Текст книги "Эффект Нобеля"

Рамиль третьим быть не захотел. Пить на пару с пропойцей Сорокина не прельщало – отказался, не заморачиваясь на благовидность причины.

Под аккомпанемент накрапывающего дождя Стас добрался до гостиницы. Бомж-лапша пластом легла в тарелку, надкушенный полиэтилен пролился жидкостью, мерзкой на вид, но со вкусом курицы. Из другого пакета просыпалась «солома» зелени. Кипяток залил тарелку до краев, сверху «обед студента» накрылся аналогичной тарелкой.

Юноша чуть не до пола провалился на железной сетке кровати, шелестнул компьютерным журналом.

Прочитав три страницы, присел за стол. Журнал с трудом притулился к графину, как подставке для чтения. Алюминиевая ложка, помнящая борщи советской столовой, путалась, размешивая лапшу. Глаза сосредоточенно скользили по строчкам.

Перекусив, юноша вновь завалился с прессой на кровать под бормотание телевизора «Радуга». На столе натюрмортом смотрелись вылизанная тарелка, крошки бородинского хлеба, пустая кружка с коричневыми разводами, походная банка из-под майонеза, где кофе тесно перемешалось с сахаром.

Начитавшись до отвращения, Стас решил-таки ознакомиться с достопримечательностями, подробно расспросив вахтершу названия и как доехать.

По «арбату» ползала взад-вперед молодежь с бутылками наперевес. В начале улицы стоял парень в оранжевых штанах, серьгой в ухе, и, несмотря на пасмурность вечера, в черных очках. Подобные типы, как в строю, стояли через каждые десять шагов. Один остановил калтыжанина:

– Девочку хочешь?

Стас опешил. Вгляделся в тонировку стекол, пытаясь угадать раскосые глазки, по-пионерски отсалютовал.

– Всегда хочу!

– Блондинку, брюнетку?

– Рыжую.

– Толстую, худую?

– Склонную к полноте. Ты что, соцопрос проводишь?

– Тысяча. Нормальная цена?

Южанин перехватил инициативу:

– Долларов или евро?

– Рублей.

– За ночь или день?

– Час. – Сутенер озлобился. – Прикалываешься?

– Провожу соцопрос.

– Ааа… – далее последовала эмоциональная татарская речь, скорее – брань.

Но Сорокин, не владея, пропустил мимо ушей, отдавшись созерцанию стелы с часами, арабской вязью вместо арабских цифр. Над циферблатом вздыбился белый конь, воспарил мальчик со свирелью, девушка распахнула клетку для улетающей птички. «Поэт, пегас и муза… хоть здесь вы сошлись вместе».

По булыжникам процокали каблучки, взлетели ввысь – парень закружил девчонку в поцелуе. Другие юноши под часами тоскливо поглядывали на время, приподнимались на цыпочки, всматриваясь вдаль. Сутенеры к Стасу больше не приставали, получив незаметный для непосвященных сигнал о бесполезности окучивания.

В фонтане на камне присела скульптурная женщина, тщетно пытаясь схватить себя за голову. Видимо, в поисках золотого гребешка, свалившегося к худеньким ножкам. Прохожие бросали в воду монетки. Сорокин обратился к татарочке в черной бандане:

– А кто это?

– Су-Анасы, – пролепетала девушка.

– Суй чего, куда?

Девушка поджала губки, произнесла членораздельно:

– Не «чего-куда». А Су-А-на-сы. Водяная мать. «Русалочка» по-русски.

– Ой, пардоньте. – Южанин рассмеялся. – Никогда б не подумал. У нее ж ноги вместо хвоста!

– Хотите любви – бросьте монетку.

Стас недавно отказался, но запустил руки в брюки, на свет выудил мелочь. Су-Анасы помогала дешевле ребят в оранжевых штанах.

– На такую красотку не жалко!

Рубль серебряной чешуей нырнул в фонтан. Калтыжанин заозирался по сторонам, ища ускользнувшую азиатку. «Уплыла. Не сработало. Твою водяную мать!»

Сорокин сунул деньги в прорезь ближайшего киоска – на свет выставилась банка пива. Щелкнула крышка, шепнула пена, вспучилась на свободе. Глоток взасос, насколько терпелось полупрохладной рези по внутренностям щек. Драконий выдох, и мир запеленала розовая приятность, плавность и неспешность бытия.

