Текст книги "Крепь"

Глава 4
Истинный мотив майора Тарлецкого

Ей было лет девятнадцать. Она разговаривала с молодым человеком, очень похожим на нее, и казалось удивительным, как эти двое могут быть одновременно такими разными: совершенно обычный, ну, может быть, просто симпатичный молодой человек, и девушка, которая в сотню, в тысячу раз красивее. Спутавшиеся ветви старой ивы почти полностью закрывали маленькую скамейку, наполовину утонувшую в земле под грузом ажурного, но тяжеленного чугунного литья. Пожалуй, только с того места, где стоял сейчас Дмитрий, можно было видеть молодых людей, облюбовавших этот уголок, чтобы под неторопливую беседу попить чаю – фарфоровые чашки и розетки с вареньем стояли рядом на маленьком круглом столике.

Июньский вечер был светлым, как северная белая ночь, и Тарлецкий мог хорошо рассмотреть лицо незнакомки. У нее были большие голубые глаза с длинными ресницами, волнистые золотые волосы, тонкий нос, в котором только ноздри не хотели подчиняться идеально правильным очертаниям – трепетали, словно крылья какой-то гордой птицы. Это лицо отличалось от всех других когда-либо виденных Тарлецким своей живостью и естественностью так, как гордая вольная птица, прячущаяся от людских глаз, отличается от напыщенной цесарки, которую можно пнуть ногой всякий раз, выйдя во двор.

Самым поразительным было странное ощущение, будто каждое движение ее лица делает его еще прекраснее, будто ее красота никогда не возвращается к некой исходной точке, а постоянно стремительно совершенствуется. Ни один спектакль не мог приковать к себе такого внимания, как игра этих глаз, этих тонких бровей, этих милых губ, будто бы подаренных девушке каким-то гениальным (не чета Зыбицкому!) портретистом, лихо исполнившим свой лучший в жизни карандашный набросок. «Что это? – думал пораженный Тарлецкий. – Волшебство ли природы преподнесло ей сей дивный дар становиться прекраснее после каждого движения или жеста, или это сверхжеманство, дьявольское кокетство, часы и недели, употребленные на то, чтобы, глядя в зеркало, довести до совершенства свою мимику? Нет, слишком естественна эта смена выражений на ее лице, да и для кого? Ведь тот юноша наверняка ее брат. Решено!» – было следующим словом, которое невольно пришло в голову майору.

…Пятью месяцами ранее, в холодной необжитой конторе варшавского нотариуса Шица (адрес конторы менялся очень часто), состоялся разговор, предопределивший появление Тарлецкого в Старосаковичах. С бешеной скоростью протирая собственные очки, словно от этого предъявленные ему Тарлецким неопровержимые доказательства совершенного им подлога могли раствориться, побледневший худой крючкотвор начал умолять Дмитрия не передавать дело в суд.

– Пан, не погубите! Проклятые деньги! Из-за того, чтобы о них не думать, сгубил и душу, и репутацию… Пусть пропадают рештки моей репутации, только не погубите семью… Я могу помочь устроить вам ваше будущее, вам не нужно будет делать ничего такого… в чем вы могли бы когда-то себя упрекнуть… Весь грех будет на мне, я заслужил такое…

– О чем вы?

Нотариус надел и тут же снова снял свои очки, с надеждой посмотрев в глаза Тарлецкому.

– Вы красивый образованный молодой человек, вы не женаты. Я знаю, как вам составить успешную партию, чтобы кроме ваших замечательных способностей у вас появились и хорошие деньги, которые так нужны в молодости, чтобы скорее раскрыть свой талант… При этом никто не упрекнет вас в том, что вы погнались за богатством. Потому что никто не знает о том, что невеста так богата. Даже она сама… Вы не станете давать делу ход, пан Лупинский? (Тарлецкий, разумеется, выполнял свою секретную миссию под чужой фамилией).

– Продолжайте, пан Шиц.

– В девяносто четвертом году, когда здесь еще была Речь Посполитая, у меня была солидная контора в Вильно. Мне выпала честь стать душеприказчиком тамошнего русского генерал-губернатора, – начал нотариус, понизив голос. – Он сделал не совсем обычное завещание, которое уже не может быть изменено, потому что генерал умер еще в 1796 году. За два года до этого, как известно, в Вильно произошло восстание, во время которого генерал оказался не на высоте, как говорят, он его проспал. Причиной беспечности генерала, опять же по слухам, стала его увлеченность некоей дамой, которая чуть ли не специально была подослана к нему заговорщиками… Так вот, я скажу вам… – Шиц заговорил еще тише. Чтобы его расслышать, пришлось так близко к нему придвинуться, что пар, который шел у нотариуса изо рта в этой холодной комнате, начал конденсироваться у Тарлецкого на виске. – …Я вам скажу, что генерал был увлечен этой дамой очень серьезно. Потому что он завещал почти все свое состояние (а оно, поверьте, за время губернаторства в Вильно у генерала составилось немалое!) дочери этой самой дамы, появившейся на свет менее чем через год после тех памятных событий. Вы понимаете? Своих официальных детей у генерала не было. Завещание составлено так, что оно вступает в силу в день ее двадцатилетия, а до той поры не должно быть никакой огласки. То есть через неполных два года девушка получит извещение о наследстве. Могу себе представить, сколько сразу после этого у нее появится женихов. Если, конечно, она не выйдет замуж раньше… Давайте забудем о нашем недоразумении, пан Лупинский, и я назову вам имя девушки. Я даже покажу вам копию завещания генерала, чтобы вы не подумали, будто я снова хочу вас обмануть. Мне очень горько, но вы имеете на это право… Какой урон я нанес своей репутации!

