Текст книги "Попытка словаря. Семидесятые и ранее"

Тем не менее искусство Исаака Дунаевского ни при какой погоде нельзя назвать тоталитарным. Ровесник века, выходец из провинциальной еврейской семьи, выпускник Харьковской консерватории, он принимал государственный режим таким, каким он был. И делал внутри него поначалу достаточно заурядную карьеру композитора, заведующего музчастью, дирижера, как и множество других композиторов, каждый из которых просто был занят своей работой. Братья Дмитрий и Даниил Покрасс, например, успешно работали в жанре революционной песни, всячески «круша огнем» и «сметая блеском стали». А их родной старший брат Самуил Покрасс в это время писал музыку для голливудских фильмов, проживая в Америке, хотя до эмиграции успел написать хит «Красная армия всех сильней», а затем в СССР смотрели американский фильм «Три мушкетера» с его музыкой.

Дунаевский тоже мог бы стать первостатейным американским композитором и писать музыку для Голливуда и Бродвея. Просто он был не только гениален, но и амбициозен и тщеславен. А судьба сложилась так, что с 1934 года он стал главным и первым композитором именно в СССР. И всегда хотел оставаться первым – это ведь огромный соблазн, когда тебя поет вся страна.

Дунаевский был фантастически счастливым и несчастливым человеком. Его можно было бы назвать богачом, но в 1950-е он жаловался на бедность – считалось, что творческий кризис преследует его (он обижался на шутки Никиты Богословского: «Иссяк Осипович», «Были когда-то и мы Исаками»), хотя в 1950 году были «Кубанские казаки», а потом неизбежная Сталинская премия за фильм. Его жизнь казалась покрытой глянцем официальных фотографий, а на самом деле он был очень нездоровым человеком: чрезмерно напряженный график и бесконечное курение папирос стали причиной сердечного спазма, от которого он умер в 1955 году. В Америке Дунаевский имел бы славу неутомимого плейбоя, а здесь он страдал, как сам выражался, от своих «похотей», легкий флирт оборачивался многолетними любовными драмами, как настоящий еврейский папа, он метался между сыновьями от официального и гражданского браков, вел бесконечную переписку с корреспондентами-женщинами, что как минимум в одном случае закончилось оказанием матпомощи. Внешне депутат Дунаевский смотрелся неистово правоверным коммунистом-сталинцем, но на самом деле был слишком циничен, умен и остроумен, чтобы не понимать античеловечности режима, взращенного на его маршах.

На остроумии он чуть и не погорел в самые черные послевоенные сталинские годы. Выступление в Горьковской консерватории, когда он расхаживал по сцене с папиросой и беспрерывно острил на грани фола и пола, получило соответствующий резонанс: на него накатали донос, затем последовал фельетон «Печальный акт». А это 1952 год: аресты, космополиты, государственный антисемитизм. Это там, в Горьковской консерватории, он пошутил, в частности, насчет того, что готов написать балет – у него две жены, и обе балерины, – но что это за либретто такие, где героиня объясняется в любви комбайну. Тут и моральное разложение, и непонимание нюансов социалистического строительства…

Человеческая жизнь – склад личной и генетической памяти. Привести в систему это собрание разрозненных впечатлений, запахов, интересов, повадок и манер невозможно. Нельзя предсказать, когда настигнет внезапное и яркое, как молния, воспоминание о падающем свете или свет сегодняшний совпадет с тем, что случился тридцать пять лет назад. Или как поведет себя генетическая или даже приобретенная склонность к элегическому любованию природой, которая была свойственна моему отцу и удивительным образом передалась всем его потомкам по мужской линии.

