Текст книги "Деметра"

ГЛАВА 4.
РАЗВИЛКА СУДЕБ.

Утро было ярким и солнечным, несмотря на подкравшуюся к городу позднюю осень.

Деревья в парках уже облетели, и толстый слой желтой и огненно-рыжей листвы покрывал потрескавшийся от времени асфальт старых дорожек.

Ветер, забавляясь, шуршал по голым аллеям, изредка подбрасывая в воздух пригоршни сухих, скорчившихся листьев, словно надеялся, что они вновь прилипнут к ветвям… Конечно, у него ничего не получалось, и Антон, глядя на эти тщетные усилия глупого ветра, невольно улыбался.

Стоя в тупике заброшенной аллеи, которая упиралась во влажную и замшелую стену какого-то здания, он вдыхал чистый, холодный воздух осени и был счастлив.

Сзади по листьям прошуршали чьи-то легкие шаги, и Антон, обернувшись, увидел Дану, которая вприпрыжку бежала к нему, размахивая букетом огненно-красных кленовых листьев. От улыбки на лице девочки обозначились две ямочки, которые придавали ему чуть хитроватое выражение.

– Эй, ты чего убежал? – еще издали закричала она, подбрасывая свой букет в воздух. Остановившись, Дана втянула голову в плечи, а подброшенные вверх листья осыпали ее с головы до ног. Девочка весело взвизгнула и отскочила в сторону. – Там тебя ищет тетя Сержант… – страшным голосом сообщила она Антону, скорчив строгую гримасу.

– Не пойду я к ней… – вдруг насупился Антон. Все его хорошее настроение вмиг улетучилось, словно его унес с собой порыв осеннего ветра.

– Эй, ты что? – Дана остановилась напротив мальчика и с серьезным видом принялась поправлять капюшон его потертой и не по росту большой форменной куртки. – Хочешь, чтобы нас всех наказали, да? – изображая из себя взрослую, упрекнула она.

– Нет… – вздохнул Антон. – Не хочу…

Он невольно отвел глаза, со странным замиранием сердца ощущая холод ее маленьких ладошек, которые, поправляя складки капюшона, касались его голой шеи. Лицо Даны было так близко, что он, смутившись, отвел глаза.

Девочка, по-своему истолковавшая этот жест, оставила в покое его куртку.

– Пойдем… а то крику будет…

Антон нехотя подчинился. Он, конечно, понимал, что старших нужно слушать, но внутри что-то протестовало, не давая ему стать одним из двух десятков таких же, как и он, беспризорных сирот… За две недели, что прошли со дня его появления в группе, он постоянно испытывал щемящее чувство горькой, непонятной тоски. Он что-то потерял, но никак не мог вспомнить, что именно…

Дана, не обращая внимания на его насупленный вид, беззаботно скакала по аллее. Она первая подружилась с ним в тот самый день, когда он очнулся от странного состояния «небытия», которое тоже, как и весь мир вокруг, не находило своего объяснения в сознании мальчика.

Он просто был, и все. Открыл глаза и понял, что стоит посреди высокого мрачного холла какого-то здания, а за руку его крепко держит незнакомая женщина с коротко остриженными волосами и броскими, некрасивыми чертами лица.

У Антона совершенно не осталось прошлого, как будто его никогда не было, и сколько он ни старался, так и не смог вспомнить, что происходило с ним до той минуты, когда он пришел в себя в этом мрачном, сером помещении с высокими колоннами… Когда он попытался спросить об этом у женщины, что крепко держала его за руку, тетя Сержант – так за глаза звали дети своего воспитателя – строго ответила, что он болел и потому ничего не помнит.

В душе Антон не поверил ей – ведь помнил же он свое имя и фамилию… и больше ничего…

Эта внутренняя пустота пугала его до слез. Все вокруг казалось чужим – и серый город, и люди, и деревья. Подсознательно он чувствовал, что все должно быть не так, но эта мысль не находила под собой реальной почвы.

