Текст книги "Юрий Чурбанов: «Я расскажу все как было…»"

В тот момент, пока они перекапывали мой дачный участок, я хоть чуть-чуть отдохнул, выиграл несколько нужных для здоровья дней. Разумеется, Гдлян и Иванов у меня на даче ничего не нашли. А потом пришлось писать опровержение Генеральному прокурору, в котором я сообщал, что все это, конечно, ложь, что я прошу оградить меня от Гдляна и Иванова, а также не заниматься кладоискательством. В конце этой бумаги я приписал: все, дескать, прощайте. Тут же примчался Каракозов: «Зачем вы написали это заявление, к чему эти угрозы?»; они решили, что я могу покончить с собой, – увели меня в спецкамеру, раздели, обыскали, вытащили шнурки, проверили носки и трусы, осмотрели всего (нет ли какой-нибудь «заточки», которую я спрятал, чтобы лишить себя жизни), выдали новую робу. Вот так. И я все время ходил в арестантской робе, в казенных ботинках, причем шнурки были разрезаны пополам, чтобы я не мог на этом шнурке удавиться. Только значительно позже мне разрешили надевать свою собственную одежду и спортивный костюм.

И снова пошел этот пресс… Я скажу так: ни в одной цивилизованной стране мира… даже с обычным человеком не делают того, что делали со мной, а уж с генерал-полковником – тем более. Для них не существовало: генерал – не генерал; а я тогда и звания лишен еще не был… Обращались как с последней сволочью.

По намекам Гдляна, Иванова и Каракозова я почти сразу понял, что меня ведут под расстрел. Да они и не скрывали ничего. Честно говоря, я думал, что смерть – это было бы не так уж плохо. По крайней мере, у моих близких было бы меньше забот.

Гдлян самыми непотребными словами ругал Леонида Ильича: маразматик, идиот и так далее. Он все время твердил, что теперь наступило «новое время». Вот так. Если бы это был культурный человек, то, находясь при исполнении служебных обязанностей, он никогда не посмел бы оскорблять главу государства, тем более покойного, которому он сам, между прочим, служил половину своей жизни, что называется, «верой и правдой». Каракозов и Гдлян не скрывали, что судить будут не меня, что это будет процесс над бывшим Генеральным секретарем ЦК КПСС, над его памятью. Вот этому и было все подчинено. Гдлян откровенничал: «Если бы вы не были зятем, вы бы нас не интересовали». Каракозов говорил то же самое.

Я уже тогда понимал, что при определенном политическом раскладе Гдлян, не задумываясь, предаст и Горбачева, подберет и для него какую-нибудь «статью». Так и вышло. Что он, что Иванов – это оборотни… самые настоящие. Я как-то сказал Гдляну: «Тельман Хоренович, вы бы в 37-м преуспели, у вас не одна награда сверкала бы на груди, и сколько было бы погубленных людей!» У него прямо бешенство сверкнуло в глазах, он мог меня просто разорвать на части… Не понравилось.

Теперь он верно служит – с узбекскими деньгами – армянскому народу…

А «взятки», которые они мне приписывали, рассыпались сами собой. По «кремлевско-узбекскому делу», к которому меня «пристегнули», проходили генералы Яхъяев, Норов, Норбутаев, Джамалов, Сатаров, Сабиров и полковник Бегельман – все они занимали высокие должностные посты в органах внутренних дел Узбекистана. Гдлян и Иванов были уверены, что от каждого из них я получал взятки.

Скажем, Бегельман «признался», что он специально прилетел в московский аэропорт Домодедово, чтобы передать мне 240 тысяч рублей от бывшего министра внутренних дел Узбекской ССР Эргашева. На одном из первых же допросов Гдлян познакомил меня со складно написанными показаниями Бегельмана относительно всех подробностей этой взятки, и тут же сказал, что у меня нет ни малейших шансов «отвертеться». Если бы был жив Эргашев (он покончил с собой, прекрасно понимая, что ему не избежать участи арестованных генералов), мне было бы гораздо легче. Но Эргашев мертв. Что делать? Бегельман утверждал, что, получив от него взятку, я содействовал его назначению на должность заместителя министра внутренних дел Узбекистана. Именно с этой целью он и прилетел на несколько часов в Домодедово, передал мне деньги и в этот же день улетел обратно в Ташкент.