В очередной дальней командировке отец, оказавшись у большой воды, обязательно «отмечался» – погружал руки в Байкал, Иртыш, далее по списку… Ну прямо как в песне: «Когда придешь домой в конце пути, свои ладони в Волгу опусти» (композитор Фрадкин – кто еще так проникал в русскую душу? См. выше анализ произведений русских еврейских композиторов). Он без конца мотался по тяжелым командировкам, облетел весь Союз, иногда за одну поездку пересекал несколько климатических поясов. Чем дальше на север, тем легче ему дышалось. В его дневнике я наткнулся на такую запись: «Снег, снег. И сразу дышится легко. Я все-таки северный человек…»

Город, в котором отец был счастлив, – Таллин. В его дневниках, начиная с 1978-го, примерно одинаковые отчеты о поездках. Неожиданная командировка, и еще более неожиданно – о, счастье! – в «родной» Таллин. «Родной» же фирменный поезд «Эстония», прибывающий строго по расписанию в 9:30 утра. И вот уже Раквере, вот станция Тапа, вот в синих утренних сумерках видна башня Длинный Герман с флагом советской Эстонии. «Родное» лицо встречающего. Родным без кавычек стал фантастический по человеческим и интеллектуальным качествам чиновник, работавший сначала в местном ЦК, а затем эстонском Совмине, Эльмар Александрович Матт. В 1978-м они еще на «вы», в 1979-м, после тяжелейшей операции мамы, которую делали в клинике доктора Сеппо в Таллине – эстонского Елизарова, – уже на «ты». Мамины костыли потом сожгли в камине на квартире Эльмара…

Город я узнал, разумеется, по освещению. Несколько часов понадобилось, чтобы вспомнить улочки и дома, закольцевать воспоминания и оказаться в когда-то многажды посещенном букинистическом магазине на улице Харью, где сейчас я обнаружил почему-то мемуары маршала Жукова.

Я приехал в любимый город родителей семнадцать лет спустя – не был здесь с того времени, как развалился Союз. Первое, что увидел с иронической радостью узнавания – бывшее здание ЦК Компартии Эстонии. Последний объект моей командировки в 1991-м, тогда в этом помещении я брал интервью у последнего же первого секретаря Лембита Аннуса. Радостью узнавания я немедленно поделился на английском языке с встречавшей меня в аэропорту девицей-интерном примерного такого же возраста, как и мое отсутствие в Эстонии (по-русски она не говорила). Оказалось, сейчас это Министерство иностранных дел. Что-то многовато стало дипломатов – раньше целый Центральный комитет помещался…

Здание Совмина (он же дворец Тоомпеа), которое я с детства знал изнутри, стало парламентом, точнее, вернулось к своему прежнему статусу. А потом я погрузился в любимое отцовское занятие, которое называлось «потеряться в улочках Вышгорода».

Таллин, в сущности, остался таким же. Только тогда он был витриной совка, обращенной вовне, нашим Западом, средством внутренней эмиграции (см. «Звездный билет» Василия Аксенова), а теперь он стал витриной, обращенной к самому себе – внутрь. Центр любого города – витрина, за которой скрывается неблагополучие. Но я, как ни старался, видимых признаков беды не обнаружил. Да и тогда, тридцать лет назад, двадцать лет назад, все равно казалось, что жизнь здесь другая.

Для нескольких поколений выстроилась система знаков – Длинный Герман, Толстая Маргарита, Вышгород, Пикк Ялг, Люхике Ялг, монастырь Святой Бригитты, пляжи Пирита, гостиница «Виру», варьете, финское телевидение по ночам, Певческое поле, книги издательства «Ээсти Раамат» с весьма качественной, какой-то несоветской, местной прозой, переведенной на русский… Потом парусная олимпийская регата-80, Довлатов с его сладким, как ликер «Вана Таллин», определением: «Таллин – город маленький, интимный».

