаю», с хрустом в суставах выползали из кабинета.

Лена думала, что, выйдя на пенсию, мать перестанет нагружать ее бессмысленными подробностями своей жизни, займется, как обещала, воспитанием внука, – напротив, теперь мать жаловалась на него вдвое больше и почти не занималась им («дети пошли не те», собственный внук в том числе).

Зоя настойчиво интересовалась у Лены, почему ее муж в Швеции.

– Надолго уехал? Что он там делает?

Раньше ей было все равно. Лена не знала, что ответить.

Что делает?

Ничего, продолжает быть собой. Ничего больше он делать не умеет.

Его письма сообщали так мало; он отдалился, ей казалось, будто он теперь жил на другом континенте; еще она поняла, что все эти десять лет выстраивала свой космос, преодолевая его хаотическую природу, и для ее личной гармонии он был необходим хотя бы в виде забытых платежек, грязных носков и потерянных билетов в театр.

Нет, все равно, не это ее беспокоило…

Может быть, псковские родственники. Они повели себя неожиданным образом, собираясь подать в суд на отца – им показалось, будто бы он выказывает претензии на бабушкину квартиру (вернее, часть ее). Подозрение было вызвано его неожиданным любопытством в отношении недвижимости в Псковской и Ленинградской областях. Лене пришлось написать восемнадцать электронных писем сводному брату отца (то бишь «дяде»), его жене и двоюродному брату, чтобы все расставить по полочкам: отец ни на что не претендует, он просто так стал разглядывать колонки с объявлениями о продаже квартир, цены его заинтересовали не потому, что он прикинул, за сколько можно было бы продать бабушкину квартиру (часть наследства, на которое он не претендует), это было праздное любопытство и не более того. Нет, он не собирался продавать свою таллинскую лачугу, в его планах не было перебираться в Россию (боже упаси!). Просто он выпил и занимался привычной для него ерундой – делал вид, будто вся эта ненужная информация, цены на машины, квартиры, дачи, земли, жутко его интересует. Все это только для пускания пыли в глаза. Он, несомненно, не имел никаких намерений. Тем более довести бабушку до сердечного приступа (в который Лена ни на секунду не поверила). Поэтому, дорогой Лев Алексеевич, не стоит так переживать. Передайте бабушке, чтоб поправлялась. И поскорее заберите свое заявление. Тяжба никому не нужна. Драма яйца выеденного не стоит. Через две недели после всех этих громыханий, которые доносились из-за границы, вызывая в отце ответные клокотания и приступы, она поговорила с бабушкой. Как ни в чем ни бывало старушка слала поклоны мужу, поцелуи своему правнуку и сухо добавляла: «А проказнику, сыну моему, отцу своему, передай, чтоб пить завязывал. Пьянка его доведет. Либо в гроб вгонит, либо в психушку, а то и в тюрягу». Успешно разрешив конфликтную ситуацию, которая, если бы не она, могла перерасти в многолетнюю тяжбу и кровную вражду, Лена почувствовала, словно какая-то ниточка, что связывала ее с родственниками, оборвалась, она отчетливо поняла: случись что, на этих людей она положиться не сможет.