Встал вопрос: как доказать, что Бегельман врет? Во-первых, так: какая мне разница, кого ЦК КП Узбекистана рекомендует в качестве заместителя министра? Я бы мог выдвигать какие-то требования только в том случае, если бы я действительно знал Бегельмана, его человеческие качества и служебные достоинства. Но с Бегельманом я, слава богу, не был знаком.

Во-вторых, показания Бегельмана даже на первый взгляд были, мягко говоря, неубедительны. Кто же прилетает в Москву всего на два часа, как это может быть? Почему на два часа? Зачем мне было нужно встречаться с Бегельманом именно в аэропорту Домодедово? Там всегда люди, ясно, что это не самое удобное место для такого «интимного дела», как получение взятки. И вот, когда я заявил суду, что никакой встречи в аэропорту не было, то председатель суда генерал Мэров принял решение провести следственный эксперимент. По его поручению группа экспертов рассчитала время движения машины, время вылета самолета, на котором якобы прилетал в Москву Бегельман, – и тут стало ясно, что весь эпизод с дачей взятки в 240 тысяч рублей есть не что иное, как «липа». На прямой вопрос председателя суда Марова: «Бегельман, зачем вы врете?», сделанный в ходе открытого судебного заседания, Бегельману нечего было ответить. Он опустил голову. Бегельман еще не мог сказать, что он соврал, что Гдлян и Иванов, не появлявшиеся, кстати говоря, в зале судебного заседания, приезжали по вечерам к нему в камеру (да и не только к нему!), чтобы скорректировать их поведение в суде и дать новые инструкции. Разумеется, тут же им обещались определенные льготы. Гдлян и Иванов говорили Бегельману: «Верь нам, мы сделаем так, что из зала суда ты уйдешь прямо домой». А получилось, что за ложь «про Домодедово» судья Мэров, наоборот, добавил Бегельману два года и он получил не 6, а 8 лет; и пошел «не домой», а сюда, в Нижний Тагил. Бедный Бегельман!

Но я его не корю, я прекрасно понимаю, что там, «на воле», у него остались два сына, два офицера Советской Армии – один из них, кстати говоря, прошел через Афганистан. А когда с их отцом случилась беда, когда не выдержав позора, вся семья Бегельмана стала травиться, то и сыновья его оказались «в опале» и более двух лет не получали положенные им новые офицерские звания. Как это может быть? За что? Ребята добросовестно служат, претензий по работе нет. Ответ простой: их отец в тюрьме. А как же наш принцип «сын за отца не отвечает»? Нет ответа.

Когда приходится обращаться в санитарную часть, я иногда встречаю Бегельмана. Он сидит здесь же, в этой же колонии. Одно время мы были даже в одном отряде. Разумеется, никаких отношений между нами не было, даже не разговаривали. И вот как-то раз, кажется, в воскресенье, когда весь отряд ушел в кино, Бегельман подошел ко мне и принес свои извинения. Я видел: он мучается, ему стыдно – и вот, наконец, он решился.

Бегельман рассказал, как его «ломали». Он вспомнил все, что ему обещали «взамен» Гдлян и Иванов. Бегельман показал мне большую тетрадь, исписанную от начала до конца и сказал, что этот материал он готовит для Комиссии по проверке деятельности группы Гдляна и Иванова, которую возглавляет Рой Медведев. Он познакомил меня с тем, что там написано: среди прочего, на этих страницах подробно рассказывается, как Бегельмана заставляли дать на меня показания. Что я мог ответить Бегельману? Человеку уже за шестьдесят и он тяжело болен, по состоянию здоровья не может работать на производстве, потому и устроили его в санчасть.

