Текст книги "Ветер с Итиля"

Палка вдруг выскочила из рук и ушла под воду. Вода взбурила, со дна поперла илистая муть. Чуек аж всхлипнул от страха и обиды. Он ведь уже почти уходил водяного, как же тот вывернулся?

В голове разом промелькнули истории про то, как речной дядька мучит утопленников, особенно тех, что ему сопротивляться вздумали, – и к мертвым не отпускает, и к живым. Говорят, хуже того мучения нет ничего на свете. Даже когда тебя на кол сажают, и то не так люто.

– Прости, диденько, – залепетал он, – это я не подумамши, не хотел я…

Отфыркиваясь и ругаясь дурными словами, на поверхности показалась… Гридина голова.

– Шовсем шдурел, – зашепелявила голова, – чшуть не убил!!!

Чуек открыл глаза. И правда – Гридя. По лбу приятеля растекалась юшка, под глазом расцвел синяк, и, кажется, пропало нескольких передних зубов.

– А чего?! Я ж тебя спасал!

– Чшаво, чшаво, – передразнил Гридя, – шоображать надо, вот чшаво, дубина ты штоерошовая! За жубы ответишь…

В глазах Чуйка возникло понимание. Вот ведь гад! Он нехорошо усмехнулся и с размаху засветил Гриде в ухо:

– Жалко, тебя копченый не прикончил!

Гридя не стерпел обиды, подсел, уйдя в воду с головой, оттолкнулся ото дна и, выскочив до пояса, обрушил на Чуйка кулак, сверху вниз. Нос Чуйка захлюпал кровью. Гридя не остановился на достигнутом, схватил мерзавца за шею и принялся макать лицом в воду.

– Отцепись, клещ, – орал Чуек, пытаясь отпихнуть взбесившегося Гридю, – утопишь же! – Но Гридя вцепился так, что отодрать его от шеи не было ни малейшей возможности.

Чуек изо всех сил бил Гридю кулаками по ребрам, пихал коленями в живот, но тому все нипочем. Откуда у тщедушного Гриди взялась вдруг такая силища? Правый глаз у Чуйка заплывал, из носа хлестала кровь, губа разодрана, хорошо хоть зубы целы… Неизвестно, что сталось бы с Чуйком, если бы на песчаной круче не показались два здоровенных мужика в бронях…

Гридя наконец отцепился:

– Глянь-ка!

– Сволочь, – прошипел Чуек, затравленно озирая бережок.

Одного он сразу же узнал – Алатор, а вот кто другой?..

– Перунов пошланец, хузарину все кишки выпуштит, – радовался Гридя, – шмотри, шмотри, шо будет…

«Может, дать ему по башке? – уныло подумал Чуек. – Ить, радуется, гнус лесной». Но решил повременить. Потом, когда Гридя поостынет, можно будет расквитаться, а то он сейчас вон какой бешеный…

Хазарин тоже заприметил Перунова посланца и Алатора. И появление этой парочки, по всему видно, его не сильно обрадовало. Он зычно выругался, плюнул под ноги и, отвернувшись от реки, принялся копаться за голенищем.

– Ты между ног поищи, шабака лишайная! – шепелявил Гридя.

– Цыть, дура! – яростно зашептал Чуек. – Не яри, мало ли что…

Хазарин наконец вытянул нож и, выставив вперед здоровую ногу, воззрился на песчаный склон. По склону, цепляясь за корни и камни, спускались две зловещие фигуры…

Глава 3,
в которой повествуется о том, как врачевать коней, и в которой Степан не без основания беспокоится о своем душевном здоровье

Белбородко вдруг осознал, что стоит на пригожем речном бережку со здоровенной шипастой дубиной в руках и с ненавистью смотрит на хромоногого латника, ковыляющего вдоль самой кромки воды. Латник волочил ногу, как пострадавший от немилосердных побоев дворовый пес, и опасливо косился на Степана, явно желая, чтобы тот провалился сквозь землю. В правой руке латник держал саблю, а в левой – внушительного вида тесак. Стоило Степану пошевелиться, как латник напрягался, ожидая, что на него набросятся, и шипел что-то оскорбительно-отпугивающее, но непонятное, потому как не по-русски… Странный тип.

