Текст книги "Опоздавшие к лету"

Мы остаемся тут, а ты уйдешь. Мы остаемся за проволокой, а ты уйдешь. Мы остаемся тихими, без голоса и воли, без права жить и думать, а ты уйдешь. Ты уйдешь и будешь думать, что ты на свободе – потому что проволока будет не вокруг тебя, а вокруг границы, и там же вышки с часовыми. И, не видя проволоку вблизи, ты будешь считать себя свободным и даже сможешь воспевать эту свободу и ходить по улицам после наступления темноты, потому что у тебя есть пропуск, и, уж конечно, ты не будешь делать ничего такого, чтобы у тебя пропуск отняли, а самого поместили туда, где проволока не за горизонтом, а вблизи. А здесь, майор, есть место, где проволока еще ближе, так близко, что можно только стоять, держа руки по швам, потому что вокруг тебя проволока. Так мы и рождаемся – руки по швам, и горды тем, что намерены и тверды в этом своем намерении: умереть, держа руки по швам; а если кто-то забывает, что это высшая добродетель, которую должен блюсти каждый благонадежный гражданин Империи, то ему можно мягко напомнить об этом, постепенно перенося проволоку из-за горизонта к самым рукам – так, чтобы их можно было держать только по швам. Так – руки по швам! – мы идем по жизни, распевая маршевые песни, с которыми легче идти и которые забивают в голове все прочие мысли, идем, стараясь держать равнение в шеренгах и видеть грудь четвертого, и любое отклонение от равнения воспринимаем как нарушение и едва ли не крушение строя – во всяком случае, покушение на оное; воспринимаем сами, никто не велит нам это так воспринимать, просто это впитано с молоком матери – видеть грудь четвертого и держать руки по швам.

…а какой, оказывается, лакомый пряничек – свобода! Нельзя давать его слишком помногу, потому что у населения начинает кружиться голова и разбегаются глазки, а с закруженной головой они мало ли что могут подумать: может быть, и не должно быть границы у этой самой свободы? А с другой стороны, нельзя ее отнимать совсем, потому что вкус ее должен помнить каждый, и время от времени невредно освежать эту память. И тогда, дав совсем небольшой кусочек свободы в повседневное пользование, как то: перенеся колючую проволоку к границам и разрешив перемену места работы, а также безлимитное посещение кинотеатров и бань, – и угрожая отнятием этого кусочка, понемногу, сами понимаете: за маленькую провинность маленький кусочек, – так вот, при умелом регулировании размеров этого кусочка можно заставить население творить абсолютно все: умелого манипулятора будут превозносить до небес, производя в полубоги, а неумелого будут молчаливо осмеивать, не осмеливаясь, впрочем, признаться в этом даже себе.

Итак, эластичный поводок и кусочек сахара – и гордый гомо сапиенс превращается в гордого собой гомо сервуса, человека служебного, – правда, не каждый, но тут-то и вступает в игру некий репрессивный орган. Сорную траву с поля вон! – и на поле остается отборная пшеница, колос к колосу, голос к голосу, и так из года в год, а потом на пшеницу нападает вдруг пятнистая парша, и открывается тогда, что сорные васильки от этой парши пшеницу раньше и спасали… И тут либо приходится признавать агротехнические ошибки и делать шаг назад или уж ломить вперед, до логического конца. Что мы и делаем.

Но любая система дрессировки и выбраковки, как бы точна она ни была, не в состоянии охватить весь массив личностных различий, и кто-то ускользнет от нее, а кто-то окажется невосприимчив, а кто-то станет ее убежденным врагом – не потому, что он родился врагом, а сама система сделала из него себе врага; системе, чтобы существовать, нужен враг, ибо без врага не нужна система. Так уж получается, что вакантные места врагов заполняются моментально, такова уж наша природа, и наказание любого виновного в непокорстве системе – как бы ни была сформулирована его вина – служит не к исправлению заблудшего и не к наставлению его на праведный путь, а лишь к сепарации тех, кто поддается принятым методам дрессировки, от тех, кто им не поддается; последние изолируются или уничтожаются, по обстановке. В умелых руках эта система почти безотказна, но часто дрессировщики, увлеченные ее эффективностью, забывают о руках и начинают считать, что безотказность присуща самой системе…

– Очнись. – Хильман толкнул Петера локтем в бок.

