Текст книги "Мышление. Системное исследование"

Итак, мы не знаем, что именно мы должны найти, ставя какую-то новую задачу перед своей интеллектуальной функцией. Соответствующий интеллектуальный объект ею еще не создан, а потому то, что оказывается сейчас в поле ее внимания – это пока, образно выражаясь, лишь «дырка от бублика». Так что, имея на заднем плане своего мышления – фоном – эту «дырку», мы приступаем к исследованию самого «бублика».

Иными словами, решению любой задачи, поставленной перед нашей интеллектуальной функцией, необходимо предшествует период «сбора материала» – формирования интеллектуальных объектов, которые эту задачу и составляют. Однако неправильно было бы понимать подобный «сбор материала» как создание неких теорий и концептов «о». Важно как раз обратное – думать не «о», а то, «что» является этими объектами. Это специфическое думание – есть различение сложных множеств, каковыми соответствующие интеллектуальные объекты и являются.

Условно эту практику можно было бы, наверное, назвать пассивным вниманием с активной направленностью. Активность заключается в том, что я целенаправленно, интеллектуальным усилием держу в себе некое «место» искомого интеллектуального объекта. Пассивность состоит в том, что я не пытаюсь с помощью каких-то других интеллектуальных объектов заполнить это «место», а даю отношениям (которые неизбежно должны возникать с тем, что я пытаюсь мыслить) возможность проявить себя неким результатом. Это происходит примерно так же, как известные опыты с «отсутствующими объектами» (рис. 25).

Рис. 25 Опыты с «отсутствующими» объектами

Очевидно, что заметить «отсутствующие фигуры» на этих изображениях можно, только как бы «уже зная» о существовании «спрятанных» здесь фигур, и именно поэтому этот пример не следует понимать буквально. Однако мы, нацеливаясь на некий, пусть и отсутствующий еще, интеллектуальный объект, тоже, в каком-то смысле, уже его знаем – в нас уже есть некая «эссенциальная сущность», тот центр притяжения, который и является содержанием нашей озабоченности (озадаченности, нашего вопрошания) – наша «дырка от бублика».

Да, мы еще не знаем, что именно мы получим в результате работы своей интеллектуальной функции, как этот объект, образно говоря, на самом деле выглядит, что он собой представляет, но это как раз тот случай, когда говорят – если и когда мы увидим это, мы точно это узнаем.

Если мы возвращаемся к классическому пониманию «восприятия» и задаемся вопросом о том, как мозг создает соответствующие интеллектуальные объекты, то обнаруживаем чрезвычайно сложно организованный процесс. Мозг получает об одном и том же объекте информацию от самых разных рецепторных систем (зрение, слух, кинестетические рецепторы – вкус, обоняние, тактильный контакт, температура, положение тела в пространстве), проводит эту информацию разными путями в разные отделы мозга, обрабатывает эту информацию в соответствующих анализаторах, сопрягает с информацией, которая уже имеется в данных зонах мозга, а также в смежных и т. д. и т. п.

Вот элементарное представление о восприятии «яблока», взятое из классического учебника по «общей психологии» (рис. 26):

Рис. 26 Представление о восприятии яблока

Однако этот «образ яблока в сознании» куда сложнее, чем может показаться, глядя на эту схему. «Яблоко» для нас – это еще и «ветхозаветный плод», и логотип «Apple», и способ самоубийства, избранный Аланом Тьюрингом, и бабушкин сад с массой детских воспоминаний, и «моченые яблоки», и яблоки «запеченные», и «кислые, что вырви глаз», и «сладкие, как персик», а также «яблоки» из школьного учебника по арифметике и с кубика на букву «Я» из детской настольной игры.

То есть фактическое восприятие яблока (того интеллектуального объекта, который действительно может быть назван фактически известным нам «яблоком») – это не только и даже не столько перцепция, сколько сложноподчиненный процесс погружения условного «яблока» в то множество контекстов, которые заданы нам нашим собственным знанием о яблоках.

