Текст книги "Константин Великий. Сим победиши"

IV

Константин быстрым шагом направился к своему шатру, чтобы поговорить с епископом, но вдруг остановился, услышав голоса, доносившиеся из шатра Авла Аммиана.

– Ты называешь наш медок пойлом, а мне противна кислятина, что вы зовете вином.

– Да ты его пить не умеешь, в глотку заливаешь, даже вкуса не распробовав!

– Вы пьете его с таким умным видом, всякие специи добавляете. А голова от вашего вина трещит, как будто по ней топором били.

– Во всем надо меру знать, а вы, варвары, напьетесь так, что валяетесь как бревна. Хоть голыми руками вас вяжи.

– Раз так, то почему вы, римляне, ни разу к нам не приходили и не вязали? Боязно, да? Зато на рассвете мы бодры и готовы сражаться. А вы по утрам после своего вина похожи на ходячие трупы бледно-зеленые.

– Языком молоть вы все горазды, только когда это римляне вас боялись?

Стража, выставленная перед шатром, расступилась, пропуская императора. Он заглянул внутрь. В ноздри ударил такой запах перегара, что Константин только усилием воли удержался, чтобы тут же не выйти обратно.

– Я своих алеманов научу сражаться не хуже ваших ле… – Увидев императора, Эрок, сжимавший в руках серебряную кружку с пенным напитком, осекся на полуслове. Авл, делавший глоток вина из позолоченной чаши, поперхнулся и стал кашлять.

– Что вы тут делаете? – спросил Константин, хотя вопрос был излишним.

Авл никак не мог откашляться; при его вздрагиваниях чаша дрожала, расплескивая вино по полу.

– Обсуждаем план предстоящей кампании против узурпатора, – ответил Эрок, похлопывая Авла по спине.

– Как только выступим в поход, ни капли вина, меда или пива, – строго произнес император.

– Твое слово – закон, о Божественный, – сказал Эрок.

Придя в себя, Авл хотел что-то добавить от себя, но император уже покинул палатку. Полководец выглядел раздосадованным, он еще никогда не оказывался в столь глупом положении. Эрок тем временем налил ему в чашу пенного меду.

– За Божественного Константина! – объявил алеман.

Епископ Осий оказался высоким жилистым мужчиной пожилых лет, с загоревшим, суровым, но по-своему приятным лицом. От его внимательных голубых глаз во все стороны расходились мелкие лучистые морщины. Несмотря на высокое положение, которое он занимал среди христиан, на нем были простые сандалии, скромный серый хитон, поверх которого накинут легкий плащ – гиматий. Увидев императора, Осий низко поклонился.

– Приветствую тебя… – Константин сделал паузу, вспоминая, как принято обращаться к христианским епископам. – Святой отец.

Он решил поговорить с епископом возле шатра. Так их беседа была бы менее официальной, к тому же император не хотел тревожить тех, кто находился внутри его шатра.

– Василевс, я не святой, – улыбнулся Осий. – Я честной отец.

– Ты состоишь лекарем в моей армии и, поговаривают, можешь исцелить одним прикосновением, – сказал Константин.

– Я промываю и перевязываю раны, вправляю вывихи, готовлю настойки из трав, пою и кормлю тех, кто не способен питаться сам. Мои силы скромны. Всё в руках Господа. Одни умирают, получив царапину, другие поправляются после ужасных ранений. Я благодарю Бога за тех, кто выздоровел, и молюсь за упокой тех, кого Он призвал к Себе.

– Нам нужно задобрить богов перед походом. Скоро в лагере будут жертвоприношения. Среди моих легионеров есть христиане, которых подобные ритуалы очень печалят, – произнес император так, словно речь шла не о служении богам, а о заурядной канцелярской процедуре. – Объясни им, что это необходимость. Нельзя начинать войну, не умилостивив богов.