– Да, – сказал Петер. – Да, конечно.

– Все увидел? – спросил Хильман, и голос его был странный, совсем не хильмановский голос – скорее голос того Хильмана, что навещал Петера в его бреду, голос, которым тот, призрачный Хильман требовал доказательств дружбы…

– Пойдем, – сказал Петер.

Они повернулись, и вдруг в спину им ударил крик: «Майор! Генералу скажи – я ни в чем не виноват! Юзеф Поплавски, сапер, – ни в чем не виноват! Генералу! Скажи генералу!» – «Молчи, сука! – негромко, но веско, разом перебив крик, сказали Юзефу Поплавски, саперу. – Молчи, гнида! Из-за тебя весь барак без баланды оставят». – «Эка невидаль – не виноват», – сказал еще кто-то. И кто-то прошептал: «А правда, скажи генералу, пусть разберется…» И тут от двери тонким, прерывающимся голоском кто-то пискнул: «Атанда! Блокфризер идет!» и Хильман, ухватив Петера за руку, рванул его из барака наружу, и, сразу окунувшись с головой в чистый холодный воздух, Петер понял вдруг, что дышать им не может, он хватал этот воздух ртом, насильно гнал в легкие, но воздух, дистиллированный и разреженный, никак не мог наполнить грудь, и Петер понял, что сейчас задохнется, и страх, такой смертельной силы страх, какой он испытывал едва ли когда еще, обрушился и подмял под себя все; это длилось мгновение, но за это мгновение, показалось Петеру, он успел раствориться и родиться заново, и, когда он вновь ощутил себя таким, какой он есть, то есть стоящим на земле, он понял, что наконец вдохнул, вдохнул полную грудь этого проклятого воздуха и сможет отныне дышать – отныне и далее, до самого конца…

Расстались с Хильманом легко, будто до завтра, но Петер знал, что это насовсем, потому что такое может быть только однажды. Хильман звал его к берегу Стикса, но Петер не пошел – не захотел. По разным причинам. Просто не захотел, и все. Может человек чего-то не хотеть, не вдаваясь в объяснения? Может, согласился Хильман и не настаивал.

Он сказал еще, что Петер подсказал ему замечательную мысль: обойти всех тех, кого он зовет своими друзьями, и посмотреть, как они там. Петер подумал, что долго Хильман не продержится, но иллюзии потеряет; однако отговаривать не стал – бесполезно отговаривать.

Они пожали друг другу руки, Хильман пожелал Петеру дотянуть до конца, а Петер не нашелся что пожелать в ответ, и Хильман усмехнулся понимающе, ткнул его кулаком в плечо, повернулся и пошел обратно – по направлению к лагерю. Он отошел на несколько шагов и исчез. Не то растворился в тумане, не то просто сделался невидим. И Петер, еле переставляя ноги, поплелся к своим.

Он тащился, сгибаясь под тяжестью сегодняшнего дня, и больше всего ему хотелось сейчас упасть и никогда уже больше не подниматься, но встречи, отпущенные ему судьбой на этот путь, еще не все состоялись, и вскоре сверху его окликнул очень знакомый голос, и Петер, наверное, просто ждал подспудно, что этот голос когда-нибудь окликнет его, потому что не удивился, не обрадовался и не испытал вообще никаких эмоций, а просто сказал:

– Я к тебе туда не полезу. Спускайся и поговорим, если хочешь.

Сверху упала веревка, и по веревке ловко, как большая грязно-зеленая обезьяна, спустился Баттен.

– Привет, – сказал Баттен добродушно, но взгляд его был настороженный: а как воспримет бывшее начальство появление блудного техника?

– Решил отлежаться? – хмуро спросил Петер. – Умнее всех хочешь быть?

– Всех-то – не получится, – сказал Баттен. – Как, например, умнее генерала можно оказаться? Но в меру сил и способностей…

– Тебе чего нужно? – спросил Петер. – Ты говори, а то я не могу – устал, как не знаю кто.

– Холодает, – сказал Баттен.

– Ладно, – сказал Петер, – придумаю что-нибудь.