Когда же мы говорим об интеллектуальном объекте, который создает в нас наша интеллектуальная функция, находящаяся в состоянии озадаченности, происходит ровно тот же самый процесс, но как бы в обратном порядке. Мы погружаем нашу «дырку от бублика» во множество самых разнообразных контекстов, ожидая, что они как-то срезонируют с ее эссенциальной сущностью. И чем шире круг тех контекстов, через которые я пропускаю этот мой нарождающийся интеллектуальный объект, тем эта реконструкция точнее соответствует фактической реальности.

Собственно, сам этот «проход» сквозь строй контекстов – это еще не решение задачи, а только подготовка к нему. Но данный этап чрезвычайно важен, неслучайно Платон в своих диалогах постоянно ставит одно и то же слово, например «справедливость», как в «Государстве», во множество самых разнообразных контекстов. Причем он так и не дает ему окончательного, единственно «верного и полного» определения, которое невозможно не только в языке, но и в понимании.

Иными словами, мы создаем, реконструируем не просто интеллектуальный объект, данный нам как-то, а некое множество, некую совокупность, связанную с этим объектом. Мы получаем, точнее говоря, массу неких результатов отношений, которые, в совокупности, и являются для нас этим интеллектуальным объектом – не монолитом, не чем-то данным нам самим по себе, но именно неограниченным набором отношений с другими интеллектуальными объектами, которые, в свою очередь, тоже являются такими множествами.

Проще говоря, нет никакого интеллектуального объекта, который я бы действительно мог назвать «яблоком», а есть множественные результаты отношений этого интеллектуального объекта с другими интеллектуальными объектами.

Но если это действительно так, и интеллектуальная функция не производит никаких «монолитных» и «окончательных» интеллектуальных объектов, а лишь некие фантомы, которые складываются и раскладываются относительно соответствующей эссенциальной сущности, то очевидно, что я, на самом деле, могу иметь как результат ее работы именно это множество отношений, точнее, их результатов, а еще точнее – некую функцию (отношение) между ними.

При этом благодаря нейрофизиологии, нам хорошо известно, что объемы рабочей (оперативной) памяти чрезвычайно ограничены. Таким образом, для решения поставленной задачи я должен, в некой финальной фазе формируемого мною решения, свести в своей «рабочей памяти» два-три интеллектуальных объекта (понятых так, как мы только что об этом сказали) и увидеть ту результирующую функцию, которая и будет этой моей реконструкцией фактической реальности.

И эта результирующая функция – являющаяся одновременно и интеллектуальной функцией («волной»), и интеллектуальным объектом («корпускулой») – очевидно должна быть как-то мне явлена, я должен как бы осознать эту реконструкцию, увидеть ее. Но как она может быть явлена, если мы говорим сейчас обо всей этой бесконечности возможных контекстов и возникающих в них результатов отношений? Это кажется невозможным, и это, на самом деле, совершенно невозможно.

Другое дело, что эта функция требуется мне не сама по себе – как некое идеальное знание о мире, а в рамках той или иной задачи, которую я и решал. И это решение неизбежно и обязательно должно быть связано соответствующей аппроксимацией, когда я свожу все это – мною понятое, созданное, реконструированное – к данным конкретной задачи, то есть, упрощаю, конкретизирую, создаю ясный и точный ответ, но ясный и точный – только с точки зрения поставленной задачи, моей озадаченности. Условность и относительность, если пытаться смотреть на результаты работы нашей интеллектуальной функции с некоего гипотетического места «объективной», а тем более «вечной истины», – необходимые свойства этой аппроксимации.

Вилейанур Рамачандран считает чуть ли не важнейшим своим прозрением опыт с «бубой» и «кикой» (рис. 27).

Рис. 27 Эффект «буба – кики» – соответствие, которое человеческий разум устанавливает между звуковой оболочкой слова и геометрической формой объекта.