Эргашев покончил жизнь самоубийством рано утром у себя дома. Тогда гдляновско-ивановские тучи стали сгущаться над его заместителем, генералом Давыдовым. Он тоже покончил с собой в госпитале, оставив предсмертное письмо. Вот этот документ:

«Горько и обидно, что неожиданно предложили уйти на пенсию – и сделано это в столь бесцеремонной, даже грубой форме. Сейчас, по-моему, стало легче оболгать ответственного работника, чем когда-либо; запачкают грязью, а потом отмывайся. И мне кажется, кто-то хочет оклеветать меня, взвалив на мои плечи грехи прежних руководителей, очернить безупречную работу в МВД в течение 16,5 лет. Ухожу честным работником МВД, коммунистом, генералом, отцом.

Уволили, никто со мной не переговорил, не высказал каких-либо обвинений или претензий. Неужели сейчас такая слепая и фанатичная вера каким-нибудь клеветникам? Неужели вот так, походя, можно жестоко оскорбить члена КПСС с 35-летним стажем, генерала? Ничего не могу понять, сердце – сплошная кровавая рана, веры и справедливости нет! Я вынужден сам принять крайнюю меру к сохранению своей чести и достоинства. А перед этим не лгут.

Г.И. Давыдов

16 мая 1985 г.»

Через полгода покончил с собой бывший начальник РОВД Ташкентской области Хаджимурадов Анвар. Он тоже оставил предсмертное письмо.

«Генеральному прокурору СССР

Рекункову А.М.

Первому секретарю ЦК КПСС Узбекистана

Усманходжаеву КБ. от Хаджимурадова А.Х.

Меня 23 и 24 декабря 1985 года к 9.30 пригласили в здание КГБ. Там был представитель Прокуратуры СССР Карташян и с ним еще один человек, я его не знаю. Они спросили меня о моей покойной матери и детях, потом стали душить и просили дать показания в отношении бывшего начальника УВД Джамалова, как будто я дал ему взятку во время перевода с городского отдела милиции в Орджоникидзевский РОВД и ранее тоже. Я не вытерпел оскорблений, так как они говорили, что все узбеки бараны, басмачи и фашисты. Карташян также обзывал жену и дочку. Говорил: я изнасилую их, кроме того, плевал мне в лицо. Я не смог стерпеть и вынужден был дать ложные показания, как будто с 1984 года я каждый месяц давал Джамалову по 500 рублей. А откуда я взял? Я ответил, что каждый месяц я клал в сберкассу по 100–150 рублей и, кроме того, мой брат действительно держал и откармливал баранов, потом продавал, и из этих денег я тоже давал. Я знал, что меня арестуют и будут мучить. Но сами говорили – социалистическая законность, а где она? Когда кончатся оскорбления? Меня все знали, я работал днем и ночью, к сожалению, допускал ошибки, но сейчас, когда на меня столько кляуз, я не считаю это позором, мне только неудобно перед некоторыми людьми. Друзья, которые знают меня как честного человека, обижены, а кто враги – те довольны. Я себя оговорил. Пусть это знают и другие товарищи.

А. Хаджимурадов

24 декабря 1985 года, 14.40 дня».

При осмотре трупа Хаджимурадова кроме следов самоповешения судмерэкспертизой обнаружено: справа на уровне реберной дуги на общем участке 15 на 10 см имеются рассеянные кровоподтеки размером от 3 на 3 см, до 5 на 7 см желтоватого цвета. Между средними ключевыми и передними подмышечными линиями слева на общем участке 10 на 7 см есть кровоподтеки размером от 1 на 3 см до 3 на 3 см аналогичного характера. Они нанесены тупым предметом, давность – не более 3–4 суток.

Карташян – следователь из компании Гдляна и Иванова. За эту смерть никто не ответил.

Узбеки, которые сидят в этой же колонии, хорошо знали Эргашева. Они в один голос говорят, что Эргашев, конечно, был человеком очень сложного характера, может быть, в чем-то даже самодуром, но, по их мнению, он никаких взяток не брал. Что же касается Давыдова, его заместителя, то это вообще был кристально честный человек.