Иногда на самой границе заполнявшей его память пустоты начинали скользить какие-то смутные, страшные тени… как будто кто-то невидимый на миг приподнимал непроницаемую завесу черноты… и тут же все исчезало…

…Углубившись в свои совсем не детские мысли, Антон почти не слышал того, что говорила ему Дана, и очнулся только тогда, когда сильная рука тети Сержанта вдруг больно сжала его плечо.

– Ты где это шлялся, паршивец?

Антон поднял глаза и посмотрел в ее крупное лошадиное лицо.

– Я гулял… – неожиданно для самого себя ответил он, внутренне сжавшись от проявленной дерзости.

– Ты что, забыл, как нужно себя вести? Как положено обращаться к своему воспитателю?

– Господин тетя Сержант! – выпалил Антон, и из его глаз вдруг непроизвольно брызнули слезы.

– Не тетя сержант, а просто – господин сержант! – грубо оборвала его воспитатель. – Дети, – повернулась она к остальным, – ваш новый товарищ не понимает, как нужно себя вести, поэтому мы досрочно возвращаемся в казармы.

Всю дорогу назад Дана не отходила от него, взяв за руку и пытаясь успокоить, но Антон, казалось, не слышал ее. Он шел, словно заводная кукла, машинально переставляя ноги. Он был один. Совершенно один во всем мире, несмотря на доверительный шепот Даны и ободряющие взгляды некоторых ребят…

…Вечером разозлившиеся из-за прерванной прогулки мальчишки здорово побили его, но Антон даже не заплакал. Боль физическая была терпимее, чем та моральная пустота, что царила внутри.

Он совершенно не понимал, куда он попал и что с ним будет происходить дальше…

* * *

Вечером того же дня в одной из комнат детской государственной военной школы состоялся любопытный диалог.

Сержант Марта Заболоцкая, которая как раз и была той самой «тетей сержантом», стояла в строю десятка таких же, как и она, рядовых воспитателей.

Начальник курса, старый бритоголовый капитан, медленно прохаживался перед строем, роняя тяжелые словно кирпичи слова.

– …Время компромиссов закончилось, – говорил он, глядя в серые лица своих подчиненных. – Война вновь вступает в свои права, но мы не можем действовать так же, как и раньше. Наша промышленность гибнет прямо на глазах, мы постепенно утрачиваем технологии и откатываемся назад, следуя проторенному инсектами пути. Этого нельзя допустить. – Он остановился напротив Марты и вдруг гаркнул ей в лицо: – Вам ясно, сержант Заболоцкая?!

– Так точно, господин капитан!

– Смотри… Ты у меня, по данным разведки, стоишь на первом месте по прикладному садизму… – Он отступил на шаг и хмуро оглядел ее с головы до ног. – Завтра приду в твою группу и проведу тест на ай-кью…

Лицо Марты выражало полное недоумение.

– Ай-кью – это уровень интеллекта, сержант! – резко пояснил капитан, заметив выражение ее лица. – Нам, оказывается, нужны бойцы, которые умеют не только убивать, но и думать! Запомните это и действуйте соответственно.

Такова была новая директива. Антону очень повезло, что пришла она вовремя. Его определенный тестами уровень интеллекта оказался намного выше, чем у остальных двадцати человек группы, и это на некоторое время предопределило его судьбу.

Младших детей вместо постоянной муштры и редких прогулок стали сажать за старые, затертые и чудом уцелевшие учебники.

Для Антона, который все еще не понимал, кто он и как ему жить, учеба стала той отдушиной, что позволила мальчику вторично не сойти с ума. Особенно сильно ему нравилась история.

И еще Дана – эта удивительная девочка с коротко остриженными темными волосами.

Возможно, что два этих образа и связали его сознание с новым миром, позволив разуму Антона постепенно свыкнуться с отсутствием прошлого.

Так или иначе, но он выжил.