Здесь, казалось, не было всегдашней жесткости советской власти. Она и сама казалась какой-то неправдоподобной, неуместной, игрушечной в декорациях даже не Восточной Европы, а скорее Скандинавии. Партработники и сотрудники Совмина говорили на чужом, совсем непонятном языке и были похожи на иностранцев. Даже в довлатовском «Компромиссе» инструктор ЦК Ваня Труль – скорее комический, нежели устрашающий персонаж. После публикации в газете «Вечерний Таллин» детского стишка:

 
У опушки в день ненастный
Повстречали зверя,
Мы ему сказали: «Здравствуй!»,
Зверь ответил: «Тере!».
И сейчас же ясный луч
Появился из-за туч, —
 

Ваня Труль звонит Довлатову по поводу этой «шовинистической басни»: «Это что же получается? Эстонец – зверь? Я – зверь? Я, инструктор Центрального комитета партии, – зверь?»

Не отличились никакими особенными гадостями, насколько это вообще тогда было возможно, партийные начальники, долгие годы сидевшие на посту первого секретаря республиканского ЦК. Сначала – Иван Кэбин. Решать вопросы посылали к нему и к его помощнику Эльмару Маттю: «Идите к Кэбину и Маттю» – звукопись получалась неприличная. Затем Карл Вайно (тезка Маркса – по отчеству тоже Генрихович). Потом – Арнольд Рюйтель. Он возглавлял с первой половины 1980-х Верховный Совет ЭССР, а впоследствии был избран президентом Эстонии – после Леннарта Мери и перед Тоомасом Хендриком Ильвесом.

Какой-то разрешенной антисоветчиной выглядели массовые праздники на Певческом поле. Маэстро Густав Эрнесакс, человек, похожий на льва, дирижировал циклопическим хором. Люди в национальных костюмах пели совершенно лишенную советской подкладки песню «Mu isamaa» – «Моя отчизна» (слова Лидии Койдулы, музыка Эрнесакса), и по щекам у них текли слезы. Прямо как у Ирины Родниной на пьедестале почета…

В ноябре мы хоронили адвоката Дмитрия Левенсона. Я ожидал, что на гражданской панихиде увижу скорбные лица адвокатского начальства, вечно примеряющего свой облик и речи под телекамеры, и ряд пользовавшихся услугами умершего видных публичных фигур, которые, напротив, в столь специфических ситуациях прячут глаза за темными очками. Однако мы оказались в самом обычном морге самой обычной московской больницы, в узком кругу смахивающих с ресниц слезы еврейских старух и с отрешенным достоинством несущих на себе седые шевелюры стариков евреев. Родственники плюс очень близкие друзья. На поминки приехали считаные люди. Как выяснилось потом – не просто считаные, а штучные, штучные по своим личным характеристикам. Поминки, как уже было сказано выше, прошли весело. И я только тогда понял, почему все прошло так скромно, без тени пафоса и фальши, в столь узком кругу. Умерший был самодостаточной личностью. Ему не нужно было уподоблять поминки пиаровскому юбилею, когда в щеки с деланой радостью целуют депутат и олигарх, актер и главный редактор, телеведущий и врач из кремлевской больницы. Ему ничего не нужно было изображать своей смертью. Он был равен себе. И для того, чтобы подчеркнуть смертью свои достоинства, ему не нужны были тусовка и селебритиз на похоронах. Скорее наоборот.

Он вовремя выскочил из общего потока, где все прутся в одной большой пробке, дудят, ругаются, толкаются локтями, рвут задницу, чтобы заработать еще больше денег, чтобы попасть в еще более респектабельное и модное окружение, еще раз доказать самому себе, что ты чего-то стоишь, потому что у тебя столько-то денег, ты в такой-то тусовке, а твои дети учатся в такой-то школе или институте. А родители, прости Господи, лежат на таком-то кладбище вот с та-а-акенным памятником. Говоря по-простому, ему не надо было выпендриваться.

Как эмигрировать из сегодняшнего мира? Можно, например, совсем не смотреть телевизор. У меня много знакомых, которые отказываются от автомобиля или принципиально не пользуются мобильными телефонами. Можно пренебречь спортзалами, бассейнами и прочими саунами – культом покрытых ровным загаром лоснящихся мышц. Можно вообще отказаться от высокой зарплаты и руководящей должности – и такие примеры есть. Можно отправиться в деревню, чтобы лечь с инструментами под старый «Запорожец». И больше из-под него не вставать. Свобода полная.

