Текст книги "Московский городовой, или Очерки уличной жизни"

Поимка «экспроприатора»

(кар. из журн. «Искры». 1906 г.).

Доставленный в больницу городовой Дурнин скончался от ран. Он так и не узнал, что одного из убийц буквально через полчаса задержал его товарищ – городовой Мерзляков. Стоя на посту у Преображенской заставы, он заметил, как к трамвайной станции подъехал на извозчике молодой человек, расплатился целым рублем и поспешил к трамваю. «Что-то здесь нечисто, – подумал Мерзляков. – Рубль метнул, словно барин, даже про сдачу не вспомнил. «Ванька», вон, рот раззявил от удивления. А сам к трамваю кинулся, как будто хочет побыстрее в толпе затеряться».

Описания преступников у городового не было, но об ограблении возле фабрики Динг ему уже сообщили. Повинуясь интуиции, он подбежал к подозрительному молодому человеку, обхватил его руками и не давал пошевелиться, пока на помощь не подоспели дворники. Последующий обыск принес обильные плоды: у приказчика магазина Чичкина Алексея Куренкова обнаружили маузер и тысячу рублей из денежного мешка артельщика макаронной фабрики.

Печальная необходимость

(кар. из журн. «Будильник». 1907 г.).

Бывало, что стражи порядка гибли от рук людей, которых никоим образом нельзя было отнести к преступному миру. Весной 1907 г. студенты университета (анархисты-коммунисты и анархисты-индивидуалисты) захотели, по их словам, «…узнать, какое впечатление произведет на городовых террор». И тут же, по сообщению газеты «Голос Москвы», приступили к практике:

«Четыре студента посидели, поговорили, выкурили по папироске, быть может, даже спели «Вы жертвою пали…» и… пошли на охоту.

Обезоружили одного городового, убили другого».

Погиб городовой Лавр Горелин. Без отца остались трое его детей. Однако не судьба сирот взволновала молодых борцов за народное счастье, а участь взятых с поличным убийц – их товарищей. От студенческого революционного штаба была послана срочная телеграмма депутату Государственной Думы Фокееву:

«Арестованы студенты Чеботаревский и Новицкий. Грозит военно-полевой суд. Постарайтесь предупредить казнь».

Ничего не попишешь, таковы были нравы революционного времени.

А вот в случае с корнетом Марченко и подпоручиком князем Вачнадзе политических мотивов не было вовсе – одна только дворянская спесь. Глубокой ночью 8 августа 1910 г. эти молодые офицеры, только что выпущенные из училищ (один – в Белгородский уланский полк, другой – в 9-й Восточно-сибирский полк), возвращались на лихачах из ресторана. Самое главное событие в жизни каждого военного – первые офицерские погоны – было отмечено обильным возлиянием. Не в силах сдержать переполнявшую их радость, юноши оглашали спящие улицы громким пением. Однако на углу Владимиро-Долгоруковской улицы и Чухлинского переулка оно было прервано окриком городового, велевшего прекратить безобразие.

– Не знаешь, с кем говоришь, невежа?! – моментально взбеленились «певцы», когда сквозь алкогольный туман до них дошло, что их, настоящих офицеров, поучает какой-то там полицейский, да к тому же нижний чин.

– Виноват, ваше благородие! – отдал честь городовой, наконец-то разглядев белые военные мундиры. – А только будьте добры, не нарушать тишину – не полагается по закону!

Городовой 1-го разряда Василий Кулешов из своих прожитых сорока семи лет двадцать отстоял на посту, поэтому знал назубок: «На обязанность полиции возлагается смотреть, чтобы по улицам и переулкам пьяных не было, и чтобы те, которые по улицам и переулкам кричат и песни поют, ночью в неуказанные часы ходят и в пьяном виде шатаются, были забираемы и отсылаемы под стражу». Каких бы благородных кровей ни был ночной гуляка, а нарушать «общественную тишину» никому не позволено. На то она ночь, чтобы люди отдыхали без помех. Тем более по летнему времени окна у всех открыты, поэтому любой шум может нарушить покой обывателей.

