Текст книги "Московский городовой, или Очерки уличной жизни"

Из уличной жизни.

– Вы не бойтесь, мы люди честные. Мы с вами ничего не сделаем. Вы вот пальто да сапожки нам пожалуйте…

– Я… что ж… Я ничего… Возьмите пальто и сапоги… Я против этого ничего… Я вижу… вы люди честные…

(кар. из журн. «Развлечение». 1866 г.)

Что касается более приземленных желаний, то, судя по многочисленным свидетельствам современников, в первую очередь москвичи хотели видеть в полицейских своих настоящих защитников от преступности. Так, в журнале «Современная летопись» была отмечена характерная примета времени:

«В Москве в 1862 году еще нельзя безопасно ходить по городу, и многие очень наивно носят с собой вечерком кто пистолет, старую шпажонку, а кто и просто палочку со свинцовым набалдашником…»

А вот что записал в дневнике сенатор В.Ф. Одоевский в 1864 и в 1867 гг.:

«Со всех сторон слышно о грабежах в Москве. У Ник. Дим. Маслова до сих пор шишка, на спине от полученного на Пречистенке удара кистенем. Если бы удар был немножко выше и не был он в шубе, то несдобровать бы ему; нападали на [него] двое.

Рассказывают историю про даму в пролетке, на которую напали пятеро, хожалого и кучера избили, ее раздели донага и ускакали на пролетке. […]

Вчера около 7 час. вечера, когда еще было светло, на Остоженке против дворца трое людей хотели прибить женщину (акушерку). Наш вахтер Андреев с помощью наших рабочих освободил, двое воров убежали, третьего поймали, – городовых не могли докликаться, ни отыскать в течение 20 минут; наконец явился один городовой и свистал понапрасну, вор его прибил – городовые или в харчевне, или вытягиваются на площади на случай проезда частного пристава или полицмейстера».

Итак, москвичи подвергались опасности нападения на самых что ни на есть центральных улицах и среди белого дня. Даже территория близ Кремля была вотчиной криминального элемента, а штаб-квартирой им служил грот в Александровском саду. Об этом в 1863 г. поведал один из корреспондентов журнала «Зритель общественной жизни, литературы и спорта»:

«Как-то зашел в нашем студенческом кружке разговор об Александровском саде, и я высказал мои мысли о гроте. Один из товарищей, за свою беготню по городу прозванный нами вечным жидом, рассказал нам, что грот в означенные мною часы служит местом сборища для жуликов, что до прихода в грот они сидят в полпивной против сада, на углу; туда же, говорил он, приходят они вечером часов в одиннадцать, что будто общеизвестно. […]

Александровский сад

(литография с картины О. Кадоля. 1830 г.).

Я сказал, что не хотел допустить, чтоб эти открытые собрания воров были терпимы полицией или проходили ею незамеченными, полагая, что это временная болезнь, временное распространение воров, еще не известное полиции. Но, оставив на несколько месяцев грот и осенью опять пройдя мимо, увидел то же собрание из тех лиц. Тогда я должен был поневоле заключить, что полиция непростительно небрежна или потворствует этим собраниям».

А семь лет спустя газета «Русские ведомости» констатировала: «Александровский сад совершенно почти оставлен публикой, так как он обыкновенно бывает переполнен всяким сбродом, по преимуществу от Волчихи (трактир у Большого Каменного моста), население которой и ночует в саду».

В Александровском саду

(кар. из журн. «Будильник». 1876 г.).

Среди москвичей находились «прогрессисты», считавшие, что все горожане, без оглядки на их общественное положение, имеют право на защиту со стороны полиции. Как это бывает, толчком разгоревшегося на эту тему спора послужил в общем-то рядовой случай: извозчик «отнесся слишком свободно с непрошеными любезностями» к женщине, которую он вез в карете. Насильник был схвачен проходившим мимо солдатом и призванным на помощь городовым. Причем последний высказался в том смысле, что не следовало его отвлекать от несения службы, – пострадавшая, мол, не велика птица. Такой взгляд на ситуацию, как выяснил обозреватель журнала «Развлечение», имел прямую поддержку в обществе:

«– Ведь это смешно, господа, право смешно, поднимать шум из таких пустяков! Начал любезничать нежный мужик с какою-то тварью, которую и женщиной-то назвать нельзя, а вы лезете из кожи вон, чтобы доказать, что личная безопасность прохожих не обеспечена, что на улицах ходить страшно и черт знает еще что там городите! Требуете, чтобы полиция была нянькою.