– Придумай пару бочек солярки, – сказал Баттен. – Жратвы мне на полгода хватит, а вот если морозы…

– Заскучаешь за полгода-то, – сказал Петер.

– Нет, не заскучаю. – Баттен потупился. – Ко мне друзья заглядывают, то-се… За полгода тут все кончится, это уж точно. Еще чуть-чуть – и завалится этот мост к энной матери, как его медленно ни строй. Ивенс этот такой строитель, что не дай бог его в скорняки: из снега тулуп сошьет и за соболий продаст – ловкач! Смотрю я на него из своего далека – и прямо сердце ноет: ну почему я так не умею?

– Думаешь, ловкач? – раздумчиво сказал Петер.

– Ловкач, – уверенно сказал Баттен. – Уж я-то чую.

– Зря ты нас бросил, – сказал Петер. – Период пошел сложный, воевать нам приходится на два фронта, а у тебя рука легкая.

– Ты, старик, никогда хорошим нюхом не обладал, – сказал Баттен. – А я всегда чую, когда начинает порчей шкурки подванивать.

– Станут они тебе шкурку портить, – сказал Петер. – На кой ты им – мараться?

– Ты как вчера родился, – сказал Баттен. – Я вообще на тебя изумляюсь, как такие субъекты до половой зрелости доживают? И зачем, главное? Был бы себе ребеночком, умненьким таким – на радость папе с мамой. А то вырос, майором заделался… пардон, прими мои поздравления, я ведь не успел тебя тогда поздравить? Или успел? Впрочем, не помешает и лишний раз… так вот – вырос, заделался подполковником, пост такой значительный: Заготовитель Правды, Поставщик Двора Его Императорского Величества! Эх, Петер, Петер…

– Что «эх»? Почему мне все говорят «эх»?

– Да ведь ты же ни черта не видишь вокруг себя. Ты ни черта не понимаешь, не чуешь и не чувствуешь. Ни черта не слышишь. У тебя всегда такая гордая рожа, будто тебе под нос кусочек говна подвесили. Ты к людям-то присматривался когда-нибудь? Не к тому, что они делают, или как вы там говорите – созидают, а к ним самим, к лиц выражениям, к… а, что тебе толковать! Ты скажи, за последнюю неделю каких-нибудь перемен в том, что ты ешь, не было?

– Нет вроде, – пожал плечами Петер. – А что?

– А то, что, пока я с вами был, ты с генеральской кухни жратву получал, а теперь, я думаю, с общей. Ну-ка напрягись, припомни.

– Мм… кажется… Кажется, да. Точно. Последнюю неделю все каша да каша…

– Вот. Очень наглядно. А туда же – борец за правду. Ты ведь не знаешь правды и знать ее не можешь, потому что на мелочи тебе плевать, тебе общие планы подавай, ты их и лепишь, эти общие планы… Я понимаю – характер у тебя такой, и не приучен ты мелочам внимание уделять, ты ими брезговать приучен, приучен брезговать мелочами и сегодняшним днем, ты думаешь, что это недостойно пристального рассмотрения, что главное – это обязательно что-то большое и обязательно устремленное в завтрашний день…

– Ты меня совсем каким-то ослом выставляешь, – сказал Петер.

– Ты и есть осел, – сказал Баттен. – Если хочешь знать, на таких, как ты, все и держится.

– Это ты загнул, – сказал Петер.

– Ничуть, – сказал Баттен.

Они помолчали, и Петеру представилась вдруг во всей красе нелепость каких-либо возражений на эту голую истину – да, господа, истину, таким уж я уродился, таким выкормлен и выбит, чтобы не обращать внимания на детали быта и вообще все суетное и преходящее, а видеть явление целиком, и проникать в суть, и обобщать с точки зрения прогрессивной философии пангиперборейства, – а ты ее знаешь, ту философию? Вот то-то и оно…

И вообще все это действительно не важно, а важно то, что жив Баттен, что сработало его чутье и что, доверяя чутью Баттена, порох надо держать сухим.

– Пойду я, – сказал Петер. – Значит, солярки…

– Пожалуйста, – сказал просительно Баттен, и Петер вспомнил, что Баттен мерзляк и всегда кутается во что-нибудь теплое.