Однако вежливость постового привела к обратному результату. Офицеры, почувствовав себя окончательно оскорбленными, соскочили с пролеток и накинулись на городового с кулаками. Позже, на суде, свидетели утверждали, что от зуботычин Кулешов неоднократно падал на землю, но каждый раз поднимался и, прикладывая руку к козырьку фуражки, неизменно повторял: «Драться не полагается».

В описании самой трагедии свидетели разошлись кардинально. Привлеченные свистками Кулешова, дворники, ночные сторожа, городовые с других постов утверждали, что, окончательно войдя в раж, офицеры выхватили сабли, и корнет Марченко рубанул городовому по правому бедру. Кулешов упал, истекая кровью. Ему пытались оказать медицинскую помощь, но по дороге в больницу он скончался[63]63
  Городового Кулешова похоронили на Ваганьковском кладбище.


[Закрыть].

Офицеры, напротив, доказывали, что собравшаяся толпа вела себя очень враждебно: бросала камни и палки, затем стала их избивать, сорвала погоны, вытащила из карманов кошельки, а один из городовых даже ударил корнета Марченко (это, впрочем, не подтвердилось – наоборот, полицейские защищали офицеров от самосуда). Сабли им пришлось обнажить исключительно в целях самозащиты, а роковой удар был нанесен случайно. Более того, защита высказала предположение, что городовой, получивший в суматохе толчок в спину, сам налетел на острие.

Военный суд признал обоих офицеров виновными в буйстве. Корнету Марченко при «увеличивающих вину обстоятельствах» определили четыре месяца ареста с последующими ограничениями прав по службе. Подпоручика князя Вачнадзе приговорили к двум месяцам пребывания на гауптвахте. Гражданский иск вдовы о выплате содержания на пятерых детей, оставшихся сиротами, был отклонен.

Следует отметить, что отношение к полицейским, погибшим при исполнении долга, как правило, было самым уважительным. Московская городская Дума назначала их семьям пособия, которые выплачивались детям до достижения ими совершеннолетия.

Городовые-ветераны после вручения наград за безупречную службу (1914 г.).

Среди льгот частного порядка заслуживает упоминания стипендия, установленная бывшим обер-полицмейстером Д.Ф. Треповым. На выделенные им средства несколько детей городовых проходили курс обучения в Московском промышленном училище. А по ходатайству градоначальника Рейнбота Управа освободила жен городовых и пожарных служителей от платы (10 руб.) за врачебную помощь и пребывание в городских родильных приютах.

Почетом и уважением пользовались городовые-старослужащие. Градоначальник лично приезжал в участки, чтобы поблагодарить их за верную службу в полиции. Московские газеты и журналы помещали на своих страницах портреты ветеранов. Одним из них был городовой Тверской части Я.Ф. Прокудин. В апреле 1914 г. отметили 35-летие его непрерывной службы в Московской городской полиции, причем последние 24 года он прослужил в одном и том же участке. Перед общим строем свободных от службы городовых Прокудина поздравил и назначил 250 руб. наградных генерал Адрианов. В своей речи, как сообщил «Вестник полиции», градоначальник отметил, что «…полицейская служба – самая почетная, ибо назначение ее охранять жизнь, здравие и имущество обывателей и быть блюстителями законности и порядка. В службе городового особенно проявляется любовь к ближнему, ибо, охраняя его блага, городовой бодрствует в темную непроглядную ночь и стоит на посту, подвергаясь всем стихийным явлениям». Пристав подполковник Строев вручил юбиляру золотые часы с цепочкой, на крышке которых была сделана соответствующая надпись.

Медаль «За безупречную службу в полиции» (1876 г.)

