Текст книги "Фантастический Калейдоскоп: Йа, Шуб-Ниггурат! Том I"

Кошки Бубасти
Маргарет Руан

Дорогой друг!

Знаю, тебе сложно будет поверить в то, о чём я хочу рассказать. Возможно, сочтёшь меня сумасшедшим… Поверь, я и сам тогда себя таковым посчитал и решил ту ночь унести с собой в могилу, не оставив о ней записей даже в дневнике. Но, видя то, что ты творишь, я почувствовал, что должен предупредить тебя. Верить или нет – решать только тебе. И все твои действия тоже будут на твоей совести. Но, пойми, я лишь переживаю за твою жизнь, ведь боюсь, что ты столкнулся с чем-то более опасным и могущественным, с тем, что превышает силы и возможности человека.

Каким бы скептиком не был бы я, должен признать, что не всё в этом мире поддаётся научному объяснению. Не всё может обуздать человек. Над чем-то власти у нас никогда не будет, а над чем-то и не было, хотя думали мы совершенно иначе. То, что я тебе расскажу сейчас, случилось больше десяти лет назад, но я отчётливо помню каждую деталь. Боюсь, даже перед ликом смерти я бы не смог стереть из памяти эти события.

То был знойный июнь две тысячи третьего года. Жара в Египте достигала отметки в тридцать четыре градуса на солнце, да и в тени было немногим легче. Увы, нам пришлось жариться под жестоким светилом – ни один водитель не согласился отвезти нас на место раскопок, и нашему переводчику, которого звали Муса, пришлось искать верблюдов в аренду. На них-то мы и отправились к руинам Бубасти. Ты хорошо знаешь этот город. Тогда ещё шли раскопки, а до их резкого окончания оставалась всего неделя. Конечно же, мы этого не знали, и отправлялся я туда с намерением провести на объекте не менее полугода.

Муса заверил, что по прибытию нас встретит местная семья и поможет нам с нашими бытовыми потребностями, пока он будет возвращать верблюдов. Так и вышло. Правда, из-за языкового барьера я не смог понять, что говорил глава семейства, а стоило насторожиться уже тогда – ведь вид у него был крайне обеспокоенный. Зато коллеги встретили нас куда радушнее. Начальник археологической экспедиции, Тице Карл, посвятил меня в подробности о ходе раскопок, а также показал ту самую статую.

Честно скажу, не сразу я признал в ней супругу фараона Меритамон. На египтологические споры с Карлом я потратил не меньше двух суток. В дневнике я описал эти дни как, «самые сложные и упрямые», но это даже вполовину не так. Увы, мои надежды на то, что изваяние принадлежит богине Бастет, были разбиты после полного перевода иероглифов у основания постамента.

Но дело было совсем не в статуе и не в наших дискуссиях, а в поведении людей на раскопках.

Семья, у которой мы остановились, не подходила к руинам Бубасти. А ещё, это очень важно – у них у всех были сбриты брови. Когда я спросил Мусу об этом, он пояснил, что это древний обычай скорби после похорон кошки.

Ты же знаешь, что Бубасти – это большой кошачий некрополь?

Я тогда пошутил, что далеко им ходить не пришлось, но Муса сильно осудил мой чёрный юмор. Стало неловко. Так или иначе, но кошек, кроме мёртвых и мумифицированных, в городе не было. И я бы вовсе не обратил на это внимания, если бы глава семейства не пытался мне что-то сказать. Чем больше он говорил, тем бледнее становился Муса. Но когда я попросил его перевести, он отнекивался. Конечно, он не всегда замалчивал слова хозяина, а однажды я увидел, как Муса терпит пощёчины.

После этого он пришёл ко мне ночью (то было полнолуние и наши четвёртые сутки на раскопках), когда я уже полностью погрузился в изучение материалов и не замечал странного поведения моих коллег. Муса вошёл в помещение очень тихо – когда он заговорил, то напугал меня до одури.

Я раздражённо спросил, что ему было нужно, а он начал извиняться и испуганно заикаться:

– Мистер, п-прошу вас, д-д-давайте уедем, – вот, что он сказал мне в ту ночь, и, клянусь богом, знай я, что меня ждёт, немедленно согласился бы.

Но я был глуп.