Бросить все и уехать в Урюпинск – уже не идиоматический оборот, а реальность.

«Ранняя пенсия», early retirement, – это как раз способ перестать стоять в пробке, пихаться локтями, делать подлости и глупости, чтобы оказаться в правильной тусовке плечом к плечу со столь же утомленной борьбой селебрити. Понятие «ранняя пенсия» позаимствовано из статьи в «Файненшл таймс», где описывался один городок в Турции, рекомендованный газетой как идеальное место для early retirement, становящееся все более популярным у англичан. Значит, подумал я, желание выпасть из потока, перестать стоять в пробке, пользоваться мобильным телефоном и иными гаджетами, прекратить общаться с теми, с кем не хочется общаться, свойственно не только мне. Возможно, это даже уже почти массовое явление. Разновидность того самого «дауншифтинга», который сейчас вошел в моду, а потому тут же утратил свой смысл.

Лишь отчасти желание соскочить связано с классическим кризисом 40-летия, когда у любой человеческой особи, хотя бы в минимальной степени склонной к рефлексии и самоанализу, происходит процесс, описываемый словами «с отвращением листая жизнь свою». Само время, требующее слишком частого апгрейда собственного внешнего фасада, избыточно регулярной перезагрузки и диких усилий, чтобы не выпасть, извиняюсь за выражение, из мэйнстрима, подпортило ощущение. Больше не хочется никакого, еще раз прошу прощения, апгрейда ради сохранения внешнего имиджа, адекватного времени. Начинаешь ощущать все большую привязанность к старым вещам и предметам, нежелание менять каждый год телевизор, телефон и прочие технические гадости. Все современное, свежее, обязательное к просмотру становится заведомо скучным и неинтересным. И все интереснее оставаться самим собой, читать старые книги и просматривать старые фильмы, валяться на диване в любимых джинсах, чаще отключать телефон, ездить на общественном транспорте, а еще лучше – никуда не выезжать. Все больше общаться с детьми, гулять в парке, глазеть в окно. Писать о чем хочется, общаться с теми, от кого тебе ничего не надо в принципе. Выпивать рюмку водки за обедом с другом и тем самым плевать на то, что тебе еще дышать после этого на непосредственное начальство. Все спокойнее относиться к увольнениям. И все чаще злоупотреблять заявлениями по собственному желанию.

И тогда вы вдруг обнаруживаете, что живете на этой самой «ранней пенсии» в полной гармонии с самим собой, что за долгие десятилетия вы мало изменились и разница между мальчишкой-пятиклассником и сорокалетним мужчиной, у которого есть все, что положено по возрасту, практически отсутствует.

Вихрь изменений мне кажется поверхностным. В моем внутреннем устройстве со студенческих времен не изменилось ничего. Ну, пропали любимые букинистические магазины, так ведь потом появились снова. Стояла на полках непрочитанная советская литература – так ведь сейчас прочел: она получше нынешней русской прозы.

Жизнь среднего класса мало изменилась со времен «московских» повестей Юрия Трифонова. Хит «Нового мира» 1980 года «Альтист Данилов» Владимира Орлова, который московская «застойная» интеллигенция рвала друг у друга из рук и ксерила, идет сегодня на ура в провинции, где все убеждены, что это новый роман из нынешней жизни. А он писался в 1973-1977-м!

«Парфюмер» Патрика Зюскинда, изданный в 1985-м и опубликованный на русском в «Иностранке» в 1991-м, вдруг спустя двадцать лет становится сегодняшней успешной кинопопсой, в том числе для тех, кто в 1991-м родился.

Няня нашего младшего сына, бывший преподаватель русского и литературы в средней школе, увидев на полках книги Сергея Довлатова, спросила: «А Довлатов он кто – классик или современник?» Вопрос столь же точный, сколь и дурацкий – в довлатовском стиле.