А сержант Заболоцкая в тот вечер, вернувшись в свою комнату, расположенную рядом с детскими казармами, долго стояла у зеркала, разглядывая свое некрасивое лицо, потом бессильно разревелась и, отстегнув протез руки, ничком рухнула на койку.

Ей тоже не хотелось жить, как и многим в этом мире. Но она являлась лишь частью, крохотным винтиком огромной машины под названием Цивилизация и в силу обстоятельств была не вольна принимать решения относительно своей судьбы…

* * *

Город…

Он существовал вопреки всему.

Тысячелетняя история наложила на него свой неизгладимый отпечаток в виде многочисленных следов эрозии, шрамов от войн и катастроф и прочих зачастую независимых от воли и деятельности людей отметин, но ни время, ни войны не смогли внести существенных изменений в его архитектуру. Казалось, что он незыблем, как кора планеты.

Мрачным серым прямоугольником лежал он посреди испаханной людьми и войной равнины. Его стены, сложенные из многотонных бетонных блоков, поднимались к небу на сто двадцать метров.

Одна сторона гигантского серого прямоугольника равнялась ста километрам. Четыре стороны замыкали квадрат с плоской крышей из стеклобетона, на которой серыми, местами осыпавшимися утесами возвышались кварталы современных зданий.

Издали это походило на незавершенное строительство, некий фундамент, заложенный для чего-то монументального.

Собственно говоря, так оно и было.

В недрах Города, под одной из плит, покоилась прозрачная капсула, сквозь материал которой без труда просматривался заключенный внутри кусок керамлитовой брони от обшивки космического корабля. На нем крупными, выполненными еще при литье бронеплиты буквами выделялась рельефная надпись – «Колониальный транспорт „Бристоль“. Земля. 2242 год».

Живущие ныне поколения уже успели забыть свои корни, которые терялись в туманной бездне тысячелетней истории. Этому в немалой степени способствовали война и вызванные ею долгие периоды деградации, когда сознание людей откатывалось назад, от поколения в поколению теряя частицы сокровенных знаний.

На самом деле Город являлся всего лишь обветшалым цокольным этажом несостоявшегося мегаполиса.

У Ильи Матвеевича Белгарда этот факт не вызывал никаких сомнений. Забравшись на самый верхний этаж обветшалого небоскреба, (на что у него ушло почти полдня), он получил возможность окинуть взглядом всю панораму застывшего тысячу лет назад строительства.

Настроение у бывшего капитана картографического крейсера «Терра» было подавленным. Два месяца, истекшие с того момента, как он пришел в сознание на жесткой госпитальной койке, спрессовали в себе столько событий, что ему казалось – прожита еще одна жизнь. Страшная, непонятная, жестокая…

Он до сих пор не мог осознать всей чудовищности произошедших с ним перемен. Сидя в инвалидной коляске у обвалившегося парапета балкона, он смотрел на простершуюся под ним панораму руин и думал о том, как найти свое место в этом измотанном непонятной ему войной обществе, где царили простые и жестокие законы.

Он должен был разыскать Антона… Илья Матвеевич в который раз поймал себя на том, что, став калекой, он все еще мыслит категориями здорового, полноценного мужчины…

Мысль о мальчике была хуже фантомных болей в ампутированных выше колен обрубках ног, злее, чем грызущее изнутри чувство постоянного голода…

Ему никто не поверил. На него смотрели как на сумасшедшего, повредившегося в рассудке после потери ног. Никто, абсолютно никто не хотел хотя бы выслушать его аргументы. Эти люди прочно забыли, что такое космос. Они потеряли свою историю и воспринимали Белгарда даже не с сочувствием, а скорее с раздражением.

Когда обрубки ног зажили, его выпустили из ворот госпиталя, снабдив уже бывшей в употреблении инвалидной коляской и какой-то пластиковой картой, где были обозначены его имя, фамилия и отчество. На прощание хромой санитар посоветовал ему обратиться на завод, где, по его словам, инвалидов брали в цеха повышенного риска по производству боеприпасов.