Казанский «Арбат» огородился ухоженными зданиями и соборами XVIII-XIX веков. В предвечерье зажигались белые фонари. Молодежь развалилась на лавочках, посасывая горький портер. Набежавший ветерок перемешал автомобильный гул с площади, ароматы восточной кухни, полутяжесть городского смога.

На сувенирном лотке Стас приценился к тюбетейкам. Выбрал фиолетовую, расшитую бисером, после краткого инструктажа напялил:

– Похож я на татарина?

– Вылитый! – Армянин сверкнул золотым зубом, подсчитывая дневную выручку.

Пройдя вперед, Сорокин остановился перед видным мужчиной исполинского роста, смахивающим на директора «Турбокомпрессора». Левой рукой памятник держался за лацкан пиджака, у бедра через правую конечность перекинулся плащ, пальцы мяли шляпу.

«Шаляпин, – прочел Стас. – Казань – родина Шаляпина?! Век живи – век учись».

В подтверждение из-за бронзового гения нарисовалась вывеска «Шаляпин Palace Hotel». Рядом величественно возвышалась церковь с колокольней. «Не удивлюсь, если Федора Иваныча крестили именно здесь».

Пройдя еще пару шагов, калтыжанин захлебнулся в ароматных наплывах. Неповторимый, чувственно-терпкий запах, услаждающий обоняние, только когда кулинария возведена в ранг искусства. Нюх, незнакомый с татарскими разносолами, распознал лишь плов и чай.

Южанин уперся в многоугольную пирамидку, на маленьком постаменте с буквами «N», «S», «E», «W». Вокруг по брусчатке разлеглась роза ветров с гравировками: «До Москвы 722 км», «До Рима 3050 км», «До Северного Полюса 3808 км», «До Мекки 3903 км», «До Пекина 5093 км».

Вспомнилась ухмылка Рамиля. «Покажешь пример?» Стас поддел тюбетейку. «Да уж, до генерального мне точно, как до Пекина…»

Посреди мостовой раскорячилась карета. Детишки, как муравьи, неутомимо ползали по металлическим загогулинам. Девушки с гиканьем и ржанием фоткались на мобилы в несусветных позах, выпячивая прелести, стыдливо прикрывая глазки. Аналогичная картина наблюдалась рядом с лягушачьим фонтанчиком – лярвочки расселись по кругу и выплевывали воду, а рядом – детвора и прелестницы.

Проскочив мимо храмов, колоколенки и часовенки, Стас издали узрел башню с курантами и белокаменные стены. Кремль! Опорожненная банка смялась с алюминиевым хрустом, звякнув, упокоилась на дне урны. Шаг автоматом ускорился. Стрелой Сорокин долетел до площади перед кремлем.

– Стойте! – оглушил окрик.

Калтыжанин застыл на месте.

– Остановитесь, – призвал гид мгновенно скучковавшуюся группу. – Вот мы и дошли до конца казанского «Арбата» – улицы Баумана. Раньше она называлась «Проломная», потому что здесь проломили стены, и войска Ивана Грозного ворвались в крепость. Представьте, второе октября тысяча пятьсот пятьдесят второго года. Дружина Ивана IV готовится к штурму.

ГЛАВА IV

Штурм Казани

2 октября 1552 года. Раннее утро.

Монах Иван Глазатый сидел на бревнышке, развернув фряжскую филигрань, изредка почесывая затылок. Гусиное перо аккуратно выводило буки и веди, тюкало в железные чернила, скреблось о стенки чернильницы.

Самозабвенный голос дьякона из походной церкви-палатки разносился окрест. Над застывшими в закопях витязями, осеняющимися крестами под «аминь». Над осадными башнями с пушками, готовыми благословить порохом. Над бранными полями и непролазными чащами с притихшей живностью.

Из церкви вышел князь Андрей Курбский. Сухое лицо заволокло тучами, узкий лоб морщился от неудовольствия, в очах сверкали молнии зачинающегося гнева. Раздраженность сквозила в уголках губ, подергивалась редкая бороденка, поверх бархатного кафтана светились доспехи.

– Что там монарх? Пора выступать, – молвил Михаил Иванович Воротынский в шлеме с крестом посередке и ферязи поверх лат.

– Молится, – буркнул Андрей. – Литургию затеяли – теперь вовек не кончат.