Интересно, почему они мне все доверяют: и чокнутый Шанур, и дезертир Баттен, с усталым недоумением думал Петер. Более того: почему я допускаю, чтобы они мне доверяли и втягивали меня в самые разные подрасстрельные истории? Как у меня там с инстинктом самосохранения? Петер прислушался к себе. С инстинктом было хреново: весь замордованный, он свернулся калачиком где-то на дне и тихонько подскуливал. Бедняга, пожалел его Петер, и инстинкт слабо огрызнулся: себя пожалей.

А в блиндаже господин Мархель устраивал разнос младшим операторам. Он сидел за столом, на котором горой громоздились катушки с пленкой и прочие атрибуты киношной деятельности, и выговаривал за развал работы, а операторы стояли навытяжку: Армант внимал ему со скукой, Шанур – с тишайшим бешенством в глазах.

– А вот и главный виновник, – сказал, поворачиваясь всем корпусом, как самоходное тяжелое штурмовое орудие «Элефант», господин Мархель; только сейчас Петер усек, что тот в дрезину пьян. – Итак, господин под-пол-ковник, объясните-ка мне, соблаговолите, как вы понимаете политику нашего Императора в области… Смир-рна! Стоять, как подобает, когда речь идет о Его Величестве!.. Как вы понимаете своей брюквой, которая у вас растет на месте наблюдательно-мыслительного органа, в просторечии…

Петер повесил камеру на гвоздь, подошел к господину Мархелю вплотную и четко, сдерживая себя из последних сил, произнес:

– Господин советник, потрудитесь покинуть наше общество. Вы находитесь в состоянии, недопустимом для продолжения разговора.

– Т-ты!.. – клокотнул господин Мархель и стал подниматься из-за стола, цапая себя за задницу, где должна была находиться кобура, и тогда Петер ему врезал. Ох и много же он вложил в этот удар! Все, что лежало на столе, так и брызнуло в стороны, и ноги господина Мархеля, обутые в мягкие шевровые сапоги, взметнулись над столом буквой «V» – символом победы и возмездия. Потом он тяжело грохнулся на пол по ту сторону стола и затих.

Немая сцена: Петер придерживает левой рукой правую, потому что правая занемела и ниже локтя ее будто бы нет совсем, поэтому он непроизвольно ее там ощупывает, чтобы убедиться, что она все-таки есть; Армант и Шанур растеряны до предела, такого оборота событий они не ожидали и теперь не могут вспомнить свои действия и реплики в этом варианте. Пять секунд, десять секунд… Кончилась немая сцена.

Армант. Вы что, вы что?… Совсем уже? (Чуть не плачет; огибает стол, наклоняется над господином Мархелем.)

Шанур. Бог ты мой! Какой апперкот! Какой классический апперкот!

Армант. Господин советник? Господин советник? Не дышит! Что же будет? Что вы наделали? Что вы наделали? Нас же всех расстреляют!

Шанур. Перестань скулить! Петер… (Не может словами выразить свои чувства, поэтому делает жесты, будто рвет на себе волосы и подбрасывает их вверх; в тех местах, откуда Шанур родом, это означает проявление наивысшего ликования души.)

Петер. Да ну вас! Сами не могли послать его подальше… А как он ногами!

Шанур. А как он ногами! Я никогда не забуду – как он ногами! (Начинает хохотать. Он хохочет громко и совершенно неэстетично, широко раскрывая рот и задирая голову, при этом звуки возникают такие, будто в горле у него работает небольшая камнедробилка.)

Петер. Да ну вас… Ну вас всех… (Скисает от смеха, отходит, держась за живот, и валится на кровать; дальше хохочет лежа.)

Армант. Господин советник? Вы живы? Ну откройте же глаза. Не открывает. Что же будет? Вы что – с ума посходили? Не понимаете ничего? (Внезапно тоже начинает смеяться; сквозь его страх прорывается странный рваный смех, иногда усилием воли Арманту удается сдержать смех и сделать скорбное лицо, но это на секунду, не более: губы начинают кривиться, и он вновь захлебывается смехом, только в глазах мелькает паника, как у настоящего утопающего.)

Петер. Оставь его, Ив. Проснется утром и ничего помнить не будет.

Армант (с надеждой). Вы думаете?