– Проживешь недолго, но зато по-человечески. Там платят хорошо и жратва отменная, только вот несчастные случаи чуть ли не каждый день. Сам понимаешь, оборудование старое…

В первый момент Илья Матвеевич, оказавшись на улице без ног, без средств к существованию, испытал оглушивший его сознание шок… Он инстинктивно развернулся, неумело ворочая джойстиком, управляющим электроприводами коляски, но двери госпиталя уже закрылись.

Он был предоставлен самому себе.

…

А город жил.

За голубой дымкой облетевших лиственных лесов возвышались руины древних поселений инсектов, а чуть дальше – их современные города…

Ничего этого не знал и не видел Илья Матвеевич Белгард. Он смотрел вниз, и его глаза слезились от гулявшего в пустых проемах выбитых окон ледяного ветра.

Он только начинал осознавать, что этот осенний, холодный и неприветливый мир – его новая родина,. И он должен был сделать нечто совершенно неадекватное, чтобы отыскать в нем Антона.

* * *

В своей прошлой жизни Илья Матвеевич не испытывал особых затруднений. Он родился на планете Кьюиг в семье потомственного астронавта, и его путь был предопределен заранее. Семья имела стабильный доход, отец и мать Ильи, налетав положенное количество лет на борту межзвездного транспорта, рано ушли на пенсию.

Окончив академию астронавтики, Илья получил звание младшего офицера и некоторое время летал сначала вторым, а потом и первым пилотом на внутрисистемном транспортном корабле. Его жизнь текла размеренно и спокойно, в ней не было ни стремительных взлетов, ни провальных падений.

Потом он перешел в отдел межзвездных перевозок, но управление гиперсферными кораблями не принесло в его жизнь радикальных потрясений. Его карьера продвигалась ровно и вполне предсказуемо. Илья Матвеевич отлично справлялся со своими обязанностями и даже заслужил репутацию самого спокойного офицера флота.

Наверное, именно его уравновешенность и сыграла решающую роль в назначении Белгарда первым помощником капитана на картографический крейсер «Терра».

Возможно, что Илья Матвеевич никогда бы не дошел в своей карьере до должности первого офицера корабля, не тот он был человек, чтобы принимать единоличные решения, особенно в экстремальных ситуациях. Склонный к аналитике и спокойной, взвешенной оценке событий, он как помощник идеально дополнял собой импульсивного, решительного Хасимо и не желал для себя ничего другого. Но на пятом году полета в дело вмешался слепой случай – капитан сильно облучился во время одной из разведывательных высадок. Внезапный отказ одной из систем его скафандра привел к фатальным последствиям – у Энри открылась тяжелая форма лейкемии. Спасти его могли только в стационарных клиниках Кьюига или какой-то другой цивилизованной планеты, но, чтобы не прерывать успешно начатый полет, капитана Хасимо, по его собственному настоянию, поместили в низкотемпературную камеру сверхглубокого сна, где он должен был проспать до возвращения «Терры» к обитаемым мирам.

Увы… Судьба распорядилась иначе. Его замороженное тело наверняка уже превратилось в облачко раскаленного пара вместе с рухнувшими на планету обломками «Терры».

Белгард чувствовал за собой вину перед погибшим экипажем, хотя даже теперь, вновь и вновь переживая те страшные секунды, что были отпущены ему на принятие каких-то решений, он приходил к очевидному выводу, что столкновение с внезапно изменившими свой курс астероидами было неизбежно…

Впрочем, имело ли это какое-то значение теперь?

Белгард понимал, что ему уже никогда не вырваться с этой планеты. Из всего экипажа остались только он и Антон…

Мысль о мальчике была для Ильи Матвеевича тем стимулом, что заставлял его жить.

На самом деле, спустя трое суток после своей выписки из госпиталя он находился на грани совершенного отчаяния, и его измученному разуму были необходимы веские доводы в пользу того, что желание отпустить тормоз инвалидной коляски, сидя на накрененной крыше древнего небоскреба, совершенно неприемлемо…

В жизнь Ильи Матвеевича внезапно вторглись сотни новых проблем и понятий, которые раньше существовали для него лишь теоретически.