Он затрачивает невероятное количество усилий, пытаясь объяснить нам, в чем же именно это его прозрение состоит, впрочем, нельзя сказать, что он в этом действительно преуспел. Допускаю, что он даже со мной не согласится, но то, что он увидел в этом опыте (а мы все, действительно, тяготеем к тому, чтобы назвать первый объект «бубой», а второй – «кикой», и не наоборот), есть уникальная способность нашей интеллектуальной функции – способность к аппроксимации.

Никому и в голову не придет смотреть на эти фигуры и думать, какие у них имена. Да, увидев их, мы будем думать о том, что это за образы, на что они похожи, какие они и т. д. Но как только нас спросят, а мы озадачимся этим вопросом – какой из этих объектов «буба», а какой «кики»? – мы аппроксимируем все свои прежние размышления до односложного решения: слева «буба», справа «кики».

Причем понятно, что никакого отношения к фактической реальности эти наши выводы уже иметь не будут, аппроксимация необходима для решения задачи – ответа на поставленный вопрос, а вовсе не для указания на то, каким образом дела обстоят на самом деле. По крайней мере, в данном случае они вообще не обстоят никак – у этих фигур нет собственных имен. В фактической реальности происходил другой процесс – В. Рамачандран ставил над нами психологический эксперимент, но ведь не этим вопросом мы сейчас задавались, а тем, который он перед нами поставил.

Классическим опытом такого рода является, конечно, тест Роршаха (рис. 28), придуманный Г. Роршахом задолго до «буб» и «кик» В. Рамачандрана. Исследуемый при выполнении этого теста видит перед собой, на самом деле, только чернильные пятна. Однако, поскольку Г. Роршах предлагает озадачить интеллектуальную функцию исследуемого вопросом о том, что он в этих пятнах видит, она аппроксимирует огромное количество деталей и отвечает на тот вопрос, который ей задан – то есть создает те интеллектуальные объекты, которые – в рамках поставленной задачи! – подходят для ее решения.

Рис. 28 Психодиагностический тест Г. Роршаха

Вот почему важно понимать, что наше мышление является средством «познания», а сам этот термин лишь вводит нас в заблуждение и не может предложить ничего, кроме самосовершенствования в деле развития «комплекса неполноценности». Мышление – это инструмент решения конкретных задач, тех озадаченностей и озабоченностей, которые непосредственно этой интеллектуальной функцией и формируются. Здесь речи не идет (и не может идти!) о том, что в результате работы интеллектуальной функции мы получаем некое «объективное и достоверное знание о фактической реальности», которое потом можно будет занести в соответствующий справочник и благодушно на этом успокоиться.

Сократ не дает своим собеседникам готовых ответов, он лишь дает им некое понимание, важное для них и в тех обстоятельствах, в которых они оказались. То есть он решает, таким образом, сугубо практические задачи, к чему только и может быть приспособлено наше мышление. А просто познавать мир ради чистого познания – это вовсе не та цель, на реализацию которой эволюция потратила бы силы, создавая наш мозг и его интеллектуальный аппарат.

И теперь, возможно, самое главное, что мы должны понять, сопоставляя производство интеллектуальных объектов «восприятием» и «мышлением» (как их понимает классическая «общая психология»), – реакция на противоречие. Почему все так любят эту фотографию? Почему она стала такой популярной?

Рис. 29 А. Эйнштейн, 1951

У Альберта Эйнштейна какой-то очень длинный язык? Или нам так важен сам по себе язык Альберта Эйнштейна? Нет, все дело в том, что человек, которого мы считаем, эталоном интеллекта, а потому, видимо, и серьезности, показывает язык на камеру, то есть совершает действие, которое куда больше бы подошло ребенку или олигофрену. И покажи нам фотографию ребенка с высунутым языком или тем более олигофрена, мы вряд ли тут же устремимся делать из нее бесчисленные постеры и обои для компьютерного стола. Потому что ребенок и олигофрен с высунутыми языками – это «нормально», а гений и эталонный интеллект – нет, это противоречие.