Что касается государственных наград, то в 1876 г. указом Александра II была учреждена серебряная медаль «За беспорочную службу в полиции», которую вручали рядовым служителям полицейских и пожарных команд. Право на ее ношение (на груди на ленте ордена Св. Анны) получали нижние чины и унтер-офицеры, отслужившие в полиции без взысканий пять лет. Если полицейские, награжденные медалью, одолевали еще один пятилетний рубеж, то получали право носить медаль и после увольнения со службы. Если нет – правила предписывали возвратить медаль начальству. Отметив, что несоблюдение этого положения было довольно распространено, корреспондент «Вестника полиции» писал:

«Разумеется, обязанность в доставлении по начальству подобных медалей лежит прежде всего на самих нижних чинах полиции, но они не знают вовсе этих правил, или не могут помириться с мыслью, что Монаршая милость дарована им на короткий срок».

С 1910 г. городовых, проявивших отвагу в схватках с бандитами, стали отмечать боевой наградой. Департамент полиции известил циркуляром, что «…за подвиги храбрости, оказанные при борьбе с вооруженными нарушителями общественного порядка, когда характер оказанного подвига свидетельствует о беззаветном мужестве отличившихся лиц», император разрешил награждать рядовых полицейских медалями «За храбрость» на Георгиевской ленте. Прежде этой награды удостаивались только отличившиеся на поле боя солдаты, унтер-офицеры и «кавказские туземцы».

Городовые, желавшие продвижения по службе и отвечавшие требованиям начальства – «служившие в военной или гражданской службе, не моложе 21 и не старше 40 лет; хорошо грамотные, развитые и видной наружности» – могли стать околоточными надзирателями. По мере открытия вакансий их зачисляли в резерв так называемыми «сверхштатными», с жалованьем 20 рублей в месяц, но «на всем своем содержании». После обучения в специальной полицейской школе и сдачи экзамена происходил перевод в штат либо того же полицейского резерва, либо в участки.

* * *

Городовые исчезли с московских улиц, сметенные вихрем Февральской революции. В отличие от коллег из Санкт-Петербурга они не сделали ни единого выстрела по восставшему народу. Вслед за своими командирами, в одночасье ринувшимися бежать с тонущего корабля, городовые сбрасывали форму и надевали штатское, чтобы затеряться в городе. Репортер газеты «Раннее утро» утверждал, что видел городовых, облаченных в… женские платья. Они, мол, спасаясь от народного гнева, заскочили в Сандуновские бани и там с помощью знакомых служительниц попытались «сменить пол». Тем не менее усатые «дамы» были арестованы, а один из конвоиров заявил, что узнал бы полицейского в любом костюме – «по сытой роже».

По воспоминаниям участников тех событий, восставшие почему-то более всего опасались городовых, замаскировавшихся под обывателей. Среди горожан упорно ходили слухи, что именно переодетые городовые призывают к погромам магазинов и прочим контрреволюционным выступлениям. На бывших полицейских была открыта самая настоящая охота, и, как выяснилось, спрятаться им было негде.

Однако не все рядовые служащие полиции бросились, словно тараканы, забиваться в щели. Нашлись и те, кто просто сдавался на милость победителей. Одну сцену такой капитуляции описал журналист «Утра России»:

«Близ кофейни Филиппова появляется группа конных городовых. Городовые едут шагом. Из публики, расступившейся перед городовыми, выделяются несколько студентов, которые молча направляются к городовым. На лицах городовых выражение растерянности. Ехавший впереди городовой как-то неуклюже обеими руками снимает серую папаху. Остальные городовые, остановив лошадей, снимают шапки. Толпа сдавливает всадников со всех сторон.

– Сдавай оружие, слезай с лошадей.

Городовые как бы застыли в оцепенении.

– Тащи их с лошадей, отбирай шашки! – раздаются крики.

Городовые снимают шнуры, отдают револьверы. Один из них грузно, цепляясь шпорами, сваливается с седла. Толпа стискивает остальных городовых. Их обезоруживают, отнимают лошадей. Подоспевший к этому времени отряд конных артиллеристов берет лошадей в поводья и уводит с собой.

Сопровождаемые насмешками толпы городовые с бледными растерянными лицами молча идут к дому градоначальничества. Один из них потерял шапку и идет с непокрытой головой».