– Твою просьбу будет легко исполнить. Христиане молятся за тебя. Они верят, что ты достойнейший из нынешних правителей и Господь дарует тебе победу. Твоя армия защищала Галлию и Британию от варваров, а теперь ты ведешь ее спасать Рим от Максенция. Их воинский дух высок. Они готовы биться под твоими знаменами, не щадя своих жизней.

– Благодарю тебя, честной отец. – Улыбка на мгновение тронула уста Константина. – Я бы с радостью принес пожертвования вашей Церкви, но моя казна пуста. Даю слово: став правителем всего Запада, я вас щедро вознагражу.

– Ты великодушен и добр, однако твоя победа и есть самая желанная награда для меня и всех христиан.

– Как жаль, что служители других богов не похожи на тебя, – с досадой произнес император.

– Ты пытаешься умилостивить римских божеств, угодить Митре и даже просишь христиан не печалиться. – Осий заглянул Константину в глаза: – Все это только ради солдат? А у кого бы ты, цезарь, попросил благословения для себя?

Слова епископа вновь заставили императора вздрогнуть.

«В самом деле, занятный старик», – подумал он.

– Битвы выигрывают солдаты, – сказал Константин так тихо, чтобы только Осий мог его слышать. – Главное, чтобы они верили в свою победу, а полководец должен быть хладнокровен и расчетлив.

– Ты говоришь о хладнокровии, а сам не раз бросался в гущу сражения. – В словах епископа слышался некоторый укор. – Солдаты пойдут не за своими богами, а за тобой. Как ты можешь вести людей, если сам не знаешь, во что веришь? Куда ведет твой путь?

– Ты забываешься! – сурово произнес император. – Осторожней, всему есть предел. Я могу и наказать тебя!

– Моя жизнь в твоих руках, – сказал Осий, смиренно склонив голову. – А судьбы каждого из нас в руках Господа. Ты не веришь в жертвоприношения, тебе они не нужны! Пусть Имя Христа станет твоим знаменем! Оно принесет тебе победу, а не демоны, которых ты пытаешься задобрить. Какой бы густой ни была тьма, она всегда трепещет перед светом.

– Мне показалось, что мы поняли друг друга, – покачал головой Константин. – Я не намерен слушать проповеди!

– Тогда прислушайся к своему сердцу! В нем скрыты ответы, которые ты жаждешь найти.

– Я уважаю храбрых, но не выношу безумцев. Пока не знаю, к которым из них тебя отнести. – Император подошел к епископу вплотную и прошептал ему на ухо: – Когда-то я искал бога, которому мог бы служить беззаветно, чье имя прославлял бы. Я молился божествам Олимпа, Митре, вашему христианскому Богу, ждал благословения, знака. Но мне никто не ответил. Перед тем как выступить против франков, я отправился в священную рощу Аполлона и провел в ней весь день. И ничего не произошло, я вышел из нее раздавленным, но легионеры решили, что на меня произвело такое впечатление величие Аполлона, узрев которого даже Божественный император почувствовал себя ничтожным. Я не стал их разочаровывать, объявил, что сам бог Солнца благословил нас на войну с варварами. Я думал, Аполлон покарает меня за обман, но мы разгромили франков. Солдаты ликовали. Десятки тысяч воинов искренне уверовали в мою нехитрую ложь. Тогда я понял: сначала люди должны поверить во что-то и только потом это обретет силу. Мы даем богам власть, а не они проливают ее на нас!

– Истина ускользала от тебя, потому что ты не был к ней готов. Теперь время пришло, – спокойно произнес Осий. – Воля Божия осуществляется через человека. Если ты станешь ее исполнителем, ничто не сможет тебя остановить: ни полчища узурпатора, ни козни задобренных им демонов. Твой триумф станет знаком для всего мира. Возьми же знамя Христово!

– Ты меня утомил, старик, – устало произнес император. – Выполни мою просьбу, и я буду тебе признателен. Ступай, разговор окончен.

Он развернулся и направился в свой шатер, но услышал слова у себя за спиной:

– Константин, ты не сумел найти Бога и теперь чувствуешь себя потерянным. Если выступишь в поход, не обретя света, то ввергнешь во мрак и тех, кто следует за тобой.