Ну, ушли целые пласты смыслов, образов, анекдотов, запахов, да бог знает чего еще – так многие до сих пор живут внутри той культуры, игнорируя эту. Один мой знакомый издатель, кстати не пользующийся автомобилем и мобильным телефоном, но при этом весьма успешный, констатировал как-то, что он живет новостями и интересами XIX века.

Время – внутри тебя.

Хватит меняться, хватит насилия над собой, довольно амбиций. Выскакиваем из потока конкурентов, рвущихся к карьерным вершинам с перекошенными от напряжения и злости лицами, и начинаем измерять себя – собой.

И тогда спустя долгие годы счастливой жизни, начавшейся после «ранней пенсии», вам гарантированы веселые похороны.

Сладковатый запах ломкой старой бумаги, оплывшей охряным цветом по краям, типографская краска, впечатанная, как след на мокром песке, в грубоватую целлюлозу, из которой можно выковыривать едва ли не куски дерева, библиотечная пыль, отдающая ароматами переплетов. Это – старые книги, впитавшие историю. Одно прикосновение к ним, простой тактильный контакт проясняют буквальный смысл максимы: все суета сует…

Охота на букинистическую и антикварную книгу, не говоря уже о профессиональном коллекционировании, увлечение редкое в эпоху гаджетов, технических приспособлений, электронного и аудиочтения. Из почти массового занятия со своими кодами, правилами, ключевыми игроками в эпоху застоя это хобби превратилось в уникальное, словно бы оставшееся в прошедшем времени. Букинистических магазинов – настоящих, с качественным и внятным ассортиментом – даже в Москве и Питере мало. Одержимых спецов в этом деле немного.

Раньше осмысленная клиентура паслась в Лавке писателей на Кузнецком, в букинистическом в проезде Худтеатра, толклись спекулянты у магазина рядом с памятником первопечатнику Федорову. «Комиссионка» иностранной литературы на Качалова или второй этаж магазина «Академия» на улице Горького были совершенно легальным окном в свободный мир. Только тексты были напечатаны латиницей. И это окно открывали специальные люди. Например, по-профессорски сухой и строгий, абсолютно седой и нездешний продавец Ян Янович из «Академии», узкими музыкальными пальцами заворачивавший каждого приобретенного Сола Беллоу или Филипа Рота в жесткую коричневую упаковочную бумагу. Яну Яновичу заказывали книги, у него была постоянная клиентура – наиболее приближенные о чем-то даже шептались с ним.

Букинистический тур по Москве мог занять целый день. Сейчас настоящих магазинов (или отделов) меньше, чем пальцев на руке: «Антиквар» на Мясницкой, «Букинист» у радиального выхода метро «Парк культуры» и, конечно, профильный отдел магазина «Москва», где обретается наиболее профессиональная публика. Постепенно появляются букинистические отделы в других книжных магазинах. Но пока это не то – всего лишь дань нарождающейся или медленно, но возвращающейся моде.

А в настоящих букинистических еще остался дух эпохи. Символом которой был Ян Янович. Последнее, что я у него купил, кажется, году в 90-м, – родное, «имка-прессовское», издание сборника «Из-под глыб» 1974 года.

Волшебный букинистический тур мне довелось совершить с одним издателем, фанатичным букинистом. В кепке и элегантном пальто, топорща усы, он шел быстрым шагом по Невскому проспекту, волоча за собой… чемодан на колесиках. К концу книжной охоты, которую он вел в наиболее «рыбных» местах Питера, чемодан наполнялся до краев, а совершенно невероятные книги и периодика сгружались в квартиру, единственными жильцами которой оставались книги. Такое я видел, честно говоря, впервые…

Есть и другой тип коллекционера. Например, Марк Рац – собиратель детской книги первой трети XX века. Коллекция – весьма репрезентативная. Понятен и мотив собирателя. Именно этот период – абсолютно уникальная, никогда больше не повторившаяся эра в истории детской литературы, когда союз гениального детского автора (например, Чуковского) и гениального иллюстратора (например, Конашевича) давал фантастический по качеству и эффекту результат. И вот что характерно: настоящий собиратель не жалеет денег. Те образцы детской литературы, которые собрал Рац, стоят по сегодняшней конъюнктуре чрезвычайно дорого. Хотя собрание Раца, во-первых, не исключительно книжное – он собирал иллюстрации, – во-вторых, коллекция складывалась не только и не столько из поисков в букинистических магазинах.