У нашего восприятия есть масса шаблонов (стандартов, стереотипов и т. д. и т. п.) и, соответственно, масса способов их нарушить. Муха, плавающая в стакане апельсинового сока, это нормально. Где ей еще плавать, если вдуматься? Конечно, если в комнате нет ничего больше сладкого, то она нацелится на апельсиновый сок. Но наш мозг воспринимает эту «ужасающую» картину как противоречие, пробуждая эволюционно развитый в нас страх перед переносчиками инфекций. И это противоречие обострит наше восприятие, озадачив нашу интеллектуальную функцию, заставит ее работать.

Сама по себе интеллектуальная функция всегда найдет, чем себя занять, причем до состояния полной аутизации и тотального, если такая возможность представится, отключения от фактической действительности. К решению задач ее нужно принуждать, потому что это работа, это сложно, а как показывают нейрофизиологические исследования, мозг предпринимает все возможные уловки – только бы найти задачу полегче [Т. Клингберг]. То, что касается нашего «мышления» – здесь эта практика и вовсе возведена в культ. Весь объем создаваемых нами представлений о реальности специально нацелен на то, чтобы мы не видели перед собой никаких задач, чтобы все максимально текло по течению и ничем нас не озадачивало.

Интеллектуальная функция всеми возможными способами борется с противоречиями – замазывает «слепые пятна», дорисовывает «недостающие детали», находит объяснение любым парадоксам и совершает самые изощренные глупости, только бы не озадачиться, не начать работать и не утруждать себя [Д. Канеман]. Поэтому для эффективной работы интеллектуальной функции мы должны постоянно и намеренно ставить ее перед парадоксами и противоречиями. Мы должны вынуждать себя думать, что мир вокруг нас вовсе не так понятен, как нам может показаться, мы должны обрекать себя на вопрошание.

Часть седьмая: Методология

К сожалению, методологию нередко понимают как «науку о методиках», хотя подлинная методология – это все-таки «наука о методе». Слова вроде бы схожие, но разница принципиальная. Одно дело, когда мы говорим, что в процессе исследования психотического пациента используются методики «классификация предметов», «исключение предмета», «пиктограмма» и прочие тесты, и совершенно другое, когда мы пытаемся понять, что есть психоз как таковой. Для уяснения сущности психоза не может быть «методики», для этого необходим специфический метод мышления. Или вот другой пример – даже если когда-нибудь и будет изобретена методика измерения «излучения Хокинга», сама идея этого излучения – есть результат работы методологии мышления, а не какого-то прибора.

Наука о методе, по существу, начала системно разрабатываться Рене Декартом и Бенедиктом Спинозой. Декарт даже называет свою работу «о Методе», прямо и непосредственно отсылая нас к идее некоего специфического состояния разума, интеллектуальной функции – «Рассуждение о методе, чтобы хорошо направлять свой разум и отыскивать истину в науках» (1637). Спиноза, в свою очередь, называет свою главную методологическую работу «Трактат об очищении интеллекта и о пути, наилучшим образом ведущем к истинному познанию вещей» (1663). Уже само это название предельно четко, пусть и в языковых конструкциях схоластиков, определяет сущность и задачи методологии – избавление от «представлений о реальности» и формирование способов «реконструкции фактической реальности».

Как мы умудрились за три с половиной столетия скатиться от «Метода» (и Декарт, и Спиноза используют заглавную букву) до «методики» – непонятно. Хотя это, конечно, наглядно иллюстрирует тот действительный уровень системности, который реализуется в современной науке. Почти все наше «научное мышление» вышло в пик методик, техник, измерений и прочей эмпирии, покрывающей действительное понимание реальности. Она словно вулканический пепел уже скрыла эти Помпеи. Короче говоря, вполне очевидно, что ошибку эту надлежит уже, наконец, исправить, вернув методологии ее подлинное звучание и значение.