Петер. Ты что, сам никогда не надирался?

Армант. Хоть бы обошлось…

Шанур. Да ладно тебе. Запричитал…

Господина Мархеля общими усилиями подняли с пола и уложили на кровать Арманта. Обморок его скоро перешел в сон, он задышал глубоко и ровно, потом захрапел. Под утро он привел постель Арманта в негодность, но не проснулся.

Рапорт, подготовленный Петером, в кратком изложении трактовал события так: господин советник в нетрезвом виде угрожал оружием подполковнику Милле, был подполковником обезоружен и обездвижен. Просьба не предавать инцидент огласке. Однако подавать рапорт не пришлось, так как господин Мархель, проснувшись поздно и с тяжелой головой, несколько сконфузился, потрогал припухшую челюсть, извинился перед младшими операторами за причиненное беспокойство и, кое-как приведя себя в порядок, удалился. Через час он вызвал Петера и еще раз принес свои извинения; как Петер понял, о событиях вчерашнего вечера он имеет весьма смутные и спутанные представления. Потом господин Мархель сказал:

– Мне кажется, мы несколько расслабились и позволили себе… позволили расслабиться… да. Туман, снижение темпов работ, некоторая, я бы сказал, некинематографичность происходящих событий; но тем более надо собраться с мыслями, проявить определенную фантазию, мастерство, талант, наконец. Я прошу вас сегодня вечером в штаб генерала на совещание. Подумайте, не внести ли какие-нибудь изменения в сценарий? Да, и вот еще что: я вызвал усиление, и завтра прибудут еще несколько человек из вашей редакции, а во-вторых, есть информация, не слишком, правда, достоверная, что наш техник не был похищен агентурой, а просто дезертировал; прошу вас, попытайтесь проверить и, если возможно, опровергнуть эту информацию. Вам это сделать проще, чем мне.

– Слушаюсь, – сказал Петер.

– Ах, подполковник, оставьте этот официальный тон! Ну какой вы, к черту, военный? А я? Зачем нам этот барьер субординации? Давайте на «ты» и по именам? Хотя бы без посторонних.

Петер понимал, что медлить при ответе нельзя, что самое неудачное было бы помедлить и сказать «да», поэтому он без внешних проявлений сомнения и брезгливости протянул руку и сказал:

– Петер.

Господин Мархель руку принял, пожал – кисть у него была вялая и горячая – и сказал:

– Гуннар!

В голосе его была какая-то неподобающая случаю значительность.

Только позже Петер понял суть этого перехода на «ты» и далее – к разнузданному амикошонству. По въевшейся привычке господин Мархель намерен был поменять местами причину и следствие, чтобы после некоторой временной экспозиции казалось: вот были старые кореша, Гуннар и Петер, и Гуннар схлопотал в рыло от Петера, и ничего особенного в этом нет, то ли еще бывает между старыми корешами, это вам не от подчиненного плюху получить, да еще при свидетелях…

Туман не поредел, и внизу, у стапеля, стало просто невозможно находиться: смешиваясь с соляровым чадом, туман превращался в нечто непереносимое, едкое и для дыхания непригодное, а оседая на камне, образовывал скользкую, как сало, пленку, по которой катились даже рифленые подметки итальянских хваленых ботинок, и дважды Петер припечатывался к земле-матушке весьма чувствительно. Работа почти стояла. Петер поискал и нашел Козака, и Козак рассказал ему, что за последние три дня удалось поставить лишь одну секцию, и пока ничего не предвидится, потому что все порастеряли, новые начальники-выдвиженцы ни хрена не умеют, крепежных узлов опять некомплект, а площадка загромождена неочередными секциями так, что пешему не пройти. «Бардак», – резюмировал он.

Инженер Ивенс пытался организовать рассортировку на монтажной площадке, но ничего лучшего, чем просто побросать секции в каньон, он не придумал. Несколько секций сбросили, а потом вниз сорвался трактор, и тракторист выпрыгнуть не успел. Ивенса опять чуть не пристрелили.

Дважды на глазах у всех, и у Петера в том числе, солдаты комендантского взвода подходили к офицерам-саперам и уводили их.

Затем Петер подслушал интересный разговор:

– Пять против одного на Крюгера.

– Принято.

– Три против одного на Нооля.

– Принято.

– Семь против трех на Ивенса.

– Принято.

– Два против одного на сержанта Дегенхарта.

– Принято.

– Двадцать пять против одного на оператора Шанура.

– Принято.

Петер заглянул за угол трансформаторной будки. Саперы окружили человека в плащ-накидке, в руках у него были билетики, которые он раздавал, помечая что-то в них и в блокноте; деньги, получаемые от саперов, он складывал в полевую офицерскую сумку. Полагаясь на свою невидимость, Петер подошел поближе и взялся за камеру. В грохоте и лязге, производимом механизмами, в гудении, исходящем от трансформатора, услышать звук работающей камеры было невозможно, однако человек с билетиками поднял голову и подозрительно огляделся, но Петера не увидел. Это был адъютант генерала Айзенкопфа майор Вельт.

Петер, Шанур и Козак курили в той самой пещерке, где когда-то жгли костерок и пили хороший чай в теплой компании. Козак рассказывал самые распаскуднейшие новости. Не таясь, комендатурщики подходили к саперам и требовали от них доносительства. Если кто-то отказывался, его уводили; если кто-то соглашался, но не выполнял – его тоже уводили. Был выпущен и распространен специальный бланк «Для донесения», в котором все излагалось типографским способом и оставалось лишь подставить имя и фамилию. С прошлой недели якобы неофициально работает тотализатор, и что из этого выйдет, еще неясно. Все смотрят друг на друга с опаской. Если так пойдет и дальше…

Петер рассказал немного о лагере. Шанур смотрел на него с открытым ртом, а Козак выслушал почти равнодушно и проворчал: «Ясное дело…» Они докурили и разошлись.

Совещание у генерала открыл сам генерал.

– Думаю, можно подвести первые итоги, – сказал он. – Хотя ускорить темп работ не удалось, но в остальном успехи большие. Выявлено и изолировано либо уничтожено тысяча пятьсот два агента врага. Прорыто сорок пять метров туннеля под каньоном. Проведена замечательная кампания по наглядной агитации. Как я понимаю, взятое нами направление совершенно верное. Гуннар, когда ты намерен закончить фильм?

– Видишь ли, – сказал господин Мархель, – речь еще не идет о завершении фильма. Речь идет о продолжении съемок и возможном перемонтаже некоторых сцен.

– Пора уже думать о завершении, – возразил генерал.

– О завершении я думаю с самого начала, – сказал господин Мархель. – И я считаю, что приступать прямо сейчас к завершению еще рано.

– Почему? – удивился генерал.

– Потому что мост еще не построен.

– Ну и что?

– А то, что дезинформировать Императора нам никто не позволит.

– Ну а если его построят только к лету?

– Значит, придется объяснять, почему так получилось.

– Ну и почему же?

– Да боже ж ты мой! Ты что, слепой, Йо? Каждый третий строитель оказался предателем! Кто же в таких условиях может выдержать сроки?

– Да-да-да… – Генерал побарабанил пальцами по столу. – Видишь ли, Гуннар, я уже послал Его Величеству прошение о продлении сроков строительства…

– Ясно, – сказал господин Мархель. – А как было написано: просто «отказать» или с подробностями?

– С подробностями, – сказал генерал.

– Значит, сам писал, – вздохнул господин Мархель. – Ну что же делать, придется…

– С такими, знаешь, подробностями…

– Не переживай.

– Да я ничего.

– Вот я и говорю. Не такое мы с тобой переживали. Не такое осиливали.

– Правду говоришь. Только как все-таки быть? Я ведь в строительстве этом ни ухом ни рылом, сам знаешь. Если бы мог, так вмешался бы, взял бы на себя руководство…

– Положись на меня, – сказал господин Мархель.

– А знаешь, что еще в ответе Императора было? Что мы не уделяем внимания возвеличению императорской фамилии, отсюда все наши беды. Поставили памятник какому-то там инженеру, а до сих пор нет памятника Императору… пардон, не памятника, а скульптуры. Кто-то настучал, вот он и сердится.

– Да, это мы упустили, – согласился господин Мархель. – Не с того конца взялись. Но это еще не поздно исправить. Вмонтируем в ленту, и вся недолга. Будто бы летом еще поставили.

– Тогда надо успеть хотя бы до снега.

– Надо успеть. Это уж все в твоих руках.

Затем выслушали майора Вельта. Майор очень подробно разъяснил механизм выявления агентов с помощью тотализатора. Кроме того, сообщил он, тотализатор будет давать небольшой, но верный доход казне. Кроме того, личный состав будет получать моральное удовлетворение от реализации своих прогнозов. Деятельность майора Вельта была одобрена.

Ох и изменился майор! Петер искоса разглядывал его ставшее необычайно значительным лицо, гордо развернутые плечи и выпяченную грудь, будто майор навсегда задержался на глубоком вдохе. Смотрелся майор на полковника – минимум, а то и на генерал-майора. Далеко пойдет, подумал Петер. Потом он вспомнил лагерь. Далеко пойдет…

– А со скульптурой мы выкрутимся очень просто, – сказал Петер, когда майор сел. – В реквизите, который привезли с собой диверсанты – ну, те, которые выдавали себя за киногруппу, – там у них есть скульптура Императора. Она, правда, из папье-маше, но раскрашена под мрамор, так что вряд ли кто-нибудь это заметит, особенно если постамент сделать повыше.

Генерал и господин Мархель переглянулись.

– Что же ты раньше-то молчал? – укоризненно сказал господин Мархель. – Догадаться не мог, что ли?

– Сценарием же не было предусмотрено, – сказал Петер, разводя руками.

– Так ведь все разве предусмотришь? – сказал генерал. – На то и задница мягкая, что не все стулья с подушками.

– Верно, верно, – сказал господин Мархель. – А постамент, наверное, сделаем из секции моста. Очень символично получится.

– Очень символично, – сказал генерал. – Император на какой-то клетке. Ты бы думал сначала, а потом уж…

– Ни на какой не на клетке, – горячо возразил господин Мархель. – Все знают, что это секция моста. А чтобы вообще не возникало никакого ненужного ассоциирования, секцию эту можно обшить фанерой или шифером… изнутри, да, точно – изнутри обшить, и тогда вся структура будет на виду, и в то же время – никаких ассоциаций с клеткой.

– Ну, так еще можно, – сказал генерал. – Давай, Вельт, ты этим и займешься. Чтобы к утру все было как надо.

– Почему это я? – капризно сказал майор Вельт. – Мне за сегодняшний день еще восемнадцать агентов выявить надо.

– Р-разговорчики! – сказал генерал. – Р-разбаловался! Выполнять!

– Есть, – сказал майор с нехорошей сдавленностью в голосе. Он четко повернулся и вышел. Генерал с нежностью поглядел ему вслед и вздохнул.

– Не люблю на людей шуметь, – сказал он. – Но вот приходится иногда…

А утром выпал снег. Петер встал очень рано, не спалось, и вышел из блиндажа в совсем иной мир. То, к чему он привык и без чего уже не видел окружающего его пространства: переплетения черно-ржавого железа, глыбы бетона, глыбы камня, горы щебня и просто горы – все это оказалось вдруг прикрыто пушистым и совсем не холодным покрывалом, и только местами из-под него высовывались особо острые углы, как локти и колени покойников, почему-то Петеру пришло на ум именно это сравнение, потому, может быть, что именно такое свежеприкрытое поле он видел прошлой зимой, после неудачного наступления на северо-западе… Снег не взбодрил его, а расстроил. Впрочем, расстройство в чувствах не помешало ему растереться до пояса этим самым снегом, приведя тело в состояние, сравнимое с радостью.

По снегу местами были протоптаны дорожки, колеи и дороги, и внизу, у стапеля, снег моментально приобрел серо-черный цвет, как вокруг свежей воронки, и тем не менее пейзаж сменил очертания, и мир стал обманчиво велик и чист.