Конечно, Усманходжаев, который сменил Рашидова на посту Первого секретаря ЦК КП Узбекистана, был бы обязан, наверное, понять, что за волной самоубийств, вызванной деятельностью следственной группы Гдляна, кроются серьезные причины. Но Усманходжаев предпочитал не вмешиваться – лишь бы самому остаться целым и невредимым. За эту свою трусость Усманходжаев сам же и поплатился. Гдлян быстро добрался и до него – кончилось тем, что Усманходжаев также оказался в Нижнем Тагиле.

Когда он с этапом прибыл сюда, в колонию, я его просто не узнал; помню, зашел я по каким-то делам в штаб (в этом здании кабинет начальника колонии и другие службы), в приемной сидели «новенькие», и один из них сразу со мной поздоровался. Я и не понял, что это Усманходжаев. Он – из породы тех людей, чьи лица быстро стираются из памяти. И то, что этот человек оставил о себе самое негативное мнение у узбекского народа, – закономерно.

Почему узбеки так быстро поддавались давлению со стороны следственных органов? В чем причина? На эту тему у меня был однажды разговор с бывшим прокурором Кашкадарьинской области, тоже осужденным – Халиковым. Этот человек был приговорен к высшей мере наказания, затем его поместили в зиндан (подвал тюрьмы); здесь он три с половиной года каждый день ждал, когда его расстреляют. Потом расстрел заменили на 15 лет, но как он не сошел с ума в этом подвале за три с половиной года, каждый день засыпая с мыслью, придут его расстреливать утром или нет, для меня загадка.

Сильным человеком оказался этот Халиков – кстати, до назначения прокурором он короткое время работал первым секретарем райкома партии. И вот я спросил его: «В чем же дело, почему узбеки так быстро «ломались»?» Халиков ответил, что Гдлян и Иванов хорошо изучили психологию узбеков, они быстро поняли, что в большинстве своем узбеки – очень доверчивые люди: сначала поддаются воздействию, быстро «ломаются» и дают те показания, которые из них «выбивают». Потом жалеют о сделанном, но поздно.

Ну, хорошо, а такая деталь: после того, как председатель суда генерал Мэров уличил Бегельмана во лжи, с меня «свалилось» 240 тысяч рублей. Почему не насторожился суд? Мой адвокат Андрей Макаров и другие адвокаты были за то, чтобы отправить дело на доследование; все видели, что это дело – сырое, рыхлое, с очевидными натяжками. Но суд вел себя как ни в чем не бывало.

Началось с полутора миллионов, в итоге за мной «осталось» только 90 тысяч рублей, но и тут суд не насторожился. Зачем, спрашивается, Гдлян «вышибал» из меня показания о том, что я якобы получил в подарок от первого секретаря Каракалпакского обкома партии Узбекистана Каллибека Камалова большое количество изделий из золота на гигантскую сумму? Ведь Гдлян прекрасно знал, что я никогда не встречался с этим человеком, не был с ним знаком; знал, но все равно стоял на своем.

Такие же – ложные – показания Гдлян «выбивал» из других бывших узбекских руководителей, скажем – Айтмуратова, бывшего секретаря ЦК КП Узбекистана. Айтмуратова тоже хотели «привязать» к моему делу. Гдлян говорил ему, что если Айтмуратов не даст на меня показаний, то никто ему уже не поможет; так как Кремль заинтересован в том, чтобы я пошел под суд, что такие показания уже дали Камалов, Худай-бердыев – бывший Председатель Совета министров республики, Каримов и другие узбеки – почему же, в таком случае, Айтмуратов должен быть в стороне?

При этом сначала Гдлян, а потом Иванов рассказывали ему обо мне разные небылицы. Иванов даже говорил, что я ездил на охоту в Африку и имел личный самолет, – все это выдумки, разумеется. Доктор Айболит в Африке был, но не я. Кроме того, Иванов с большими преувеличениями рассказывал, как Чурбанова встречали в Узбекистане, говорил, что так здесь не встречали даже членов Политбюро. То есть Айтмуратов попал под жесткий пресс следователей, причем с их стороны в ход шли и откровенные провокации. Но Айтмуратов не дрогнул. Он категорически заявил, что никогда со мной не встречался и никаких взяток мне не давал.