В настоящей работе для минимизации возможных разночтений, продиктованных указанной терминологической неопределенностью, вместо понятия «методология» используется понятие «методология мышления». Последнее, впрочем, не означает, что речь идет о «частной» методологии изучения «мыслительного процесса» (как его понимает, например, «общая психология»). Напротив, речь как раз идет о подлинной – «общей» – методологии, которая определяет то, каким образом интеллектуальная функция, взаимодействуя с фактической реальностью, производит интеллектуальные объекты, ее составляющие. Все это нам необходимо, чтобы перейти к методологии, условно говоря, «частной» – реализуемой в различных областях знаний и практики.

Попытаемся проговорить необходимый переход от «общей», так сказать, методологии к методологии «частной». Понятно, что это различение «двух методологий», как и любая другая условность, хромает на обе ноги, но все-таки его необходимо провести хотя бы для того, чтобы избежать терминологической путаницы.

Итак, под «общей» методологией мы должны понимать саму логику работы интеллектуальной функции, а последняя продиктована не чем иным, как нашим психическим аппаратом. Соответственно, «общая» методология дает нам представление о том, каким образом в принципе возникают интеллектуальные объекты, как они взаимодействуют в рамках мира интеллектуальной функции, а также о том, что такое фактическая реальность, чем наши представления о реальности отличаются от реконструкции фактической реальности и какие требования должны предъявляться к интеллектуальной функции, чтобы обеспечивать корректную реконструкцию того, что происходит на самом деле.

Однако, если мы ставим перед собой, как уже было сказано, практические задачи, одного знания «Метода», конечно, недостаточно. Соответствующий метод должен быть трансформирован под ту или иную содержательную сферу. Иными словами, всякий раз, когда нами мыслится (интеллектуальная функция) нечто (интеллектуальные объекты), мы можем рассмотреть это как собственно мышление (интеллектуальная функция), но ведь в случае решения практической задачи – от создания искусственного интеллекта до воспроизводства биологического клона – мы уже должны концентрироваться на содержательной стороне дела, то есть на конкретном нечто (интеллектуальный объект).

В этом, втором, случае мы имеем дело с системой, представляющей определенную специфику и соответствующие содержательные ограничения. Таким образом, мы, с одной стороны, располагаем несодержательной матрицей мышления, то есть пониманием того, что такое фактическая реальность и как в отношении с ней функционирует интеллектуальная функция. Это необходимо нам для правильной ориентации в любой сфере знаний и практики. С другой стороны, нам даны те или иные содержательные области, заданные конкретными интеллектуальными объектами, и здесь нам уже необходимо воспроизводить ту же матрицу, но с вполне определенными – специфичными – составляющими в ее основе.

Однако первой и самой важной задачей будет правильно определить этот – базисный – интеллектуальный объект. То, как мы привыкли классифицировать явления, является порождением наших представлений о реальности. Если же нам необходимо корректно определить фактическую, то есть четко очерченную определенной спецификой сферу знаний и практик, мы не можем полагаться на разделение сфер, осуществленное подобным интеллектуальным произволом. В основе всякой действительной сферы знаний и практик нами должно быть с необходимостью определено (выявлено) нечто фактическое – что-то, что есть в реальности на самом деле.

Например, мы не можем выстроить никакой действительной «частной» методологии вокруг понятия «бога», «этики», «общественного мнения» [П. Бурдье], «истории» [Х. Уайт] или той же «философии», поскольку мы, при всем желании, не ответим на вопрос – «что это такое на самом деле?». Это, впрочем, совершенно не исключает возможности «частной» методологии для анализа религий и сект, господствующих в обществе стереотипов и установок, исторических нарративов или метафизики (если понимать под метафизикой логику работы с понятийным аппаратом).

Так или иначе, но, ставя перед собой задачу создания «частной» методологической модели для той или иной содержательной сферы знаний и практики, мы должны прежде убедиться, что эта сфера и в самом деле существует, а не является лишь нашим представлением.