В первые же дни марта 1917 г. практически все городовые оказались за решеткой, а их дальнейшей судьбой распорядилась новая власть. Большинство было отправлено в действующую армию, а негодных к строевой службе просто уволили с предписанием покинуть Москву.

А спустя полгода на страницах журнала «Будильник» появился стихотворный «обывательский вздох» по навсегда ушедшим в небытие стражам уличного порядка:

 
…И вот опять с невольной лестью
И тихой грустью вспомяну,
Как нас они «просили честью»,
Восстановляя тишину.
Когда народ в смятенье диком,
Крича, стремился на пожар,
Являлся он с ревучим рыком:
– Эй, осади на «плитуар»!!!
А за какой-нибудь полтинник
(Сумей, милиция, учесть)
Умел сиять, как именинник,
Премило отдавая честь.
Воры – увы! – плодиться шибки —
И слышал я, как в час ночной
Сам милицейский по ошибке
Взывал: Спаси, городовой!!!
И вот с мечтою затаенной,
Всей обывательской душой,
Душой… контрреволюционной
Зову тебя, Городовой.
 

ДПС

Таганский полицейский дом на Новоспасской площади

Городской страж в Москве XVII в.

 
И ванька, тумбу огибая,
Напер на барыню – орет
Уже по этому случаю
Бегущий подсобить народ
(Городовой – свистки дает)…
 

А.А. Блок

История регулирования уличного движения и наказаний за нарушение ПДД уходит корнями в глубокую древность. Так, в конце XVII в. «объезжие головы», следившие за поддержанием правопорядка на улицах Москвы, сурово карали за неосторожную езду. Среди архивных документов сохранилась челобитная князя Одоевского, где описано, как его «…работного человеченка Ваську Хомутовского» схватили за то, что ехал он «не смирно». Доставленный на съезжий двор нарушитель предстал пред грозные очи объезжего Никитской улицы Павла Готовцева. Последний, по словам челобитчика, «…бил по щекам и сбил с ног, бил пиньками и топтуньками, и бил батоги без всякого милосердия, и руки назад заверня вязал и ломал, и спрашивал у Васьки денег». После этого задержанный был брошен в подпол и вышел оттуда спустя «многое время», лишившись денег, новой упряжи и прочих вещей.

Во время следствия по этому делу Павел Готовцев показал, что Васька «…учал по той улице скакать во всю пору», был задержан караульщиками и бит батогами по царскому указу, запрещающему быструю езду, а про все остальное нарушитель «поклепал и обесчестил напрасно».

Отказ от дедовских обычаев и традиций, насаждавшийся Петром Великим, поначалу не коснулся привычки к быстрой езде, поскольку сей страсти предавался в первую очередь сам царь-реформатор. Его карета, по свидетельствам современников, зачастую неслась по улицам Первопрестольной, сметая все на своем пути. Однако если венценосца можно понять – как-никак ему требовалось одновременно поспеть во множество мест, то для большинства его подданных передвижение во весь опор по-прежнему было либо развлечением, либо средством самовыражения. Но, как говорили древние: «Что позволено Юпитеру, не позволено быку». Для пресечения баловства при уличном движении указы, запрещавшие «неосторожную езду», издал сам Петр, а затем еще целую череду аналогичных – его преемники.

В их число входила и императрица Анна Иоанновна. Видимо, после тихой и чинной Курляндии московский «трафик» произвел на нее слишком сильное впечатление. «Хотя прежде сего на Москве публиковано, – гласил ее указ, – дабы всяких чинов люди как дневным, так и ночным временем ездили как в санях, так и верхами смирно и никого лошадьми не давили и не топтали, однако ныне ее величеству известно стало, что многие люди ездят в санях резво и верховые их люди пред ними необыкновенно скачут и, на других наезжая, бьют плетьми и лошадьми топчут». Для наведения порядка велено было рассылать разъезды из драгун и солдат, чтобы они ловили таких резвых людей. При этом не надо забывать, что служивых политесу не обучали и действовали они «при задержании» как умели. Недаром же нарицательным прозвищем солдат московского гарнизона – «архаровцы» – со временем стали именовать всех буянов и головорезов.

