Текст книги "Ветер с Итиля"

Глава 6,
в которой Угрим крушит хазар кузнечным молотом

Угрим отер со лба липкий, застящий глаза пот и опустил окровавленный, местами посеренный вражьими мозгами молот. Тяжело перевел дух. Кваску бы испить, холодненького, ишь как жарит. А на Днепру сейчас благодать, по бережку ивы тенистые, ветер прохладный рябь по воде гонит… Он перевел взгляд на татей. Три степняка остывали на земле, кто с проломленным шишаком, кто с провалившейся до позвоночника грудью, кто со сломанной шеей… Угрим смачно плюнул на ближайшего:

– Псу песье!

Молота было жаль – от тятьки достался. «Теперя железо им не покуешь, потому как осквернился поганой кровью. Теперя им токмо бугаев валить».

Ништо, Перун простит, Перун завсегда до крови охоч, позволит новый молот в кузне испечь да наделит его своей могучей силой.

Спина, нажаренная Ярилой, горела огнем. «Эх, не надо было рубаху скидавать, – покачал головой кузнец, – а как не скидавать, когда, по обычаю предков, на смерть одежным негоже иттить».

Сеча откатилась шагов на тридцать, и вокруг никого из живых не было. Хазары теснили людинов к стенам, чтобы лишить их численного преимущества и перебить всем скопом. Славяне сражались каждый сам за себя, без боевого порядка; окажись они зажатыми между стеной и всадниками, начнется настоящее избиение. «Эх, кабы они действовали все заодно, – подумал Угрим, – встали бы человек по десять спина к спине да рогатинами ощетинились… Небось, поганые-то поостыли бы».

Тати стояли плотным боевым порядком – между конями не более полусажени. Сквозь такой строй не проскочишь, не зайдешь со спины, враз облобызаешься с хазарской саблей.

– Не лезь, дура, не лезь! – закричал кузнец. – Чего гибнуть зазря!

Его крик потонул в шуме битвы, да если бы и не потонул, все равно ничего бы не изменилось – свой ум-то не приставишь. Мужики дрались по-глупому и гибли по-глупому, потому как разумение у них было куриное. Вон упал Антип, зубоскал и балагур, известный на всю Дубровку длинным и злым языком, – бросился на басурманина, замахиваясь колом, да так и осел с разваленной головой. «Надо было снизу поддеть, – покачал головой кузнец, – да по поножам, а когда тать завизжит, как свинья недорезанная, можно и по хребтине, тогда бы, небось, не так споро он сабелюкой ворочал, да чего уж теперь…»

Вон Мирон хотел зацепить обухом степняка, повернувшегося к нему боком, и сбросить с седла. Но тот, что был рядом, сверкнул саблей – и по горлу людина расползлась кривая красная ухмылка, голова отвалилась, ударил кровавый фонтан… Угрим тряхнул русыми кудрями и отвернулся.

А в другой стороне царили мир и безмятежье. Поле было залито солнцем, аж глазам больно. Меж ромашек и одуванчиков наверняка мирно потрескивают стрекозы, пчелы деловито собирают пыльцу, словно не ярится поблизости смерть… Как-то не верилось, что в этот погожий, пахнущий разомлевшими на солнце травами денек придется сложить буйную головушку. Уж больно несправедливо это!

Угрим мотнул головой, стряхивая наваждение.

– Довольно тебе прохлаждаться, – прорычал он, – татей бить пора!

Вокруг него гулял целый табунчик – коней убивать грех. Угрим метнулся к одному и схватил под уздцы. Конь дернулся, заржал, но, получив кулаком по храпу, на время успокоился.

– У меня не забалуешь, – сказал Угрим и, вынув из-за голенища нож, перерезал подпруги. Седло и потник сползли под копыта. – Вот так оно по-нашему будет, – проворчал кузнец, – без сброи-то сподручнее.

Похоже, жеребец понимал, какая ему предстоит каторга. Таскать такого громилу на спине – занятие не из приятных!

Скакун вновь вскинулся, пытаясь вырвать узду из рук великана, заржал.

– Но-но, опять ты за свое! – Кузнец рванул так, что конь едва не грянулся оземь. – Придется потерпеть, уж не обессудь, родимый.