У самой песчаной кручи по земле катался конь и дико ржал. Степан подошел к скакуну. Не повезло бедняге – задняя нога как-то неестественно вывернута. Хотя, кажется, перелома нет – самый обычный вывих, ничего выдающегося. Жить будет, ежели вправить.

Конь попытался встать, но лишь добавил себе страданий. Степан потрепал скакуна по холке:

– Потерпи, родимый, сейчас полегчает.

«Не дело, чтобы божья тварь так мучилась, – подумал Степан, – надо попытаться».

Рауш-наркоз подействовал практически мгновенно, конь даже взбрыкнуть не успел. Белбородко несколько раз сжал-разжал кулак. Вроде бы пальцы не выбил, похрустит и перестанет, вот и ладненько.

Степан как-то шаманил с приятелем по имени Иван на берегу Ладожского озера. Дошаманился до того, что вывихнул оному приятелю плечо. Пришлось лечить. Так что физику вправления сустава Белбородко более или менее представлял.

Резко дернул вверх и чуть в сторону, послышался характерный щелчок – сустав встал на место.

Белбородко похлопал коника по боку:

– Поскачешь еще, приятель. А вот с другими радостями, похоже, хм… придется расстаться. – Меж задних ног, там, где эти самые радости и болтаются, виднелась кровавая лепешка.

– Ну ничего, мерины – они поспокойнее, и в армии их за то больше ценят, и в хозяйстве, так что не пропадешь.

Все то время, пока он пользовал бывшего жеребца, его хозяин проявлял признаки беспокойства, нервически размахивал руками, что-то кричал, но подходить к Белбородко опасался.

Чем больше беспокоился латник, тем меньше он нравился Степану. Что-то знакомое угадывалось в облике, эти порывистые движения, эти гортанные возгласы на чужом языке…

Из памяти стерлись несколько последних часов. Что он помнит? Вот бьется с Алатором на капище… Вот отряд идет под палящим солнцем вызволять стадо…

Что же было потом?

Почему хочется хватить латника дубиной, да так, чтобы голова в задницу провалилась? Почему ноет рука? Как Степан добрался до этого распрекрасного бережка? Жизнь задавала множество вопросов и, по обыкновению, была скупа на ответы.

Странное чувство охватило Степана, будто внутри него кто-то поселился – сидит этот «кто-то» тихо-спокойно и смотрит на мир через Степановы глаза.

Часть сознания жила собственной жизнью, рождая смутные образы. Человек, распятый меж берез… Кривой, бритвенно-острый нож у лица… Отрубленная кисть… Картины вспыхивали и гасли, тут же уступая место другим, которые все более и более походили на творения Иеронима Босха.

Конечно, в этих грезах не было ничего хорошего, СОВСЕМ НИЧЕГО ХОРОШЕГО В НИХ НЕ БЫЛО, но по сравнению со вторым «открытием», которое сделал Степан, они выглядели совершенно безобидно. (Примерно так же, как маниакально-депрессивый психоз по сравнению с шизофренией.)

Стоило Белбородко взглянуть на что-нибудь, как он начинал себя ощущать тем, на что смотрит. Кастанедовщина какая-то!

– Ох, ёперный театр, – пробурчал Степан, – прямо как на Ладоге в восемьдесят девятом… – Прошлое Белбородко помнил почему-то отчетливо.

Глава 4,
в которой Степан вспоминает о своем трансперсональном опыте в духе Станислава Грофа

Была осень бесконечно далекого года, не по-питерски теплая и ласковая. Сентябрь. Школьники пошли в школу, студенты – в вузы, а все прочие – по рабочим надобностям. Степан же с приятелем-бурятом, которого выгнали со стройки и который по причине безденежья проживал у него, отправились на пустынный берег Ладожского озера…

У бурята было шесть пальцев на левой ноге и отец-шаман. По этим двум незамысловатым причинам он и сам сделался шаманом. Звали приятеля Иваном.