Это было непростительной дерзостью. Последнее слово должно оставаться за императором. Константин постоял неподвижно, подавляя вспышку гнева, а когда обернулся, Осия уже не было.

Войдя в шатер, он услышал голоса Фаусты и Криспа, своего сына от первого брака. Когда Константин служил на Востоке при дворе Диоклетиана, то тайно обвенчался с девушкой по имени Минервина. Это был неравный брак: сын императора и дочь простолюдина, но ими овладела страсть. Вскоре у них родился Крисп. Они были счастливы то недолгое время, что провели вместе. Когда Диоклетиан отрекся от престола и его сменил Галерий, Константину с женой и годовалым сыном пришлось бежать на Запад, к Констанцию Хлору.

Став цезарем, Константин, как в свое время и его отец, был вынужден развестись, чтобы жениться на девушке высокого происхождения. Константин любил Минервину, но не мог ей позволить жить при дворе, это бы стало поводом для слухов, и тем более он не мог разрешить ей забрать Крис-па. Сын остался с ним. Минервина была в отчаянии, вдали от дома, в одночасье лишившись и мужа, и ребенка. Она проклинала Константина и тот день, когда встретила его. Он успокаивал себя мыслями о том, что у императора иначе быть не может и в другой жизни обязательно бы сделал Минервину счастливой.

Криспу недавно исполнилось восемь лет, он был крепкий, энергичный и смышленый. Отец гордился им. Он очень напоминал Константина – чертами лица, волосами и даже походкой. От матери он унаследовал высокий чистый лоб и румяный цвет кожи, который в роду Констанциев чаще всего бывал болезненно-бледным.

Женившись на Фаусте, Константин волновался, не зная, как она будет относиться к его сыну. Пока Крисп был совсем маленьким, Фауста почти не обращала на него внимания, предоставив малыша многочисленным нянькам. Когда мальчик немного подрос, она стала ему не мачехой, а, скорее, старшей сестрой. Они отлично поладили и много времени проводили вместе.

Фауста и Крисп расстелили в углу шатра медвежью шкуру, улеглись на нее, обложились лампадками и, развернув свиток «Батрахомиомахии», поэмы о войне мышей и лягушек, по очереди читали из нее по нескольку строк. Они были на том моменте, где битва у болотной лужи находилась в самом разгаре. В сражение готовился вступить мышиный герой Кускохват, сын царя Круподува.

Крисп прочитал:

 
Звали его Кускохватом, и был он воитель могучий.
Отчий наказ выполняя, вмешался он в грозную сечу.
 

Фауста подхватила:

 
Встав подле лужи и силою громко своей похваляясь,
Стал угрожать он, что всех до одной уничтожит
                                                                    лягушек.
 

Константин не стал их прерывать. Скрестив руки на груди, он с улыбкой наблюдал за ними.

 
Тело ж свое Кускохват защитил, на две половинки
Крепкий орех расколов и покрыв скорлупой свои
                                                                         плечи.
 
 
Страхом объяты, помчались к родному болоту лягушки:
Всех мог сгубить Кускохват – была в нем великая
                                                                       сила…[14]14
  Отрывок из «Батрахомиомахии» в переводе профессора Владимира Григорьевича Боруховича.


[Закрыть]
 

Фауста заметила мужа, свернула свиток и сказала:

– Хватит на сегодня.

– Там немножко осталось. Давай дочитаем, – попросил Крисп.

– Тебе пора спать, иначе ты не вырастешь таким большим и сильным, как твой папа. – Она кивнула в сторону Константина.

Увидев отца, Крисп бросился к нему и обнял. Фауста тем временем торопливо надела сандалии.

– Можно мы еще почитаем? Там самое интересное! – попросил Крисп.

Константин вопросительно взглянул на жену, та покачала головой.