– Позвольте, а разве несправедливы эти требования? Разве не вправе каждый надеяться, что его защитят в случае надобности и подадут ему помощь? Разве не обязанность полиции в самом деле следить за тем, чтобы на улицах не обижали и не обнимали насильно?

– Все это фразы; какая тут защита? Какие обязанности? Неужели для всякой дряни, с позволения сказать, чтобы ее не обидели, ставить городового или там хожалого, что ли? Да она и сама-то не стоит внимания. – Пословица говорит: за чем пойдешь, то и найдешь. – Уж если сам по себе человек хорош, так и не случится с ним такого казуса, а о дряни-то и беспокоиться нечего: по-моему, извощика-то этого и наказывать не следует, чтобы страх был другим потаскушкам. Пускай знают, да не разъезжают в каретах, да.

– Вы дико смотрите на вещи; эта женщина полноправная гражданка, следовательно, она имеет право требовать, чтобы на улицах и везде ей оказывали ту же защиту и помощь, какую закон велит давать и вам, и мне, и графине, и княжне.

– Ну, да, это теория; это в теории очень хорошо, но на практике-то совсем дело иное. Нет, батюшка, если бы так велось, так порядочным-то людям от этих пройдох и житья бы не было. Она вздернула бы нос, так что и в самом деле стали бы их считать за порядочных. Гуманность и эмансипация хороши в некотором сокращении, много их допускать не следует; конечно, по времени кой-что и переменить нужно.

– Вы уклоняетесь от предмета. Речь идет о правах гражданина, или обывателя города, по которым он может рассчитывать, что его будут защищать и помогать ему; обыватель вообще, худ ли, хорош ли он – все равно.

– Вот то-то и есть, что не все равно. Хороший человек, – тебе почет и уважение: и в церковь тебя пропустят во время свадьбы или там какой торжественной службы, и на пожаре место дадут поближе, а воду качать не погонят, и на гулянье за барьер или веревку пропустят, везде хорошему человеку уважение сделают. Возьмите иного господина в пример: говорят не велено ходить там или здесь, вы и не пойдете, – а ему никто ни слова не скажет, везде он пройдет. Оно и понятно, что иным людям почет делать следует; это и хорошо, потому что если бы почета хорошим людям не делали, так какая же выгода была бы и хорошим человеком быть? – Хорош ли ты, дурен ли, графиня ли или потаскуха, – все равно, одинакая тебе честь! Тогда бы и нравственность пала, и добрые люди перевелись; вот куда ведут все ваши теории то!

– Да поймите вы, что не дело полиции разбирать: хороши вы или дурны и награждать за вашу нравственность уважением или почетом.

Спор продолжался долго и, по обыкновению, без всякого успеха, потому что противники оставались при своем мнении; защитник теоретических начал всеми силами старался вразумить своего собеседника на счет обязанности полиции, как понимает их закон и право, а тот поражал его явлениями жизни, в которых, по мнению его, лучше обозначается дух обычая».

Тем не менее журналист сделал свой вывод:

«Может быть, это обсуждение принесло бы пользу и для тех, которые… думают, что об обязанностях полиции должен рассуждать только полицейский; может быть, есть много таких должностных лиц, которые никогда и не слыхали изложения своих служебных обязанностей, а если и слышали и знают их, то по понятиям такого времени, какое не пригодно в данную минуту. С другой стороны, и публике совсем нелишне было бы ближе познакомиться с теми понятиями, какие существуют об обязанностях полиции у специалистов и людей, не принадлежащих к ним».

– Вы изволили кричать караул?

– Да. Вот этот вандал плюнул и чуть-чуть не попал на дугу извозчичьих саней, в которых едет, положим, кухарка, но обязаны уважать в ней женщину…

(кар. из журн. «Зритель общественной жизни, литературы и спорта». 1861 г.)

Для современного читателя поясним, что слова журналиста «растолкуйте-ка нам обязанности полиции» следует понимать: «пора заставить полицейских действовать в рамках закона, а не творить произвол по своему усмотрению». Под воздействием проходивших в стране реформ возникло стремление обсудить состояние полиции, причем в форме диалога власти с обществом. В то же время этот призыв завуалирован, его еще надо прочитать между строк. Гласность гласностью, а любая нелицеприятная критика полиции, по сути, камень в огород местной власти – обер-полицмейстера и генерал-губернатора. Кто же такое позволит?!