Они разбили палатку под «шаманским деревом» – сосной, у которой два ствола росли из одного комля. Невдалеке – тихая, поросшая камышами заводь.

Иван срубил небольшое деревце, обтесал и воткнул посреди их нехитрого стойбища, потом побрызгал на него молоком и окурил можжевельником. Молоко специально для этой цели было закуплено в количестве одного пакета в молочном ларьке близ Финляндского вокзала, а можжевеловые курительные палочки в количестве трех штук – в «Розе Мира», магазинчике близ Сенной, в котором, наверное, и сей день можно найти всякие буддийские штуки.

Вдоволь набрызгавшись молоком и надымившись, Иван привязал к столбу штук двадцать разноцветных лент, после чего развел невдалеке костер и, усевшись на бревно, закурил свою любимую «приму».

Степан ничего не спрашивал, все равно не ответит, да и не хотелось. Белбородко знал эту странную повадку друга – вроде бы занимается самыми обычными делами, а как священнодействует. Разжигает огонь – с духом огня говорит, курит сигарету – с духом сигареты. От логики Ивана попахивало душевной немочью, но, в конце концов, психическая норма – понятие относительное. Если бы вокруг все страдали манией преследования или считали себя инопланетянами, то «нормальный» человек, гордо заявивший о своей нормальности, наверняка был бы объявлен психом и посажен в палату с желтыми стенами до полного излечения. Так что Степан не особенно переживал за приятеля.

Иван истово верил, что у каждой вещи, у каждого явления есть свой дух, которому – если, конечно, тебя интересует результат – следует воздавать всяческие почести. Поэтому, делая что-либо, он не отвлекался на разные посторонние мелочи, а всецело отдавался деянию, полагая, что тем самым проявляет максимальное уважение. Ну и пусть верит, и пусть отдается, – заключил Степан, – вреда от этого нет, скорее даже наоборот. И никогда не подтрунивал над приятелем. Впрочем, некоторые его привычки пришлось искоренить, потому что в условиях совместного проживания мириться с ними не было никакой возможности. Так, Степан категорически настоял на том, чтобы Иван-бурят не проводил обряды очищения дымом перед восьмичасовыми новостями, разжигая на противне небольшой костер прямо посреди комнаты.

– Совсем плохо живете, – сказал Иван, задумчиво выпуская колечки дыма.

Белбородко тогда прихворнул – подцепил какой-то гнуснейший грипп, который крутил нутро уже вторую неделю (собственно, ради излечения от недуга Иван и взялся пошаманить), так что на философию не тянуло. Но Ивану почему-то захотелось поговорить:

– Белые люди очень глупые, однако. Хотят обмануть духов, разные штуки придумывают, – он помолчал минут пять, докурил сигарету, принялся за другую. – Дома придумывают в сто этажей, лекарства придумывают. – Он задумчиво пыхнул и, покопавшись в рюкзаке, вытащил небольшую войлочную фигурку, к которой были пришиты многочисленные ленточки, коготки каких-то птиц, клочки шкуры. – Разве помогли тебе лекарства? – Он посмотрел глазами-щелочками и покачал головой. – Не помогли, однако. От злых духов нет таблетки.

На сей раз пауза тянулась минут десять. Бурят щурился, о чем-то думал и смотрел на огонь. А может, не думал, а просто смотрел. У Степана заболела голова – грипп напомнил о себе – и стало не до умозаключений, хватит и того, что Иван-бурят вытащил его, дурня, на этот бережок. Теперь и воспаление легких в придачу…

– Ты должен найти свой эрен, – наконец подал голос бурят. – Только он охранит тебя от духов нижнего мира. – Он поставил войлочную фигурку на бревно. – Мой эрен – сильный дух-помощник. Он поможет мне в путешествии. И тебе поможет, потому что я его попросил.