Угрим перевалил ногу и взгромоздился на скакуна, похлопал по раздувающимся бокам.

– Экая ты дохлая кляча, ну ничего, копченого носил – и меня поносишь, чай, не переломишься. – Он ударил пятками в бока, и конь, присев, поскакал в сечу. Ноги кузнеца не доставали до земли всего лишь на пядь.

* * *

Впереди маячили прикрытые бронями спины. Угрим зло ухмыльнулся: что, и думать про меня забыли, а вот он я, живехонек. Отпустил поводья и, несколько раз прокрутив над головой тяжелый кузнечный молот, запустил в татей. Все равно в конном бою от него мало проку – пока замахнешься, тебя так разделают, что родная мамка не узнает. То ли дело стоя, когда босыми ступнями землицу чуешь, в ней-то вся сила! Кузнец резко натянул поводья, осаживая коня, и быстро размотал с талии длинную тяжелую цепь с гирькой, величиной с мужицкий кулак, на конце.

– Вот и добре, небось, супротив такого кистеня не враз сдюжите.

Молот сделал свое черное дело – врезался в хазарина. Тать вылетел из седла, принялся с воем ползать под копытами. Недолго ползал – из толпы людинов выскочили сразу двое, взметнулись топоры – и враг затих.

Кузнец засмеялся:

– Ну как, по вкусу пришлось мое угощение? – И врезал кистенем аккурат по затыльнику другого татя. Хазарин обмяк в седле. Еще бы не обмякнуть – с проломленной-то башкой.

Один тать было попытался развернуть жеребца, чтобы броситься на Угрима, но получил рогатиной в бок и с воплем вылетел из седла. А те хазары, что были подальше, еще не поняли, что за их спинами возник грозный вой с не менее грозным оружием. Что ж, это только на руку.

Угрим выкрикнул позорное словцо, прилепил к нему «дышло» и «лешака», уточнил период, в течение которого действо, обозначаемое словцом, должно совершаться, и как оно должно совершаться, и с кем… Получилось довольно грозно, особенно если учесть басовитость голоса и могучесть торса. Оглушив таким образом всяческих зловредных духов, которые без этого обережительного речения вполне могли бы испортить коню шаг, а то и хуже – навести копыто на кротовую нору, – Угрим ударил скакуна пятками и понесся вдоль хазарских спин, орудуя кистенем.

– Хиловаты шишаки-то, – скалился он, дробя черепа, – ить, как скорлупа ореховая.

В конном строю образовывались прорехи, в которые, словно вода в лодейную пробоину, тут же устремлялись людины. Разъяренное море обнаженных по пояс человеческих тел захлестывало конников, стаскивало на землю и смыкалось над ними. Всадники, окруженные со всех сторон, оказались совершенно беззащитными. Пока хазарин отмахивался с одного бока, в другой врезалось что-нибудь тяжелое и острое.

– Навались, мужики, – громовым басом кричал кузнец, – шоб ни один тать не ушел, перебьем всех. Давай, как на покосе, все вместе!

Впереди один из копченых, почуяв неладное, все же вывел коня из сечи и с визгом понесся на Угрима, благоразумно прикрываясь обтянутым кожей круглым щитом и опустив на лицо личину.[25]25
  Личина или маска – очень древний вариант забрала.


[Закрыть]

…Хазарин выхватил из саадака, висящего на крупе лошади, сулицу, привстал на стременах и метнул в кузнеца. Угрим пригнулся, но, похоже, копченый метил вовсе не в него. Острие вонзилось в лошадиную грудь. Скакун принялся медленно заваливаться набок… Угрим не стал дожидаться, пока его придавит, быстро перекинул ногу и спрыгнул.

– Ну что, тать, – хрипло сказал кузнец, покручивая сбоку кистенем, – сам напросился…

Глава 7,
в которой хазары почти одолели славян

Все могло бы сложиться совсем иначе, если бы у хазар было достаточно стрел и луков. Удача отвернулась от Аппаха, отвернулась еще в Куябе – пока степняки веселились на хмельной братчине, устроенной Истомой в их честь, какой-то выродок залез в воинскую избу и переломал стрелы и сулицы в саадаках хазар, порубил луки. Лишь те немногие из детей тархана, кто держал саадаки в оружной избе, сохранили их содержимое. Аппах понял, что это Истомовых рук дело. Боялся княже степняков, не доверял им, потому и приказал ослабить хазарский отряд. Надо признать, ему это удалось!