– Что на тебя нашло, Муса? Мы ведь с таким трудом добрались сюда! В чём проблема? – я был очень зол на дрожащего Мусу, на его недомолвки, и, в особенности, на это абсурдное и инфантильное предложение.

– Хозяин д-дома рассказал мне п-правду. Нас ждёт п-п-погибель, – Муса встал на колени и начал умолять меня уехать, но я был непреклонен.

Как жаль, что я был тогда таким упрямым бараном!

– Они п-придут этой ночью и з-заберут своё. П-прошу, д-д-давайте уедем! Хозяин д-дома уже с-с-собирает в-вещи.

– Что за глупые местные суеверия? Нам нужно обследовать остатки храма.

Я вытолкал Мусу и вернулся к работе. Чуть позже, подняв голову, чтобы размять затёкшую шею, я заметил в темноте кошку. Поначалу я не придал значения ни её смиренному ожиданию на пороге комнаты, ни зловеще-горящим глазам. Когда же я понял, что это первая кошка, которая показалась в этом городе, меня почему-то пробрала дрожь. Что-то подсказывало мне, что живых кошек здесь быть не может. Стало трудно дышать.

Я уставился на зверька, не в силах сдвинуться с места. Клянусь, если бы в этот момент она прыгнула в мою сторону, я бы завизжал от страха. Но кошка медленно, грациозно шевельнулась, а затем вышла из дома.

Не знаю, что заставило меня пойти следом. Было ли это желание убедиться, что странное животное точно ушло, а не затаилось в тени? Или же мною руководило любопытство исследователя? Не знаю, на что я надеялся больше – что кошка растает в воздухе, подобно пустынному миражу, и я смогу списать всё на переутомление, или же на то, что зверь всё-таки настоящий и может приоткрыть передо мной завесу тайн, которыми богато это место…

Так или иначе, но я, как под гипнозом, вышел в ночь, не сразу даже заметив, что позабыл надеть обувь. Благо, песок был не сильно холодным. Шелест песчинок под моими босыми ногами напоминал шипение змей, а земля, казалось, вздыхала от каждого шага.

Кошка направлялась к руинам храма. В темноте было сложно различить её чёрный силуэт. Словно зная, что человеческое зрение в ночи уступает её, кошачьему, она иногда останавливалась, позволяя себя догнать. Пока я подходил, кошка оценивающе смотрела на меня немигающими зелёными глазами.

Подходя всё ближе к раскопкам, я не мог поверить своему взору. Вот сейчас ты, конечно, решишь, что я сошёл с ума, но, уверяю тебя, я действительно видел чудо: храм Бастет был цел!

Он возносился до самого звёздного неба. Его крыша темнела под танцем лёгких всполохов дрожащего огня, что тлел в руках двух исполинских статуй перед входом. Двери храма были открыты – туда стекалась процессия кошек всех размеров и окрасов. Маленькие хищники шли внутрь, не останавливаясь, словно чья-то чарующая воля манила их за собой. Отзвуки странной музыки, что долетали до моего слуха, заставляли вслушиваться в ритмичный звон систров. С каждым мгновением она становилась всё громче, и каким-то краем сознания я отметил, что ноги сами несут меня под храмовый свод.

Но магия то была или божественная воля – это неважно, ведь я бы в любом случае вошёл внутрь, наплевав на таящуюся в ночи опасность. Возможность увидеть своими глазами древний храм Бубастиса в полной целости и сохранности стоила любого риска.

Если, дочитав до этого момента, ты не посчитал меня сумасшедшим, то, верно, решил, что я видел лишь чудный сон. Но поверь мне, мой друг, ни в одном сне не увидеть такого величия и красоты, как в том храме, восставшем из бездны веков!..

Однако, не успел я толком рассмотреть иероглифы на стенах, как всё моё внимание приковала статуя Бастет. Не столько даже, пожалуй, статуя, как женщина, что молилась у ног котоглавой богини. Кожа её была цвета папируса, а облегающее белое одеяние на ней напоминало калазирис. Я не мог видеть её лица, но меня смутили странные волосы. Это не был традиционный чёрный парик, о нет! На голове у неё словно бы росла песочная львиная грива. Все кошки, что стекались в храм разноцветной шерстяной рекой, доходили до этой женщины с гривой, а затем степенно рассаживались полукругом подле неё.