– Нам всем нужно лечь сегодня пораньше, – сказал император, для убедительности широко зевнув. – Завтра важный день, будем готовиться к жертвоприношениям. Поможешь мне отобрать быков для Юпитера, Марса и Квирина.

Крисп пришел в восторг. Фауста выглянула из шатра и кликнула пожилого раба Марсия, который присматривал за сыном императора. Она велела ему уложить Криспа спать.

– Могли бы и дочитать, – сказал Константин, когда они с Фаустой остались наедине. – Я вас не торопил.

– Захотелось побыть с тобой. Мы почти не видимся при свете дня, а когда заходит солнце, ты так устаешь, что сразу засыпаешь.

Супруга прижалась к его груди. Они молчали. Он пытался собраться с мыслями, она слушала, как бьется его сердце. После того как Максимин повесился, Константин некоторое время избегал Фаусту, сначала сам этого не замечая, а потом осознанно. Она переживала из-за смерти отца, он боялся увидеть в ее глазах упрек: ведь Константин мог арестовать Максимина, как только узнал о его замысле, а не разыгрывать сцену с покушением. Но ему нужно было узнать, как далеко готов зайти тесть. В итоге Максимин умер. Император спал в кабинете, делая вид, что всю ночь работал, отлучался из дворца по первому же поводу, а когда все же виделся с Фаустой, избегал ее взгляда. Конец этому положила сама императрица. Ночью она пришла к нему в кабинет, когда он уже крепко спал. Фауста не стала будить его, а легла с ним рядом. Утром он проснулся в ее объятиях.

Фауста удивляла Константина с первого дня брака. Во время пышных свадебных торжеств он вспомнил о скромном венчании с Минервиной; ему стало тоскливо: его чувства к бывшей супруге были еще сильны. И хотя Константин редко напивался, в тот раз он перебрал. Войдя в спальню, чтобы впервые разделить с Фаустой супружеское ложе, он увидел испуганную семнадцатилетнюю девушку, которая боялась поднять на него глаза. Константин смотрел на нее и думал, ради чего он так жестоко обошелся с красавицей Минервиной.

Чтобы делить ложе с неопытной в любовных делах, совершенно незнакомой девочкой?

Она поднялась и робко подошла к нему. Он стал развязывать пояс, перехватывавший ночное одеяние новобрачной. Это был старинный обычай, символизировавший покорность жены перед мужем. Однако геркулесов узел никак не поддавался. Император злился.

Выпитое вино дало о себе знать, он не смог сдержаться и громко рыгнул. По лицу Фаусты мелькнула тень отвращения. Константин самому себе стал противен. Наконец, разобравшись с узлом, он нервным движением стянул пояс и отбросил его в сторону. В их первую брачную ночь не было ни страсти, ни нежности. Константин отнесся к своим супружеским обязанностям как к не самому приятному долгу. А она была еще неопытна, чтобы суметь пробудить в муже пыл. Все это пришло к ней потом. Утром Константин проснулся в ужасном расположении духа и поразился, увидев, что Фауста ему улыбается. Она выглядела счастливой. Но почему? Для него это осталось загадкой.

С тех пор у них все наладилось. Благодаря Фаусте он почти забыл Минервину, о ней ему напоминал лишь Крисп, когда спрашивал о своей маме.

Императрица была высокой и, пожалуй, слишком крупной для девушки из высшего круга, но рядом с мощным Константином они смотрелись гармонично. Длинные темные волосы, изящно подведенные брови, яркие зеленые глаза выделялись на фоне немного грубоватых черт лица.

Несмотря на то что отец Фаусты был императором, ее род восходил к простым иллирийским крестьянам. Изящество и утонченность знатных патрицианок были ей чужды. Их заменяли энергия и здоровье, которыми дышал ее облик, особенно когда она улыбалась, обнажая два ряда белоснежных зубов со слегка длинноватыми клыками.