Вслед за эреном из рюкзака была извлечена странная накидка, сшитая из овечих шкур, увешанная множеством кожаных лент, мешочков и колокольчиков. Но самое странное, пожалуй, даже пугающее, было то, что с нее свешивались широкие полосы овечьей шкуры, которые заканчивались копытами. Затем на свет появился бубен. Едва его достав, Иван засмеялся – будто несмазанное колесо заскрипело – и несколько раз ударил в него обтянутой мехом колотушкой. По вечерним сумеркам прокатились громовые раскаты.

У Белбородко явно росла температура. Мир расплывался жирным масляным пятном, хотелось забраться в постель и плавиться, накрывшись тремя ватными одеялами. Но такой возможности у него не было.

Иван достал котелок, плеснул в него немного воды из пластиковой бутылки, бросил какого-то снадобья из увешанного кожаными шнурками мешочка и повесил на палку, закрепленную меж двух рогатин, над огнем. Надел шкуру и принялся кружиться у самого огня и бить в бубен, то ускоряя, то замедляя темп. Овечьи ноги растопырились вокруг Ивана сюрреалистическим веером, Степану на миг показалось, что его приятель вот-вот оторвется от земли и полетит, как вертолет в знаменитом американском фильме про Вьетнам, только вместо раскатов Вагнера – удары бубна и завывания. «Ничего себе психическая атака. Вьетконговцы бы оценили».

Бубен отстукивал удары сердца, нет, это стучит его, Степаново, сердце. В соснах возник силуэт черной птицы, на мгновение замер и вдруг исчез. С Ладоги повеяло холодом.

Степан смотрел мутным взором, как над варевом поднимается зеленоватый дым и стрелкой уходит в темнеющее небо. Удары бубна все учащались. За деревьями мелькнула массивная фигура. Степан посмотрел на темную стену сосен. Ничего. Между тем он отчетливо слышал, как хрустнули ветки.

Шаман вдруг перестал кружиться и снял с огня котелок. Степан отметил про себя, что Иван держит раскаленную посудину голыми руками, но почему-то это казалось совершенно естественным. Бурят отхлебнул варева (и это опять не показалось Степану странным, хоть оно и бурлило) и поднес котелок к губам Белбородко.

– Ты должен отправиться в путешествие, – сказал бурят, – ты должен отнять свою душу у черного шамана.

Горло обожгла лава, она растеклась по телу, разрывая его болью, Степан даже не предполагал, что бывает ТАКАЯ боль. Тело распадалось на атомы…

Он вдруг понял, что его, Степана Белбородко, больше нет. Он стал деревьями, которые окружали опушку, звездами, озером… Совсем рядом опустилась большая черная птица и, склонив голову набок, взглянула в упор. Степан почувствовал, как неумолимая и безразличная сила подхватила его. Белбородко стремительно затягивало в птичьи глаза, как в омут, он не смел противиться, не мог. Птица взмыла в ночное небо, и Степан увидел раскинувшуюся внизу Ладогу. По берегу то тут, то там чернели домишки, утлые лодчонки щепками покачивались на воде…

Внезапно Степан обнаружил, что вновь сидит у костра. Языки пламени, извиваясь, тянулись к ночному небу. Иван-бурят дубасил в бубен, завывая и приплясывая. Вот шаман подскочил к Степану и запихнул ему в рот какой-то сушеной дряни, ради чего на время прекратил терзать музыкальный инструмент.

«Наверное, мухоморы, – мрачно подумал Степан, – сейчас опять начнется».

Накаркал.

Тело с удивительной скоростью обросло мохнатой шкурой, руки и ноги превратились в могучие лапы, из подушечек пальцев высунулись когти. Белбородко опустился на четвереньки и, свирепо рыкая, пошел на шамана…

* * *

Когда мухоморы отпустили, над озерной гладью уже медленно поднималось солнце.

Степан сидел на бревне совершенно голый, руки и ноги связаны. Костер потух, котелок валялся на углях, рюкзак растерзан, всякая туристская мелочь разбросана по траве, а на раздвоенном сосновом стволе двумя перочинными ножами – его и Ивана – распят прожженный на груди тельник.