«Иванов постоянно твердил, что Чурбанову «не отвертеться», что я должен помочь следствию, – так уже здесь, в нашей колонии, рассказывал мне Айтмуратов. – Иванов говорил, что Чурбанов сразу после ареста чистосердечно по всем признался, и очень хвалил Есина, Камалова, Худайбердыева за то, что все они покаялись и дали на него показания. Тот же Иванов говорил, что Есин, Худайбердыев теперь стали «своими людьми», друзьями следствия, и их помощь будет оценена по достоинству. Но от меня требовали дать показания и на Кунаева, тогда еще члена Политбюро. Следователь Пирцхалава говорил мне, что это поручение Гдляна. Но на Кунаева я свое согласие не дал».

А вот что Айтмуратов рассказал мне о своих родственниках: «Младший брат Айтмуратов Турганбай сдал группе Гдляна 74 тысячи рублей своих, заработанных трудом денег. Его мать – 80-летняя Пирманова Марьям – также сдала группе Гдляна свои личные сбережения на 17 тысяч рублей. Жена Айтмуратова, Фердоус, сдала Гдляну 45 тысяч рублей, заняв деньги у родственников, из них 15 тысяч принадлежали ее сыну и снохе. Потом родственники сдали еще 15 тысяч рублей».

Так образовались «взяточные» деньги. В феврале 1990 года Айтмуратов говорил об этом в Верховном Суде СССР. Но ему никто не поверил, и он получил 10 лет.

Когда мне дали слово в суде по делу Худайбердыева, я спросил: «Гражданин председательствующий, как вас понимать, что Худайбердыев передал мне взятку как вышестоящему должностному лицу. Гражданин председательствующий, с чего вы взяли, что я являюсь по отношению к Худайбердыеву вышестоящим должностным лицом?» Председатель суда изумился и спрашивает у меня: «Откуда вы это знаете?» – «В газете прочитал», – говорю я. – «А вам что – в тюрьме газеты дают?» Вот что их волновало. В Лефортове не было радио, но газеты мы периодически получали.

Суд не принял во внимание, что Худайбердыев, Председатель Совета Министров Узбекистана, член ЦК КПСС и депутат Верховного совета СССР, не подчинялся мне по службе и никак от меня не зависел. На самом деле он занимал более высокое служебное положение, нежели я; спрашивается, за что же он в таком случае вручил мне 50 тысяч рублей (так записано в обвинительном заключении)?

Другими словами, Худайбердыев в силу своего должностного положения не нуждался в моей помощи и не мог рассчитывать на какую-либо протекцию с моей стороны. Зачем же, спрашивается, нужны такие натяжки в обвинительном заключении? А над ним работали юристы высшей квалификации.

Подчеркну и другое: я никогда не использовал свои родственные связи и свое служебное положение в интересах каких-либо лиц.

29 августа 1989 года Худайбердыев заявил в суде, что Гдлян силой заставил его дать на меня показания. Его «обрабатывали» еще задолго до очной ставки со мною. По словам Худайбердыева, Гдлян пять раз репетировал его будущую очную ставку со мной в своем следственном кабинете, причем в этот момент сам Гдлян был «в образе» Чурбанова, и подпевал за меня «реплики».

Другие участники «кремлевско-узбекского дела»: Норов, бывший генерал, (сейчас он инвалид), Норбутаев, тоже генерал (по приказу Гдляна и Иванова этот человек в течение длительного времени находился в следственной тюрьме КГБ Узбекистана, где его держали в одной камере с уголовниками, и он в течение месяца или двух был вынужден принимать пищу на параше и убирать за этими зэками – уму непостижимо, что пережил этот человек); третий генерал – Джамалов, который тоже здесь, бывший начальник УВД Ташкентской области; генералы Сатаров и Сабиров – все они тут, в «зоне», рассказали мне жуткие истории в том, как Гдлян и Иванов добивались у них показаний против меня, какие им взамен обещались льготы, «послабления» и все остальное. Дело доходило до того, что с отдельными из них еще задолго до моего ареста репетировали очные ставки со мной: в роли Чурбанова выступал кто-то из следователей, подавал, как в театре, «реплики». Так отрабатывались различные варианты их поведения во время предстоящих встреч со мной.