Порой она казалась Константину ласковой волчицей. Для римлян это было особое животное. Капитолийская волчица вскормила своим молоком брошенных на берегу Тибра младенцев Ромула и Рема, будущих основателей Рима. Идеалом женщины для римлян была покорная, заботливая матрона и в то же время сильная, грациозная и опасная волчища.

– Максенций – твой брат, – нарушил молчание Константин. – Если я… если со мной что-то случится, он тебя не тронет. Пообещай мне сделать все, чтобы спасти Криспа.

– Не говори так. – Фауста испуганно заглянула ему в глаза. – С тобой не может ничего случиться, ты победишь!

Он впервые с начала подготовки к походу признался кому-то в своих сомнениях:

– Максенций может выставить против нас около шестидесяти тысяч. Ты представляешь, сколько это? Я надеялся, что часть этих войск будет в Африке, а другая занята восстанием в тылу у самого Максенция. Похоже, Фортуна отвернулась от меня.

– Тогда отступи!

– Проявить слабость все равно что вынести себе приговор. Лициний, Максимин Даза и Максенций тут же объединятся против нас. Для них будет не важно, кто правит законно, а кто узурпатор. Грядет гражданская война, и для начала им нужна легкая цель. Пути назад отрезаны. Со щитом или на щите.

– Значит, ты победишь! – уверенно сказала Фауста. – Сколько бы тысяч ни собрал Максенций, они против тебя ничто!

– У меня совсем не ладятся отношения с твоей семьей, – улыбнулся Константин. – Твоя старшая сестра ненавидит меня, я посадил ее старшего сына под арест, хотя должен был казнить за попытку захватить власть.

– Феодора мне не сестра, – фыркнула Фауста.

– Твой отец поднял против меня мятеж, а затем пытался убить. Твой брат объявил мне войну. Ты же понимаешь: я не смогу пощадить Максенция. Его преступления слишком тяжкие.

– Поступай как должно.

– Тебе его совсем не жаль? – Этот вопрос вырвался у него невольно.

– У меня нет никого, кроме тебя! Я для них ничего не значу, дочь или сестра, им все равно, если меня уже нельзя выгодно выдать замуж. Для Максенция я такой же враг, как и ты. Куда ты, Гай, туда и я – Гайя.

– Жаль, что я не так грозен, как герой Куско-хват, – попытался пошутить император. – Тогда лягушки Максенция сами бы разбежались, увидев меня.

– Сам Зевс бы тебя испугался и начал метать молнии, а потом послал бы ужасных крабов, чтобы не дать мышкам Константина и лягушкам Максенция перебить друг друга.

– Боги редко вмешиваются, чтобы спасти кого-то: кровь побежденных для них подношение. Они даже Трою не спасли.

– На все их воля, – вздохнула Фауста. – Я рада, что этот противный старик наконец ушел. Он так долго простоял у шатра. Твой брат велел стражникам его не трогать, но мне все равно хотелось прогнать старика.

– Почему? – удивился Константин. – Чем тебе не угодил епископ Осий?

– Я не люблю христиан, – ответила она брезгливо. – Это религия рабов.

– Моя мать – христианка.

– Ты никогда не говорил об этом! – поразилась Фауста.

– У любых стен могут быть уши. Мы редко с тобой действительно остаемся наедине. До недавнего времени христиан преследовали, а врагов у меня хватает.

– Поэтому твой отец с ней развелся?

– Нет, он сделал это, чтобы стать императором. Против ее веры отец ничего не имел. Она иногда читала мне о пришествии Доброго Пастыря. Мне нравилось, хотя я уже почти все забыл. Христианами могут быть не только рабы. Жена и дочь Диоклетиана поклонялись Христу.

– Они отреклись от Него, когда Диоклетиан открыл им глаза, – заявила Фауста.

– Вернее, он заставил их отречься, как только начались гонения, иначе ему бы пришлось заточить в темницу собственных жену и дочь, – поправил супругу Константин. – Многие последовали их примеру, но далеко не все. Когда моему отцу доложили, что христианство стало вне закона, он собрал всех своих офицеров, что были христианами, и приказал им принести жертвы Юпитеру, угрожая жестокой карой тем, кто откажется. Некоторые подчинились, но большинство предпочли наказание. Тогда отец прогнал тех, кто был готов отречься от своей веры, ведь они с такой же легкостью предали бы и его.