От гриппа не осталось и следа, в голове же шумело…

За спиной послышалось шевеление. Степан обернулся – из палатки выполз Иван. Вид у Ивана был неважнецкий – на лице синяк, щека распухла, одежда превратилась в хлам: правый рукав ватника полуоторван, обе штанины в дырах, и все – от кирзовых сапог до воротника – жутко, по-бомжацки грязное. Иван держался за правое плечо.

– Еле угомонил, однако, – обиженно сказал бурят.

Степан помнил события минувшей ночи довольно смутно:

– А чего было?

– Да как дух в тебя вошел, так ты и взбесился, однако… Сам-то ты был в нижнем мире, душу свою вызволял, а тело твое здесь осталось.

– И что здесь тело мое делало? – настороженно спросил Степан.

Иван невесело засмеялся:

– Сильно бузил, однако, голым по лесу скакал, на елки кидался, тельник свой в костре душил, меня по земле валял, убить хотел. Не убил, только плечо вывихнул, рукой пошевелить не могу, болит очень.

– И как же ты от меня отбился?

– Да мы привыкшие, – потер скулу Иван, – камушком стукнул тебя легонечко и к соснам прислонил. Так что ты ничего дурного не сделал. – Иван на мгновение замолк, посмотрел через смотровые прорези в лице и многозначительно добавил: – Хотя и мог бы, однако… Очень сильного духа в себя впустил. Ты, Степан, тоже шаман. Скоро зов услышишь, однако. Твой эрен – медведь, скоро позовет тебя.

Судя по разрухе, которая царила вокруг, Иван несколько преуменьшал его «подвиги».

– А нечего было мухоморами кормить, – злобно сказал Степан. – Руки-то развяжи…

* * *

Через несколько дней Иван уехал на родину… А плечо ему Степан вправил прямо на полянке.

Глава 5,
в которой Степан знакомится со своим эреном

Степан стоял на бережку и чувствовал, что вот-вот отправится в «путешествие». Эта сомнительная перспектива его, мягко говоря, не вдохновляла, и он из последних сил пытался собрать себя из разлетающихся осколков.

Степан вроде бы понимал, кто он, и что он, и где он. Белбородко Степан Васильевич, 1969 года рождения, уроженец города Одессы, русский, не судимый, не женатый, по всей вероятности, бездетный, почти не пьющий, психиатр и колдун-экстрасенс в анамнезе, ныне же черт знает кто, человек, в общем-то, неплохой, если зрить в корень, хоть и прохиндей, каких мало, авантюрист и любитель женского пола, проще говоря, бабник…

И местность тоже понятна – берег Днепра, разжаревший на солнце, а на берегу этом – колченогий клоун в блестящем бутафорском костюме. Клоун поскакивает на одной ноге и машет сабелькой. Чуть поодаль ворочается мерин, который еще совсем недавно был жеребцом, отходит от действия «наркоза». Двое недорослей плехаются в прохладной воде. Еще бы им не плехаться, он и сам бы в такую-то жару с превеликим удовольствием бултыхнулся…

По отдельности все вроде бы ясно и понятно, но как свести разрозненные картинки вместе? Сие для Степана было великой тайной.

Другой, не менее великой тайной было дикое желание оторвать кому-нибудь голову, причем в прямом смысле оторвать. Ему нестерпимо хотелось увидеть на этом мирном бережке корчащиеся тела, чтобы вокруг были кровавые лужи и шматы внутренностей плавали в них…

«Во мне два „я», два полюса планеты, два разных человека, два врага, – вспомнились стихи Владимира Высоцкого, – когда один стремится на балеты, другой стремится прямо на бега…»

И еще вспомнилось, что Зигмунд Фрейд утверждал: человек по своей природе зол – готов убить, изнасиловать и съесть… Прав, ох, прав был отец-основатель. Степан наблюдал за своим вторым «я» как бы со стороны, не переставая удивляться тому, сколь оно кровожадно.