Оказывается, он был полностью зависим от тех условий, в которых протекала его прошлая жизнь. Белгард всегда с усмешкой относился ко многим социальным проблемам, таким, как нищета или бездомность. В его понимании эти люди попросту не хотели работать. Ему была непонятна их озлобленность и агрессивность, направленная против других, более обеспеченных сограждан.

Все это теперь стремительно сползало с него, словно шелуха или старая кожа. Оказалось, что налет цивилизованности очень тонок, а под ним дремлют такие чувства, о которых офицеру космического флота планеты Кьюиг и думать-то было неприятно…

…Сидя в инвалидной коляске на перекрестке двух оживленных улиц, он задержался чуть в стороне от входа в какой-то магазин, мучительно обдумывая свои дальнейшие планы, когда вдруг поймал себя на том, что неотрывно смотрит в одну точку, а именно – на женщину, которая шла по тротуару на противоположной стороне, в потоке пешеходов. В руке она держала надкушенную булочку, и ее скулы двигались…

Илья Матвеевич не ел с того момента, как покинул госпиталь, и в этот момент он с ужасом осознал, что не видит ни женщины, ни других пешеходов, вообще ничего… Перед его затуманенным взглядом были лишь эти мерно движущиеся скулы и еще рука, которая держала надкушенный кусок…

Он ненавидел ее…

Чувство неприязни к жующему человеку, смешанное с заполнившей его рот слюной и острым запахом воображаемого хлеба было таким оглушающим, что он невольно пошатнулся, до боли в пальцах вцепившись в поручни своей инвалидной коляски.

«Нет… я сошел с ума… Так не должно быть… я человек… я… я…»

Эти мысли затухающим воплем метнулись в его голове, в то время как сознание затопило одним нестерпимым порывом – догнать ее и вцепиться руками и зубами в этот невзрачный кусок булочки…

Он едва не сделал рокового движения. Его побелевшие от напряжения пальцы инстинктивно нашарили теплую рукоятку управляющего джойстика… Но в этот момент ему на колени упало что-то небольшое, но достаточно увесистое, чтобы он почувствовал прикосновение и, очнувшись от наваждения, изумленно уставился на свои колени…

Там лежала монета, поблескивая в неярком уличном свете, словно серебристая чешуйка диковинной рыбины…

Мимо него тек, спеша по своим делам, поток пешеходов. Илья Матвеевич сидел, неестественно выпрямившись в своем кресле, и неотрывно смотрел на круглый кусочек металла, словно боялся, что заразится от него неведомой, но страшной болезнью…

Пока он сидел в мучительном ступоре, ему на колени, звонко клацнув о ребро предыдущей, упала еще одна монета.

Он поднял глаза, но не успел разглядеть, кто кинул ему непрошеное подаяние. Мимо по-прежнему тек поток незнакомых лиц…

Капитан снова опустил глаза, и вдруг до него окончательно дошло, ЧТО лежало у него на коленях!..

Терпеть дальше он уже не мог. Почему-то воровато оглядевшись, он зажал во вспотевшей ладони полученные монеты и поспешно тронул джойстик управления, посылая коляску к лотку ближайшего уличного торговца.

Потом, прижав к себе купленный хлеб, он с тупой целеустремленностью отъехал от этого перекрестка, свернул в боковой проулок и остановился, оказавшись в полном одиночестве у разрушенного подъезда нежилого здания.

Во рту по-прежнему стоял тугой ком слюны. Белгард ощущал, что стал противен самому себе – грязный, жалкий, замерзший… Ему было мучительно стыдно… но все эти чувства бледнели перед тем, как он хотел есть…

Впившись зубами в коричневый мякиш, он жевал, судорожно сглатывая, пока в руках не осталось ничего – ни крошки.