Что же касается основной массы обывателей, то она-то как раз могла бы много поведать о полицейском произволе, но привычно безмолвствовала. Для многих поколений рядовых москвичей в общении с полицией выработался условный рефлекс: обходить ее седьмой дорогой. Характерный эпизод приведен С.П. Колошиным в его очерках московской жизни «Наша деревня изо дня в день»:

«На дворе распряженная телега. У телеги привязана лошадь. Около лошади, оглядываясь во все стороны, что-то хлопочет не то мужик, не то не мужик.

– Ишь ты, – говорит мой ванька, – жулик-то узду снимает.

– Постой же, – говорю, – кликнем будочника: скажем ему.

– Что ты, что ты, барин! Али меня отпусти. Мне и денег твоих не надо, Бог с ними. И вовсе человека затаскают: душенька-то вся в тебе изноет. Ты, барин, видно, не здешний».

«Здешние» прекрасно знали житейское правило: держись подальше от полиции – будешь целее. Если же попал в поле зрения стража порядка, то прежде всего постарайся откупиться. И не дай бог попасть в «фартал»! Это было чревато не только большими финансовыми потерями, но и несмываемым пятном на репутацию.

Герой рассказа Н.А. Чмырева «С больной головы на здоровую», пребывая в любовном угаре, не обратил внимания на повестку от мирового судьи. Тем более что его вызывали по делу, к которому он не имел никакого отношения. Однако накануне свадьбы молодого человека скрутили полицейские и бросили в кутузку. Пока выяснилось, что жениха с кем-то перепутали, ему пришлось два дня провести за решеткой. Выйдя на свободу, он кинулся к любимой, но получил от ворот поворот. Отец невесты, солидный купец, не захотел родниться с «каторжником».

Конечно, литератор мог сгустить краски, что-то присочинить, но реальные случаи из жизни были еще страшнее своей обыденностью. Один из них был описан в журнале «Развлечение» в 1865 г. отнюдь не в разделе беллетристики. А дело было так: некий горожанин шел ночью и нес мешок со своими вещами. Полицейский наряд задержал его для выяснения – а вдруг он тащит краденое. В «сибирке» на бедолагу накинулись настоящие преступники, избили его и ограбили, сняв даже сапоги и подбросив взамен старые опорки. Удивительнее всего, что наутро при обыске в камере не нашлось ничего из пропавшего имущества. Рискнем предположить, что сами полицейские помогли укрыть добычу. Пострадавшему оставалось только радоваться, что обошлось потерей имущества и небольшими увечьями, но сам он остался жив.

На привычку полицейских тащить в часть всех без разбора – и правых, и виноватых – указывал на заседании Московской городской Думы М.П. Погодин. В качестве типичного примера он рассказал о происшествии с жильцами его дома. В квартиру, где были две женщины, вломился пьяный и стал требовать денег. Прибежавшие на шум дворник и хожалый, связав грабителя, отправили его в полицию. Некоторое время спустя пришел посыльный и вызвал всех участников происшествия в часть. Как выяснилось, дворнику и женщинам пришлось тащиться по грязи под проливным дождем, томиться несколько часов в части, оставив дом без присмотра, чтобы полицейский писарь смог запротоколировать их показания. В своем выступлении Погодин подчеркнул: «…это происходило все само собой, по заведенному порядку. Вот на этот-то заведенный порядок должна наша Дума и наши депутаты в комитете обратить свое внимание. […] Но мы-то, избранные гласные, должны… выразить желание, чтобы в подобных маловажных случаях полицейский служитель (тут не нужно ни надзирателя, ни поручика) сделал дознание на месте и донес кому следует – а беспокоить обывателей даром не должно».

Заодно москвичам хотелось, чтобы полицейские в случае надобности не стояли столбами, а резво шли на зов. Недостаточную мобильность стражей порядка критиковал в начале 1861 г. журнал «Современная летопись»: «…и то еще надобно упомянуть, что хожалых у нас очень мало. В Лондоне или Париже полицейский агент вырастает словно из земли при малейшем беспорядке или шуме. У нас придется ждать хожалого иногда целый день, а будочники не могут отлучаться от будок».