В начале XIX в., при императоре Александре Благословенном, любителей лихой езды также поджидало суровое наказание. «По обычаям того времени, – отмечал современник, – отбирали в пользу пожарного обоза лошадей от владельцев, замеченных в неосторожной езде». В данном случае логика начальства была очень проста: мчишься как на пожар – изволь отдать своих рысаков для пополнения пожарного выезда. Налицо двойная польза – и лихач наказан, и казне прибыток.

Впрочем, бывало, что нарушители правил движения отделывались легким испугом, как это случилось зимой 1811 г. с московским студентом Жихаревым. «Поспешая сегодня на обед к Лобковым во всю прыть моих каурок, – записал он в своем дневнике по горячим следам, – я наехал на какую-то женщину и совершенно смял ее, так что она очутилась под санями. Вопли и крики! Ехавший мне навстречу частный пристав соскочил с саней, остановил лошадей моих и высвободил беднягу, которая продолжала кричать без памяти. Он спросил меня, кто я таков, и объявил, что хотя по принятым правилам должен был бы отправиться со мною в полицию, но что он не хотел бы мне сделать эту неприятность и поэтому предлагает дать женщине сколько-нибудь денег на лекарство и тем предупредить ее формальную жалобу. Я бы рад был дать все, что угодно, но со мною не было денег, и когда я объявил о том приставу, то он заплатил женщине 5 рублей своих, с тем чтобы я после возвратил их ему, а впредь старался ездить осторожнее. (…) Вот какие люди служат в здешней полиции!»

Едет на обед к Дюссо

(кар. из журн. «Развлечение». 1864 г.).

Во времена так называемой николаевской реакции, когда, по свидетельству современника, в Москве «…никто не дерзал курить на улицах, чиновники не смели отпустить бороду и усы, а студенты не решались, хотя оно было очень заманчиво, носить длинные волосы», казалось, что порядок на улицах поддерживается сам собой. Однако следует помнить, что «держиморды» всяких рангов постоянно были готовы посредством розог «вложить ума через задние ворота». Думается, что после обстоятельной «беседы» о правилах дорожного движения нарушитель (естественно, «подлого» звания) если и мог сесть на козлы, то ехать предпочитал шагом, оберегая седалище от лишних толчков.

Зато в период «перестройки» и «гласности», связанных с отменой крепостного права, мостовые Первопрестольной становились ареной форменных безобразий. Длинные вереницы ломовиков (перевозчиков грузов), вместо того чтобы согласно правилам двигаться шагом, мчались рысью, надолго перекрывая гуляющей публике возможность перехода улицы. Глядя на них, и золотари устраивали гонки, расплескивая на ухабах зловонное содержимое своих бочек. Не говоря уже об извозчиках, которые катили вдоль улиц, как бог на душу положит. Журнал «Развлечение» в 1862 г. дал такое описание уличного движения:

«По Москве страшно не только ночью или вечером, но и днем ходить. Каждый извозчик, не говоря уже о брадатых кучерах в собольих шапках, смотрит на пешехода как на что-то такое мизерное, что можно без всякого опасения раздавить. Вы идете по тротуару, оканчиваете его и пускаетесь через улицу к другому тротуару, но едет «ванька» и кричит вам победительно: «Пади!»[64]64
  Искаженное «пойди», «уйди».


[Закрыть] и вы должны действительно хоть пасть перед ним, но дать ему дорогу, иначе он, нисколько не стесняясь, наедет на вас. Вы бежите во всю прыть и даете ему проехать, но вдруг приходит вам мысль: «Почему же вы обязаны бросаться сломя голову, чтобы не задержать его две-три секунды, – и отчего, напротив, он не придержит своего борзого коня тоже не более как на секунду, чтобы дать вам свободно и без страха пройти». А какова подобная сцена, которой на днях мы были очевидцами: при переходе с Кузнецкого Моста к Газетному переулку, как раз против кондитерской Люке, шла дама с двумя малютками, девочкой лет семи и мальчиком лет пяти.