– Розмысл уже заряды заложил. Почти пятьсот пудов пороху… – Воротынский потеребил густую бороду, склонил голову к собеседнику, ища руководства. – Поджигать?

– Поджигай. – Князь махнул рукой.

– Помяни мое слово, Курбский – нашего царя погубит… религия! – бросил напослед Михаил Иванович и ушел распорядиться.

Блеклые лучи восходящего светила разбегались в стороны до невозможности. Багряный фронт захватывал небо над мечетями, минаретами и ханскими палатами, растекаясь медленно, как кровь из ссадин.

Стотысячное войско окружало крепость на высоком холме. Сто пятьдесят гафуниц и моржир прицелились в Казань. За месяц осады удалось подобраться к дубовым стенам. Посошные люди возвели десятки мостов через сливающиеся Булак и Казанку, со стороны Арского поля землей и деревьями засыпали глубокий ров, сделали подкопы для взрывчатки.

– А что ты там черкаешь? Ну-ка дай. – Курбский вырвал летопись из рук Глазатого, ища выход бродившему гневу. – И зачем ты, пономарь, пишешь таким дурацким языком: «Царь князь великий с великою радостию святую икону приемлет: «Слава тебе, – глаголаше, – создателю мой, слава тебе, яко в сицевых в далних странах варварских…»?

Андрей сплюнул.

– Курям на смех! Написал бы просто: «Слава тебе, создатель мой, слава тебе за то, что посещаешь меня, грешного, зашедшего в эти дальние варварские страны».

– Воевода, – гнусавым голоском залепетал Иван, – я тебя учу, как с врагом воевати?

– Тьфу ты! Ужо и говоришь, как пишешь. Еще б ты меня учил!

– Вот именно. Что о нас потомки подумают, если напишу, как ты велишь? Скажут, неучи – предки! Красиво написать не могли. Сам возьми и напиши, как хошь.

– «Как хошь», – передразнил Курбский, – а еще священник. Вот возьму и напишу!

– И напиши!

– И напишу! – Андрей замахнулся, но осадил. – Пентюх. Вот как-нибудь не убоюсь твоего сана. Не посмотрю, что ты – дьяк, отвешу тебе оплеушину. Шоб знал, как с князем гуторить.

– Что ты на меня взъелся?!

– Не верю я тебе! Двадцать лет в Казани просидел, не верю, что не обасурманился. Перебежчик!

– Не перебежчик, а шпиён! Откуда без меня знали, где подкопы рыть, что в Казани тридцать тыщ войска? Царь верит, а боярин не верит, дела-а.

– Царь что? Малолеток еще. Двадцать два годка всего.

– А тебе-то сколько?

Двадцатичетырехлетний князь матюгнулся, тьфукнул и отошел.

Зашипел порох во рвах, занялась багровой зарей отава, лавиной надвинулся огонь на деревянные стены. Из палатки дьякон взвыл Евангелием: «И будет одно стадо и один пастырь!» Сотряслась земля. Содрогнулась Казань. Разлетелась в щепы башня и часть стены у Аталыковых ворот. Взмыли в небо камни, люди, бревна, комья земли. Дрожь добежала до царского стана. Из подкопов вырвались языки пламени, свились воедино, обожгли небеса. Заклокотал воздух, от гари заслезились очи, страх кольнул сердца.

Грянул более сильный взрыв у Ногайских ворот. Как пушинки вспорхнули толстые срубы. В клочья разлетелись осажденные – тряпками разметалась одежда, вывернутыми жестянками разогнулись латы. Многие нашли гибель под бревнами, заживо сгорели, задохнулись от дыма. Оглушенные татары перемигивались в мертвенной бледности, повалились наземь, взмолились Аллаху. Да отвратит он Армагеддон от рабов верных, да не разверзнется земля!

Князь Горбатый-Шуйский с ертаулом, завидев такую мощь, уверовал в успех, задурманила голову разгульная отвага. Зазвенели ратные трубы, загалдели сурны, забубнили накры. Полки взяли наизготовку.

Иоанн IV в дикой ярости выскочил из палатки.

– Службу не прекращать! До конца отслушаем – милость от Христа получим!

Вспрыгнул на белого коня, вставшего на дыбы, обнажил меч. Длинные волосы развевались из-под золотого шлема, парчовое платно, унизанное жемчугом и драгоценными каменьями, сверкало солнцем. Глаза горели адским огнем, густые брови грозно сдвинулись к переносице, оружие рубило воздух.