Да и само качество помощи со стороны полиции вызывало справедливые нарекания:

«Если мы не ошибаемся, то полицейское устройство Москвы, страдающее недостатком надежных городских стражей, могло бы много выиграть, если бы личный состав его значительно изменился к лучшему. Городские сторожа берутся у нас из рекрут, неспособных к строевой службе. Они обходятся городу дешево, но эта дешевизна только кажущаяся…»

Здесь надо пояснить, что речь идет о последствиях указа Николая I от 19 июня 1853 г., согласно которому на службу в городскую полицию стали определять нижних чинов 2-го разряда. Особенности периода, когда в полицейские посылали «одно лишь отребье армии» (по выражению могилевского губернатора А.П. Беклемишева), отметил ведущий специалист в области полицейского права профессор И.Т. Тарасов:

«Опыт, однако, не оправдал ожидаемой пользы от полицейских служителей из военных нижних чинов: обнаружились важные неудобства. Большая часть нижних чинов оказалась малоспособною к полицейской службе и, кроме того, весьма неблагонадежною по своей нравственности. В полицейские команды, судя по отзывам полицейских начальников и губернаторов, назначались или люди нездоровые, с физическими недостатками, препятствовавшими отправлению службы, или люди порочные и оказавшиеся на деле неблагонадежными к исполнению обязанностей военной службы. Часто назначали евреев, пока в 1857 г. это не было воспрещено, равно как назначение штрафованных».

Это «положение хуже губернаторского» усугублялось тем, что замена рядового полицейского требовала неимоверных усилий. Губернаторам приходилось вступать в длительную переписку с Военным министерством по поводу каждого дефектного солдата, а потом убеждаться в том, что овчинка не стоила выделки. Двойное подчинение солдат поневоле порождало трения между военными и гражданскими властями. Но главным «неудобством» оказалось то, что в городах, где полицейские команды состояли из «второразрядников», заметно увеличились кражи и грабежи. А нижегородский губернатор А.Н. Муравьев в 1857 г. прямо сообщал: «…нижние полицейские чины, состоя в значительной части из евреев, преступными действиями своими поселили страх и смятение в жителях города».

Мы не располагаем данными о схожих этнических явлениях в Москве. Известно только, что 10 лет спустя мировой суд, разбирая дело об оскорблении действием, защитил достоинство унтер-офицера Кронштейна. А в ходе аналогичного процесса выяснилось, что мещанин Тенцов избил городового Петра Жавцына, приговаривая «…полно тебе, жидовская морда».

Для качественного улучшения состава городской полиции в 1857 г. было запрещено назначать в стражи порядка солдат-евреев и штрафников. В том же году последовало царское дозволение поступать в полицию офицерам, в том числе гвардейским (а не как раньше – только из числа получивших ранения и неспособных к строевой службе).

Указ от 9 июля 1863 г. об увеличении городской стражи в Москве предписывал укомплектовать 1000 рядовых московской полиции из полков 1-й гренадерской дивизии и «других частей войск по усмотрению Военного министерства». При этом специально оговаривалось: «…люди, замеченные в дурных поступках, могут быть возвращаемы в полки и взамен их требуемы благонадежные, следуя порядку комплектования стражи, принятому в С.-Петербургской полиции».

– Черт знает, что за времена! Двадцать лет тому назад служил в гренадерах, два раза благодарность получил за геройский, так сказать, вид. Теперь думал опять поступить на службу в полицию; подал прошение – не принимают. Говорят, сложения слишком атлетического – пожалуй, подначальным туго придется, и обыватели будут в претензии.

(кар. из журн. «Развлечение». 1862 г.)

Два года спустя последовал указ воинским начальникам всей империи о том, чтобы они для службы в полиции выбирали из рекрутов лучших людей, да еще согласовывали кандидатуры с местным полицейским начальством. А последний набор рядовых полицейских из числа военнослужащих был объявлен 4 июля 1873 г. С того момента заменять отслуживших солдат вольнонаемными людьми должны были городские власти. Военное ведомство навсегда освобождалось «от обязательного назначения нижних чинов в полицейские и пожарные команды».

Увеличение численности полицейских, казалось, можно было бы только приветствовать. Однако такой способ укрепления общественного порядка при пристальном рассмотрении оказался неэффективным. Спустя полгода после появления в Москве «избранной тысячи» М.П. Погодин поделился своими впечатлениями с гласными городской Думы:

«Что касается до солдат, то скажу решительно, на основании моих наблюдений и расспросов, что новая тысяча не приносит желаемой пользы. Они прогуливаются по улицам, и то днем, а больше ничего. Хорошая сотня может, верно, заменить эту вялую, мертвенную тысячу. Вот настоящие праздношатающиеся оффицианты[36]36
  Так в тексте. Возможно, подразумевалось «оффициалы» – мелкие государственные служащие.