Тем не менее, я вел себя так, что эти очные ставки – срывались. Даже очная ставка с Бегельманом – и та сорвалась: Бегельман что-то читал по бумажке, заранее написанной, что-то он выучил наизусть, я терпеливо слушал, потом, когда мне дали возможность говорить, напрочь разбил все его доводы. На этой очной ставке присутствовали Каракозов и Миртов – и я вижу, как вдруг занервничал Каракозов, как неловко почувствовал себя Миртов; 240 тысяч рублей уплывали от них совершенно реально.

А накануне этой очной ставки, когда мы с Каракозовым находились в кабинете вдвоем, он присел рядышком со мной на стул и елейным голосом вдруг зашептал: «Юрий Михайлович, есть такой Мусаханов, 70-летний старик, Герой Социалистического труда, бывший первый секретарь Ташкентского обкома партии, который говорит, что он тоже давал вам 20 тысяч рублей». Я пропустил это мимо ушей. Самой очной ставки с Мусахановым у меня не было, ибо Каракозов догадался, что Мусаханов тут же сникнет и не выдержит моих вопросов.

И вот на этой очной ставке с Бегельманом, когда нам наконец предоставили возможность задать друг другу вопросы, я спросил: «Петр Борисович, когда мы с вами в Ташкенте посещали профилактории МВД, Мусаханов был с нами?» (Я ездил туда, чтобы посмотреть профилакторий и принять баню. И именно там, согласно версии Каракозова, в бане, Мусаханов и передал мне 20 тысяч рублей – это опять по версии Каракозова. Больше с Мусахановым мы нигде не встречались). Бегельман не рассчитывал получить этот вопрос, растерялся и сказал, что Мусаханова с нами не было. Очная ставка тут же была прекращена, Бегельмана вывели, бросая ему в спину свирепые взгляды.

Когда мы остались вдвоем с Каракозовым, он заорал: «Что вы мне тут «тюльку» подбрасываете!» Вот эта «тюлька» была его любимым выражением. «А вы, – говорю, – зачем мне эти «тюльки» подкидываете?»

Очная ставка сорвалась, и я решил, что меня в этот день никто не вызовет, но через час начался новый допрос. Бывали такие дни, когда мне устраивали по две-три очные ставки подряд. Брали, как говорится, на измор, не считаясь ни с существующим уголовнопроцессуальным кодексом, ни с моей человеческой усталостью: вызывать – и давить, давить! И если по существующим нормам все допросы полагается заканчивать в 22 или 23 часа, то мои очные ставки заходили далеко за полночь. И рано утром, как говорится, «с первыми петухами», чтобы я не успел прийти в себя и выспаться, снова устраивали допрос.

Когда мне казалось, что у Гдляна хорошее настроение, я пытался пойти с ним на откровенный человеческий разговор. Нет, он не хотел меня слушать. С Ивановым у меня как-то раз получилось «поговорить по душам», длился этот разговор четыре часа после вечернего допроса. Иванов сидел, потупив взор. Возразить ему было нечего. Я призывал Иванова: «Одумайтесь, что вы делаете, вы еще молоды, вам же никто этого не простит». Рядом с ним сидел новый «приватный» следователь, приехавший из Вологды, производивший впечатление нормального, еще неиспорченного человека, – так вот он, незаметно для Иванова, согласно кивал головой в ответ на мои реплики и доводы. Иванов сидел красный как рак. И вот когда уже надо было чем-то заканчивать, он говорит: «Хорошо, мы все это оформим протоколом допроса. Вы согласны?» Разумеется, я был согласен. Тогда – все, дело бы лопнуло, больше говорить было бы не о чем.

