Текст книги "Sex Around The Clock. Секс вокруг часов"

10:10 A.M
Поцелуй в губы

У меня перестал стоять сразу после Мюнхенской речи Путина.

Я понимаю, что это простое совпадение, но от этого мне не легче. Просто как-то надо было закрепить на оси времен такое чувствительное для меня событие. В ту ночь, после ночного выпуска новостей, мы с Кармен добили бутылку какой-то дряни, купленной за «Текилу», и пошли в койку.

Кармен была казашка. Нет, кажется, таджичка. А, может быть, каракалпачка. После развала Сы-Ны-Гы в Москву посыпались, как грачи, – не знаю, что там еще летает в туманной дали голубой, – тети разных народов. Те, которых срок не достиг еще полтинника, и те, которые дотянули до тринадцати, пошли в панельный бизнес: на стройки капитализма и на Ленинградское шоссе.

Один мой приятель высказал такую мысль: мы всегда мечтаем о «первовтыке» притивоположному полу, но еще сильней нас манит воткнуть противоположному расовому типу. Я с ним согласен. Идеально – воткнуть негритянке.

Своих баб я старался снимать не на панели, а где-нибудь там, где тусуются телки чуть чище и чуть дороже. А еще – где есть знакомый бармен, какой-нибудь Гриша из общаги на крови будущих химиков. Сам я бывший химик. Общаги – хорошие резервуары этого продукта – доступных заблудших овечек, тоговцев дурью и сводников всех цветов кожи, сводящих с разноцветным же контингентом. Взять хоть общагу Университета Дружбы разных народов на Комсомольском проспекте, хоть общагу-интернационал на Дмитровском. В клубы я не особенно вхож по причине «баблless». По новым меркам я – дискаунтер, лузер, маргинал с рудиментами сентиментов. Сказались заторможенность поколения «эхеад» – антоним «некстам» – и замедленное развитие в ногу с догорбачевской эпохой. Наш паровоз полетел вперед, только когда на место машиниста пересел с танка Четырехпалый. Перестройка свелась к переводу стрелок – «Перестрел-ка», так ее надо называть по сути.

У меня, точнее, подо мной, уже побывала и молдаванка, и хохлушка, и почти японка – пожилая бурятка. «Япона мать», как я ее называл за глаза. Была и китаянка, ее звали Оля. Это еще до «Перестрелки». Оля – первая моя уютная любовь с нежностями, невнятной койкой, долгими курениями в постели под хмурое утро с забытой погаснуть лампой, иконой в углу, с замоскворецким двориком в Голиковском переулке. Чистая Йоко Оно, тогда еще неизвестная. Одним словом – чистая… Последняя из Удэге. Я, видать, обречен на самоубийство влюбленных на Острове Небесных сетей… Мечусь между тенетами, падаю в ямы и снова мечусь. Вернее, метался до того тоже хмурого утра.

Хотению не прикажешь. «Пьяная баба себе не хозяйка», – говорит моя сводная сестренка, если перевести ее на приличный язык, а она – топ-менеджер совместной с америкосами химической фирмы, ей можно верить. Чистюля, которая ляжет скорее под танк, чем под первого встречного. Я теперь могу ей сказать, что с мужским «началом» (или «концом»!?) дело обстоит так же, только еще хуже: он и в первую же норку под банкой норовит, и выходит из подчинения по малейшей прихоти судьбы, а не только от передозы водяры.

В ту ночь, когда мой «член Думы про казака Галоту и девчину Либидоту» забастовал внутри спящей каракалпачки, – моя Косоглазка – так я ее называл в глаза и за глаза – вдруг просыпается подо мной и заявляет: «Эй! Бобик сдох?» Я и сам понял, что сдох и отнес эту смерть к паленой текиле. Свалился на бок и закрыл глаза. Конечно, обломы случались и раньше. Перепил. Пялил частенько со слепу не столько противоположный пол, сколько противоположный эстетическим воззрениям моего хера тип. Но и там дело обычно поправляли мы вдвоем, чисто из принципа – чего было в противном случае заводить канитель? Камасутра тут не при чем. Фарцовщики говорили еще – «самострок».

Но в тот раз, «после Мюнхена», новый Чемберлен сгубил мой член, привез моему стойкому оловянному солдатику мир, «покой» по-польски.