Дама вела мальчика за руку, девочка шла впереди. При переходе через улицу наскакал извозчик с криком «Пади!», девочка успела перебежать впереди саней, – мать с другим ребенком должна была остановиться и отступить назад, чтобы не попасть под лошадь. За проехавшим извозчиком появился другой, третий и так далее, – дама должна была возвратиться с мальчиком на тротуар Кузнецкого Моста, – а девочка, не видя за собой матери и растерявшись на широком переходе от едущих вперед и назад экипажей, остановилась и с испуга начала громко плакать. Даме нельзя было оставить малютку одного из опасения, чтоб он не пошел за ней и чтоб его не задавили, – страшно было пуститься вместе с ним под скачущие экипажи, – а между тем и другой ребенок ее оставался на средине улицы, как раз между несущимися каретами и санями».

Уличное движение зимой.

В описание благополучного завершения истории автор добавил характерный штрих:

«Только сторонняя помощь помогла бедной женщине, – помощь, оказанная, впрочем, не хожалыми и не полицией…»

А поэт-сатирик В.П. Буренин под именем поручика Алексиса Республиканцева обнародовал кредо нарушителей правил дорожного движения:

 
Прокативши вдоль Кузнецкого,
Мы, рискуя с ног сшибить
Всех, кто б бега молодецкого
Преградил лихую прыть!
Уж свои потешил силы я!
И, клянусь вам, много дам
Устремляли взоры милые
Мне с испугом по следам.
Одобренный их вниманием,
Раза три чуть не в карьер
Я проехался с сознанием
Благородным что ристанием
Занят русский офицер!..
За границей не приказано
Ездить бешено. Дивлюсь!
В этом случае не связана
Запрещеньем наша Русь!
Коль душа во мне широкая,
Коли ездить я люблю,
Пусть хоть всех по воле рока я
На бегу передавлю!
Пусть порядок за границею,
Но, должны ж сознаться вы,
Иностранную полицию
Превзойдут, ей-ей, сторицею
Полицейские Москвы!
 

О таком же любителе проехаться с ветерком, не обращая внимания на окружающих, сообщалось весной 1862 г. в городских хрониках. На Чистопрудном бульваре внезапно появился всадник, пустивший своего прекрасного вороного коня в галоп. Публике, заполнившей аллеи, пришлось спасаться самостоятельно, разбегаясь в стороны и выхватывая из-под копыт детей. «Как же вы думаете, – спросил репортер очевидца, – какое побуждение было у этого барина кататься по бульвару?

– Ему хотелось порисоваться, бедняжке, и показать свою удаль, что он может сделать то, чего не должно делать».

В 1879 г. городская Дума все же выпустила предписание извозчикам и частным экипажам ездить по улицам умеренной рысью. Только таким аллюром они могли и обгонять друг друга. Новое постановление тут же язвительно прокомментировал фельетонист журнала «Мирской толк»:

«– Но для чего же после этого держать «бегунцов»? – вопрошают раскормленные и отупевшие сынки нашего почтенного и непочтенного купечества и, конечно, скорее нарушат «предписание», чем сбавят рыси. А лихачи? Идите хоть сегодня гулять вдоль линии бульваров или на Сретенку и вы по-прежнему услышите тот же оглушительный треск полушарманок, то же залихватское чикание извозчиков, увидите те же подгулявшие, обнявшиеся разнополые парочки, оглашающие воздух песенкой:

 
La donna e mobile[65]65
  Начало песенки герцога из оперы Дж. Верди «Риголетто», в русском переводе: «Сердце красавицы склонно к измене…».


[Закрыть],
Все деньги прожили!
 

Легковой извозчик.

Почтовая открытка из серии «Русские типы».

Разве вы, читатель, никогда не бросаетесь с испугом к окошку, заслыша гул и треск на улице, разве вы никогда не восклицаете: «уж не пожар ли, батюшки!» и не успокаиваетесь, видя, что это просто вереница ломовиков, мчащихся во весь мах к знакомому кабачку?