Кстати, популярная детская советская литература, как и вообще многое советское, от атомной бомбы до универсамов, была во многом заимствованной. Александр Волков, автор «Волшебника Изумрудного города», черпал вдохновение у американца Фрэнка Баума (его книга «Удивительный Волшебник из Страны Оз» вышла в 1900 году). Николай Носов позаимствовал целый ряд персонажей своего «Незнайки» у канадца Палмера Кокса (1840–1924). Его «Новый Мурзилка. Удивительные приключения и странствования маленьких лесных человечков», которые он сам же и проиллюстрировал, были изданы в России в 1913 году и повествовали о Знайке, Незнайке и прочих персонажах на уродливых тонких ножках, в том числе и о Мурзилке. Палмер Кокс был надолго забыт, а несколько абсурдистское понятие «Мурзилка» осталось.

В мае 1924 года возник детский ежемесячный журнал «Мурзилка», издание ныне забытой «Рабочей газеты», выходившей с 1922 по 1932 год. Впоследствии над журналом взяли шефство более серьезные учреждения – ЦК ВЛКСМ и Центральный совет Всесоюзной пионерской организации имени Ленина. Что характерно, и «Пионерская правда», и «Комсомольская правда» появились в 1925-м – это было время институционализации коммунистических воспитательных процессов.

1920–1930-е, несмотря на регулярные политические погромы, – эпоха расцвета книжной графики и детской литературы, который не повторился ни после войны, ни в постсоветский период. Неверно сводить тогдашнее журнальное и книгопроизводство к конструктивизму – хватало любой эстетики. Потому что люди, работавшие в детской иллюстрации в тандеме с детскими писателями, были безгранично талантливыми и по-ремесленному универсальными. Ярчайший пример – Владимир Михайлович Конашевич, оформлявший в разные годы одну и ту же книгу в разной манере и сохранивший при этом свой узнаваемый стиль.

Дом книги на Невском, где располагалось ленинградское отделение Детиздата, был основным источником искусства для детей: здесь работал Маршак. Здесь возникли самые блистательные образцы журнальной периодики для детей – «Чиж» и «Еж». С ними в первую очередь связаны имена Даниила Хармса, Николая Олейникова, Александра Введенского, Евгения Шварца, Корнея Чуковского.

Конечно, «Мурзилка» тоже был в «тренде», достаточно посмотреть обложки и тексты. Расцвет детской литературы и иллюстрации, что называется, «поднимал все лодки». Но ленинградским детским изданиям этот журнал явно уступал: «Чиж» и «Еж» стали неповторимой классикой, которая жила недолго, как и многие авторы этих изданий.

Есть какая-то странная логика в том, что более или менее современный образ Мурзилки был создан Аминадавом Каневским именно в 1937 году. Это ничего, что облик желтого, симпатичного, явно неизвестного науке зверька в пижонском берете был аполитичен: в последующие годы ему умело вставляли в лапы красные флажки. С 50-х годов «Мурзилка» и «Веселые картинки» получили монополию в сфере детской периодики, а каждый этап развития этих журналов соответствовал духу эпохи: иные обложки «Мурзилки» 50-х, пожалуй, не уступают «Нью-Йоркеру» (обложечные иллюстрации тоже печатались одно время без анонса или подписи), а несколько поскучнели оба издания – в том числе с точки зрения иллюстративной стилистики – начиная с 70-х. Если не считать, конечно, некоторых стилеобразующих образцов, например, творчества иллюстратора Виктора Чижикова, автора олимпийского Мишки…