Итак, я обнаруживаю индифферентность оного члена Президиума Цэ-Ка по производству дефицитного белка после бестактной реплики про бобика, который сдох.

Я делаю то, что делает любой осел мужского пола, – закуриваю. Косоглазка уже в ванной, время – деньги, деловито играет на ксилофоне типа струйный принтер, а я так просто не хочу даже отдавать себе отчет в том, что меня постигло. Так постигло, что настигло. Вроде рано? Полтинничек с небольшим хвостиком. Моя покойная жена так называла и меня и мой детородный орган: «Ты не полежишь со мной сегодня, Хвостик?»

Косоглазка вышла и посмотрела на меня, как ребенок на бородавочника: вроде, зверь похож на всех чертей, но – таких не бывает! Не должно быть! Мы как-то с одной маникухой (моделью по-нынешнему), залетев в Зоопарк, смотрели, как в чемодан позорной морды страшилы в бородавках и с кабаньими клыками, ростом с банкентку, служительница закидывает белых мышей из ведра с порезанной свеклой – белое на темно-багровом – а тот перетирает все вместе, как малиновый пиджак – базар в сериале. Вот я – тот бородавочник. Манекеншица тогда зачем-то женила меня на себе. Однажды, среди ночи, она изумила меня тирадой: «Эй, никак я лублу тебя? Ну и ну!» И опять заснула. Приснилось ей что? До сих пор не знаю, что она имела в виду, потому что вскорости кинула она меня тогда по всем пунктам и отчалила в Париж с забугорным коммивояжером, по-новому дистрибьютером французской медтехники. А я все ломаю голову над вопросом, есть ли она? «Лубовь»? Или она осталась на перроне с синеньким скромным платочком?

Итак, каракалпачка пуляет в меня:

– Эй! Бобик сдох?

– Вижу, – говорю я Косоглазке, – и слышу – не слепой.

– Сочувствую, – говорит, – от всего сердца!

Тут у нас хватило сил хохотнуть. Потом я пытаюсь острить:

– И вам спасибо, от всего… херца. У тебя мелочь есть?

– я лезу в бумажник.

– Так сговорено – с тебя мелочь и есть. Семитка! – говорит она.

– Базар был про полтинник – раз. Могла бы скинуть – два. В третьих у меня стольник.

– Мне скидок никто не делает. Разве по фейсам. Давай твоего Франклина. Суслик! – и она опять прыснула.

– Нашел разменный пункт… они не фальшивые? – она помахала соткой над торшером. – Не, че-ссно, я ть-бя п-ниммаю. – Она все-таки зевнула в тыльную сторону ладони, сунула бумажку цвета сыра с плесенью в торбу и протянула мне майн рест-сдачу – три бумаги цвета старой-престарой трешки. Старше ее самой.

Я повел ее к двери, заметив на ходу, что она здорово смахивает на мою сестренку. Этого сходства мне раньше было выше крыши для стоя. Не захотелось ее отпускать – потом иди ищи такую же! Скуластая, смуглая, хорошая улыбка и хорошие зубы! Свои! А зад – я еще потрогал – крутой, нежный. Сам так и просится в руки.

– Эй, вы там, наверху! – огрызнулась она. – Ты не в метро, дядя!

Она не могла меня задеть больнее. Я захлопнул с силой за ней дверь. Она попала в болевую точку.

После смерти жены я долго не мог иметь дело с бабцом. С конкретным кадром. И, соотвественно, не имел. Тот проклятый вопрос решал: любила меня покойная или… ее все-таки не существует – жены, понятно, не существует – а любви? «Ты со мной не полежишь, Хвостик?» А кое-какие эпизоды вбрасывают свои контрдоводы: почему дверь тогда не открыли в ванную? Что означало – «пошли к тебе, пока он дрыхнет», – сказанные одному ходоку надо мной, прикинувшимся спящим? Но к телкам долго не мог подойти даже. Так, косяки.

Сначала обходилось, потом полез на стенку. Ходил, как озабоченный. Шею сворачивал на встречных, зная, что тем дело и ограничится. Вот что было по кайфу: воображать, как делаю секс с совсем чужой, с хорошим телом, относительно не чумой, не рязанью, не малярным цехом. Находил таких в толпе. Чтоб из приличных. Мать и жена.

Жена оставила меня в самый ответственный момент развития нашего «браговоспитанного» общества. Вот еще вчера мы были все, – все население, «современники» – одной компанией лихих умников, наебывавших Софью Власьевну, то бишь Советскую власть. Шиш в карманах пресловутых кухонь и курилок, мэ-нэ-эсы и актеры самодеятельных коллективов МГУ и МАИ, постановщики протестных капустников и авторы «Клуба 12 стульев» Литгазеты. И вдруг Софья Власьевна не просто нам протянула руку, а улеглась к нам в постель.

Некоторые, правда, брыкались, но остальные согласились на этот финал повести Олеши «Зависть», стали занимать очередь к ней на постельный прием. Один критик режимов, Вечный Гид в стане Свободы, тогда, помнится, сказал мне, что у него «не стоит» как раз на то, чтобы ругать мужичка, занявшего место на престоле в виде танковой башни. «Что я могу? Ведь он ничего неправильного не делает!»

То ись слиняли и субъект и объект тотальной на-бки. И все стали на-бывать друг-друга!

Поменялись ориентиры. И в сексуальном плане тоже. Оказывается, от проклятого прошлого нам оставалось это дурацкое однолюбство, с которым надо было кончать, чтоб не выглядеть папиком, смешным чтоб не казаться. И тут я остался в одиночестве и без бабы! Ха!

Если честно, я и при застое однолюбом не был, последняя жена была третьей по счету. Но всегда вязались мы через ЗАГС, с обязательным периодом жениховства и ночным: «Слушай, я, кажется, люблю тебя, Вася!»

В ходу был анекдот про зека, которого дерет однокамерник и который требует любви: «Ну, скажи там чего-нибудь!» «Я люблю тебя, Вася!» – говорит петуху верхний.

Сентиментов уже оставалось немного, революцию, как всегда, подготовили «верхи» и «низы» по взаимному соглашению. Вот и мечтал я не о бабе конкретно, а об абстрактной бабе. Квинтэссенции бабы. И получалось, что на роль таковой подходила совсем незнакомая. В пень чтоб чужая. С проституткой ведь быстро сходишься – бла-бла, – и вроде как родня. А как сотворить «лубовь» с абсолютно чужой? Ведь нужен обмен верительными грамотами. Подписание меморандума. Короткая схватка. Как заняться непотребством, оставаясь чужими в доску? Сойтись, не сходясь. Во время акта не видеть партнерши? Как? Не замечать, получать в распоряжение только ее тело.

Идеал с обратным знаком. Не слияние душ, а разлияние.

Достоевский пишет о сходящихся незнакомых людях – совокупились молча. Расстались, не узнав имен. Все молча! «Вот ужас где! Что молча!»

«Нет ничего в жизни отвратительнее такого скотства!» – заключает Эф-Эм. А ведь писатель думал, прикидывал! Воображал… Гнал от себя! Но понимал пронзительную остроту такого соития! Понимал, бляха муха, Федор Михайлович! Чистый секс, это когда «с закрытыми глазами тела и души!»

«Нечто подобное, наверное, испытывают некрофилы, – помню я тогдашние свои мысли. – Мертвая – чужее не бывает! Но тут изъян: она уже ничего и никогда не почувствует. Резина лучше, если ты не завернут на всю голову».

«Действительно, ты ведь будешь один! Да еще смерть, извращение, тень убийства! Нет, это дрянь, гадость! – плевался я, но хотел въехать в суть. – Нам мучительно хочется партнерства! Но с незнакомой! Хочется – стыда! Потому и хочется! Ничего, кроме мучительного стыда, который при тебе! И при ней! И оба делают вид, что ничего нет! Каждый оставляет себе позор и… купленное его ценой наслаждение!»

Вот какая эпоха постучалась в двери. Де Сада чуть не первого стали переводить! Один мой дружбан покойный первым засел за перевод. «Знаешь, – говорит, – я псевдоним хочу взять, чтоб не краснеть…» «Какой?» – я ему, ожидая услышать что-то гальско-ядовитое. «А он – Лукьянов!» «?» «Помнишь, наш спикер, верхний в Парламенте еще, писал стихи под псевдонимом Осенев? Так я под его – Лукьянов!» Хохотали мы отпадно, а как повернулось? Из пушки по воробьям в Белом Доме!

Я тогда, помню, все пытался разгадать этот ребус – в чем соблазн абсолютной «чужести»?? Как на маскараде? Где тайна? Почему у Михал Юрьевича-инопланетянина «Маскарад»? И труп в финала? И, кажется, прорюхал:

«Тайна всех маскарадов – в соитии с маской! В боскете!! В зелени грота из тисса и капариса!!! Руки шарят и находят все, все, все! Другие руки помогают. Расходятся, так и не узнав! Ходили ведь на маскарад и с женами в масках! И могли не узнать жены в боскете! Постылая жена могла доставить неизъяснимое наслаждение, оставаясь неузнанной! Те же сиськи-пиписьки – и ломовой эффект, а дома – постылый бутерброд! Тайна!»

«Вот двое – и уже Бог!» – восклицает Соловьев.

«Только без детей»! – острил один друг-карикатурист, глядя на целующихся.

«Вот двое чужих молча трахаются – и дьявольское наслаждение!» – кто восклицает?

«Чего мы хотим от женщины? Близости? Чушь! Мы хотим низости! Если „без детей". Взаимной темной низости! Вот подоплека! Вот почему не доходят до последней точки Ромео с Джульеттой, Тристан с Изольдой, Лаура с Петраркой и Данте с Беатриче! Чтобы не впасть в низость! Да и Онегин с Татьяной так же бегут грязи! И Печорин с Бэлой – он же ее не мог знать! „Противоположный расовый тип! Мусульманка!" Она – его! „Шурави! Христианин!“ А какой это был позор для невинной горянки! Какая низость с его-то стороны! Вот в низости они и свились в клубок, как ужи весной!»

Эпоха низости не могла не наступить, и она наступила!

«Все врем? Ненавидим друг друга, как Толстой свою Софью Андреевну временами? А зачем он давал ей читать „Крейцерову"?»

«Читай и знай, какая ты низкая, и я какой… Два зверя, потому как сошлись для греха, и дети не спасают! Ванечка умер, и Софья казнила себя виной греха зачатия! Аон молча себя приговорил просто: „Нет преступления, какое я бы не совершил!"».

«Знать и – … делать! Зная, что и другой, другая – знают и делают! И не признаются под пыткой! Вот почему только пошлые дятлы ревнуют, врут, выверчиваются. Настоящие парни убивают, обнаружив измену… „чужести“! „Дело корнета Елагина". Убил невинную по ее просьбе. Как Арбенин, который без просьбы. Оба убили, чтобы поставить точку: ты грешна, грязна передо мной! Вот пуля и яд – доказательства! Та же некрофилия. Онегин выстрелил, чтобы доказать грешную суть обеих сестер! Доказал и бежал, отрезав себе все пути. Воротился к совсем чужой и такую только возжелал! И она по-прежнему хотела своего медведя-Онегина, но в чужом обличье! Она ведь призналась, что любит!»

Я представил, как они засыпают вдали друг от друга после арии «Но я другому отдана», зная, что на любовь каждого другой отвечает взаимностью! И что с этим делать? И никакой близости никогда! Молча.

«А ведь есть способы иметь эту близость, не сходясь и не узнавая друг-друга! Интернет, например, он еще скажет свое слово и обнаружит дьявольскую суть секса! Секс по телефону уже шагает в этом направлении – то не дураки лялякают, не лохи перетирают, не отморозки базарят, а тоскующие по чужести чужаки онанируют от голоса! Наверняка есть линии, где воркуют не проститутки, а матери семейств, которым обрыдли „свои"!»

Случай убедиться в таком варианте близости представился мне как раз в метро. Это было за год до Косоглазки. Я ехал по кольцевой линии, на «вокзальных» станциях народу набилось – не воткнуться палке от метлы. Час пик еще не наступил, но дело шло к тому. Стоял необыкновенно душный май. Женщины уже надели что полегче. Передо мной, почти вплотную ехала женщина в тонком батистовом платье, облепившем ее от влажной духоты. Я отводил непослушные глаза. С очередной порцией пассажиров вдавился тип, сразу по лицу видать – озабоченный. Он как-то ловко ввинтился в гущу и оказался рядом с моей соседкой. Я видел, как в первую минуту она отодвинулась. Но он, как все люди этого сорта, пер на рожон, не опасаясь отпора. Я готов был вступиться за даму, как заметил, что она не собирается дальше отодвигаться. Они встали, тесно прижатые, так чтобы не видеть лиц друг друга. Женщина даже закрыла глаза. Я вспомнил эпизод из «Выбора Софи» Ирвинга Стоуна, там героиня едва не умирает от унижения, будучи в ужасе от атаки манька в метро, она ранена, поражена бесстыдством схватившей ее прямо за ее сокровенность руки. Длинная ассоциация с насилием, которое пережила в концлагере. Здесь и сейчас происходило другое. С невидящими глазами эти двое прижимались все теснее, я видел руку, невзначай нырнувшую этой тетке прямо в промежность. На секунду открылось: лапа прижатая к батистовому животу, мнущая легкую ткань – уже показалось бедро и подвязка!

Я поднял глаза – две маски из маскарада, застывшие и невидящие. Все вместе мне показалось стоп-кадром маскарадной толпы в желтом доме. «Смерть Марата» в постановке «Де Сада» Вайса!

Я задохнулся от ярости и, не в силах выносить сцены, выбрался из вагона, чувствительно толкнув амбала, занятого своим гнусным делом.

На платформе Добрынинской я отдышался. И понял, что мое возмущение вызвано не моральным осуждением, а… негодованием, что не ко мне прильнула всеми своими формами перезрелая телка! Мало того, что перевернулся мир! Свершилось и другое, еще более страшное – я сам «перевернулся» и не заметил, как!!!

Зависть, ревность и ярость на удачливого самца.

«Грязь! Какая грязь! Стыд!! Ужас! Гнусь!» – я корил себя, но не в силах был себя изменить «обратно»! Длительное воздержание сделало меня… зверем! Животным! Я догадался, что непотребство могли видеть многие, но никто не нарушал правила игры, принятой в зверинце, не вмешался. И я тоже хотел близости с другим животным, а не с тонкой душой или нежной сущностью мыслящей женщины – вот что я открыл тогда в метро. Вот что вызвало гнев во мне, когда косоглазка залепила свое «не в метро, дядя!»

Многим женщинам, заключил я, знакомы эти приставания метро-маньяков. И некоторые принимают их благосклонно! И все – как норму.

«Не упаду больше так низко! – решил я. – Низость начинается с подобной пристальности и подобных мыслей! Чище и лучше – честные шлюхи!»

С тех пор я наладился снимать девок. Деньги у меня завелись, когда я бросил свои литературные опыты. Как химик я быстро «востребовался» в одной конторе, где врезали по фальшаку – гнали паленку, спирт, им нужен был спец по качеству продукта – чтобы свести к минимуму долю побочных веществ, неизбежных при выбранной ими технологии: альдегид и все такое. Они не были отравителями, эти алхимики. Я помогал им искать философский камень, чтобы люди на планете получали только слепой ломовой кайф, избегая слепоты и смерти. Я добился результата, который позволял мне без риска брать пару пузырей для внутреннего пользования, когда надо было кирнуть моих дам. Лимон, жженый сахар, ваниль, нирвана. Все, кроме нежного вещества любви. Которого одного я жаждал. Очищенного от житейской скверны. Я очищался с бля-ми и грезил о гамсуновской Илояли из «Голода».

Я отделил секс от Беатриче, позу «сзади» от Лауры. Французские радости от Изольды. Моя Илояли стонала и плакала в углу спальни, когда сотрясалась мамина арабская кровать, доставшаяся мне по наследству. Она была такая большая, что я постоянно находил в ней мамины шпильки, ночные рубашки и томики стихов Тушновой и Регистана.

Мать оставила мне квартиру на Молодежке и немного денег. Туда я и водил путан.

Бляди были моими союзниками – они предлагали все, кроме любви. То есть не подмешивали в чистый продукт секса это ядовитое вещество, способное, как гидролизный спирт, сначала ослепить, а потом убить.

Я мечтал в «стране далекой» найти любовь «без детей».

Голод я утолял с публичными гражданками шестнадцати республик, свободных от союза.

До момента, когда Косоглазка констатировала смерть моего героя.

«Ну, а как теперь с любовью, парень?» – я понял, что созрел для любви без всяких мешающих добавок как раз тогда, когда утратил способность «любить» вообще!

Удар был слишком силен. Но фраза насчет метро вызывала какое-то смутное беспокойство.

Тут-то мной стали интересоваться женщины из тех, которые спят и видят осчастливить мужчину. Что они во мне находили? Ведь женщины нижним чутьем чувствуют, когда у мужика его птичка больше не вылетает из скворечника! Или?

Нет, проверять потенцию «на паршивость» съемом жриц с панели я теперь не решался, они не заслуживали такой подлянки, я не заслуживал такого падения – чтобы повторилось то же, что с моей последней феей ночи.

Я попробовал пошарить старые связи: поискать по мастерским друзей, где тусовались покладистые вумены. Вдруг я просто не угадываю свой «расовый» тип?

Дело в том, что я проходил в компаниях как творческий кадр. Не химиком же мне было слоняться по злачным местам, где оттягиваются творческие личности?! Когда-то я мечтал стать художником. Не получилось, не хватило терпения и куражу. Я закончил МИХМ, (чтоб вдарять по химмашиностроению, там учили, кто не знает), проработал в секретном ящике до самых реформ, химича над БОВами – боевыми отравляюшими веществами, которые международное сообщество (было такое, оказывается!) приговорило вскорости к уничтожению в городке Шиханы, где на генетическом уровне населения остались следы наших достижений, – мой негритянский труд, выходит дело, был мартышкин – не в кассу, хотя и в кассе платили гроши. Тайком я писал. Как многие. Реформы, помимо новых толстых с ударением на первом слоге, вызвали к жизни новых толстых с ударением на последнем. Успех Сорокина и Ерофеева окрылил аж три поколения «некстов», желающих идти с ними вместе к славе и тиражам через слово и ложь возвышающую! Издал книжонку и я, напечатался в альманахе. Не хуже, чем у людей. Мы все пока были из одной кастрюли – не дворяне из гнезд и не из Царского села лебеди. Грамоте без «ятей» и «еров» учились у партийной арины родионовны, шишкинской Гальпетры.

Однако деньги платили в других местах. Я стал колотить бабульки в сфере винных паров.

После того, как мой трест, который лопнул, выбросил и меня в виде пара в большую жизнь, в семью безработных семью-восемью-десятников, меня и застиг удар ниже пояса!

Дождливым вечером, набравшись решимости из пары рюмок в бистро, пошел в мастерскую моего кореша-скульптора. Отличный мужик, сваял Венеру с рогами, как у Моисея Микеланджело. Потом пьяные лузеры рога эти отбили, со смыслом была вещь, украсила бы любой музей. Но у гениев своя судьба, они по-своему тоже лузеры. Девчонки у него бывали, хотя выпивку он ценил больше.

Я затарился «Посольской» собственного производства от лучших времен и пельменями «Тетя Даша». Толян был рад, открыл не сразу, просканировал меня и мои бутылки через волчок своей чугунной двери в полуподвал. Две телки сидели на топчане, как раз под полкой с гипсами: головы всех чертей и Канта заодно. Девушки гляделись, как подставка каминных часов. Одна справа рукой подперлась, другая – слева. Ноги в позе Русалочки в Копенгагене. Но юбчонки не затрудняли обзор: много ног и просматривается место, откуда они берут свое начало. Смотрю, как школьник в форточку женской консультации. И никакого эффекта.

– Толь, он у тебя что, освободился недавно что ли? – спрашивают нимфы про меня.

– Ага, – отвечаю. – Вчистую! Рифму подбирайте сами!

– Юморной. Не Петросяном кличут?

– Бери выше, Петрушкой!

Они переглянулись и решили проигнорировать меня и мой доперестроечный юмор. Я понял, что дело не в юморе, просто у меня на роже написано, что я потерял в каракалпакской норке той роковой ночью. В общем, тут я ни по какому не прокатывал. Те же бабцы, что вчера давали «художникам» за интерес плюс водяру, сегодня западали на тусклую зелень – грины, или яркую – молодость. Лучше то и то в одних штанах.

«Извини, старикан, чего-то они сегодня не реагируют… Посиди еще, может, ослабнут? – утешал меня хозяин в сторонке. Зубило и молот закалили его самого, включая потенцию, а мастерская в центре гарантировала интерес к нему. – Попозже еще должен подъехать народ».