Я сделал шаг к женщине, неосторожно наступив на хвост крупному полосатому коту. Его возмущённый демонический визг эхом прокатился по стенам храма. Я думал, что от этого жуткого звука у меня остановится сердце. На моей лодыжке тут же заалели царапины от когтей, а музыка, что лилась неизвестно откуда, мгновенно стихла.

Женщина прервала молитву и обернулась. Встретившись с ней взглядом, я убедился в своих опасениях: она не была человеком. Её глаза были глазами зверя – узкие зрачки чернели в обводке песочной радужки. Глубокие морщины пролегали на скулах и щёках, отчего нежный девичий облик почти терялся в хищном оскале. Она дёрнула верхней губой, обнажив заострённый клык, и направилась в мою сторону. Кошки последовали за ней.

В моём сознании билась одна мысль – «Бежать!», но ступни словно приросли к каменному полу храма. От ужаса я не мог шевельнуться, не мог двинуть ни пальцем даже тогда, когда она подошла вплотную и стала обнюхивать меня.

Она говорила на древнем языке, и каждое её слово врезалось мне в память. Как много я бы отдал раньше, чтобы вживую услышать его звучание! Пусть даже такое, безжалостно искажённое звериным рыком… Но я не мог перевести всё в точности, и тогда её жестокий голос зазвучал у меня в голове знакомыми словами:

– Скольких ещё моих детей ты убьёшь? Неважно. Я не стану твоей. Не стану. Мои мёртвые дети не покинут эту землю и эти стены. Даже когда всё превратится в пыль, я буду мстить каждому, ступающему по территории храма без должного уважения.

Её пальцы с острыми когтями медленно прошлись по моей шее, и эта тупая боль отрезвила меня. Лишь тогда я смог очнуться от наваждения – рванулся прочь, и бежал, не помня себя, до самого дома приютившей меня семьи, который действительно оказался покинут своими хозяевами.

Друг мой!

Если бы не шрамы, что остались на моей коже, я бы принял эту ночь за сон. За обычный ночной кошмар, что преследовал меня, как и кошки в ту ночь. Но раны были настоящими, и кошачьи следы утром у ворот были настоящими. Но никому я не осмелился сказать правды.

И вот сейчас, когда цивилизация подступает всё ближе, а следы священного прошлого растаскивают по разным уголкам мира, я прошу тебя – не участвуй в этом. Не повторяй моих ошибок, не приезжай на эти проклятые руины. А лучше прими меры и убеди других отступить от священной земли. Сбереги себя и жизни невинных людей.

Она гневается на тех, чьи руки ломали шеи её детей, и тех, кто ломал её храм. Она ослеплена яростью, для неё нет разницы между людьми. А кошки, живые и мёртвые, явятся по её зову.

Я принял решение никогда больше не возвращаться в Бубасти, но до сих пор вздрагиваю, когда встречаю на улицах этих зверей. Они смотрят на меня, не моргая, как и та, первая, и словно чего-то ждут. Словно следят. Или к чему-то готовятся. Маленькие кровожадные хищники, которые убивают не только ради еды, но и для удовольствия, и долго играют с испускающей дух добычей. Быть может, моя душа уже стала добычей… для неё?..

Прошу, поверь мне, и не повторяй моих ошибок. Не ступай по священной земле и не тревожь покой мёртвых кошек. Иначе она явится за тобой.

С любовью и добрыми надеждами, Н. Хартманн.

Шпокры-мокры
Ирэн Блейк

Шпокры-мокры, ать, два.

Шпокры-мокры, где жратва…

Шпокры-мокры, ты в дожди

в огород не выходи…

Мерное «как-как-кап» и протяжно долгое, раздражающее «там-там-там» бьющих по крыше дождевых капель мешает Олежке заснуть. За окном, плохо прикрытым ставнями, – глухая ночь.

В старом доме пусто, только полосатая злющая кошка Шкура сопит где-то на печи. Бабка Яська во дворе и уже давно.

Олежка не любит старуху. Да и за что любить сварливую женщину, скупую на ласку, да ещё не родную? Но всё равно ему неспокойно.

Дождь немилосердно льёт с мрачных небес уже третьи сутки подряд. Сердитый ветер проникает в оконные щели, посвистывает в печной трубе.

«Может, кошку позвать?» – раздумывает мальчишка.