– А тех, кто готов был ее отстаивать, он не только не наказал, но и наградил, – закончила фразу Фауста; эту историю она знала прекрасно.

– Мой отец никогда не был христианином, но не боялся окружать себя ими.

– Христиане ходят по дорогам с оружием и кошелями, набитыми монетами, предлагая путникам деньги, чтобы те убили их, а если встречные отказываются, то сами нападают, – не сдавалась Фауста. В этот момент она напоминала обиженную девочку. – Они враги рода человеческого, ненавидят наш мир и мечтают поскорее вознестись!

– Не говори глупости. Так поступали только циркумцеллионы[15]15
  Циркумцеллионы – радикальная секта, ее участники называли себя воинами Христа, они вели борьбу с несправедливостью, учиняя расправы над состоятельными людьми.


[Закрыть] в Африке – сумасшедшие, считавшие себя христианами. Тебе о них отец рассказывал? Диоклетиан любил о них вспоминать, когда оправдывал гонения.

– Если христиане во всем правы, почему ты сам не христианин? – выпалила супруга.

– Потому, что все это пустые слова. Священники, понтифики, авгуры, гаруспики лгут, хотя и искренне верят в свою ложь, чтобы люди слушались, приносили дары, соблюдали правила. Религия нужна народу, как войску дисциплина, без нее управлять невозможно. Для Диоклетиана христиане, отказывавшиеся совершать жертвоприношения, были все равно что нарушавшие приказ легионеры. И поступал он с ними соответственно.

– Ты не боишься разгневать богов такими словами? – обеспокоенно спросила Фауста.

Константин покачал головой:

– Мне было восемнадцать, я служил августу Диоклетиану, мы готовились к битве с пустынными кочевниками. Август поручил мне подыскать пару быков для жертвоприношения. Как же я был взволнован! Думал, благосклонность богов в моих руках. – Он медленно опустился на кровать; эти воспоминания казались столь давними, будто всё произошло в другой жизни. – Я привел двух огромных жирных бычков с большими рогами и лоснящейся шкурой. Смотреть на них – одно загляденье. Но, когда гаруспики стали возиться во внутренностях, оказалось, что печень у жертв желтоватая да еще хрустит под ножом, а желудок весь в черных точках. Чудовищные знамения! Я дрожал от ужаса.

Но Диоклетиан не смутился, велел привести еще быков. Во второй раз все прошло как надо. Легионеры возликовали, когда гаруспики объявили, что знаки – благоприятные, словно перед этим ничего и не было. Диоклетиан только посетовал, что неопытные гаруспики поторопились, продемонстрировав солдатам внутренности больных животных. Нужно было сделать это аккуратно, чтобы армия ничего не поняла, а потом объявить, что знамения сулят победу. Кочевников мы, разумеется, разбили.

Фауста присела рядом с мужем и положила голову ему на плечо.

– Жертвоприношения для армии так же важны, как провиант и снаряжение, но имеют ли они какое-нибудь отношение к богам? Не знаю. На мои молитвы никогда не было ответов. Иногда мне становится страшно оттого, что мы совсем одни и никто за нами не присматривает.

– Не печалься, – улыбнулась ему Фауста. – Я с первого взгляда поняла, что ты избран богами. Они тебе благоволят! Ты победишь!

Она стала покрывать шею и щеку Константина поцелуями. Он повернулся к ней, их губы слились в долгом поцелуе. Супруга откинулась на подушки и поманила за собой Константина. Однако тоска, что охватила его во время разговора о богах, не отпускала, а ласки Фаусты усугубили ее. Он вдруг почувствовал тошноту. Ему стало не по себе, сердце зажало в тисках. В голове вертелась всего одна мысль:

«Как я мог на такое решиться? Я же погублю их всех!»