Аппах хмуро смотрел на сечу. Если бы удача благоволила к нему, то селение давно бы обратилось в пепелище. Видно, он сделал что-то не так, и бог, тот, которого хазарин постоянно возил с собой в седельной суме, прогневался. Надо его умилостивить, пока не поздно. Надо окунуть его в горячую молодую кровь.

Аппах достал вырезанную из обожженного молнией ствола и потому угольно-черную фигурку, поднес к губам и прошептал, но не молитву, а угрозу:

– Я дам тебе то, что ты хочешь, но за это ты поможешь мне. А если нет, – Аппах приставил к идолу сабельный клинок, – то сам знаешь, что будет. Моим воям не нужен бог, который не может их защитить!

Удовлетворившись сказанным, сотник убрал божка обратно; до тех пор, пока не выберет себе жертву, нечего ему любоваться на солнце.

С засадным отрядом в двадцать сабель сотник стоял за невысоким холмом, высившимся почти у самой реки. Завидев приближающихся людинов, он отвел небольшую группу конников – кто знает, как повернутся события, засадный отряд никогда не помешает. Теперь пришло время бросить свежие силы в сечу – левый фланг захлестнуло славянское ополчение. Всадников сминали одного за другим. И виной всему, кажется, был рослый славянин с длинной цепью.

Засадные вои откровенно роптали, желая поскорее окунуться в кровавую сечу, но Аппах знал, что еще не время. Сперва надо дождаться, чтобы божок указал на жертву.

– Чего медлишь? – бросил Аппах. – Слышишь, вои волнуются. Или забыл, кому служишь?!

Видимо, божок испугался, потому что из-за песчаного откоса, который находился всего в половине стрелища от отряда, появились два отрока. Аппах поднял правую руку, и ропот мгновенно смолк.

– Тот, чье имя нельзя произносить вслух, хочет их крови, – указал он на отроков.

Рядом с Аппахом стоял старый воин по имени Гендыр, лицо его было иссечено шрамами, переносица провалилась, вместо губ – бледные куски изодранной плоти. Аппах ценил Гендыра за особую удачу – несколько весен назад аланский вой вышиб его из седла, конь понес, и Гендыра протащило по камням чуть не с пять стрелищ… Другой бы на его месте уже давно беседовал с предками, этот же отделался лишь отметинами. Кто, как не он, может вернуть удачу Аппаху?

– Добудь мне одного щусенка, – коротко приказал Аппах, – и мы разметаем этих нелюдей.

Воин сразу смекнул, что задумал сотник, криво усмехнулся:

– Через сто ударов сердца он будет лежать у твоих ног, господин. А со вторым что?

– Тот, чье имя нельзя произносить вслух, не голоден, – поморщился Аппах. – Перед тем как мы ушли из Куяба, он отведал крови стражника. Добудь одного, а со вторым поступай как знаешь.

Гендыр вскочил в седло и, хлестнув коня плетью, с визгом помчался к откосу. Отроки было изготовились к схватке, выставив перед собой то ли копья, то ли колья, издалека не разобрать, но струхнули и бросились наутек.

– Ты должен быть доволен, – сказал Аппах, – скоро искупаешься в молодой крови. – Он брезгливо скривился и отвернулся от сумы. Не любил сотник исполнять роль жреца – вой должен убивать врагов в сече, а не вспарывать животы беззащитным пленникам и не сажать туда деревянных уродцев вроде этого.

Судьба отроков была решена, они больше не интересовали сотника. Гендыр искалечит одного конем или саблей, перекинет через седло и едва живого привезет к Аппаху, второго же изрубит в куски. Он отвернулся от удаляющегося всадника и устремил взгляд туда, где, словно саранча на молодые побеги, на детей тархана накатывала волна полуголых дикарей.