Хотя кошка тоже не ласкова, как и её хозяйка.

Шестилетний Олежка крутится на низкой койке с тонким матрасом, чувствуется каждая просевшая пружина кровати. Даже под его малым весом койка всё равно недовольно скрипит.

Бух!..

В который раз за ночь от ветра стукает о стену ставень.

«Ну, куда же подевалась бабка? Почему она не приходит так долго?»

Олежка зевает. Недавний сон ушёл, хотя привычная усталость и тоска никуда не делись.

После трагической смерти отца мать стала пить. Затем уволилась с одной работы, не задержалась и на другой. Вот и нечем стало платить за детсад. И отправили Олежку вместо детского сада временно жить к бабке Яське. К приёмной матери его отца.

Яська растила отца Олежки, а потом, когда отец возмужал, выгнала из дома на все четыре стороны. Так мальчишке рассказывала мать, когда поздним вечером выпивала чуток коньяка и начинала долгий разговор – вместо обещанной сказки на ночь, вместо мультфильмов, которые смотрят дети по вечерам. Рассказывая о бабке Яське, мама рассеянно улыбалась, повлажневшими глазами тоскливо глядя на сына, и то и дело нервно поглаживала и трепала его светло-русые, вечно взлохмаченные волосы.

Холодно в хате. Ветхое одеяло не спасает. Олежка съёживается, подтягивая колени к груди, и всё равно ему зябко.

Старая Яська вечно кутается перед сном, как капуста, а сама жалеет как следует протопить печь на ночь, чтобы Олежке хоть раз за ночь хорошенько согреться.

Из своей пижамки с колобком на груди мальчишка давно вырос. Штаны коротковаты, кофточка едва налезает, трещит, когда протискиваешь в неё плечи, но всё же Олежка всё равно ею дорожит.

Оконный ставень хлопает всё настойчивей. Мальчик слышит, как кошка прыгает с печи. С лязгом падает задетая ею кочерга.

«Яська будет ругаться, – думает мальчишка. – Впрочем, как всегда. Может, встать и посмотреть в окошко?»

Беспокойство внутри всё возрастало, а ставень всё назойливей скрипел и хлопал на ветру.

Олежка со вздохом закрыл глаза – и снова открыл, потому что не давал собраться с мыслями и успокоиться противный неутихающий дождь, глушащий в хате все звуки. Может, сейчас Шкура ловит мышь?

Яська часто, когда серчала, говорила ему про мышей, которые тихонечко приходят из-под пола да вылезают из норок по ночам к плохим и непослушным мальчикам, не помогающим своим бабушкам.

«Мыши, – говорила она, – пребольно кусают за пятки, за нос и грызут детские ушки. Их любимое лакомство. А полосатой Шкурке, – добавляла Яська, обдавая мальчишку запахом чеснока и мясного зельца, – скажу, чтобы ночью дала им волю. Не сторожила бы хату, и пусть тогда приходят и искусают тебя, негодный мальчишка!»

Яська большую часть дня варила самогон, а потом постоянно, раз за разом посылала его по соседям разносить товар в тяжеленной корзине. Будто и не знала, что у мальчишки кроссовки протекают и носки всего одни. А резиновые сапоги для дождливой погоды его мама, как назло, дома забыла.

Дзинь. Шпонк. Дребезжала едва сидевшая в гнезде входной двери ручка… Тсик. Тсик. Кто-то настойчиво раз за разом дёргал её, намереваясь войти в дом.

Кто же это? Неужели бабка Яська впотьмах колупается? Она же всегда, даже когда выходила в нужник ночью, брала с собой короткую толстую свечку в стеклянной банке.

От страха у мальчишки вспотели ладони. Тут же холодный пот проступил на спине и потёк вниз липкой, вызывающей гадливость струйкой.

«Это не она, не Яська», – шептал, внушая ещё больший страх, собственный внутренний голос.

Старуха, хоть с виду древняя и скукоженная, как высохший мох на замшелой коре дуба, бегала шибко, а как выпьет стаканчик собственной сивухи, то вообще резвой бывает, как козочка, и сразу добреет, сухими баранками Олежку угощает, не жадничает.

Бабка Яська даже с закрытыми глазами, даже на ощупь легко зашла бы в хату.

– Мммур-рур, – жутко и протяжно завывая, утробно исторгла кошка и стрелой пронеслась по полу, топоча, как приглушённая пулемётная очередь.

Тр-тр-тррр.

Разом вспомнились приходившие помогать бабке по хозяйству (перекапывать и собирать урожай на необъятном участке за хатой) заросшие и бородатые, как лешие из сказок, мужики. Они воняли так же мерзко, как бабка Яська, хотя и не такие старые.

– Вот пойдут дожди, да, Марат? – хрустел огурцом вприкуску с салом седой, как лунь, усатый мужик с хитрым прищуром карих глаз.

Марат сидел за столом напротив. Внушительный дядька, с бельмом на глазу, в фуфайке, с колоритной внешностью и протяжно-булькающим говором вечно нагонял на Олежку неподконтрольную жуть. Он обычно сидел, согнувшись над тарелкой. Сутулый, широкоплечий, с большими руками, ладони в мозолях и с заскорузлыми от грязи ногтями.

– Ага, – бурчал в ответ седому Марат, часто прикладываясь к алюминиевой кружке, которую доверху наполняла сивухой гостеприимная Яська, угождая мужикам за труды на своём необъятном огороде.

– Зальют дожди нашу землю, – продолжал трепать языком седой мужик, – зашваркает от воды под ногами, раздуется перепоенная почва, вот и повылазят со своих нор пузыри шпокры-мокры. Ать, два. Да начнут рыскать в поисках поживы по ночам. Как те солдаты. Тогда держи ухо востро да на улицу по ночам не выходи, а если мерещиться да постукивать в ночи что будет, то лучше лишний раз перекрестись перед образом, крест поцелуй, соль сыпани через плечо, но ни в какую, сука, за порог дома не суйся, каб не сцапали. А то знаешь же, как к зиме готовятся твари.

Седой бросил в рот кусочек сальца, запил самогонкой и продолжил:

– Жрут и, чтобы людей морочить, перевоплощаются… – седой крякнул, отрыгнул, резко поднял голову и, посмотрев прямо на печку, выставил жирный, вымазанный сальцем палец и погрозил затаившемуся в теплоте, за шторкой, мальчишке. – Мотай на ус, слышь, малой!

– Шитсс, черти старые, брешете всё, что балаболки! – рявкнула Яська и недобро зыркнула на Олежку, приказав немедленно с печи слезать да спать ложиться.

…Мальчишка моргнул.

«А вдруг», – закралась жуткая мысль, – «её сцапали те самые?..»

«Нет. Это всё байки. Трёп», – безуспешно пытался он отогнать собственный страх.

Олежка всё же встал с постели. Холодный пол студил пятки сквозь стоптанные носки.

– Иии, – пискляво скрипнула входная дверь и резко закрылась.

Олежка замер на месте, услышав шаги по полу. Неспешные и тяжёлые. Топ-топ-топ. Громко протопали из сеней в кухню.

Снова жутко замяукала кошка. И Олежке стало так страшно, что мочевой пузырь враз болезненно сдавило.

– Ах… – выдохнул он.

– Ать, ять, хвать, брать, – раздалось с кухни. – Что пожрать, что слопать, – бурчала, непривычно шепелявя, Яська.

Вроде и голос был её. Но эта лёгкая шепелявая нотка до ужаса пугала мальчишку.

«Глупости. Хватит уже», – сказал себе Олежка.

«Что ты, как сопляк, вечно сцышь?!» – неожиданно басисто прозвучал в его голове голос Антохи, подростка-хулигана, соседа по подъезду.

Олежка вздохнул, снова забрался в постель и, с головой накрывшись одеялом, закрыл глаза и стал вспоминать, как катал его на самодельных качелях отец.

То был летний погожий день, полный игр и приключений. У отца отпуск. Прямо с утра Олежку ждали карусели и сахарная вата, ледяная «кока-кола» и открытое окошко в машине, куда отец разрешал высовывать ладошку, а потом, под вечер, после дневного сна, были те самые «счастливые» качели, сделанные отцом из шины, на верёвке, перекинутой через толстый кленовый сук.

Олежка помнил, что до слёз ухохатывался от восторга, и отец тоже смеялся, при этом постоянно щурился от солнца. Олежке тогда казалось, что из уголков отцовских глаз будто бы тонкими линиями-искорками выстреливали смешинки.

…Мальчишка согрелся, и сон кошачьей поступью, незаметно подкрался к нему. И то, что снилось, смешалось с реальностью: то ли взаправду слышалось, что кто-то в хате всё жадно, будто давясь, шамкал и почти что по-пёсьи тявкал.

Олежка проснулся от тяжести на груди. Помычал недовольно и открыл глаза. Узкой полосой из окошка на пол пробивалось солнце. На его груди свернулась клубком кошка. Она похрапывала, чуточку подрагивая хвостом.

– Брысь, – сказал мальчишка.

Кошка не спешила уходить и только водила ушами из стороны в сторону.

– Шкура, пожалуйста, иди, – попросил он.

Но все слова были без толку. Поразмыслив, Олежка подтянул одеяло к себе и, как с горки, заставил съехать к концу кровати увесистую кошку. Шкура недовольно зашипела, с укором глянула на него и легко спрыгнула с постели.

Олежка оделся и, первым делом, раздвинув занавески, открыл окно, убрав ставни.

На кухне царил жуткий погром. Воняло чем-то гадким. Олежка поморщился и вышел во двор. Сходил в деревянную будку, служившую туалетом.

Хотя светило солнце, но на улице стояла октябрьская прохлада. По двору бегали куры, путались под ногами. Петух сидел на заборе и недовольно поглядывал сверху.

– Яська! – позвал мальчишка, затем крикнул: – Бабка Яська, ты где?!

На перекопанном огороде стояли лужи. Вокруг ни души, кроме нескольких ворон, кружащих в ясно-голубых, будто вымытых прошедшим дождём небесах… В желудке мальчишки заурчало. Он обыскал весь двор. Удивился только, что сарай заперт. Неужели бабка забыла, что внука нужно кормить, и ушла, даже не побурчав, как обычно, с утра? На старуху это не похоже. Что ж, видимо, придётся справляться самому. Олежка вернулся в хату, поставил чайник, нарезал заплесневевший хлеб. Вытащил спрятанную за посудой в буфете баночку с вареньем. Шкура мяукала и тёрлась об ноги. Тоже, что ли, голодная?..

Попив чаю и таким образом заморив червячка, Олежка решил посидеть во дворе: на солнышке гораздо теплей, чем в хате. В которой к тому же воняло.

Старый мобильный телефон с потёртым корпусом мать оставила ему для крайней необходимости. Единственная загруженная в системе «дивайса» игрушка приелась в первые же дни в деревне. Ещё он успел взять блокнот, несколько цветных карандашей, книжку с картинками и комикс с Бэтманом. Комикс подарил какой-то хмырь, который заходил к матери в гости и пах чем-то резким и очень едким, так что запах тянулся за ним шлейфом и долго ещё оставался в квартире.

На улице скучно и тихо. Заняться совершенно нечем. Олежка погонял кур и решил выйти за калитку – позвать Шарика – так он сам назвал собаку, к которой за две недели пребывания у бабки Яськи успел привязаться. Мальчик подружился с беспутным лохматым псом, угостив его как-то кусочком колбасы.

Сегодня, как назло, сколько Олежка ни свистел, ни кричал, собака не приходила. Он походил по улице, поражаясь непривычной тишине. Только иногда резко каркали вороны. Никто не шёл к колодцу за водой. Ни бабка Аня. Ни неопрятная тётка Ставрида. Не было и толстого мужика, любителя опохмелиться с утра, жившего у продуктового магазина, до которого им с бабкой топать около получаса.

«Странно всё это», – решил Олежка.

Вернувшись во двор, он запер калитку. В доме снова поставил на плиту чайник.

Усилившийся ветер стал раскачивать ставни. Погода портилась.

В хате холодно, но он не знал, как затопить печку. Кошка ушла. Крышка в подпол открыта. Но там ведь, кроме картошки и самогонки, ничего нет. Вот только воняло, похоже, именно оттуда.

Может, матери позвонить? Но что он ей скажет? Жаловаться и просить его забрать – пустое дело, да и стыдно.

Олежка попил чай, щедро положив в чашку сахар. В холодильнике пусто, хоть шаром покати. Ни сала в морозилке. Ни кровяной колбасы. Ни яиц, ни молока. Неужели бабка Яська сошла с ума и всё сожрала сама? Она же тощая. Ест мало. Экономит на всём.