Он представил, как один его воин выходит против троих солдат Максенция. У него никаких шансов. Он храбро сражается, отражает щитом сыплющиеся удары и совершает ответные выпады. Но его окружают. Один из врагов бьет ему щитом по ногам, другой ранит копьем бедро. Воин с ревом падает наземь, силится встать, но третий противник пронзает ему грудь мечом.

Константин высвободился из объятий Фаусты. Его била мелкая дрожь.

– Ты что? – растерянно спросила она.

– Я… – Он не знал, что ответить. – Мне нужно пройтись.

Константин вышел из шатра. Прозвучали протяжные сигналы труб, означавшие «отбой», легионеры разбредались по палаткам. Этот уже давно привычный звук вдруг показался ему нестерпимым. Стены лагеря давили на императора. Он направился к Декуманским воротам[16]16
  Декуманские ворота – главные ворота римского лагеря, они всегда были обращены в сторону, противоположную противнику.


[Закрыть], нетерпеливо приказал открыть их и, провожаемый взглядами удивленных дозорных, покинул лагерь.

Константин шел не разбирая дороги, ноги сами несли его. Оказавшись возле речки, на которую он смотрел со сторожевой башни, император остановился. Шум лагеря стих. Слух ласкали шелест травы, стрекотание кузнечиков, журчание воды. Тревога стала понемногу отступать. Константин спустился к воде и умылся. Он вспомнил детство, когда они с матерью после ужина отправлялись на прогулку. Чаще всего они ходили к озеру, кидали в воду камешки; если вечер выдавался душным, купались. Дома мать укутывала его одеялом и читала перед сном: о Трое, об Одиссее, Энее и его потомках, о Добром Пастыре. Ее заботливый, чуть насмешливый голос был с ним всегда. В мире, где так много лжи и жестокости, только слова матери казались Константину той единственной правдой, в которой не было ничего, кроме добра.

Он набрал горсть камешков и, присев на берегу, стал метать их в речку. Над ним было высокое чистое небо, край которого в последних лучах заходящего солнца окрасился золотисто-алым. И вот у самого горизонта Константин заметил одно-единственное облако, медленно уплывавшее вдаль. Он пригляделся, оно оказалось в виде креста. На нем вроде была какая-то надпись, но разобрать ее никак не получалось.

Послышалось блеянье овец. Должно быть, пастухи из ближайшей деревни пригнали отару на водопой. Константин не хотел, чтобы его увидели в одиночестве на берегу, и спрятался за раскидистый кустарник. Вскоре показались овцы, они спустились к воде и начали пить. Затаившись, император от досады закусил губу. Ему хотелось, чтобы пастухи поскорее ушли.

– Константин, хватит прятаться от меня! – послышался голос, показавшийся императору смутно знакомым.

Выглянув из-за куста, он увидел высокого голубоглазого юношу в скромной серой одежде. Тот смотрел прямо на Константина, его лицо было серьезным и светлым.

– Проснись и узри истину! – сказал юноша, указав на небо.

Облако в виде креста поравнялось с заходящим солнцем, и слова на нем вспыхнули пламенем.

– In hoc signo vinces[17]17
  In hoc signo vinces – Сим победиши (лат.).


[Закрыть], – прочел император.

Его охватил трепет: то, чего он ждал столько лет и что уже отчаялся узреть, наконец свершилось. Добрый Пастырь послал ему знак. Через мгновение надпись исчезла, а облако растаяло. Юноша улыбнулся Константину и погнал своих овец дальше. Император хотел пойти за ним, но не посмел и только проводил взглядом.

Константин еще долго наблюдал за горизонтом, боясь пошевелиться. Он испытывал восторг, подобный которому ощущает человек, впервые увидевший бескрайнее море или величественные горы, но во много раз сильнее.

Только когда землю плотно окутала тьма, а на небе одна за другой стали зажигаться звезды, император медленно поднялся и направился обратно в лагерь.