За спиной послышалась возня. Степан упруго развернулся, изготовив палицу для смертоносного удара. Тело вдруг превратилось в послушную боевую машину. «Ух ты, – подумал он, – как это я так?»

Человек, который стоял перед Степаном, был ему хорошо знаком, кажется, этот человек даже спас ему жизнь или что-то в таком роде, но вот где и когда?!

– Ты это, Стяпан, – с опаской сказал бородач, – с дубиной-то поосторожней, зашибешь ненароком!

– Ы-ы-ы… – ответил Белбородко.

Бородач сокрушенно покачал головой:

– Переборщил я с порошком, похоже. Ты посиди, посиди маненько, а с этим, – он показал на хромого латника, – я и сам управлюсь, чай, не впервой…

О чем говорит этот странный человек?! Степан понял только, что это как-то относится к его, Степанову, недавнему прошлому. Порошок? Какой еще порошок?! Не было никакого порошка!

В глазах знакомого незнакомца темнела тревога. Белбородко хотел его успокоить, хотел даже поблагодарить, правда, хоть убей, не помнил за что, но вместо этого вдруг зарычал… Прямо напасть какая-то?!

– Ну что ты тут поделаешь? – донеслось до Степана. – Теперя мучайся с ним, проклятущим…

Вдруг в голове щелкнул какой-то тумблер, и Степан ВСПОМНИЛ. Ну конечно, как он мог забыть: бородатый мужик не кто иной, как Алатор. Они вышли по тайной тропе к песчаной круче, а теперь спустились вниз. Вспомнил он и историю с хазарскими «охотниками», и как его распяли меж берез… Однако та единственная причина, по которой он находился в столь непростом состоянии, – лютый корень – как это обычно бывает, затерялась в коридорах подсознания.

«Видимо, я перенес эмоциональный шок, – успокаивал себя Белбородко, – оттого и сумеречное состояние, и провалы в памяти, и непонятная агрессивность. Ну ничего, раз я осознал причину, значит, все уже позади». В этом Степан был не прав – неприятности только начинались. Тому подтверждением стали ближайшие события.

Он хотел сказать: «Я в порядке», но вместо этого издал какой-то странный свистяще-шипящий звук, выпучил глаза и понес околесицу. Вернее, думал-то он о вполне разумных вещах, а вот наружу вырывалось что-то непотребное, бессмысленный набор звуков:

– Сумырд ыхый гумбыр!

Обычно бесстрастное лицо Алатора исказилось гримасой страха. Вой опустился на колени и прошептал дрожащими губами:

– Прими мою покорность, могучий дух!

Степан хотел его поднять и протянул руку, но пальцы как-то сами собой собрались в кулак, а рука сама собой распрямилась…

Вой даже не попытался отклониться.

– Моя жизнь принадлежит тебе, великий дух, – шептал он, размазывая кровь по лицу, – ты возьмешь ее, когда пожелаешь…

«Ты что, сдурел? – хотел закричать Степан. – Встань немедленно!» Но тот, кто сидел внутри, видимо, имел свои взгляды на жизнь.

– Охма троп смуди, – рыкнул он и пнул бедного воя так, что тот упал на спину.

Да что тут будешь делать! Степан попытался обуздать взбесившееся тело. Как же! Оно продолжало действовать исключительно по собственному почину, ему же, Степану, оставалось только наблюдать будто со стороны за тем, что он же сам и вытворяет, да бояться уголовной ответственности… Она в этих допотопных временах нехитрая – секир башка, и вся тебе ответственность.

В глазах то темнело, то светлело. И когда темнело, Степан вдруг чувствовал, что он – и не он вовсе, а какое-то чудовище. Бил бедного Алатора дубиной, тот едва успевал закрываться окольчуженными руками; пинал в разные незащищенные места. Вой переносил издевательства стоически, с благоговением шептал: «Дух-медведь, выпусти свою ярость на врагов наших…» Краешком мозга Степан сильно удивлялся насчет духа-медведя, но удивление ничуть ему не мешало мутузить бедного Алатора.