Так или иначе, с каждым годом в Россию она ездила реже и реже. В Москве останавливалась либо у Дубровских, либо у Авроры. У Авроры чаще, чем у Дубровских, потому что Нателла Дубровская ваще-блин не понимает, как Аврора может ТАК жить, у нее же ваще блин полный бардак! всегда! В то время как сами Дубровские проживали в удушливом порядке. Каждый предмет стоял на своем месте – и это было не случайное место, а за предметом навечно закрепленное. У Нателлы расположение всех предметов находилось в голове, она могла в любую минуту сказать, что где находится, в ее квартире ничто не могло потеряться, но и не появлялось невзначай. Нателла сильно раздражалась, когда Лена выгружала из чемодана подарки – от себя и от ее мамы, Нателла смотрела на вещи и бормотала сквозь зубы: «А это зачем? Куда все это барахло ставить?» Каждый приезд в Москву начинался с этого, после чего они пили вино и Ната показывала, где они что-то подремонтировали или какие краны поменяли (водила по квартире: «А это новые щеточки из IKEА, прикинь какие, ваще, блин»). На всех посиделках она возвращалась к излюбленной теме: эпопее с коллективным обменом. Чтобы переехать в новую квартиру, Дубровским пришлось вовлечь группу лиц, желавших продать или обменять квартиры, а также представителей различных риелторских контор; всех координировала Нателла, обзванивала, со всеми договаривалась: «Потому что в Москве, пока сам в свои руки дело не возьмешь, оно может тянуться бесконечно!» Она даже своего мужа-бизнесмена укоряла за нерешительность, тот отмахивался: «Не хочу даже говорить об этом! – Потел, вспоминая, как вез на встречу со всеми этими незнакомыми людьми три миллиона в чемодане. – И это была не вся сумма, а первая половина. Не, с такой суммой в чемодане в пробках стоять – да ну, атас, инфаркт схлопотать можно. Кино, Гайдаю б не приснилось в страшном сне!» Все ради того, чтобы осуществился каприз Нателлы: жить в квартире с видом на Таможенный мост. Самым мучительным для Лены испытанием были набеги на магазины, которые Ната обязательно устраивала, когда к ней приезжали гости. Последний раз был «Ашан» с фантастическими скидками на абсолютно бесполезные горшочки, которые с хрустом трескались, когда их брали в руки. Лена привезла домой черепки и решила в Москве останавливаться у Авроры, потому что Авроре как бы нет до тебя дела вообще, есть ты или тебя нет, Авроре, казалось, было все равно, у нее была настолько большая квартира, что она запросто в ней терялась сама (ей понадобилось пять лет, чтобы запомнить, сколько в ней комнат: все-таки не три, а четыре). Ее содержит киприот, который появлялся раз в месяц, и вообще непонятно, был он плодом ее воображения или на самом деле появлялся; так или иначе было удобно, потому что Аврора беззаботно гуляла по своим комнатам до пяти утра, а потом спала до двух часов дня, завтракать она шла куда-нибудь на Тверскую, в «Чехов» или «Академию», и пока она так шла, заглядывая в магазины, притрагиваясь как в полусне к вещам, даже не глядя на цены, успевал наступить вечер, и тогда она принимала решение пойти в кафе «Пушкин», потому что ей самой непонятно: то ли она обедает, то ли ужинает, самое главное – не задумываться, человек должен жить так, как хочет, далеко не многие себе могут это позволить, вот именно поэтому Лена с удовольствием наблюдала за жизнью Авроры, думала о ней, пыталась представить себя на ее месте – она бы тоже так плыла по жизни, перетекая из одного дня в другой, как из аквариума в аквариум, не замечая людей, которые идут мимо и смотрят… они ведь смотрят, хочешь ты этого или нет… Иногда она сидела в кафе – в Берлине, Таллине или Риге, – пила кофе, смотрела на площадь или реку, читала ее письмо и думала о ней… она и восхищалась ею, и удивлялась: как Авроре удается так жить! Однажды Лена поняла, что гораздо приятней, не пытаясь анализировать, просто за ней наблюдать, вот как за этими облаками, за блеском солнца в Шпрее, за суетой на улице Бривибас… Лет десять Лена тайно восхищалась Авророй – она казалась ей человеком, который добивается всего, чего захочет, и – в отличие от Лены – знает, что ей в жизни нужно. Но совсем недавно Лена перестала думать о ней с восхищением. Это случилось, когда вспыхнули ужасные пожары, вся Москва была в дыму. Аврора, как и многие ее подруги (с которыми она перетекает из кафе «Пушкин» в «Жан-Жак», из «Жан-Жака» – в «Тверлюб», летит на «Сапсане» в Санкт-Петербург, оттуда плывет в Хельсинки, из Хельсинки в Стокгольм, из Стокгольма в Таллин), на месяц заперлась в гостинице-с-кондиционером. «И это было даже хорошо, мне во всяком случае пошло на пользу, – рассказывала она после, – там было все по расписанию, и меню было вегетарианское, и я даже похудела, так что я не против, если эти пожары каждое лето теперь будут». А у маминых сестер вся деревня сгорела, подумала Лена, вспомнив их коллективное большое и очень горькое письмо, в котором те жаловались, что после того, как выдали денежную компенсацию, мужья со своими друзьями, такими же горе-погорельцами, все деньги пропили, взяли ружья и ушли в лес палить друг в друга, и младшего брата, неженатого Сему, который за ними увязался, уговаривая это безобразие прекратить, в ногу подстрелили, пока донесли, гангрена началась, и по самое бедро ему ногу отняли…