Впрочем – «какой же русский не любит быстрой езды!»

К чему же тогда предписания?

Неужели для того, чтобы еще раз удивить москвичей своей бессильной распорядительностью?»

В том же фельетоне упомянут оригинальный способ принуждения возниц сдерживать бег своих коней, рожденный частной инициативой. Заметим, что в то время выражение «лежачий полицейский» скорее относили к пьяному будочнику. Прообраз же современного устройства для ограничения разгона транспортных средств остался безымянным:

«Почтенная Дума могла обойтись без предписаний и тем не менее достигнуть желанной цели; ей стоило только взять пример с остроумного господина Б-к-г.

Этот остроумный и сметливый господин изволил устроить около своей дачи на шоссе, идущем по Ширяеву полю, своего рода баррикаду, способную не только замедлять быстроту езды, но даже ломать экипажи. Г-н Б-к-г изволил вбить поперек шоссе ряд колышков и когда у него спросили – зачем он это делает, он отвечал:

– Чтобы не ездили и не пылили!

Оно, конечно, шум колес и пыль – вещи не особенно приятные, но зачем же ломать чужие экипажи!

И вот, 23 июля, в 11-м часу вечера госпожа М., возвращающаяся в карете с тремя детьми по этому шоссе на дачу, сделалась неповинной жертвой этого строителя баррикад.

Карета наткнулась на колья. Кучер и лакей попадали под лошадей, которые с испугу начали бить. У кучера оказалась разбитой нога, у лакея – рука. Дети перепугались и попадали. Карета чуть не превратилась в щепы: рессоры лопнули, колеса и дышло сломаны, и ее пришлось оставить тут же.

Господин Б-к-г имел обыкновение каждое утро наведываться к своей баррикаде и, явившись на следующее утро и увидя сцену разрушения, возликовал.

– И поделом, – так выразился он, – не езди, не пыли! Да еще счастливо отделались – мало досталось(?)!

И собственноручно, вместе с сыновьями принялся вбивать новые колья.

Обращаю внимание гг. думцев на это хитрое приспособление: нельзя ли применить идею его к приведению в исполнение предписания о тихой езде по улицам. Нельзя ли только что-нибудь… менее разрушительное!»

Лишь в 90-е годы XIX века, когда по воле генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича пост обер-полицмейстера занял полковник А.А. Власовский, полиция начала по-настоящему регулировать уличное движение в Москве. Благодаря энергии и распорядительности нового начальника очень скоро с улиц исчезли остатки так называемой «московской патриархальности». Городовым пришлось оставить праздные разговоры с кухарками и заняться поддержанием порядка на улицах. Порой по приказу обер-полицмейстера даже участковым приставам в подполковничьих чинах приходилось вставать на перекрестках в качестве уличных регулировщиков. На безалаберных московских извозчиков обильно посыпались штрафы (заменяемые «при несостоятельности» несколькими днями ареста), помогая им крепко запомнить правила движения по городу. Кроме того, рослые городовые, набранные Власовским из отставных солдат гвардии, всегда готовы были подкрепить урок своим мощным кулаком.

Чтобы лишний раз не ощутить на себе тяжесть длани постового или избежать «отдыха» в тюремной камере, извозчикам приходилось договариваться с суровым хранителем закона: «Уважь, почтенный служивый, возьми тридцать [копеек]… Право, не сработал! Завсегда я к городовым уважителен, я и стою в переулке. В другой раз больше попользуешься!..» А после расставания с деньгами «ванька», по свидетельству собирателя городского фольклора Е.П. Иванова, философски делился с седоком: «Что станешь делать, рупь фараон лекспроприировал…»

Чаще всего официальный штраф за нарушение ПДД составлял три рубля, хотя мог доходить и до десяти. И что характерно, действовавшие правила создавали условия, когда полицейские просто не могли остаться без добычи. Рассуждение на эту тему опытного извозчика отразил писатель И.И. Мясницкий в рассказе «На саночках»:

«…Нно-о-о, леший! Городового испугалась, черт! Что он тебе, жених, что ли?