От нечего делать мальчишка лёг на кровать, накрылся одеялом и стал в сотый раз перечитывать комикс. Олежка гордился, что пойдёт в школу, уже умея читать. Воспитательница не раз говорила, что он очень способный мальчик. Эх, это ведь отец учил Олежку читать по книжке с большими буквами и яркими картинками. Мальчишка отложил комикс и, тяжко вздохнув, заснул.

Он почувствовал, что кто-то рядом стоит, и едва разлепил глаза. Моргнул. Темнота.

– Баба Яся? – спросил хрипло, ещё не отойдя ото сна.

Молчание. Шорох в углу. Она затаилась в тени возле шкафа, странно согнувшись.

Кошка оказалась рядом. Мальчишка привстал, когда Шкура вдруг зашипела. Даже в темноте Олежка разглядел, что шерсть у неё встала дыбом. Хвост распушился. Пасть оскалена. Никогда прежде он не видел, чтобы Шкура так себя вела.

Бабка Яська зашуршала и вдруг отступила. И стала смешно пятиться задом, пока не упёрлась в порог, ловко переступила его и хлопнула дверью

Он снова моргнул, не понимая толком: а что только что произошло?

Вскочил с постели, почувствовал, что в горле пересохло. Шкура сидела на одеяле и спокойно умывала морду.

– Фу, – брезгливо сказал Олежка, наступив босой ногой на крысиный хвост.

Шкура, как ни в чём не бывало, водила лапкой по ушам.

Олежка хотел выйти на кухню, но кошка внезапно кинулась под ноги. Его затрясло, когда он понял, что она не хочет его туда пускать. Нужно бы выйти к бабке Яське. Но не мог себя заставить. Перед глазами снова и снова вставало, как она пятилась задом. Яська двигалась очень быстро – и это выглядело ненормально.

Шорох за дверью. Кошка встрепенулась. Сердце в груди Олежки забухало: тук-тук-тук. Кажется, секунда – и оно выпрыгнет из груди.

На простой межкомнатной двери вместо защёлки висел обыкновенный крючок.

Он не думал. Руки сделали всё сами. Закинули крючок в металлическое ушко. Дверь тут же дёрнулась. Поначалу робко. Потом сильней.

Старческий голос с противной шипящей ноткой прокаркал:

– Олежка. Олеженька. Кха-кха.

От странного голоса бабки Яськи он чуть не описался. Дверь ещё раз дёрнулась, но уже легонько, как будто бабка передумала вламываться.

Мальчишка стоял возле двери, наблюдая, как за окном наступает ночь. Стало легче. Он сел на кровать и расплакался. Затем подошёл к окну. Во дворе пусто. Едва что-либо видно. Вздохнув, он опустил голову, потом ещё раз взглянул в окно и, испугавшись, отшатнулся. Чуть не упал. По стеклу заскреблись пальцы. Очень длинные, гибкие пальцы со сморщенной кожей, с корявыми ногтями.

Он закричал и быстро захлопнул ставни. Руки тряслись. Из носа текло. Кошка ощетинилась, путаясь под ногами. Но её присутствие странно приободряло. В горле мальчишки застрял хрип. За окном послышалось шепелявое пение.

– Тише мыши, кот на крыше…

И тут же резко замолкло. Олежка услышал беспокойное кудахтанье. Он закрыл уши руками. Кошка, точно успокаивая, уселась возле ног. Олежка погладил её по голове. Затем побежал к столику с деревяшкой вместо ножки. Схватил телефон и набрал маме. После долгих гудков он заплакал и всхлипнул, когда безразличный голос объявил, что абонент находится вне доступа сети.

– Мама, мамочка…

Олежка сжал кулачки, решив больше не плакать. Может быть, мамочка просто очень занята… Он почти задремал с телефоном в руке, когда в дверь снова заколотили. Кряхтящие, булькающие смешки чередовались со шлепками в дверь, которая сотрясалась от ударов.

– Нет. Нет. Нет.

Он закрывал уши руками. Кошка шипела.

«Это мне снится. Это кошмар», – пытался внушить себе мальчик, но сам не верил, дрожа от страха и холода.