Отерев рот тыльной стороной ладони, Белгард огляделся. Проулок был пуст. Хотя какая разница? – подумал он, страшась вспомнить терзавшие его только что чувства. Как ни странно, но он не ощущал ни сытости, ни удовлетворения, только опустошенность и тяжесть в желудке. Хотелось спросить у самого себя: неужели из-за этого я был готов броситься на человека?..

Губы капитана вдруг мелко задрожали не то от холода, не то от мучивших его болей, не то от обиды и горького, беспомощного стыда… Ему нестерпимо хотелось в тот миг броситься назад, на людную улицу, и крикнуть в лицо серому, безликому потоку, что все это неправильно, что так не должно быть…

Но он не сделал этого. Виной тому была его память.

Илья Матвеевич вспомнил Кьюиг, нищие кварталы, грязные проулки у складов космопорта и бродяг, что как тени ошивались подле открытых круглосуточно дешевых ресторанчиков…

Он всегда старался побыстрее пройти этот неприятный для него участок пути, а чаще всего пользовался каким-либо транспортом, чтобы не видеть этих плохо одетых, грязных людей…

Сейчас он поймал себя на том, что за всю свою жизнь он ни разу не бросил никому на колени обыкновенной монеты…

С неба начал срываться нудный осенний дождь. Наступал вечер, вокруг заметно похолодало, и на соседних улицах зажглись редкие фонари. Нужно было искать, где укрыться на ночь, и Илья Матвеевич тронул управляющий джойстик своей коляски, направляя ее в серый сумрак выбитого дверного проема нежилого здания.

* * *

Ночью в Городе было совсем неуютно.

Звуки, тени, проблески света с обжитых улиц – все это сплеталось в мрачной, неестественной гармонии, создавая особую атмосферу. Где-то скрипел на пронзительном, холодном ветру ржавый лист кровельного железа. В руинах зданий заброшенного квартала, среди огрызков верхних этажей раскачивался забытый фонарь. Тени плясали по асфальтовому покрытию улицы, серым стенам и проломам, то удлиняясь, то укорачиваясь в такт порывам ветра.

В этот час в заброшенных городских кварталах не было ни души, с наступлением темноты город постепенно коллапсировал, сжимаясь в яркую точку центральных улиц. Только тут было светло и относительно безопасно.

На окраине обжитых кварталов, там, где свет резко граничил с тьмой, люди, спешащие укрыться от темноты, становились свидетелями каждодневного ритуала. Из центра, со стороны казарм городского гарнизона, перед самым наступлением ночи раздавался приглушенный гул. Он полз по городу, распадался на отдельные источники, усиливался, пока на основных, ведущих в центр магистралях не показывались яркие глаза зажженных фар.

Бронемашины двигались попарно. Их литые ребристые колеса, похожие на огромные фрезы, медленно давили потрескавшийся от времени асфальт, не оставляя на нем следов. Все происходило в обыденном, рутинном ритме. Запоздалые прохожие отступали на обочины, пропуская машины, которые доползали до последнего освещенного фонарями перекрестка и останавливались, выбросив облачка сизого дыма из выхлопных труб. Затем, в последний раз взревев моторами, они разворачивались друг к другу, полностью перегородив улицу, от стены до стены, и их башенные орудия обращали пустые зрачки стволов во тьму…

В сознании людей это означало только одно – пришла очередная ночь. Свет нес жизнь. Тьма – неизвестность и смерть…

Ощущение подкрадывающейся в темноте опасности было закреплено в подсознательной памяти многих живших тут поколений. Дело в том, что когда-то, на заре своей эволюции, инсекты были ночными насекомыми, и их выпуклые фасетчатые глаза без век отлично видели в темноте.

Люди, живущие в Городе, помнили опустошительные ночные набеги насекомоподобных существ. Они знали, как ненадежна и изменчива стылая ночная тишина.

Только капитану Белгарду было неведомо это подспудное чувство страха. Он практически ничего не знал об инсектах. Лишь обрывки услышанных в госпитале фраз да обилие вооруженных людей на улицах заставляли его задумываться о наличии тут второй, враждебной людям силы.