[Закрыть]. Пусть по полицейским ведомостям сравнять число краж, и всяких мошенничеств, до нее, и при ней. Их стало не меньше, а больше. К чему же служит она? […]

Передаю вам свои наблюдения. В понедельник на первой неделе отправился я из своего дома, на Девичьем поле, на Садовую; на этом расстоянии я встретил по крайней мере около 20 городовых солдат или хожалых. Спрашивается, что они делают, и нужно ли их здесь именно 20, а не менее? У нас требуют около полутораста тысяч на содержание тысячи человек этой прибавочной стражи. Но кто же проверил, что нужно именно такое количество? Высшим начальникам мудрено и даже невозможно входить в такие подробности. Они основываются на показаниях младших и еще младших, и так далее, а для младших чем больше людей в распоряжении, тем лучше. Дай прокормить мне казенного воробья, говорит Загоскин, так я с ним пару лошадей своих прокормлю на получаемый фураж. Определить число нужных сторожей могут всего лучше обыватели, в совещании с полицией; например, приходило ль в голову кому-нибудь из полицейских начальников по частям отобрать сведение у этих сторожей, что они сделали, например, в понедельник, во вторник, в среду. Из совокупности таких показаний, в конце недели тотчас можно было бы увидеть и количество работы, и количество нужных для нее людей. Прибавим еще: на днях, во время прогулки, я вступил в разговор с одним из таких солдат. Он сказал мне, что новая тысяча получает по десяти и более рублей жалованья в месяц, а старые солдаты втрое и вчетверо менее: что за странное разнообразие!»

Погодин неспроста завел разговор о количестве городских стражей и получаемых ими за службу денег. В Высочайшем повелении от 4 июля 1858 г. важнейшим условием реформы городской полиции было обозначено «…увеличение содержания полицейских чинов, сообразно современным ценам и требованиям». Первоначально выплату повышенного жалованья реформированным полицейским обеспечивало государство, выделив необходимые средства из казны, но дальше это становилось обязанностью городской Думы.

На государственном обеспечении оставалось полицейское начальство. Для чиновников московской полиции праздник – увеличение окладов вдвое – настал 18 февраля 1861 г. (в канун отмены крепостного права).

В 1863 г. московская полиция не только численно увеличилась, но и преобразилась внешне. Все ее служащие, от начальников до рядовых, облачились в форму нового образца. Вместо затрапезной «сермяжной брони» рядовые стражи получили мундиры и шаровары «из темно-зеленого армейского сукна» (унтер-офицеры – из «гвардейского сукна»); взамен кожаных касок – шапки с лакированным козырьком «офицерского образца».

Что касается вооружения городских стражей, то алебарды, вызывавшие столько насмешек, были упразднены в 1856 г. (по сути, первое из преобразований, связанных с полицией). В комплекте с новой формой унтер-офицеры и рядовые надели портупеи с офицерскими саблями «драгунского образца». Тогда же им вручили пистолеты, которые полагалось носить на специальном «снуре». Даже этот, казалось бы, простой предмет был тщательно зарегламентирован:

«Револьверный снур круглый, толщиною 5/32—5/16 верш., с круглою гайкой (варваркою), имеющею длину по выгибу 1/2 вершка, ширину снаружи, в середине 7/16—5/32 верш., а по краям 5/16 верш. И такое же отверстие, чтобы через него мог проходить снур, сложенный вдвое. Длина снура, с распущенными петлями, 2 арш. 16 верш., а длина его в отделке 1 арш. 11 верш., причем верхняя или шейная петля длиною 15 верш., а нижняя или револьверная петля длиною 2 верш.

Городовой нового образца

(кар. из журн. «Зритель общественной жизни, литературы и спорта». 1863 г.).

Снур сплетается из двух или трех нитей, которые образуют в одном дюйме: в первом случае 22 петли, а во втором 14 петель, так что в одном дюйме приходится 42–44 нити. Снур делается из оранжевой шерсти с гайкою одного цвета со снуром для всех стражников, а для урядников и старших стражников в командах – с трехцветною гайкой, т. е. белой с пропущенными, поперек и наискосок, в десять рядов, черными и желтыми нитями».