– Если мы не ударим сейчас, их сомнут, – сказал Хаан – десятник второго десятка, озвучивая мысли Аппаха, – медлить нельзя.

– Ты указываешь, что мне делать, Хаан?! – искривил тонкие губы Аппах.

Вой отступил на шаг и потупил взор:

– Прости, господин.

– Если дети тархана не могут совладать с дикими псами, значит, боги на стороне псов, – сказал сотник. – Двадцать сабель не многое изменят. Мы будем ждать.

– Ты мудр, – поклонился десятник и не разгибаясь отошел к остальным воям. Над засадным отрядом вновь пробежал неодобрительный гул.

Десятник несколько сгущал краски. Конечно, несколько коней метались по полю без седоков, но остальные вои по-прежнему были заняты привычной кровавой работой. Да и павшие отдали свои жизни не напрасно – поле было завалено полуголыми окровавленными трупами.

Всадников окружала ощетинившаяся рогатинами толпа. Но рогатины не могли пробить обтянутые кожей щиты с железными умбонами; комбинированные доспехи плотного кольчужного плетения с дощатыми бронями также являлись отличной защитой против широкого и тонкого лезвия, рассчитанного на беззащитного медведя, а не на латного воя. Для того чтобы сразить хазарина, дикарям приходилось добираться до него тяжелым топором или выпихивать из седла, поддев сразу на несколько рогатин, а это было непросто… Степняки сбивали рогатины ободами щитов, а что касается тяжелых топоров, то пока людин размахивался – легкий хазарский клинок разваливал его голову, как арбуз…

«Только бы эти звери не сообразили, что коней тоже можно убивать», – подумал Аппах. Напрасно подумал…

Один из всадников вздыбил скакуна, чтобы ударить людина копытами. Дикарь попятился и, оступившись, упал на спину, рогатина уткнулась древком в землю, и конь налетел брюхом на наконечник…

На мгновение людское море отхлынуло назад, но, едва конское тело коснулось земли, вновь сомкнулись волны из живой плоти, взметнулись топоры, раздался душераздирающий крик, и еще одним сыном тархана стало меньше…

Эта почти случайная жертва сняла негласное табу. Конечно, конь – животина полезная, и даже самого плохонького можно с успехом использовать в нехитром крестьянском быту. Ну а коли животина эта несет на себе окольчуженную нечисть, чего ж теперь, пропадать из-за парнокопытного, что ли?

Над людским морем пронесся низкий, угрожающий гул. Слов Аппах разобрать не мог, но и так ясно – дикари говорят друг другу, что надо губить лошадей.

«Да куда же запропастился Гендыр?! Сердце уже отстучало не сто, а тысячу ударов…» Вой давно обогнул песчаную стену и скрылся из виду.

Сверкнуло лезвие топора, раздалось конское ржание, и очередного всадника поглотило людское море… Над полем пронесся победоносный вопль…

Медлить больше нельзя. Еще немного, и славяне изведут всех воев на левом фланге. Пора выправлять положение.

– Если тот, чье имя нельзя произносить вслух, не желает нам помогать, мы призовем на помощь самого великого Тенгри! – Аппах прижал к сердцу правую руку и горячо зашептал молитву. Наконец мрачное лицо степняка посветлело. – В сечу! – крикнул он, привставая на стременах. – Тенгри сказал мне, что не оставит нас. Покажем славянским псам, на что способны дети тархана.

Ответом ему был дружный боевой клич.

«Тенгри мне ничего не сказал, – думал Аппах, нахлестывая скакуна, – но воинам об этом знать не нужно. Пусть дерутся так, будто само небо встало за них».

Отряд вылетел из-за холма и помчался к левому флангу. У каждого воя имелось три коротких сулицы, потому что перед битвой сотник приказал всем, у кого были метательные копья, отдать их засадному отряду как раз на такой случай, как сейчас. (Лишь два хазарина, бывшие отличными метальщиками, оставили себе по две сулицы. Аппах был уверен, что ни одна из них не пропадет зря.) Шагах в десяти от кровавого месива Аппах вдруг осадил скакуна, метнул дротик и направил коня прочь от скопища человеческих тел. Его место тут же занял другой вой, так же бросил сулицу, пронзя людина, и отвернул.

Дикари пришли в замешательство, дрогнули. Они, кажется, даже не поняли, откуда взялась эта жалящая смерть. Всадники, теснящие мужиков к стене, восстановили фланг. Они принялись рубить вдесятеро против того, что ранее, наверстывая упущенное.

У Аппаха стало легко и весело на душе. Удача вернулась к нему. Вернулась, несмотря на то что черный божок так и не дождался кровавого угощения. Значит, у Аппаха появился новый, более могущественный защитник. Значит, великий Тенгри все-таки внял мольбам сотника и вселил неудержимую ярость в сердца степняков! Бог не дал Аппаху знака, желая испытать крепость духа его воинов, и когда убедился в доблести степняков, одарил их своей милостью. Боги любят храбрых!

Вой засмеялся и, достав из сумы черного карлика, провел по отвратительной деревянной морде клинком.

– У меня теперь более сильный защитник, чем ты. И он не желает, чтобы великий воин был мясником. – Аппах плюнул на божка. – А ты отправляйся под копыта коней. Пусть тебя истопчут, пусть ты превратишься в прах.

Он отшвырнул божка и поднял взор на небо. Аппах больше не выпустит удачу. Руки воина достаточно сильны, чтобы удержать этот бесценный дар.

Дикари дрогнули. Сражавшиеся в первых рядах показали спины, бросились назад, к спасительным воротам. Возникла толчея и сумятица.

– Руби их! – крикнул Аппах.

Смертоносный, жалящий сулицами круг разомкнулся и врезался в обезумевшую толпу. Исход битвы был предрешен.

Глава 8,
в которой повествуется о пользе бардовской песни

«Ой, где был я вчера, не найду, хоть убей…» – напевал Степан, сжимая коленями бока увечного скакуна. Конек шел небыстрым аллюром, прихрамывая на заднюю реанимированную ногу, но все ж рысью, а это всяко быстрее, чем плестись самому. Особенного комфорта Степан не испытывал, какой там комфорт – задняя лука била по пояснице, передняя – по животу, а обтянутое кожей деревянное седло – по ягодицам. Позади трусил Алатор на своем коне. Для Степана так и осталось загадкой, как вой ухитрился спустить скакуна с почти отвесного яра. Да и когда? Но спрашивать не стал – не до того.

«…Только помню, что стены с обоями, – продолжал мурлыкать Степан. – Помню, Клавка была и подруга при ей, и что целовался на кухне с обоими…» Степан знал почти всего Высоцкого и в былые годы мог чуть ли не целую ночь бренчать струнами у костра, развлекая хмельную компанию. Но в лице Алатора благодарной аудитории не наблюдалось, посему Степан пел молча. Все веселее, чем прислушиваться к мозоли на заднице.

– Никак, полегчало?! – донеслось из-за спины.

Степан посмотрел через плечо:

– Угу.

– Вот и ладненько. Ты это, Стяпан, ноги-то посвободнее держи, а то кляче дышать нечем…

Белбородко чуть ослабил охват, конь повеселел, даже вроде хромать стал меньше.

Давненько Степан не сидел в седле. С того самого конного туристического маршрута, каковой петлял по всяким неудобьям Ленинградской области и каковой был пройден Степаном года два назад с одной зазнобой, которой вдруг до смерти захотелось романтики. Зазноба, кстати, после той «романтики» (комары-кровопийцы, затянутое дождевыми тучами небо, матерящийся инструктор, полупьяные конники…) покинула благословенное Отечество и уехала по какому-то контракту в Германию, там, кажется, вышла замуж и осталась на ПМЖ. Эх, где теперь она, та Германия, та Ленинградская область, те комары… А навык остался… Немного попрактиковаться, и Степан будет управляться со скакуном не хуже Алатора.

– Тпр-ру!.. – послышался Алаторов бас. – Погоди маленько, разговор есть.

Степан натянул поводья. Конь остановился.

– Ить, денек-то какой, – издалека начал вой, – ярило так и жарит. Небось, в теньке сейчас лепо, а в Днепру и того лучше. Кабы не хузары, скинул бы брони, да и сиганул как постреленок босоногий.

– Э-эх… – в тон спутнику вздохнул Степан, – а то и кваску бы…

– Во-во, квасок по жаре – первое дело… – причмокнул вой.

«Интересно, долго он еще будет телиться», – подумал Степан. Оказалось, недолго.

Вой откашлялся в кулак, снял шелом, прислонил к передней луке, отер со лба пот:

– Жарит… Ты это, Стяпан, чай, знаешь, что мы теперя как братья?

– Угу.

– А брат брату завсегда правду должон говорить.

– Угу.

– Тады слухай. Ты теперь и ты, и не ты, потому как дух в тебя вселился.

Степан мысленно покрутил пальцем у виска:

– Чей еще дух?!

– Да вроде лесного хозяина – медведя. Как я тебе ожерелье из когтей и клыков косолапого показал, так ты меня и послушался. Хазарина пришиб, а меня в покое оставил. Значит, дух-медведь в тебя вошел, так я кумекаю.

Степан резко оборвал Алатора:

– Чего брешешь? Никого я не пришибал! Жинке своей побасенки плети, может, ласкова будет.

– Тю, – протянул Алатор, – жинке… Меч вострый вою жинка… Мне любая и без побасенок доброе слово на сеновале скажет, чай, не увечный какой… Дел у меня других нет – тебя морочить?! А не веришь, на себя-то глянь. Изгваздался, аж смотреть тошно, ровно лиса в курятнике, токмо перо из брони не торчит, потому как у хузарина перьев не было…

Руки и вправду были в крови, но не по локоть, как говорить принято, а по самое плечо. Кровью был заляпан живот и даже порты с сапогами. В глазах Белбородко Алатор прочитал немой вопрос и не замедлил с ответом:

– Ить, я и говорю, как пошел на кромешника, так в зверя и превратился. Дубиной хватил, а потом и вовсе голыми руками рвать принялся. Железные брони разодрал, кадык из живого вылущил, мясо кусками вырывал… – Вой аж плюнул. – Не по-людски это, Стяпан, он хоть и ворог, а тож живая тварь… Ты это, Стяпан, вот чего сказать тебе хотел… – Алатор вновь откашлялся. – Ты вдругорядь, как обернешься, так думку какую думай нехитрую. Заранее приготовь и думай. Иные-то мысли сметет, как летним градом посевы, а она, родимая, ежели загодя припасена, мож, и останется.

– И чего?

– А вот чего: через думку ту зверя обуздать сможешь. Ежели сильнее думать начнешь, то места для него и не останется, он и затаится до поры до времени. Берсерки, слыхал небось, завсегда так и делают, ежели, конечно, не совсем одичали.

– Да уж, слыхал, – буркнул Степан.

А еще он слыхал, что бесноватых викингов выгоняли из селений и лишь в лихую годину, когда их ярость могла пригодиться в борьбе с врагами, призывали обратно. Большую же часть времени они были, что называется, табу – общаться с тем, в кого вселился зверь, запрещалось. Потому как опасно! Вот они и скитались по лесам аки дикие звери, хороша судьбина, нечего сказать.

В сверхъестественное Белбородко не верил, потому как не сталкивался. Сталкивался с различного рода шарлатанством, к коему и сам был причастен, а вот со сверхъестественным – увы. «Мы же цивилизованные люди, – говаривал он на профессиональных сборищах, когда какой-нибудь подгулявший „ведьмак» начинал плести про бесов и чертей, – какая нечиcть, стыдите‑с, батенька. Оставьте ваш пипловый хавчик тем, кто хавает, а нас, голуба моя, увольте. Стыдно-с!»