Букинистическая охота – удел терпеливых. Удача непредсказуема, но терпение иногда вознаграждается: иной раз можно напороться на экземпляры удивительных книг, которые почему-то стоят несообразно дешево. Например, самое первое издание «Охранной грамоты» Пастернака: понятно, что это не шедевр книжного оформления, книжица невелика, в простой синей обложке, не в лучшем состоянии. Но не может прижизненный Пастернак стоить меньше тысячи рублей. Но ведь стоил. А драгоценная стенограмма XVII партсъезда «победителей» – 500 рублей! Или альбом Сергея Чехонина, автора решительно антисоветских и декадентских иллюстраций к «Тараканищу» Корнея Чуковского (даром, что ли, дело закончилось для художника эмиграцией!): четыре тысячи за такое сокровище – это не дорого. А Мстислав Добужинский – 20-х годов! – за три тысячи?

Что уж говорить о периодике. Она, конечно, ползет в цене вверх. И разумеется, подшивка старой «Нивы» стоит реальных денег. Но вот «Красную Ниву», выходившую в 20-е и некоторое время в 30-е, можно приобрести по цене двух бизнес-ланчей в хорошем московском ресторане. Не говоря уже об «Огоньке», «СССР на стройке», «Крокодиле», кольцовских «Смехаче» и «Чудаке». Если повезет, безумцы вроде меня имеют шанс поймать момент и скупить все имеющиеся в наличии «Веселые картинки» 60-х и 70-х – по качеству и трепетному отношению к ребенку с сегодняшним детским «глянцем» не сравнить.

Чтобы вылавливать все эти жемчужины, надо быть очень внимательным. И знать места. Совсем как на настоящей охоте или рыбной ловле.

Едва ли сейчас остались персонажи уровня советского эстрадного артиста Николая Павловича Смирнова-Сокольского, в библиотеке которого было 15 000 книг, включая прижизненные издания Пушкина. (Над подготовкой к печати аннотированного каталога его библиотеки несколько лет работал коллектив из пяти человек.) Это был настоящий охотник. Сегодня букинистические отделы, даже самые лучшие, не ломятся от посетителей, хотя собиратель собирателя видит издалека. В очереди в кассу, груженный старой периодикой и – по максимуму – горой тонких детских книжек и журналов с иллюстрациями выдающихся советских художников, я поймал внимательный взгляд сравнительно молодого человека с депутатским значком, обладателем примерно такого же набора покупок. Мы разговорились, как старые знакомые, но – тихо: нашу отдающую некоторым безумием страсть едва ли разделяли даже продавщицы отдела…

Смирнов-Сокольский писал: «Меня часто спрашивают: „А зачем вам Пушкин непременно в первом прижизненном издании? Разве нельзя прочитать «Евгения Онегина» в издании позднейшем, сегодняшнем?“… Но люди любознательны, и многих интересует – каким именно впервые тот же „Евгений Онегин“ предстал перед глазами читателей». Потому и изумляет низкая цена на первое издание «Охранной грамоты». И совершенно не смущает сравнительно высокая цена на второе издание «Трех толстяков» Олеши с вклеенными иллюстрациями Добужинского: эту книгу я выхватывал с полки в буквальном смысле озираясь – чтобы никто не имел даже возможности перехватить. Второе издание «Зависти» с иллюстрациями Альтмана – не меньшая удача. Все равно что для Сокольского первое прижизненное издание «Мертвых душ» Гоголя с облож кой, нарисованной автором…

«Веселые картинки» 1960-х говорят об эпохе не меньше, чем любое исследование. У этих затрепанных полос есть своя история и своя – детская – душа. Потому что на них оставлены детские следы – карандашом, ножницами, руками. «Чиж» с Ворошиловым на коне на обложке, идеологизированные книжки Михалкова с рисунками Ротова, безыдейные комиксы Сутеева, нарисованные в самые глухие годы советской власти, свидетельствуют об эпохе, как живые очевидцы, «говорящие головы». Можно ли на это пожалеть денег? А дореволюционные детские книги со следами детского карандаша – возможно ли преодолеть соблазн добиться эффекта присутствия в другой эпохе, сохранить этот отпечаток времени у себя?…

В моей библиотеке много изданий стихов Сергея Михалкова – тех, которые читал брат, затем приобретавшихся уже для меня, потом – покупавшихся мной в букинистических. Пример странного пристрастия? А если разобраться?