Примерно так же подробно выглядело описание других деталей обмундирования полицейских, но мы не будем на этом останавливаться. Желающие могут обратиться к специальной литературе, посвященной этому вопросу[37]37
  Например, Горобцов В.И., Гонюхов С.О. Российская полиция в мундире. М., 2000.


[Закрыть].

Упоминая в мемуарах рядовых полицейских, М.М. Богословский отмечал такие детали:

«С 80-х годов их стали вооружать и револьверами, но так как револьверов на весь персонал не хватало, то, как рассказывали, по крайней мере, многие носили только пустые кобуры с красными шнурами…вооружение их состояло из шпаги, «селедки», как ее называли в просторечии».

В данном случае мы видим пример несовершенства человеческой памяти. Если бы, скажем, кинематографисты напрямую воспользовались этим свидетельством, то получилась бы не точная примета эпохи, а очередной ляп, которыми так богаты современные «исторические» фильмы. На самом деле с 1863 г. полицейские обеих столиц, как офицеры, так и рядовые, носили сабли. Шпаги являлись атрибутами формы полицейских чиновников, да и то указом от 14 декабря 1879 г. им было велено «вместо гражданской шпаги носить шашку драгунского образца».

Ироничное выражение «полицейская селедка» прочно вошло в лексику горожан. Однако если разбираться по сути, то вопрос об этом виде холодного оружия не так прост. С одной стороны, очевидно, что для рядовых служащих закупали сабли (шашки) самые дешевые. Так, в начале XX в. у шашек ценой 2 руб. 25 коп. за штуку клинки были из простого железа, и они, по мнению знатоков, для настоящего боя были не пригодны. С другой стороны, действуя ими умело, городовые могли разгонять целые толпы правонарушителей: либо не вынимая из ножен и используя в качестве дубинки, либо обнажив и нанося настоящие раны.

Городовой: – Иди же, тебе говорят, без разговоров, или я тебя.

Темная личность: – Поделикатнее, господин! Ведь не мы для вас, а вы для нас служите.

(кар. из журн. «Свет и тени». 1879 г.)

Интересна полемика по поводу уместности вооружения шашками сотрудников правоохранительных органов, развернувшаяся в 1910–1914 гг. на страницах журнала «Вестник полиции». Сторонники замены шашек тесаками считали, что тем самым повысят боеготовность полицейских:

«При современном огнестрельном оружии, которым пользуются преступники, в столкновениях с полицейскими чинами, от последних требуется особая подвижность, ловкость и это возможно только при том условии, если городовых освободить от ненужного груза – шашки. Если к этому добавить, что большинство чинов полиции не имеют даже понятия, как использовать это оружие, а учить – отнимает много дорогого времени, и все-таки от результатов обучения пользы ожидать нельзя, так как шашкой никогда не пользуются городовые как оружием, а во всех случаях прибегают к револьверу, то казалось бы, для чего является необходимость тратить деньги на обзаведение бесполезным оружием, требующим постоянных трат и на ремонт и вдобавок протирающим насквозь сукно шинели и мундира у левого бедра.

Возьмем несколько примеров, ярко иллюстрирующих о неудобствах ношения шашки, так например: 1) городовой преследует преступника, последний ловко и без всяких затруднений преодолевает встречаемые препятствия: заборы, изгороди и т. п., а преследующий его городовой встречает затруднения именно в своей собственной шашке, которая, не говоря о том, что мешает ему бежать, путаясь между ног, сплошь и рядом при преодолевании вышеуказанных препятствий совершенно парализует подвижность и свободу действий. 2) При оказании помощи внезапно заболевшему, обморочному, или при представлении пьяных – шашка служит большой помехой, даже в то время, когда приходится садиться в экипаж. Можно привести много примеров, но я не буду затруднять читателей, ибо каждый старый полицейский это отлично знает».

Эти на первый взгляд безупречные по своей логике доказательства сразу же встретили возражения со стороны действующих сотрудников полиции:

«Шашку носил я несколько лет, и ни при каких обстоятельствах она мне не мешала, нужно только научиться владеть ею. Как оружие она незаменима, и при всякой возможности я предпочту ее револьверу, ибо: впечатление сильнее, всегда вернее цель и не может быть неожиданностей вроде осечки, можно отбиваться от нескольких человек и простейшим способом защищать себя, меньше риска поразить невиновного и, наконец, можно не убивать противника, а лишь вывести его из строя, что иногда очень важно; за револьвер же ручаться не приходится. Добрая половина наличного состава чинов полиции научились владеть шашкою на военной службе, а остальных, при наличии готовых учителей, научить уже не так трудно. Если же их вооружить тесаками или кинжалами, то придется создавать и особые кадры учителей, иначе нет смысла увешивать полицейских тем оружием, пользоваться которым они не будут уметь».