Пару раз оскорбленные недоверием даже пытались восстановить поруганную честь посредством кулаков, однако попытки приводили к одному и тому же печальному результату – глубокому нокауту. Желающих посягать на свободу Степанова слова как-то не осталось. Впрочем, один, бедолага, остался. Кулаками действовать по причине хилого здоровья он не рискнул. Рискнул втыкать иголки в восковую куклу, в которую вплел несколько белбородковских волос (не поленился же зайти в парикмахерскую, договориться с уборщицей). Та история закончилась плачевно… С первого раза Белбородко не поддался – видать, здоровье крепкое. И пошло-поехало! Враг прямо-таки извелся, охотясь за вещами, бывшими в соприкосновении со Степаном. Ведь, согласно известному гомеопатическому принципу, что было в соприкосновении, то в соприкосновении и останется. И если это «нечто» поместить в форму, подобную тому, кого хочешь сгубить, – получишь верное средство. Проткнешь куклу иголками, глядишь, и ее прототипу худо станет. Враг и в бане по шайкам и лавкам шарил, и следы выкапывал… Ничто не помогало. Белбородко цвел пышным цветом.

Может, и закончилась бы та история ничем, если бы после очередного втыкания иголок Степан не сменил старенькую «восьмерку» на новую «десятку». Эта новость подкосила врага, и творческий кризис плавно перешел в нервный срыв. Сидит сейчас в «скворечнике», главврачу – коллеге Степана по психиатрическому цеху и хорошему приятелю – проповедует про вечное… От своего приятеля Степан и узнал про недруговы мытарства. Может, вылечат. Белбородко даже ему апельсины как-то передавал… Напрасно передавал, как рассказал потом главврач, хихикая в усы, – над апельсинами этими пациент ТАКОЕ учинил, что даже произнести вслух неудобно…

Еще Степан сталкивался с теми, кого с его легкой руки начали называть «кормильцами». Придет какой-нибудь лысый, толстый, с большим кошельком – красавец-мужчина в полном расцвете сил – и чисто на удачу в бизнесе заговор попросит сотворить реальный. Да с такой трогательной застенчивостью, что аж жалко становится. Неужто откажешь? Вот Степан и потчевал клиентов всякой всячиной… С холодной головой и горячим сердцем потчевал…

А тут дух-медведь…

«Мы не сделали скандала, нам вождя недоставало, – мысленно пропел Степан, – настоящих буйных мало, вот и нету вожаков…»

Конечно, после переноса во времени материалистические амбиции поутихли, но в духов все-таки верить не хотелось. Перенос во времени – это все же как-то более научно, материалистично.

А ежели не дух, тогда – что? Знамо дело что – викинги, они по двум причинам берсерками становились: от мухоморов или от сильного удара по голове. Ну с головой у Степана дай бог каждому, значит, остается второе.

– А скажи мне, Алатор, долго ли твой лютень-корень действует?

Вой погрустнел.

– Кабы знать! Обычно же как: хлебнет болезный отвара, поскачет малость, по землице покатается да и охолонится. Почитай, и ты бы уж должен был опамятоваться, ко времени, когда с яра спустились, ан вон оно как вышло…

– Индивидуальная непереносимость, – ухмыльнулся Степан. – Некоторые и от укола у стоматолога в кому впадают.

Судя по тому, как поменялся в лице Алатор, он решил, что Степан вновь «оборачивается», слова-то непонятные.

«А на происки и бредни сети есть у нас и бредни…» – промурлыкал Степан. А что, вот эту песенку и будем напевать, когда скрючит. По некоторым признакам Белбородко догадывался, что лютень-корень еще не перебродил – в мозгу ворочались эмоции, свойственные лишь измененному сознанию. Да и ландшафт… Небо на востоке начинало оплывать, как горящая свеча.

– Знаешь, братушка, – хмыкнул Белбородко, – нам бы поторопиться, чую, опять вставляет. Лучше я на бранном поле ярость проявлю, больше пользы будет.

Степан дал шпор коню, и тот заковылял вперед.

– Удержи, Стяпан, духа-медведя, – донеслось сзади, – потерпи, родимый, до веси всего стрелище, только яр обогнуть.

– Постараюсь, – хрипло отозвался Степан.

Горизонт сворачивался, как инженерский ватман…

– «…И не испортят нам обедни злые происки врагов!» – выкрикнул Степан и так врезал по ребрам скакуну, что тот, забыв об увечьях, побежал как здоровый.

Степан бубнил и бубнил незамысловатые стишки. Доскачет, а там можно дать себе волю.

Яр резко повернул. Впереди открылось залитое солнцем поле.