Снова схватил мобильный. Зарядка заканчивалась. Всего две полосы. Жаль, кроме номера матери в памяти телефона ничего нет. Да и душившие паника и страх не давали вспомнить ни одного номера службы экстренной помощи.

То ли сто один. То ли сто два. Но он не был уверен на сто процентов.

«А вдруг наберу неправильно? – думал Олежка. – И что будет тогда? А если батарея разрядится, и мама потом не сможет позвонить?»

Руки онемели. Дверь прекратила трястись после душераздирающего визга петуха. Повисла гнетущая тишина – и снова заморосил, тараторя по крыше, дождь.

Олежка вздохнул, сел в угол, приласкал кошку, стянул с кровати одеяло и просто стал ждать, когда телефон зазвонит.

…За окном рассвело… Всё тело окоченело. Кошка принюхивалась, но больше не дыбилась у двери. Мочевой пузырь Олежки грозил разорваться на части.

Мальчик, поджав губы, повозился у столика и вытащил деревяшку, не прикреплённую к столешнице. Вооружившись, резко вытащил крючок из петли и с криком выскочил из комнаты… Тишина. Входная дверь нараспашку. Премерзкий запах усилился. Холодильник перевернут. На полу лужи воды. Бурая жижа, комья грязи. Подвал открыт.

Они вместе с кошкой вышли на улицу. Дождь смывал кровь и перья с плиточной дорожки, что вела до калитки. Дверь сарая раскрыта настежь. Кошка прыгнула на забор, а с него – на крышу.

Олежка хотел было сходить в туалет, но заметил: на огороде мелькнула размытая бугристая тень. Моргнув, посмотрел снова и ничего не увидел. Но пописал, зайдя в палисадник. Затем направился прямиком к калитке, надеясь, что найдёт соседей, всё им расскажет, и они помогут ему.

Дома в посёлке Рыковка, где жили одни старики, стояли далеко друг от друга, и к каждому двору прилегали большие участки, хотя и не такие большие, как огород у бабы Яськи.

Олежка бежал во весь дух, а с потемневших небес накрапывал дождь. Дорога впереди была размыта – и несколько раз он поскальзывался, едва не падая в лужи.

Первый дом с занавешенными окнами выглядел нежилым. Здесь жил придурковатый Стась, который любил чудить, не стриг длинные, до пояса, как у бабы, седые волосы и ходил босиком даже зимой.

На стук в калитку и крики никто не отзывался. Верная чёрная собака Стася тоже куда-то подевалась. В любое другое время, стоило только пройти возле забора, как она злобно лаяла и, будто припадочная, кидалась даже на почтальона.

Едва отдышавшись, Олежка побежал дальше, успев заметить, как шевельнулась штора в окошке.

Дорога совсем раскисла. Ноги вязли в тёмной смеси из глины, песка и щебня. И он всё-таки несколько раз упал, приземляясь то на руки, то на пятую точку.

В остальных домах тоже никто никак не отреагировал ни на стук, ни на крики. Ко всему прочему появилось странное чувство: кто-то, затаившись, наблюдает за ним.

На фонарном столбе засела ворона и изредка каркала, вгоняя в дрожь.

Мальчишка добежал до магазина и удивился, увидев на двери замок. Неужели уже обед? Нет. Среда – санитарный день.

Он отдышался. Что дальше? Затем напился холодной воды из колонки, рядом с магазином. Постучал ещё в один дом. Затем в другой. Никого. Тишина. Словно все вымерли. Но мальчишке никак не давали покоя задёрнутые на окнах шторы. А во дворах некоторых домов, как и у Яськи, царили следы разгрома. Белели в грязи куриные перья, усыпая землю, точно конфетти… Подсохшие следы крови заставили отпрянуть от калитки и от раскрытой настежь двери в чужую хату.

Олежка испугался до одурения. Страх нарастал, заставляя всё внутри сжиматься, и не давая заходить в дома с открытыми дверями. Мальчишка ругал себя за трусость и глупость самыми последними словами. Ещё и телефон забыл в хате бабки Яськи. Да и сто рублей, давнишний подарок от отца, тоже не взял.

«Идиотина. Дурында. Лох педальный».

Но ведь он надеялся, что успеет вернуться до темноты в хату, чтобы забрать телефон и вещи, а потом сразу же бежать на остановку.