– Что стоите без дела?! – Царь перекрикивал трубы. – Приспело время потрудиться и обрести вечную славу! Пойду первым.

Иоанн направил коня к Большому полку, но брат Владимир и князь Шиг-Алей повисли на поводьях.

– Прочь! – завопил самодержец.

Курбский упал на колени.

– Великий князь! Не казни, дозволь молвить.

– Не время, друже. Опосля, – Иван пытался вырвать поводья у бояр.

Андрей, потупив взор, ослушался.

– Тебе, о царь, подобает спасти себя и нас. Ведь если все мы будем биты, а ты останешься здоров, то будет нам честь и слава, и похвала во всех землях. И останутся у тебя сыновья наши, и внучата, и родственники, и снова будет у тебя множество слуг вместо нас. Если же мы все спасемся, а тебя одного погубим, то будет нам стыд, и срам, и поношение от других народов, и вечное унижение. И уподобимся мы овечьим стадам, не имеющим пастуха, бродящим по пустынным местам и поедаемым волками.

Иоанн раздувал ноздри, грудь ходила ходуном, но постепенно успокаивалась. Меч лег в ножны, поводья сдались боярам, царь спрыгнул с коня. Он обнял за плечи Курбского.

– Спасибо, Андрей, что не дал возобладать неистовству моему. Спасибо, что упредил верным словом. Хочу, чтоб и дальше служил мне верой и правдой!

– Клянусь всем святым!

Царь зычно воззвал:

– На штурм! Казанского хана брать живым!

Двинулись полки, укрываясь большими щитами, шанцекопы придвинули туры к воротам. Астраханские царевичи с татарами, пожелавшими драться на стороне Руси, бросились в проломы. Загрохотала артиллерия, затрещали пищали, заорали воины. Сражавшиеся плечом к плечу не слышали друг друга. Защитники подпустили русичей поближе и открыли шквальный огонь из пушек, стрелы дождем накрыли нападавших. На головы бойцов, добравшихся до стен, полился кипящий вар из нефти, полетели заготовленные брусья.

Царь наблюдал с холма. Рядом стояли князь Владимир, командиры горокопов Василий Серебряный и Алексей Адашев, остальные приближенные. Поодаль крутился Глазатый. Шиг-Алей ускакал за озеро Кабан к касимовским татарам и темниковской мордве.

Пушечные залпы с двенадцатиметровой башни между Царевыми и Арскими воротами разметали казанцев и удерживали от подхода резерва. Лестницы уперлись в стены, багры зацепились за выступы, ярость карабкалась по веревкам и перекладинам. Воины взбирались, кидались в смертельную сечу, крошилась дамасская сталь.

– Брат! – возопил князь Андрей, сверкнув радостью на Глазатого. – Брат первым ворвался на стену. Первый в Казани! Так и запиши.

Летописец демонстративно отложил перо:

– Из прынцыпа не буду.

– «Из прынцыпа». Грамотей! – Курбский отвесил задорную оплеуху.

Завоеватели лезли в проломы, наскоро заделываемые камнем, бревнами, грудью защитников. Рухнули под неимоверным напором девять ворот, осаждающие проникли в город, над стенами заколыхалось самодержцево знамя. Поутих огонь взрывов, тусклый дым растаял за чащобами. Двинулись выжидавшие полки, перемахнули через разливную Казанку и тинистый Булак, перешагнули глубокие рвы. Как муравейник закишела Казань, когда вся братия устремляется внутрь, спасаясь от надвигающейся грозы. Навалилась силища, врубилась в живую массу мечами и копьями, как колун расколола полено. Заметались татары по городу, падали со стен снопами, дрались врукопашную. Рычали диким зверем, не щадя живота, телами закрывали ворота. Обливались кровавым потом, глотали гарь, вдыхали гибель. Сшибались стенка об стенку, умирали стоя от невозможности упасть, лишь разрубленные секирами валились кусками.

– Сначала одни накатывают, – пояснял царю Глазатый, – чуть поостыли – другие, потом третьи. Как огненная лава, прорвавшаяся сквозь землю. Такой бой у них зовется «пляской»… Ты глянь, государь, Федоров-то как внимательно смотрит. Учиться, поди.

Как школяр, пойманный за подглядыванием, казачий атаман встрепенулся, бобровое лицо скинуло изумление. Сусар отшатнулся, качнулись перья на одежде и варяжской шапке, но быстро собрался. Изобразил зевок, приглушенный кулаком, пробурчал:

– Чего нам казакам учиться? Смотрите, как Ермак дерется.

– Да уж. С такими лапищами… – Иван усмехнулся. – Сибирь обхватит!

– Ну что, казаки, пугнете басурманов не только перьями на шапках? – Иоанн IV рассмеялся.

– Нам что птицу в плавнях бить, что татарву.

К царскому стану прискакал гонец, спешился, пал на колени.

– Великий княже, храбрый воевода Семен Микулинский тяжко ранен. Брат его Дмитрий убит из пушки. Некому командовать Полком правой руки.

Царь призвал Курбского:

– Принимай полк, друже. Верю, люблю, – и поцеловал в уста.

Князь Андрей ускакал к Муралеевым воротам.

Смерть опоила воздух. Казанцы, горевшие жаждой борьбы, сбежались в Вышгород, но не успели запереться. Сгрудились на ханском дворе, бились с остервенением. Ломалось оружие – поднимали камни, оглушали дубинами, досками. Прижатые к стене не сдавались – пронзали брюхо кинжалами, испускали несломленный дух.

Русичи, посчитав дело конченым, принялись за грабеж, нещадно разрубая вставших на пути. Разрозненные войска татар перегруппировались, накинулись и потеснили дружину. Испугались и мародеры, побросали добычу, с воплями: «Секут! Секут!» бежали из города.

– «Вентиль» провернули. Заманили и вдарили, – рассудил Глазатый и развернулся к царю. – Государь, пора царский полк вводить. Сегодня же Казань возьмем! Токмо одну штуку проделать надобно…

– Глаголь. – Иоанн IV не отрывался от боя.

– Надобно путь отхода указать. Окруженный враг будет биться насмерть – терять нечего. А покажи ему спасительную тропку, токмо о ней и думать будет. А тут ему и конец.

– И в какую ж сторону гнать?

– Разумею, вернее всего через Муралеевы ворота…

– На Курбского?! – Царь нахмурился. – Слышал я о вашей распре. Погубить боярина хочешь?

– Ни в одном разе! Токмо вельми надо. Для дела. И еще одно…

– Что еще?!

– Садись на коня, царь-батюшка, да погарцуй перед войском, дабы воскресить мужество в сердцах удирающих.

Иоанн перекрестился, воздел руки к небу, взывая к божьей помощи. Осекся, вгляделся в небесную синь, часто заморгал.

– А что это там виднеется?

Все уставились вверх. Облака причудливо сложились в человеческую фигуру седовласого старца, одной рукой сжимавшего свиток, другой – воздевавшего персты для благословения.

– Да это Святой Сергий Радонежский! Не иначе! С нами Бог! – раздались взбудораженные крики.

– Знамение, – решил Иоанн. – Делать, как велит Глазатый!

Царь вскочил на коня, помчал к главным воротам, свита едва поспевала. При виде повелителя и знаменосца с Великой хоругвью, бегство прекратилось. Досадуя на трусость, даже кашевары кинулись на штурм, наливаясь клокочущей лютостью. Ветераны в блестящих доспехах, составлявшие Царский полк, пошли негромкой атакой.

Вновь полыхнула огнем русская артиллерия. Татары уже не защищались от пуль и снарядов, посылали тучи стрел, стараясь прихватить в могилу как можно больше неверных. Казанская пехота гордо отступала, погибала, но держала строй. Вся оборона сошлась на ханском дворе. Три тысячи воинов пролили скупые слезы, обнялись, перецеловались перед смертным боем. Не видя выхода, согласились на смерть во имя, прижались друг к другу. Мулла в белых одеждах кривой саблей прочертил линию на песке:

– Здесь примет смерть сеид Кул-Шариф и последние храбрецы Казани!

Свистнуло копье, прорвало чекмень, пробило грудь. Имам рухнул наземь, татары сомкнулись, заслоняя безжизненное тело потомка пророка Мухаммеда.

Атакующие нажали, и рухнула живая преграда, бой раздробился на части. Русские, доселе притворявшиеся мертвыми, прочувствовав неминуемую викторию, поднялись. Ринулись в схватку, окружили разрозненные силы врага, безжалостно рубились. Казанцы запирались в домах, русичи выносили двери, умерщвляли сопротивлявшихся. Трупы устилали каждую пядь земли.