Другой оппонент сослался на реальные случаи из практики, когда шашка оказалась просто незаменимой:

«Я давно служу в полиции и мне приходилось участвовать в отражении натиска толпы хулиганов, – шашка прекрасно выручала. Приведу для примера несколько фактов из моей и других службы, каковые уже засвидетельствованы. В январе с. г., в нашем Кирилловском уезде, на одного из стражников напали трое, вооруженных палками и, благодаря шашке, он отбился и даже одного из нападавших ранил. За мою службу в Новгороде были случаи нападения на городовых толпою по 10 и 15 человек, и городовые свободно отбивались шашками. Шашка же меня лично спасла во время защиты Новгородской женской гимназии. Во время волнения в Новгороде толпа хулиганов ворвалась в женскую гимназию и стала расхищать имущество. Я кинулся в помещение и набросился с шашкою на грабителей, при этом сознаюсь, что бил их тупой стороной шашки. Выгнал всех на улицу и встал для охраны помещения с наружной стороны дверей. В это время произошло нападение на меня. Видя опасность, я вынул браунинг и взял его в левую руку, а правой выхватил шашку. Толпа в числе 70 человек наступала. Стрелять я находил неудобным, так как вся улица была полна публикой, наблюдавшей это зрелище, а потому и решил действовать шашкою. Ее размахами вокруг себя я нагнал панику на толпу и ни один из нападавших не осмелился подойти ко мне на близкое расстояние. Этот натиск я, благодаря именно шашке, выдержал до прибытия патруля. Во время беспорядков в Новгородской тюрьме мы, полицейские, только и разгоняли толпу шашками, каковые действительно наводят на толпу панику, так как каждый знает, что от удара шашки не увернешься: это не пуля, каковая может пролететь и мимо.

Что мне могут сделать двое с кинжалами, если я имею хорошую шашку? – Я не допущу их к себе на расстояние трех шагов и перерублю им кинжалы. Чтобы ударить кинжалом, надо подойти к человеку на довольно близкое расстояние, а кто это допустит с шашкой. Шашка для полицейского чиновника незаменима. Помню, во время смутного периода, произошел у заводчика Забелина пожар, и на меня и двоих городовых напала толпа рабочих в 300 человек. Мы тогда отбились только благодаря шашкам – двоим нанесли рубленые раны и арестовали их, как зачинщиков. Читал я и про случай в Одессе, где толпа рабочих в числе 500 человек напала на патруль городовых в 20 человек и они на толпу ударили в шашки и не только отбили это нападение, но и рассеяли толпу, ранив до десяти человек. Вышеизложенные примеры сами говорят за себя и указывают на полную пригодность для полиции шашек».

По мнению сторонников шашки, надо не отменять ее, а наоборот – интенсивно учить личный состав пользоваться ею как эффективным средством обороны:

«Шашка – надежное и испытанное оружие и менять его на другое незачем. Наоборот, необходимо усилить обучение классных и нижних чинов владеть ею. Для этой цели было бы желательным в каждой команде иметь по одному нижнему чину-инструктору, ввести периодические занятия по определенной программе, приучая людей к вольному бою, устраивая, хотя бы раз в год, состязания на призы. Необходимо завести в командах фехтовальные принадлежности. Любители фехтования находятся, а средств на приобретение принадлежностей нет. Я, например, принадлежу к их числу, но заняться фехтованием по указанной выше причине не могу, а классным чинам очень и очень не вредно подзаняться фехтованием, а то мы опустились и действительно носим «селедку», а не шашку. Наука эта нетрудная, но очень полезная, развивающая силу и верность руки, ловкость, глазомер и находчивость и обеспечивающая победу над врагом».

Кроме боевого использования, приведен аргумент эстетического характера:

«Нужно оттенить также и то, что вооруженные тесаками полицейские будут иметь вид каких-то мясников, тогда как шашка выглядит скромнее и не шокирует обывателя, приглядевшегося к ней как к обычной принадлежности форменного платья».

Один из участников спора предложил вариант примирения обеих сторон, попутно попытавшись осчастливить регулировщиков уличного движения: