Текст книги "Мышление. Системное исследование"

Однако мы так и не ответили на вопрос, откуда берутся эти «сущности». Да, мы как-то им обучаемся, но это лишь объяснение феномена, а не причинное указание на него. Почему мы – в онтогенезе – учимся именно этим сущностям – лица, стола, чашки, а не сущностям, например, музыкальных октав или комплексных чисел?

В основе лежит отношение: исходя из наших потребностей, мы входим в отношение с фактической реальностью, пытаясь как-то эти потребности удовлетворить. И вот как раз по результатам этих отношений мы и формируем соответствующие «сущности», которые, в идеале, должны оказаться инвариантными для огромного количества самых разных явлений, потенциально способных удовлетворять ту или иную нашу потребность (нужду).

Когда ребенок усматривает сущность «лица» в плюшевом медведе, он удовлетворяет таким образом потребность в наличии рядом с ним «живого» и «доброжелательного» существа, усиливающего его чувство защищенности и безопасности. Точно так же (условно говоря, конечно) возникает и сущность «стола», и сущность «чашки», а равно и прочих «платоновских идей», удовлетворяющих уже другие, более сложные наши потребности, которые и потребностями-то в привычном значении этого слова назвать нельзя (так что где-то можно говорить о «необходимости», где-то – о «нужде»).

Странно, например, было бы говорить о «потребности» в математическом счете, или о «потребности» искать философскую истину, или о «потребности» в музыке. Однако в рамках внутренней психической механики это действительно «потребности»: решение интеллектуальных задач – математических, философских, психологических, социальной коммуникации, получения эстетического удовольствия и т. д. – ничем не отличается для психики от решения задач удовлетворения физиологических потребностей. И те и другие используют один и тот же, если можно так выразиться, инструментарий нашего мозга: и те и другие работают посредством создания «интеллектуальных объектов» и каких-то правил оперирования с ними.

Итак, мы оказываемся способны к формированию самых разных – дифференцированных – сущностей. Например, «любовная страсть», «дружеская любовь» и «человеческая привязанность», при всей их внешней схожести, будут восприниматься нами как родственные явления, но с разными «сущностями». И в этом нет ничего странного, поскольку они, по существу, удовлетворяют разные наши «нужды».

Мы так же формируем, например, и сущность «языка», понимая под ней что-то особенное и специфичное, что мы вряд ли можем выразить словами. Но при этой своей невыразимости именно она – эта «сущность» «языка» – и позволяет нам идентифицировать иностранные языки как «языки», а не бессмысленное бормотание, или «язык» жестов – именно как «язык», а не простое размахивание руками и кривляние.

Эта же, привносимая нами в «объекты», «сущность» «языка» помогает нам понять «язык» дорожных знаков именно как «язык», который что-то нам сообщает, а «язык» программирования – как нечто имеющее соответствующее свойство «языка». Благодаря этой «сущности» мы различаем специфические «языки» различных научных дисциплин, а пение птиц или эхолокацию дельфинов понимаем как «язык» их общения. Посредством этого же своего эссенциализма «языка» мы способны понять идею шифрования, изучать «язык» посредством различных лингвистических концепций, видеть его значение в антропогенезе и т. д. и т. п.

То есть именно наша способность привнести во все эти «объекты» «сущность» «языка» позволяет нам видеть во всех указанных (и многих других случаях) «язык». Однако перечисленные феномены совершенно различны, и более того, в части из приведенных примеров вообще затруднительно говорить о «языке», понимая его формально – «классически», как предлагается в каком-нибудь справочнике.

Что за «язык» у дельфинов? Можно ли его вообще соотнести с нашим «языком»? «Язык» ли изучается лингвистами или некое производное «языка»? Почему программирование каким-то определенным способом называется каким-то конкретным «языком»? Иными словами, это приведение разнородных феноменов к «языку» – вещь произвольная и условная. Но нам так удобно, потому что у нас есть «сущность» «языка», привнося которую в соответствующий «объект», мы получаем возможность что-то с ним делать – как-то его понимать, куда-то встраивать и т. д.

Иными словами, привнесение «сущности» в «объект» – это совершенно для нашей психики обычная и даже утилитарная практика: удобный способ интерпретировать содержания. Причем способ, не имеющий никакого отношения к «познанию», напротив, это скорее похоже на «придумывание», «изобретение», что, очевидно, не может приближать нас к фактической реальности.

Теперь, чтобы добраться к ней – к этой фактической реальности – через подобные дебри представлений, нам придется подвергнуть все свои «сущности» радикальному сомнению, задавшись теми же самыми, по существу, вопросами: что в действительности есть язык, что на самом деле происходит в процессе компьютерного программирования, какую фактически функцию выполняет эхолокация у дельфинов и т. д.?

Причем пример с «языком» лишь частный случай. Точно так же мы формируем и, например, идею («сущность») чисел, идею математических формул, идею геометрических форм, физических явлений, химических реакций и т. д. и т. п. То есть указанное правило вполне универсально: содержания обретают для нас свое значение не потому, что они исходно этим значением обладают, а потому, что мы вносим в эти содержания наши значения посредством присвоения этим содержаниям тех «сущностей», которые мы уже сформировали в себе, практикуя удовлетворение тех или иных собственных нужд («потребностей», «необходимостей»).

По сути, мы таким образом создаем целый параллельный мир – можно сказать, мир «платоновских идей»: набор возможных к усмотрению «сущностей», которые, одновременно с этим, являются и инвариантами, обеспечивающими сведение самых разных содержаний в те «сущности» (к тем «сущностям»), которые отражают наши отношения с внешним миром, детерминированные всем кругом возможных и актуализированных в нас потребностей («нужд», «необходимостей»).

По сути, перед нами специфическое правило работы нашего мышления, которое, если мы реализуем его вне сознательного контроля, легко приводит нас к ошибкам и заблуждениям, однако, с другой стороны, вполне может служить нам при реконструкции фактической реальности, если мы понимаем то, как это работает.

Вместе с тем нам не следует смешивать понятия «эссенциальной сущности» и «инварианта». «Сущность» – это то, что именно усматривается нами в «интеллектуальном объекте», а точнее сказать – привносится в него. «Инвариант» – это лишь тот способ, которым мы сводим разные содержания, подстраивая их под ту или иную «сущность». То есть это, по существу, два разных психических процесса.

«Эссенциальные сущности» – это то, что возникает как фиксация моих отношений, обусловленных моими потребностями (необходимостями), тогда как «инварианты» – это то, чем мы мыслим, игнорируя специфичность конкретных содержаний.

Например, я не могу сложить сущности «стола» и «чашки» – каждая из них все равно останется для меня собою (сущностью «стола», сущностью «чашки»), потому что это разные мои отношения с действительностью, в которых реализованы разные мои потребности. Но я могу использовать инвариант «предмета», чтобы проигнорировать эту невозможность, преодолеть ее, и тогда «стол» и «чашка» будут восприниматься мною – и тот, и другая – как «предметы», которые легко складываются. Однако у «предмета» тоже есть сущность, которую я вряд ли смогу объединить, например, с сущностью «чувства». С другой стороны, если я использую инвариант «вещи», то я вполне смогу отнести и «предметы», и «чувства» к одной группе, воспринять их как нечто, по крайней мере в этом качестве, идентичное.

Иными словами, «эссенциальные сущности» – эта та специфичность, которую мы усматриваем в объектах (специфичность, обусловленная нашими отношениями с ними, продиктованными нашими же необходимостями), а инварианты – это то, как мы мыслим, преодолевая ограничения, накладываемые любыми содержаниями, включая и эту «специфичность» любых «сущностей».

Это кажется сложным, но на самом деле речь идет об элементарных процессах мышления, которые мы воспроизводим постоянно. Представьте, что я попрошу вас сложить «красное» и «круглое». Вы испытаете сложность и, в лучшем случае, выдумаете «красный круг», что, конечно, не удовлетворит требованиям задачи. С другой стороны, если я попрошу вас описать все возможные качества некоего объекта (возьмем, например, традиционную греческую рождественскую фигурку граната), чтобы составить представление о каком-то предмете, вы легко «изымите» из него и «красное», и «круглое», и еще множество других вещей, включая – «дорог сердцу».

Иными словами, «сущности» и «инварианты» – это базовые, элементарные механизмы работы мышления, которое есть функция отношений интеллектуальных объектов. Впрочем, они элементарны настолько же, насколько элементарно использование ножа и вилки – и тому и другому нам прежде нужно обучиться, что само по себе весьма непросто.

Итак, мы снова возвращаемся к понятию «интеллектуальный объект». В принципе между ним – «интеллектуальным объектом», а также «эссенциальной сущностью» и «инвариантом» можно было бы поставить знак равенства: все они, в каком-то смысле, являются «интеллектуальными объектами» (и сам «интеллектуальный объект», и «сущность», и «инвариант»), и «сущностями» по существу, и в работе мышления – «инвариантами».

Но сейчас нам надо увидеть различие – так сказать, черту «интеллектуального объекта», то главное, что позволит нам при необходимости отличать его от «эссенциальной сущности» и «инварианта», анализируя методологию процессов мышления.

Под «интеллектуальным объектом» мы, как уже было сказано, должны понимать единицу мышления. Причем именно так – единицу в смысле «штуки». Эта «штука» может быть сколь угодно объемной и сложной, но единичной и цельной она является только до тех пор, пока мы усматриваем в ней некую специфическую «эссенциальную сущность» – именно в таком виде она является единицей мышления. Но как только эта «штука» раскладывается нами на другие «штуки», она перестает быть единичной и цельной, превращаясь во множество других «штук», каждая из которых, в свою очередь, становится единицей нашего мышления – самостоятельным интеллектуальным объектом.

Сам по себе всякий интеллектуальный объект, конечно, является множеством, поскольку само его возникновение в пространстве психического связано с ассоциацией различных возбуждений, возникающих в различных отделах мозга (как через внешнюю стимуляцию с участием рецепторного аппарата, так и благодаря внутримозговым процессам ассоциации уже существующих в мозгу нейрорефлекторных образований). И именно в качестве такого «множества» (несмотря на то что для нас он в этот момент единичен и целостен) он вступает в отношения с другими «множествами» наших интеллектуальных объектов. Отношения между этими множествами и есть – «интеллектуальная», по существу математическая, «функция».

В отличие от «эссенциальной сущности», интеллектуальный объект, учитывая сказанное, всегда, будучи сложносоставным, представляет собой некое «содержание», а потому может быть разложен на элементы или легко сопряжен с другими. Неправильно, с другой стороны, использовать в отношении «интеллектуального объекта» психологическое понятие «образ», поскольку последний, как предполагается в традиционной психологии, имеет свойство некоего «чувственного восприятия», что само по себе является странной абстракцией [Д. Уотсон, Б. Ф. Скиннер].

В действительности мы вряд ли сможем найти в психике, где все переведено в нервные импульсы, какое-то существенное и значимое отличие между, например, «образом» какого-то числа и «образом» цветка на клумбе. Нейронные связи между нервными центрами, отвечающими за различные модальности восприятия, легко превращают цифры – в нечто звучащее или, например, имеющее цвет [В. Рамачандран].

Часть третья: Интеллектуальная функция

Мы является заложниками понятия «мышление». Не имея никакого внятного концепта «мышления», мы оперируем данным понятием с предельной легкостью. Так, например, мы абсолютно произвольным образом устанавливаем его границы – мол, это является «мышлением», а это уже «речь», а это «восприятие», а это «память» и т. д. С тем же «успехом» мы в одних случаях приписываем способность к «мышлению» животным (например, приматам или дельфинам) и даже машинам, а в других – почему-то им в этой способности отказываем.

«Классифицируя» собственное мышление, мы говорим, что мыслим «конкретно», «предметно» или «абстрактно», «эмоционально» или «эстетически», и еще тысячью других способов. Мы допускаем, например, что можем мыслить «строго», а в других случаях делаем это, как нам кажется, «поверхностно». И никаких критериев, кроме собственного произвола, для этих оценок у нас нет. Мы просто берем ту «смысловую рамку», которую нам удобно, и мыслим мышление так, как нам заблагорассудится.

С другой стороны, выявить «субстрат» мышления в головном мозгу, к сожалению, тоже не представляется возможным. То есть мышление как бы и есть, но приписать его какому-то верифицируемому процессу мы не можем. В мозгу мы наблюдаем лишь определенные нервные возбуждения, активацию синаптических связей между отдельными нервными клетками и, в лучшем случае, можем выявить какие-то скопления нервных клеток и нервные пути, связывающие их друг с другом – определенные «нейронные ансамбли».

По существу же мы лишь фиксируем сложную мозговую активность, а также некий ее результат, выражающийся в тех или иных эффектах. Поэтому если мы зададимся вопросом – что есть мышление на самом деле? – именно эту (и взятую так) сложную мозговую активность мы и должны будем принять в качестве самого существа мышления. В связи с этим методология мышления может быть описана лишь подходящими инвариантами, тогда как наивные попытки провести какую-то другую спецификацию уровней мышления, каких-то особых его состояний, отличий (например, от «речи» или «сознания») являются заведомо непродуктивными.

Короче говоря, нам необходимо предельно радикализировать сам подход.

Психика реконструирует реальность, а точнее сказать, – она реконструирует некие объекты реальности. Но тут надо понимать принципиально важную вещь: далеко не факт, что данные – реконструированные нашей психикой – «объекты» существуют в аналогичном качестве в фактической реальности. Да, они создаются психикой в некоем соответствии – точнее даже, соотнесении (учитывая то, что мы говорили об «отношении» и «потребности-необходимости») – с фактической реальностью (причем ключевое здесь слово – «некоем»). Но если мы исходим из строгого понимания «фактической реальности», то все они – эти «интеллектуальные объекты» – конечно, нереальны.

Они – суть – модели, реконструкции, представления, то есть определены своей собственной, весьма специфической логикой существования. А это указывает на то, что мы можем лишь умозрительно соотносить свои интеллектуальные объекты с объектами фактической реальности. Причем уже в процессе этого соотнесения объекты фактической реальности и сами, с неизбежностью, превратятся для нас в те же самые «интеллектуальные объекты», но с этим умозрительно приписываемым им свойством – мол, это «объекты реальности».

То есть мир интеллектуальной функции – та область, в которой протекают процессы нашего мышления, – это совершенно отдельное, обособленное от фактической реальности, замкнутое в самом себе и на самого себя пространство (конечно, оно тоже является фактической реальностью, поскольку оно есть, но сейчас мы не рассматриваем его с этого ракурса). В принципе оно способно функционировать предельно автономно, даже без наличия какой-либо внешней стимуляции (воздействия на рецепторный аппарат).

Мозг, оказавшийся в сенсорной изоляции (рис. 9 на обороте), будет галлюцинировать – формировать самые разные ощущения и переживания. Да, с точки зрения представлений о «здравом рассудке», он, лишенный контакта с внешней средой, скоро «сломается», но это в данном контексте как раз и не важно. Важно то, что он в принципе все может делать внутри самого себя сам (если, конечно, что-то в него было в процессе предварительного онтогенеза, воспитания и обучения внесено), а в случае сенсорной депривации даже расстарается – фактически замещая в нашем восприятии недостаток внешней стимуляции производимыми им образами [Д. Лилли] (рис. 10).

Рис. 9 Эксперимент по сенсорной изоляции в Университете Мак-Гилла

Рис. 10 Эксперимент Д. Лилли, камера для сенсорной изоляции

Почему нам важно осознавать аспект этой «замкнутости»? Главным образом для того, чтобы понять всю нашу психическую активность как единый процесс – вне зависимости от того, к какому конкретно, согласно номенклатуре «общей психологии», «психическому процессу» она относится, осознаваема она или нет, сложна или элементарна.

Вся наша психическая активность – это, по существу, процесс мышления, если, конечно, мы понимаем под «мышлением» решение интеллектуальных задач (а именно так это и следует понимать). Интеллектуальность – это вовсе не проявление некоего абстрактного «ума» (подобная трактовка ошибочно навязана нам представлением о «коэффициенте интеллекта» – IQ), а всякая задача, которую решает психика, оперируя интеллектуальными объектами; а все, чем она оперирует, есть такие – воссозданные или просто созданные ею – интеллектуальные объекты.

В нейрофизиологии этот феномен показан с достаточной определенностью – пока некие возбуждения не собраны психикой в хоть сколько-нибудь ясно различимый «объект», никакая реакция на него со стороны той же психики невозможна, а потому он как бы и не существует. Пока эти нервные импульсы блуждают по нейронным дугам без соответствующего замыкания, это раздражение, образно говоря, – лишь элемент фона, «белого шума», но не фигура, по отношению к которой возможно некое действие (по отношению к которой вообще возможно какое-либо отношение).

Иными словами, нечто должно возникнуть в нас как «объект», и тогда он берется в работу; точнее говоря, возникнет как «интеллектуальный объект» и будет взят в работу нашей «интеллектуальной функцией»(и тут мы снова должны вспомнить о математическом понятии «функции»), которая соотнесет его далее уже с другими множествами «интеллектуальных объектов».

Для описания феномена «возникновения» интеллектуальных объектов в нейрофизиологии принято понятие «ага-стимула» – когда некое неоформленное еще «нечто» складывается в объект, по отношению к которому уже возможно какое-то отношение [В. Шульц]. Всякий интеллектуальный объект, ставший элементом нашего мышления, прошел через эту фазу «ага-эффекта» (как правило, целой серии соответствующих реакций).

При этом сам данный «ага-эффект» есть нечто иное, как результат соотнесения уже существующих в нас интеллектуальных объектов с теми, что только возникают в нашем мозгу в момент, собственно, этих «ага-стимулов». То есть сам процесс возникновения интеллектуального объекта есть результат работы интеллектуальной функции.

В связи с этим необходимо сделать одно очевидное, но важное уточнение: поскольку все интеллектуальные объекты создаются (воссоздаются) мною, моей психикой (моей интеллектуальной функцией), то все они являются моими, а потому, еще и в этом смысле, сугубо специфичными.

Мы относительно легко коммуницируем друг с другом, и нам кажется, что в процессе этой коммуникации мы передаем друг другу значения своих интеллектуальных объектов (облеченных в слова и иные знаки – мимику, жесты и т. д.), то есть как бы обмениваемся ими, но это совершеннейшая иллюзия [У. В. О. Куайн]. Мы не обмениваемся интеллектуальными объектами друг с другом, мы всегдаи только создаем свои собственные интеллектуальные объекты, хотя в ряде случаев и «по мотивам» интеллектуальных объектов других людей, переданных нам посредством тех или иных знаков – как, например, этот текст.

Необходимо перестать думать об «уровнях» мышления и таким образом избавиться от заблуждений, которые в связи с этим возникают. Когда мы говорим о восприятии некоего «внешнего объекта» (например, собаки), нам понятно, что, во-первых, сигнал, поступивший от него на наши рецепторы, тут же перекодируется в нервный импульс, то есть уже является «цифровым выражением», а не фактическим отражением. Во-вторых, понятно, что сигналы от одного и того же объекта могут поступать к нам на рецепторы разной модальности, и мозг затем синтезирует соответствующие данные, полученные им об этом объекте по разным путям и обработанные в разных центральных анализаторах. В-третьих, в мозгу уже должен существовать определенный навык восприятия соответствующего объекта – от каких-то элементарных механизмов дифференцировки единичных стимулов до весьма сложного процесса внесения в этот объект эссенциальной сущности.

Однако ровно то же самое происходит и при передаче нам (или от нас другому лицу) неких значений (смыслов) тех или иных интеллектуальных объектов: то есть сообщение сначала низводится до простых раздражителей, воздействующих на наши периферические рецепторы, дальше соответствующее раздражение, уже в границах нашей собственной нервной системы, перекодируется в нервный импульс, и весь последующий путь воссоздания интеллектуального объекта – уже на нашей, так сказать, психической территории – по тем же самым, в сущности, механизмам, как и те, что были описаны на примере «восприятия», приводит к формированию уже нашего интеллектуального объекта, а не того, что был как бы нам передан.

Единственное отличие в способе нашего восприятия какого-то внешнего объекта (например, собаки) и сложного понятия (например, «апории», «имманетности», «комплексного числа», «глубинной структуры предложения», «бозона Хиггса», «аллельного гена» и т. д. и т. п.) – то количество «ага-эффектов», которые должны сработать в нашем мозгу, пока соответствующий интеллектуальный объект будет в пространстве нашего мышления формироваться.