Я не очень и расстроился – не запал ни на одну. Все в штанах молчало, как я не раздевал их глазами. Полный ноль. Нечего и пытаться.

Все-таки мы наподдавались, девушки таки ослабли, я одну увел на койку в нише, юбку она сняла сама, я вяло принялся за колготки. «Слушай, давай не будем снимать колготки, а?» – вдруг тормознула она на полдороге. «Гляди сама, подруга». Руки мои по застарелой привычке расщепляли колени, втискивалсь куда-то там, но страсть, страсть – где она? «Старость вместо страсти!» Я не озвучил афоризм, пошел, вмазал на посошок и незаметно слинял, не прощаясь с хозяином.

Было еще довольно людно в метро, я сел на «Цветном», еле втиснулся в последний вагон. В этот вагон тут вечно лезут мешочники с Разумовского гипер-рынка. Меня сзади сильно толкнули, я буквально въехал в тетку, которая злобно воткнула косяка, но устояла. Поезд набрал ход. Не слишком приветливые лица сограждан настроения не повышали. Однако что-то во мне вдруг повысилось. Я не сразу сообразил. Тетка передо мной внятно таранила меня всхолмием под своим пузом. Словно из далекого прошлого вынырнуло ощущение своего низа. Я не очень таясь и церемонясь, опустил с поручня якобы затекшую руку и втиснул ее между нами, чтобы проверить, не почудилось ли мне? Если да, прав и почудилось, она взбрыкнет и отвалит. Если нет – она притворится сфинксом в пустыне, на который села ворона. Я покраснел, подозревая, что весь вагон смотрит на меня. Но люди словно набрались с утра хмури и не собирались ни светлеть, ни замечать меня. Тетка видом чисто партноменклатура, отпустившая шофера прилипла ко мне, как к бюсту Ильича и выдерживала генеральную линию партии своим пузом и ниже.

Теперь ошибки быть не могло – я креп с каждой секундой. «Надо выйти! Прочь! Прекратить позор! Дожил!» Но я продолжал стоять, и «он» тоже.

«Посмотри, жуткая, с усами, под пятьдесят! Дворничиха из Рязани с картины передвижника „На побывку к сыну“. Доярка из совхоза им. XX партсъезда! Совсем с крыши спрыгнул?» Однако, именно эта внешность доярки-делегата партийного съезда меня и возбуждала! Скажи она сейчас: «Возьми меня прямо здесь!» – я бы полез.

Бес заставил меня сделать движение, не оставляющее сомнения в намерениях руки; долю секунды я мерял температуру Этны, потом хозяйка отпрянула, высвободилась и, яростно пыхтя, рванула к двери. Я нарушил правила этого секса без сближения – я дал понять, что понимаю и понят! Вышел из игры. Тетка была по-своему права: только без взаимности – только без детей! А скорей всего, ей надо было просто выходить – доехала до своей станции!

Каждый умирает в одиночку. Но, придя в себя, я все же ликовал. Даже улыбнулся покрасневшими щеками и углом рта. «Он жив!»

«Ты ведь хотел искать чистоты?» «Да! Но для импотентов понятие чистоты и пола теряет смысл! Воздержание – это совсем не бессилие пола!»

Неожиданность ждала меня «за углом», как та блондинка. Мы жили в предвыборной горячке: всюду были налеплены плакаты с кандидатами в Думу и еще куда-то, куда выборы не кончаются. Прямо в переходе малый в ливрее лакея какого-то движения или партии сунул мне листовку, на ней красовалась мной облапанная баба из поезда метро. Во всей красе, с орденом и депутатским значком! Я спрятал портрет на груди.

Конечно, я был далек от мысли пытать счастья в метро и дальше. Но я стал искать возможности постоянно бывать рядом с женщинами, чтобы чаша весов качнулась в одну из сторон: или влюблюсь, или снова встанет! Третьего мне хотелось избежать до самой смерти.

Очередная женщина была уже в сфере моих поисков – случай познакомил со статной полной соломенной вдовой на пятом десятке своего возмужания.

Она воспитывалась в военном городке, уволила трех мужей, родив им трех дочерей, работала на три газеты и, как вы поняли, побывала в трех горячих точках. Теперь она делала глянцевый журнал для мужчин. Ее последний муж писал на религиозные темы. Все, как у людей.