Разумеется, никакого протокола допроса не было. То ли Иванов сообразил, то ли Гдлян подсказал… не знаю. Через несколько дней я спросил у Иванова: «Николай Вениаминович, где же этот протокол, ведь он важен для нас обоих?» Иванов ответил, что протокола нет и никогда не будет. Вот так…

Не знаю, есть ли у Гдляна дети, а у Иванова – есть. Иванов не упускал возможность сказать мне, что, когда он уставший приезжает домой, и не хочет ни с кем разговаривать, его маленькая дочка ласкается к нему – и усталость тут же как рукой сняло. Иванов говорил, что его ребенок считает: при усах и бороде папе очень идет прокурорский мундир.

Когда-нибудь эта девочка узнает, как ее папа в этом же самом мундире мучил заключенных…

Я возвращался в камеру, а там меня поджидал мой собственный стукач Киселев, 70-летний старик-мерзавец, бывший генерал-лейтенант, работавший в Комитете по внешним экономическим связям… Там и генералы тоже работают, такая организация. Он следил за каждым моим шагом. В общем, и здесь меня ни на минуту не оставляли в покое.

Кроме Кунаева, всех этих следователей волновал еще и Щербицкий. Тогда он работал Первым секретарем ЦК КП Украины и являлся членом Политбюро. Но даже это следователей не остановило, у этих людей не было ничего святого. Они требовали от меня назвать сумму, которую я якобы передал Щербицкому. А я в кабинете Щербицкого был всего-то раз или два, да и то в присутствии других товарищей.

Имя Лигачева в то время не возникало, Горбачева – тем более; Гдлян и Иванов доберутся до них позже. А о Кунаеве действительно у нас был разговор, но после того как бегельмановские 240 тысяч рухнули, Кунаев сразу перестал их интересовать.

Правда, чуть позже у меня была очная ставка с некой то ли узбечкой, то ли казашкой; мне сказали, что ее фамилия – Байтанова, которая очень бойко рассказывала, как она прилетела в Москву, чтобы передать мне от Кунаева в «кейсе» свыше двухсот тысяч рублей. Она говорила, что прямо с трапа самолета увидела меня, стоявшего у большой черной машины с букетом роз в руках. Она утверждала, что это происходило в 1979 году; между тем в это время «Чайки» у меня не было – короче, Байтанова врала так бойко, что тут даже Каракозов не выдержал, сдали у него нервы; а Миртов вообще просто вышел из комнаты, когда я заявил, что все это – гнусная и нелепая провокация. Эта очная ставка шла под видеозапись, но куда потом делась эта кассета вместе с самой Байтановой – я не представляю. Еще один эпизод «рассыпался».

Умнее всех нас повел себя Хайдар Халикович Яхъяев, бывший министр внутренних дел Узбекистана. Он просто обманул всех следователей, провел их как мальчишек. И сам рассказал об этом в Верховном суде СССР. Яхъяев сначала сделал все, что от него требовали следователи, то есть «топил людей» как только мог, все признавал; а потом дождался суда, отрекся от своих показаний и сам рассказал суду о преступных методах ведения следствия группой Гдляна и Иванова. Он говорил, что следователи торговались с ним, в том числе и за показания против меня. Они сразу сказали Яхъяеву, что чем глубже он «посадит» меня, тем для него будет лучше – дело Чурбанова, говорил ему Гдлян, кончено, теперь нужно спасать самого себя.

И вот все это Яхъяев рассказал на суде. И чем кончилось? Яхъяева освободили. Он был отпущен из зала суда под аплодисменты, и сейчас он на свободе. Рассказывают, что когда Яхъяев вернулся в Самарканд, ему устроили там пышную встречу с цветами и овациями прямо в аэропорту. А я порадовался за умного человека, так легко и просто выбравшегося на свободу.

Я верил суду. Очень надеялся на него. Проведя бессонную ночь перед началом суда, я вообще собрался отказаться от всех своих показаний.

Почему я не сделал этого?