Осажденные почуяли слабину лишь у Муралеевых ворот, пробрались к угловой башне, под бешеным огнем кинулись в Казанку аккурат против лагеря Правой руки. Счастливчики, уйдя вверх по реке, спаслись. Большинство, настигнутое стрелами, потонуло.

Вселенская паника охватила горожан. Сновали обезумевшие женщины и дети. Бросали оружие мужчины, скидывали панцири, сдавались в плен. Русские коршунами летали по городу, добивали противника, рыскали в поисках добычи. Старики рыдали, не скрывая слез, рвали на себе одежды. В гневе настигали русские казанцев, рассекали надвое, протыкали насквозь. Реки крови забурлили по мостовым, стекая в лужи, как в жертвенные чаши. Горы мертвецов слежались у ворот, местами доходя до уровня городских стен, трупное одеяло накрыло Арское поле. Течения уносили безжизненные тела, время от времени отправляя на дно, реки окрасились в красное. Царь Иоанн, слыша стенания, приказал сотникам и тысяцким сдержать воинов от безумного истребления.

Глазатый шел к кремлю. Распластавшийся магометанин поднял глаза: «Ты-ы-ы!», схватил копье. Иван выбил ногой, заскочил за спину, резким движением свернул голову. Краем глаза приметил Курбского. Перекрестил убиенного, пошептал молитву, зашагал дальше.

Подбежал Андрей:

– А ловко ты басурманину шею скрутил.

– Токмо со страху. Руки сами сплелися.

– «Сами», говоришь? – Курбский на миг задумался, поменялся в лице. – Ты это… прости за оплеуху. На радостях врезал.

– Бывает. А ты, князь, почему здесь? Татары уж за реку пробились. Почто не сдержал?

– Навалились из последних сил, и все на меня, где ж тут сдержишь?

– Ну да, в городе сейчас ловчее. В полях быстрее с жизнью расстанешься.

К полудню Казань полностью оказалась во власти русских, город растаскивался по драгоценным кускам, победители брезговали медью. Золотые и серебряные сосуды оттопыривали сумки воинов, жемчуг горстями забрасывался за пазуху, паволоки перекидывались через плечи. Бегали в город и обратно, искали новой поживы, припрятывали трофеи в лесах.

Чуваш тащил за волосы пригожую девку.

– Кинь ее! – крикнул пробегавший мимо удмурт. – Айда в ханский гарем!

Просыпалось злато из тугонабитой сумки Ермака, забрякало по латам трупов, закатилось между. Казак поймал косые взгляды трех черемисов. Ощерились булавы, взмыли вверх, обрушились на тяжелый щит. Махнул мечом Ермак – по земле затрепетала отрубленная десница с зажатым перначом. Щит расплющил голову второму союзнику. Третьего разрубил от макушки до пояса.

С тоской глянул донской сын на извивающегося раненого, пнул золотую монету, отвел глаза. И застыл изваянием при виде дива – величественно колыхались хоругви, царь Иоанн горделиво плыл в седле. Конь нащупывал булыжник меж убитых, перед процессией суетились слуги, не успевая расчищать путь.

Князь Дмитрий Палецкий с дружинниками распахнул двери главной мечети. Вбежали, сгрудились у входа. Кровь стекала с мечей, алыми пятнами растекаясь по персидским коврам, от сквозняка подрагивали златотканые занавеси. По одной стороне мечети возвышались лари, набитые до краев золотом, по другую – роскошные женщины в дорогих одеяниях. Ароматный фимиам ласкал ноздри. Посреди мечети в окружении тридцати вооруженных мужей стоял на коленях и рыдал татарин в рваном халате и белой чалме. Выл от отчаяния, перемежая речь сурами, посыпая голову пеплом.

Воины выступили вперед, закрыли страдальца, обнажили сабли. Русские собрались в кулак, приготовились. Сошлись в молчаливой сече. Численный перевес быстро привел к разгрому. Палецкий рубил сверху хлипкого юношу, от души, с оттяжкой, тесня к воющему бедняку. Бедолага успевал только подставлять саблю, клинок гнулся все ниже к тюбетейке, узкие глазки бегали по сторонам. Силы покидали, следующий удар грозил стать последним, татарин взвыл по-русски:

– Не убивай меня! Полони и веди к царю своему! Получишь большие почести! Я – Зайнаш, правая рука хана, а в бедняцких одеждах сам хан Едигер!