Мы познакомились на вернисаже с угощением – после картин полагался фуршет. В даме мне понравился аппетит. Я же покорил ее, как я узнал впоследствии, голодным выражением глаз. В тот период я с другим выражением и не ходил – шли проклятые восьмидесятые!

Я пытался снова прожить на литературный заработок и был в результате не беден, а нищ. Но не мои прозаические опыты, переведенные на дискету, расположили ко мне Эвтерпу и Эрату в одном флаконе из престижного гламурного журнала. Выражение гамсуновского голода во взоре решило дело. Вот не думал, что голод возбужает слабый пол! Не думал, а потому, сам того не подозревая, подливал масла в огонь: чтобы не разорять ее, я притворялся все время сытым, а последние гроши тратил на пунцовые розы… Мы стали встречаться с завидной даже для супругов регулярностью. «Пошли мне, боже, любовь или… коитус!»

Как факир, я флейтой пытался вызвать либо воз-ста-вание «кобры» из корзинки, либо превращение лика Медузы в загадочную, спящую наяву маску деревянной женщины Альфреда Мухи. «Улыбнись! Улыбнись мне! Пожми мне руку!»

Все у женщины было в порядке. Ровесница (я разлюбил в те поры нимфеток), в теле – попа плескалась, не стесненная эластиком! Грудь вполне еще не уплощалась – объемы тяготели к дыням в авоське курортника. Хороший живот, сильные ноги, как не вспомнить, что «климакс» по латыни – кульминация!? И – хрен молчит! И любовь не торопится. «Да что тебе надобно, старче!?»

Если нас не тянет сразу в койку, то… пусть любовь постучится в сердце бедной девушки. Я согласен! Я буду носить по старинке сумку с овощами и мороженой треской. Я буду помогать переставлять мебель. Случись аборт (вдруг еще возможно счастье?) встречу из абортария с пучком мимозы или хризантем за чирик! Я соскучился по нежности с моей стороны к кому-нибудь, к той, что позовет: «Цып-цып-цып!»

Но меня встречали суровые брови вершительницы судеб, губы, понимающие проблемы литературы, нос, сведущий в музыке, и уши, отвернутые брезгливо от низменного копошения прозы жизни.

Рядом с собой я слышал твердый солдатский шаг, ухо внимало мужскому остроумию воительницы. Ко мне примеривалась закаленная хватка бизнес-вумен среднего звена.

«Улыбнися, Маша, ласково взгляни!» Так нет. Просто рядом верный товарищ. Друг, который не предаст. Единомышленник. Ценитель без серафических восторгов. Мы скупо делились восторгами по поводу лидеров литературного и кино-марафона. Смотрели по ящику комментарий к выходкам наших бандитов наверху.

«Он у меня всегда работает, можно не разговаривать, если нет желания!» – это про «Сони» с плоским экраном аспидного цвета.

Я раздеваю ее глазами. Легко. Мы вместе купаемся: неплохо, ямки и ямочки еще не вопиют о целлюлите, скорее – о теле тургеневской Фенички.

«Приди ко мне, о Гименей!» Почему я не слышу: «Слушай, а не полежать ли нам, Хвостик?» Где долгожданное: «Тертую редьку будешь?»

Что ж, буду ждать у моря женской души ее бренной оболочки: когда откликнется либо первое, либо второе.

И вот я сижу в кафе офисного центра у Нечистых прудов. Снаружи тонированные стекла и отраженное в них небо с грязными тучами и грязными птицами. Внутри – купеческий «модерн» конца 90-тых, сквозь который проступает прогорклый «совковый» интерьер неистребимой казенщины. Словно годовые кольца, оболочки вещей наслаиваются одна на другую. Покарябай русского – обнаружится шкура монгола. Сдери со здешних вещей пленку плесени нынешнего гнилого века, обнаружишь синтетику эпохи стеклянных ящиков 80-х. Под ней спрятана бетонная пыль хрущевских барханов, а под барханами спит засыпанный пеплом ампир времен сталинской чумы. Римские развалины барских усадеб отряхаются от коросты штукатурки, чтобы одеться в финские блоки 2000-х и принять под свой кров Лопахина и Соню, которая и «Небо в алмазах» и «Золотая ручка». Стиль рюс Третьяковки, отштампованный в Турку, годный и на капище, и на Храм.