Вот это и есть главная ошибка. Теперь жалею, конечно, надо было бы никого не слушать, никому не верить, но уж слишком много было советчиков, слишком много! Каракозов сделал так, что меня не оставляли одного. Ведь никто до сих пор не знает, что даже по дороге в Мособлсуд, где – отдельно от нас – слушалось дело бывшего генерала Сатарова, меня постоянно сопровождал полковник Миртов. Он не отходил от меня ни на минуту. Более того, вопреки всем юридическим нормам, Миртов садился со мной рядом на скамью подсудимых, сидел просто бок о бок; и если бы я, допустим, стал говорить в суде что-то не то, он мог бы тут же… что угодно сделать со мной, нейтрализовать меня с помощью… каких угодно средств. А угодливый суд тут же прервал бы заседание и объявил бы перерыв на час, день, неделю – как угодно!

Когда судили Каримова, а это уже был Верховный Суд СССР, тот же Миртов сидел за моей спиной и дышал мне в затылок. Что же касается Каракозова, то он своей рукой написал мое выступление в зале суда; а рано утром, перед отъездом, мы с Миртовым еще раз, уже на два голоса, прошлись по тексту этого моего выступления. То есть он диктовал, а я покорно писал. Что же оставалось делать? Каракозов говорил: Каримову конец, высшая мера обеспечена, нужно думать о себе. Весь «мой» текст был в пометках Каракозова, он все время делал какие-то «вставки»; жаль, что я не сохранил все эти бумаги, любопытный был бы документ…

В общем, меня просто обманули. Я слишком хорошо знаю… эту систему, я хорошо знаю, как у нас могут расправляться с людьми. Я все-таки верил следователям, людям вообще надо верить, иначе человек, в конечном счете, станет опустошенным.

Если бы с самого начала я имел собственную линию поведения, сразу не растерялся бы, а занял определенные и конкретные позиции, то я бы, конечно, поступил тогда иначе. Но моя растерянность и тот «пресс», под которым я находился, были слишком велики. В итоге я был вынужден признать взятки на сумму 90 тысяч рублей от Каримова, Худайбердыева, Умарова и Есина.

Я не боялся публично вступить в борьбу с руководством правоохранительных органов Узбекистана, потому что они шли на свой последний суд. Но вот руководители партийных и советских органов выступали на моем суде в качестве свидетелей, их дела еще не были закончены, за ними стояли Гдлян и Иванов, вся следственная часть Прокуратуры СССР. Они просто боялись. И понять каждого из них в той ситуации можно. В той ситуации они не могли дать честных показаний. И я тоже боялся. Кроме того, я еще раз говорю, что меня просто обманули…

Не знаю почему, но я старался верить своему адвокату Макарову. Не могу сказать резко и твердо, что он меня предал, но человек он верткий; и я сильно сомневаюсь, что он вообще мне хоть в чем-то помог. Не сомневаюсь также, что он тоже получал определенные инструкции в «Большом доме». Сначала я вообще не хотел адвоката, но коль скоро речь зашла о высшей мере наказания, то адвокат – по закону – обязан быть; кандидатуру адвоката для меня подбирал все тот же Миртов, правда, по моей просьбе: мой брат в этом деле человек непросвещенный. Миртов принес мне список, потом возникла кандидатура Макарова, я его совершенно не знал и попросил брата «прозондировать» почву. Как она «зондировалась» – не знаю. Времени оставалось мало. Но и Макарову я до конца не открывался. Помощи от него я не ждал. Я бы и без Макарова получил эти 12 лет или, допустим, на год больше – какая разница? Цифры-то одного порядка.

А в суд я верил. Я почти не сомневался, что председатель суда Мэров – человек, носящий генеральский мундир, сможет во всей этой «туфте» разобраться и… поставить на место всех лжесвидетелей.

Но уже в первый день я понял, что здесь все играют спектакль, и роли в этой пьесе написаны где-то на самом «верху».

Зал Верховного Суда СССР рассчитан человек на 240–300: грязные лавки, неухоженное помещение, такие же грязные и неухоженные камеры, где ждут начала суда обвиняемые. Нас было восемь человек: Яхъяев, Сатаров, Бегельман, Норбутаев, Джамалов, Норов, Сабиров и я. Суд признал ложными утверждения следователей, будто я получал деньги от всех названных руководителей органов внутренних дел Узбекистана.