Многие события, которые произошли при его жизни, давно стали историей, а он соответствовал времени – щеголял в дорогих итальянских кардиганах и шейных платках, привычно заикаясь, рассуждал о текущих сюжетах, принимал награды от очередных правителей… Сергей Михалков был одной из самых адаптивных фигур среди деятелей российской культуры. Он двигался по кровавой советской истории, как когда-то говорили об Анастасе Микояне, проскакивая «между струй».

Похоже, эта адаптивность была его естественным состоянием, его даром, о котором, конечно, можно было судить в терминах добра и зла, но вряд ли этот измеритель годится для Михалкова – он просто невероятно точно обтекал контуры времени. Приспособленец? Не совсем: слишком уж органично он это делал.

Скорее всего, он сделал немало добра, особенно с точки зрения устройства быта, многочисленным советским писателям, нуждавшимся в улучшении жилищных условий. Все-таки два десятилетия у кормила Союза писателей РСФСР (а до этого в московской организации) превратили Михалкова просто в очень могущественного человека. Ему было не жаль и не сложно выделить кому-нибудь квартиру. Но с той же легкостью и естественностью он становился на передний край идеологических и погромных кампаний – уж если топить Бориса Пастернака, то не просто обличать, а требовать его высылки из страны (собрание писателей осенью 1958-го).

Михалков был по природе своего дара популяризатором и дидактиком. Потому и стал детским писателем и автором трех версий гимнов. Гимны – это ведь, в сущности, детские стихи: в них четко и ясно, без вывертов, рассказывается о главном. Об этом своем творческом кредо Сергей Владимирович сообщал в «Песенке юных читателей»:

 
Книгу всем понятную,
Умную, занятную, —
Мальчики и девочки,
Все читать хотят!
 

Понятная и занятная – это ключевые понятия. То, что непонятно и неинтересно – нам не нужно. Но важно, чтобы было еще поучительно и идеологически правильно. В этом Михалкову не было равных – потому-то он и считался мастером такого жанра, как басня:

 
Мы знаем, есть еще семейки,
Где наше хаят и бранят,
Где с умилением глядят
На заграничные наклейки…
А сало… русское едят!
 

Что уж говорить о стихах-передовицах и поучительных историях на актуальные политические темы! Если на дворе испанская война – он пишет стишок про мальчишку из Бильбао. Если конфликт с японцами – мальчик Миша Корольков, попавший в плен, на допросе отказывается сообщить число ворошиловских стрелков среди школьников Сахалина. И тут же перебрасывается мостик от частной судьбы к государственному уровню – в жанре «Спасти рядового Королькова»:

 
На столе вода в графине,
Лампы светлые горят.
О далеком Сахалине
Здесь сегодня говорят.
 

Свои стихи Михалков нередко называл словом «быль». Как правило, это некий кейс, на примере которого раскрывается содержание исторического события или идеологемы. Понятно и занятно. Вот, например, белая девочка в американском южном штате поцеловала черного мальчика. Чем кончается быль?

 
В судебном зале шмыгал носом
Под стражу взятый мальчуган,
И задавал ему вопросы
Судья, жующий «чуингам».
 

Михалков задает образцы и шаблоны правильного поведения. Причем правильного не только этически, но и технологически. Если, к примеру, границу «посланцем белых банд» перешел шпион и «вышел утром на шоссе тропинкой полевой», что должен делать школьник? Правильно: не подать виду и аккуратно препроводить врага в НКВД.