Впрочем, несмотря на отсутствие подсознательных страхов, ночной Город тоже не вызывал у него симпатий. Вокруг было мрачно, холодно и убого.

Ему нужно было где-то поспать, и он поспешил скрыться в руинах ближайшего здания в бесплодной попытке спастись от пронизывающего ночного холода. Единственное, чего он добился, – это перестал ощущать резкие порывы ветра, а в остальном все осталось по-прежнему. Ночь брала свое. В помещениях цокольного этажа царил плотный чернильный мрак, и если бы не фонарь, вмонтированный в один из подлокотников коляски, то Илья Матвеевич не смог бы преодолеть и метра в мрачных городских недрах.

Занятый своими мыслями и проблемами, он в поисках защиты от холода бессознательно двигался все ниже и ниже. Это было нетрудно, так как наряду с лестницами и давно бездействующими лифтами повсюду были проложены пологие пандусы, предназначенные для спуска и перемещения техники.

Илья Матвеевич совершенно не осознавал уникальности своего ночного путешествия. Он был раздавлен как личность, боль терзала его плоть, а разум находился во власти мрачных чувств и мыслей. Унявшееся ощущение голода лишь раскрепостило его сознание, пробудив остатки человеческого достоинства, и он вновь и вновь мучительно переживал минуты своего унизительного падения.

Голод заставил его озвереть, и так быстро… Три дня бродяжничества в холодных руинах превратили капитана космического корабля в озлобленного оборванца, готового броситься на человека…

Самое страшное заключалось в том, что Белгард прекрасно осознавал: не потеря ног и мучительные боли тому виной. Сохрани он физическую полноценность, разве это изменило бы его реакции на голод и одиночество? Нет. Скорее, увечье спасло его…

Он вспомнил, как долго и безнадежно пытался объяснить свое происхождение врачам госпиталя, как требовал, а потом и вымаливал у них хоть какую-нибудь информацию о судьбе Антона… Все было безрезультатно. Эти люди оказались для него глухой стеной, в которую он уткнулся, не добившись ни грамма понимания и сочувствия…

Илья Матвеевич остановил коляску и уставился во тьму, которую лишь слегка разгонял желтоватый свет его фонаря. Страшно было не то что жить, просто думать.

Завтра не было: он не представлял себе его. И даже мысль об Антоне не помогала. Была тьма, холод, который излучала стена, и безысходность.

Он вдруг вспомнил себя, уверенно шагающего по ярко освещенным, теплым коридорам «Терры», и криво усмехнулся потрескавшимися, обветренными губами. То был другой человек. Он не имел ничего общего с насмерть замерзшим калекой, что тупо смотрел в окружавшую его тьму…

Воля к жизни… Вот чего ему всегда не хватало. Он плыл по течению, окруженный определенными благами, что давала ему цивилизация. Оказавшись вне привычных условий, он, как брошенный в воду камень, стремительно и необратимо пошел ко дну.

Илья Матвеевич вздрогнул и отстранился от ледяной стены, от холода которой уже заломило зубы. Никчемный… Пустой…

Эти слова не жгли его… наоборот, это был приговор. Сдаться, не вступая в борьбу. Закрыть глаза и отдаться во власть холода, чтобы не наступило пустое и страшное «завтра»…

А Антон?

Белгард так углубился в думы о своей злосчастной судьбе, что мысль о мальчике поначалу не встревожила его так сильно, как прежде. Действительно, ну что он мог? Мальчик пропал… В госпитале ему ответили, что он может не беспокоиться о его судьбе… Значит, они взяли на себя опеку над осиротевшим ребенком…

А если нет? Кто поручится, что они не выставили его на улицу на другой день или через другую дверь? Может быть, сейчас Антон тоже замерзает среди руин?