Зайнаш отбросил оружие, упал на колени, склонил голову под милость или отсечение. Палецкий остановился, памятуя о приказе, заискрились очи в предвкушении высокой награды:

– Ведите казанского хана к царю!

Дмитрий поймал наваждение взгляда украдкой. Видение растворилось в гареме. Ринулся в гущу, растолкал женщин, вывел чаровницу. Крепкая рука мягко откинула хиджаб. Русичи разинули рты, присвистнули, зачесали каменные лбы.

Дразнящий взгляд с поволокой, черные волосы, нежные ушки с бриллиантовыми серьгами. Кожа, излучающая свет, манящие губки, бровки дугой…

– Царь! Царь! – доносилось с улицы.

А князь Палецкий тонул в глазах казанской жены.

Великокняжеский конь вышагивал парад. На ветру реяло знамя с образом Спаса и пречистой Богородицы – хоругвь Дмитрия Донского с Куликова поля. Слуги, подгибаясь, несли честной крест. Перед мечетью Иоанн спешился. Упал на колени, возблагодарил Творца, потекли скупые слезы. Поднявшись и преисполняясь радостью, воскликнул:

– О, сколько в единый час полегло людей за этот город! И не по глупости сложили казанцы головы – велика слава и красота сего царства!

Подошел к казанскому правителю, скрестил руки на груди, грозно осмотрел. Едигер, раздавленный поражением, сгорбился, уронил глаза в землю.

– Хана в тепло, сподручных в железо, – отрезал Иоанн.

Едигера усадили на коня, повезли в Царский стан, Зайнаша погнали на привязи.

– Други! – обратился царь к внемлющему войску. – На великое дело сподвиг нас Господь. Вознесем молитву Всевышнему за успех, дарованный сегодня! Три дня вам на разграбление! Берите все, что сможете унести. Царская же доля – ни единыя медница, ни полон, ничего! Токмо Едигер, знамена царские, да пушки градские.

Молодежь с улюлюканьем бросилась врассыпную, свита и ветераны не шелохнулись.

– Где воин, пленивший хана? – Царь обвел взглядом дружину.

Из мечети вышел Дмитрий, ведя за руку женщину, вновь закрывшую личико платком. Иоанн подошел, сердечно обнял князя, похлопал по спине:

– Спасибо, друже! Получишь награду великую. И храбрецы твои славные век проживут в богатстве и здравии!

– Благодарю, государь. – Палецкий потупил голову. – Но только одна награда мила мне. Дозволь забрать эту женщину из ханского гарема.

Развеселый царь выдержал паузу – давно не приходилось слышать столь малой просьбы. Откинул платок избранницы и… растворился в омуте бездонных глаз. Застыл, как истукан, краснея лицом, погружаясь в любовную трясину.

– Друже Дмитрий, – прошептал царь, – бери всех. А эту оставь мне. Царицей будет.

– Нет! – вспыхнул Палецкий, отпихнул царя, выхватил меч. – Моя!

Князь толкнул женщину в мечеть, захлопнул дверь, прижался спиной.

– Моя!

Иоанн IV потер саднящее плечо, сбросил оцепенение, вспыхнул, как башкирская нефть.

– Царю перечишь?!

– Моя! – орал Дмитрий, размахивая окровавленным мечом.

Пахнуло знойной грозой. Царь кивнул – на отступника кинулись телохранители. Палецкий защищался с остервенением берсеркера, раня друзей, кровоточа ранами. Рычал медведем, но не подпускал к дверям.

– Довольно! – крикнул Иоанн.

Охранники отступили. Царь приблизился, сладкая улыбка заиграла на челе, полился елей увещеваний:

– Негоже тебе проявлять силушку на моих людях. Твоя! Быть по сему. Давай обнимемся, как верные товарищи.

Палецкий отбросил меч. Обнялись, как равные, долго не выпуская друг друга. В обугленных лицах окружающих читалось одобрение.

Иоанн осторожно вынул кинжал и вонзил в спину князю. Дмитрий охнул, с укоризной глянул на царя, медленно осел на колени.

– Так и стой! Знай свое место! – рявкнул самодержец и развернулся к окружающим. – Чего застыли?! Казань пала! Город ваш!

Ветераны понуро побрели прочь.