Петер ждал пополнение к вечеру, но они объявились уже в девять утра: взвизгнув тормозами, остановился знакомый полугрузовичок, и Петера, размышлявшего о дне минувшем, облепили с трех сторон Камерон, Менандр и Брунгильда. Из машины улыбались Эк и сам Летучий Хрен – оба в теплых шапках, оба довольные, что так все хорошо устроили… Петер, как ватный клоун, неловко топтался на месте и прятал руки, потому что они постоянно натыкались на Брунгильду, потом она сама обняла Петера, ставшего вдруг маленьким и слабым, утопила в себе и, утопив, поцеловала в губы – так, слегка… «Закраснелся, как девочка! – хохотал Камерон, лупя Петера по гулкой спине. – Отвык тут от нормального обращения, скажи ему, Брунгильда!» – «А то он привыкал когда-то, – отвечала Брунгильда, – это же Петер-послушник, а не вы, кобели похотливые!» – «Ну вы и живете, я посмотрю, ну и дрянь у вас тут, – говорил Менандр, озираясь, – нет, я этого так не оставлю…»

– Ну докладывай, – сказал наконец Летучий Хрен, когда все было развешано по гвоздям и растолкано по углам, когда угомонился Камерон и скрылся куда-то Менандр, младшие операторы привели себя в соответствие с моментом, а Брунгильда расположилась на кровати Петера в свободной позе, греясь в перекрещивающихся взглядах и чувствуя себя в этом перекрестье свободно, как, скажем, кинозвезда в лучах софитов.

– Работать очень трудно, – сказал Петер. – Советник не просто вмешивается, а начисто лишает возможности делать что-то самостоятельно. Все съемки только по сценарию, кое-что я пытался делать от себя – запретил и теперь учитывает всю пленку до последнего метра. Как я понимаю, по плану мост уже должен быть сдан, поэтому все, с чем саперы столкнулись в действительности, считается несуществующим. В сценарии есть поистине кретинические моменты, но мы должны работать под документ. Масса создания ситуаций, пересъемок, фальсификации, игра монтажом. Все.

– Кое о чем я догадывался, – сказал Летучий Хрен. – Но ты был бы не ты, если бы не делал все поперек. Так ведь?

– Поперек – нечем, – сказал Петер. – Пленки едва хватает на вдоль. Я же говорю – он проверяет все до метра.

Летучий Хрен покивал головой.

– Хорошо… да. Значит, сенсаций не будет? – не то чтобы спросил, а почти с уверенностью произнес он.

– Будет пленка – попробуем что-нибудь сделать, – сказал Петер.

– Какое! – сказал из угла Шанур. – Поздно что-то делать. Такие сцены упустили!

– Ну, стройка-то еще не кончена, – сказал Петер.

– Ладно, насчет пленки – это я подумаю, – сказал Летучий Хрен. – Ну и, наверное, попробую побеседовать с советником. Пусть он войдет в положение – мы ведь даем не только пропагандистский материал, нам нужна и информация.

– По-моему, это бесполезно, – сказал Петер. – Я пробовал.

– То ты, а то я, – возразил Летучий Хрен. – Разница?

– Посмотрим, – сказал Петер.

В тот день, хоть этого никто и не ожидал, прибыло пополнение и саперам. Колонна грузовиков, две зенитные самоходки, впереди – «хорьх»-амфибия с огромным седым саперным майором, все это вторглось в черно-белый мир ущелья и загудело, замелькало, заговорило. Шестьсот новобранцев, стриженных наголо, в новеньких шинелях, в войлочных теплых сапогах, выстроились неподалеку от штаба, и майор, придерживая правой рукой положенный по уставу кортик – никто из саперных офицеров не носил кортиков! – отправился докладывать генералу о прибытии. Его не было долго. Потом в штаб проследовал конвойный наряд. У Петера заныло под ложечкой. Через десять минут майора, уже без кортика, без ремня и без шапки, со скрученными за спиной руками, вывели из штаба и повели к обрыву. Он не хотел идти, упирался, его подталкивали; потом он плечом отбросил конвоира и хотел что-то крикнуть своим, но офицер, старший наряда, выстрелил из пистолета ему в затылок. Майор упал. Строй саперов заволновался, но тут с двух сторон ударили поверх голов зенитные пулеметы. Саперы повалились на снег. Солдаты комендантского взвода оцепили их и повели вглубь ущелья. Петер, не переставая снимать, пошел следом. Саперов положили на землю, огородили то место веревкой с флажками и поставили пулеметы. Тут же разбили палатку, внесли в нее печку, стол и несколько стульев, и майор Вельт с подручными стал проверять, кто есть кто.