– Поль, уйдем отсюда, видишь, здесь нельзя останавливаться.

Провинциалам невдомек, что надпись на стене «Останавливаться строго воспрещается» адресована извозчикам.

(кар. из журн. «Свет и тени». 1882 г.)

– Не жених, а рубля на три женит…

– Так ведь это, господин, он меня может, а с бессловесной скотины взять нечего… И сколько я этих штрафов переплатил – страсть! Избу в деревне мог хорошую поставить на штрафы!

– Аккуратность соблюдай!

– Аккуратность, господин, ни при чем. Я, вот, сейчас днем что на Ильинку, что на Варварку ни за какие деньги седока не повезу. Самое штрафное место, сейчас умереть! Седока обратно ждешь – штраф; деньги долго седок не высылает – опять штраф… Чистый Китай-город, сичас провалится».

Здесь речь идет о действии одного из правил, содержавшем перечень улиц и переулков (большая часть из них как раз находилась в Китай-городе), в которых запрещалось стоять извозчикам в ожидании седоков. При существовавшей тогда практике оплаты: например, купец, доставленный на место, заходил к себе в магазин или в контору, а извозчику приходилось дожидаться, пока слуга не вынесет деньги, – штраф был неизбежен.

Нельзя не упомянуть, что наряду с возможностью получать с извозчиков деньги, выдвигая законные требования, полицейские практиковали и чистого вида «подставы». Понятно, они основывались на том, что большинство извозчиков были выходцами из деревни и не знали своих прав. Так, участки ремонтируемой мостовой полагалось обносить ограждением в виде козел, а ночью на него вешать фонарь. Как писала газета «Наше время», полицейские не только не следили за соблюдением этого правила, но и наловчились из его нарушения извлекать выгоду:

«На одном из бульваров козлы становились на ночь так, чтобы при незначительном толчке они могли падать. Едет извозчик темной ночью, натыкается на козлы и роняет их. Как из земли вырастает перед ним городской страж.

– Ты как смеешь порядок нарушать? – спрашивает он.

Оторопелый извозчик не знает, что отвечать; сторож тащит несчастного в квартал или часть, а тот, предчувствуя, что до окончательного разбирательства его продержат там, пожалуй, полсуток, а лошади его пора корму дать, начинает торговаться с градским стражем. Когда торг кончился, извозчик едет домой, молясь искренне, чтобы ему опять не натолкнуться на стража, а страж, спрятав денарий, удаляется на свой наблюдательный пост».

Московская праздничная езда: пьян седок, пьян извозчик

(кар. из журн. «Развлечение». 1862 г.).

Нарушитель ПДД не всегда мог «уладить вопрос» на месте. Возможно, некоторые полицейские были просто неподкупными, либо и в те времена существовал план по штрафам. В любом случае нарушение, оформленное протоколом, попадало в официальную статистику, а судьбу извозчика решал уже обер-полицмейстер. Своей властью он налагал денежный штраф, но, если извозчику нечем было платить, наказание принимало форму ареста на несколько дней. Везло тем, кому выпадало попасть за решетку в преддверии Пасхи. По старой московской традиции накануне великого праздника выходил приказ: «…освободить из-под стражи всех извозчиков, арестованных за нарушение правил езды по городу».

В полиции вели специальный реестр, куда заносили фамилии нарушителей. Два протокола о «неосторожной езде» означали вызов в канцелярию градоначальника, где следовало предупреждение: после третьего раза придется распрощаться с разрешением на занятие извозом в Москве. Одна беда была у этой системы – бюрократическая несогласованность. Протоколы поступали в разные отделы, и, пока сведения о нарушителях доходили до реестра, они, закончив сезон, успевали отбыть в свои деревни. Со временем была введена система каталога: на каждого извозчика заводили карточку, куда вписывали все сведения о наказаниях.