Когда же в глазах светлело, Степан сильно страдал от стыда и раскаяния. Давали себя знать исконно русские корни – сперва понаворотить делов в бессознательном и темном состоянии, а потом каяться и поносить себя последними словами. Похмельное настроение души, но без головной боли.

В минуты просветления Белбородко пытался анализировать и рассуждать. А что еще ему оставалось?

«Конечно, никакой дух тут ни при чем, – думал он, борясь с сильнейшим желанием объясниться с Алатором (все равно язык не послушается), – виной всему сильнейший психоделик со свойствами транквилизатора. Что-то такое припоминаю… Может, для них это дело обычное, а для хилого человека третьего тысячелетия – как палкой по башке. Вот меня и пробрало…»

Вновь потемнело.

Белбородко хотел было накинуться на Алатора, но того поблизости не оказалось, вой карабкался по песчаной круче. Песок под ногами осыпался, в такие моменты вой затравленно косился вниз и что-то шептал, наверное, молитву.

«Вот она, жизнь человеческая, – промелькнуло у Степана, – живешь себе, живешь и вдруг на людей начинаешь кидаться».

Степан содрогнулся от жуткого рыка, прокатившегося над берегом. Кручу окутала загадочная желтоватая пелена. Из этой пелены вдруг вынырнула здоровенная пятерня и, поймав Алатора за ногу, швырнула на землю. Потом появился сапог. На секунду застыв в воздухе, сапог опустился на Алаторово горло… Вой захрипел. Схватился за голенище, безуспешно пытаясь освободиться. Лицо стало пунцовым, глаза выкатились из орбит…

«Я же так его убью, – вдруг подумал Степан. – Я?!»

Посветлело.

Степан убрал ногу. Алатор тяжело поднялся, принялся спешно копаться за пазухой, то и дело поглядывая на него. Вой вытянул ожерелье – нить, на которую были насажены зубы, когти и куски бурой шкуры, – трясущейся рукой приблизил к Степану:

– Брат-медведь дал мне защиту. Накажи наших врагов, великий дух!

Внутри у Степана что-то тяжело заворочалось, заворчало.

– Грррр, – сказал Степан и оборотил взор на хазарина, который уже уполз по бережку на изрядное расстояние.

– Правильно, правильно, – изрек Алатор, – вот им, голубчиком, и займись. Да у веси еще татей под сто будет. Авось подмогнешь.

«Неужто Иван был прав насчет медведя», – пронеслось у Степана в голове. Он вдруг почувствовал, как по всему телу вспучиваются буграми мышцы, как кожа обрастает шкурой, как безудержная животная сила заполняет каждую клетку.

«Был Степан, да весь вышел», – грустно подумал он напоследок и, неуклюже покачиваясь, медленно пошел на вражьего латника.

* * *

– Слышь, Чуек, чего это с ним?

– А я почем знаю.

Ноги у Гриди жутко застыли, но выходить из воды было боязно – на берегу творилось непонятное.

Перунов посланец сперва долго бил Алатора, а потом, зарычав как медведь, пошел на хазарина. Степняка было совсем не жалко, да и к Алатору, который не раз крутил Гриде уши, особой любви он не питал.

– Без нас разберутся, – веско сказал Гридя, – айда, проплывем с полкрика, тама и вылезем. А опосля по верхам обойдем весь да татей бить станем.

– Мало тебя хузарин потоптал? – клацая зубами от холода, отозвался Чуек.

– Ты как хошь, – насупился Гридя, – а я за чужими спинами прятаться не собираюсь. Ежели суждено помереть, так помру. А ты, коли перетусил, так и стынь здесь. Може, потом какой девке и сгодишься – водицы поднести али избу подмести.

Пристыженный Чуек засопел:

– А чем воевать-то?

– В бою добудем, – расхрабрился Гридя, – а на первый случай дубинами в лесу обзаведемся.

– Ладно, давай, – невесело согласился Чуек, – все одно пропадать.

Вспугнув утиный выводок, потянувшийся от ближних камышей, они поплыли вниз по течению могучей реки.