Илья Матвеевич представил себе подобную картину, и ему вдруг стало страшно. Страшно самого себя. Те люди, что не хотели выслушивать его историй, были жестоки, но каков он сам? Что лучше: их грубая прямолинейность или его беспомощная, унизительная покорность? Упрямое, эгоистичное желание уйти от проблем, стеная над собственной судьбой…

Что делать?!.

Что?..

Ему хотелось кричать, грызть этот холодный, безучастный камень стен. Отчего ему было так плохо в этот момент? Не оттого ли, что он понимал – нужно понять этих людей, перестать жалеть самого себя, найти силы встретить рассвет, не замерзнуть, не покончить с собой… Выжить и выяснить, откуда тут эти руины несостоявшегося мегаполиса, что представляют собой окружающие его люди, с кем они воюют и какова их психология.

Только так он сможет выполнить свой долг. Долг человека и командира… Долг единственного взрослого, ответственного за судьбу мальчика. Никто не даст ему нужных сведений, и, только разобравшись во всем сам, он сможет с уверенностью сказать, жив Антон или нет, замерзает он среди развалин или сидит в тепле…

Ему хотелось кричать, но из осипшего горла не вылетало ни звука. Лишь где-то в глубине каменного лабиринта звонко и отчетливо срывались капли воды, падая в невидимую лужу…

Он знал, что будет жить. И еще он понимал, что если сумеет дождаться рассвета, то уже не найдет пути назад, в спасительное отчаяние…

* * *

Эта ночь запомнилась Белгарду на всю жизнь.

Он медленно пробирался вперед, и в неверном желтоватом свете укрепленного на подлокотнике инвалидной коляски фонаря перед его глазами раскручивались сюрреалистические картины странной, давным-давно застывшей жизни.

Очевидно, недра цокольного этажа не пользовались популярностью у жителей верхнего города. Здесь на первый взгляд царило полнейшее запустение. Пологие пандусы и проложенные параллельно им навек отключенные эскалаторы покрывал толстый слой осклизлой многовековой грязи. Осветительные приборы давно перегорели, механизмы по большинству рассыпались в прах либо возникали из плотного мрака уродливыми глыбами ржавчины, среди которой торчали совершенно не тронутые временем пластиковые детали. Стены во многих местах покрывала бурая и жесткая либо бархатистая и нежно-зеленая плесень. В нескольких местах на глаза Белгарду попадались серебристые пятна неправильной формы, похожие на кляксы, но он, спускаясь по пологим плоскостям пандусов, был больше занят своими внутренними ощущениями, чем окружающей его действительностью, и потому не обратил на них особого внимания.

Его фонарь начал светить совсем тускло, да и электромоторы коляски тянули уже еле-еле – видно, основательно сели питающие их аккумуляторы.

Капитан Белгард выехал в какое-то огромное сумеречное помещение, по пространству которого тянулись непонятные, странно изогнутые тени, и остановился. Дальше двигаться не было сил. Он погасил фонарь и устало откинулся на подголовник, давая отдых измученному телу.

Судя по его ощущениям времени, скоро наверху должен был наступить рассвет, но тут его окружал вязкий, непроглядный мрак. В недрах мегаполиса оказалось лишь немногим теплее, чем наверху, и он скорчился в своем кресле, впадая в странное полузабытье…

Этим стылым осенним утром Илья Матвеевич Белгард понял одну истину, которая иным дается с рождения, а некоторым недоступна совсем…

Он понял, что Судьбы нет. Есть Человек, и есть его поступки, которые как раз и формируют понятие «жизнь». На первый взгляд посетившая его истина казалась старой, затрепанной, какой-то убогой… но стоило задуматься, как она превращалась в откровение, словно старая монета, извлеченная из земли, – сотри с нее грязь, и блеснет драгоценный металл…

Ночью, во тьме, в полубессознательном состоянии плутая по заброшенному лабиринту подземного города, он понял, что лимит случайностей уже исчерпан. Отныне он будет иметь только то, что создаст для себя сам.

Он мог творить свою собственную судьбу хотя бы потому, что не умер этой ночью, а, скрипя зубами, заставил себя дожить до рассвета.