Иоанн пнул загораживающего путь князя. Палецкий повалился на бок, закатил глаза, душа рассталась с телом. Царь бережно, как реликвию, извлек из полумрака женщину.

– Как зовут тебя, прелестница?

– Сююмбике. – Лукавые глазки потупились.

Иван Глазатый краем уха уловил шепоток Курбского Воротынскому:

– «Религия его погубит, религия». Бабы его погубят.

ГЛАВА V

Интервью

Вера Гольц спешила в «Лагуну нищих» – элитный поселок на берегу моря. Высокие заборы уходили в воду, отгораживаясь от соседей и общественных пляжей. На небольшом клочке прибрежности расставились дома в виде признанных и непризнанных чудес света. Величавые Пирамиды соседствовали с Тауэром, Эйфелева башня с Колизеем, чуть поодаль достраивалась Статуя Свободы.

Лугинин отказался давать интервью сразу после матча – уехал праздновать, пообещав удовлетворить журналистское нетерпение через пару дней.

Желтое такси проехало вдоль красного забора, остановилось у резной двери с подковой.

На заднем сиденье Вера подкрасила губки, покрутила челкой в дамское зеркальце:

– Сколько с меня?

Таксист полуобернулся.

– Это ваша десятая поездка, так что бесплатно.

– Вот и славно. – Вера захлопнула складное зеркало.

Журналистка потопталась на шпильках, оттянула у талии черно-вечернее платье. «Вот дура, вырядилась, как на прием к английской королеве! Хорошо хоть еще не обед, а то бы сжарилась. Ну да ладно, Лугинин – видный мужчина, к тому же, холостяк. Может, что и обломится, хотя вряд ли».

Тоненький пальчик потянулся к домофону.

– Вера Гольц? – Наддверная камера рентгеном просканировала посетительницу.

– Да! Меня уже ждут? Как приятно!

– Входите.

Дверь мягко распахнулась. Сделав шаг, Вера наткнулась на широкую грудь Константина Петровича.

– О-о! Меня встречает личный телохранитель олигарха. – Гостья закатила глазки.

Охранник жестом пригласил следовать за собой.

Вера прошла в сопровождении по ухоженной аллее с копошащимся в кустах садовником. Константин Петрович сдержанно распахнул дверь особняка, пропуская журналистку вперед.

Диктофон привычным движением вынырнул из сумки, прильнул к губам владелицы.

– Итак, мы в логове серого кардинала Калтыга, а возможно, и больше. За глаза его называют Богом. Обращает на себя старомодность обстановки…

Охранник непринужденно выхватил прибор, мгновенно справился с отключением. Аппарат исчез в кармане пиджака.

– Аудио– и видеозапись исключены из соображений безопасности. Диктофон получите на выходе, – едва разжались плотно сомкнутые губы человека, умеющего молчать.

– И что мне теперь делать?! Ручкой записывать?

– Не хотите писать – запоминайте.

– Веселенькое интервью получится! Ладно, куда идти?

– Сначала сюда. – Жилистая рука указала на комнату. – Мы должны вас обыскать.

– Точнее облапать. – Настырная особа хихикнула. – Но я не против.

Константин Петрович полубрезгливо оглядел тельце журналистки.

– Не беспокойтесь, у нас в штате есть женщины.

После соблюдения формальностей начальник охраны подвел представительницу четвертой власти к двери кабинета, заглянул внутрь.

– Михаил Иванович, пришла Вера Гольц.

– Пусть проходит.

Охранник захлопнул дверь перед любопытным носом шагнувшей к двери.

– Хотите дать мне какой-то совет? – Вера глядела вызывающе.

– Не называйте его ни серым кардиналом, ни Богом.

– Он так боится правды?

– Скорее не любит бесстыдства.

– Ааа… Ну, я пойду?

Константин Петрович распахнул дверь. Вера вошла в кабинет, перенесенный из прошлой жизни.

– Доброе утро, Вера Павловна. – Лугинин привстал, приветствуя даму, указал на кресло у стола из эвенги.

– Доброе утро, Михаил Иванович! – Гольц расплылась в наигранной улыбке, доковыляла до кресла, виляя бедрами. – Ваш охранник бесцеремонно отобрал у меня диктофон! И, если вы хотите, чтобы наше интервью состоялось, должны обеспечить меня ручкой и бумагой.

– Ну, во-первых, раз забрал, непременно отдаст. А во-вторых, я не настаиваю, давно не давал интервью и не собирался.