– Мы все забудем. Как ее имя?

– Ее зовут Ольга Сакович. Она живет в отцовском имении где-то за Минском…

Вернувшись в Вильно, Тарлецкий осторожно навел справки. Таковая особа действительно существовала и была отнюдь не бедна даже без генеральского завещания. Ну а в дальнейшем, как читателю уже известно, обстоятельства будто нарочно стали складываться так, чтобы пан Константин Сакович просто захотел выдать свою дочь за Тарлецкого, великодушно не упрятавшего его в Сибирь.

Оставалось выяснить последнее из того, что могло помешать осуществиться этому действительно блестящему плану: не было ли в девице какого-нибудь внешнего изъяна, из-за которого его сватовство могло бы показаться подозрительным. Но какие изъяны? То, что он увидел, превзошло любые ожидания. Тарлецкий вдруг ощутил, что хочет жениться, даже если бы не было никакого генеральского наследства.

Девушка что-то говорила. Тарлецкий подвинулся к портьере, шире приоткрыл окно и отчетливо услышал ее мелодичный голос. Слова произносились на языке здешнего края, который в Варшаве называли «крэсавым польским». Молодые люди и одеты были очень просто – она в синем сарафане с накинутым на плечи платком, он в тонкой белой рубашке и штанах, заправленных в мягкие сапоги, у которых вывернутые наружу верхние части голенищ, называемые в здешних краях «халявами», были нарезаны бахромой. По таким деталям, как эта, или серебряным пуговкам на сарафане девушки, золотой нитке в ее платке, можно было заключить, что это все же далеко не простолюдины. Ну и, конечно, по их разговору.

– Говорю тебе, Алеська, Люцинка уже два раза его видела! – говорила девушка, широко раскрыв глаза, и ее испуг выглядел просто очаровательным.

– И он сам ей сказал, что он призрак?

– А кто же? Весь черный, в рясе – монах утопленник с нашего болота. Страх!

Юноша страхов сестры явно не разделял, отвечал ей с доброй улыбкой – наверное, другой реакции неподдельные чувства девушки вызвать не могли:

– Не слушай ты эту Люцинку! У нее в голове одни дремучие забобоны, в каждом кусте призрак мерещится!

– А кого же мне слушать, Алеська? Тебе хорошо, ты учишься в Вильно, у тебя там пропасть друзей! А я? За всю жизнь нигде не побывать дальше Могилева, не видеть никого, кроме соседа арендатора да Богуша с Рекишем, шляхтичей, от которых нужно вилки прятать, когда они в гости приходят, – со скуки можно умереть! Ведь сколько раз нас приглашали, а мы? А когда ты не в Вильно, тебе и здесь хорошо – у тебя здесь и охота, и твой француз, с которым ты можешь часами говорить всякой всячине или драться на шпагах, да ты можешь с любым мужиком поболтать в свое удовольствие, они тебя понимают, а что прикажешь делать мне?

– Ну, ну, Оленька, сейчас заплачешь! Ну давай, я спрошу разрешения у отца отпустить нас попутешествовать хотя бы на месяц. Вижу, тебе и вправду не помешает разнообразить общество. Засиделась в лесу!

– На целый месяц!

– Только в Вильно отец вряд ли нас отпустит, там же сейчас русский царь, весь его двор, гвардия, вся столица сейчас переместилась в Вильно. Только нас там не хватает!

– Вот здорово! Ну пусть не в Вильно, пусть в Петербург, кто-то же остался еще в Петербурге? Пусть в Варшаву, в Москву, видишь, какая я покладистая?

– Вижу. Да я тоже хотел бы повидать разные места, про которые пишут в книгах. А лучше всего – перебрался бы к брату, знать бы только, что возвращаться сюда смогу чаще, чем он.

– Чтобы сестренку повидать?

– Конечно, как же я без тебя? И без нашего дома, сада… Я люблю свои места, – просто ответил молодой человек, впервые обратив на себя внимание Тарлецкого. – Павла уже шесть лет здесь нет. Я так не хочу.

– Уж если сражаться, так для пользы Отчизны. Я не знаю, как можно служить своему краю и столько лет его не видеть. Да за это время вовсе забудешь о нем! Надо другое…

– Что же?

Молодой человек задумался. Он, как и его сестра, был похож на пана Константина – такой же широкий лоб и острый подбородок, – но для него природа как будто пожалела красок. Его непослушные жесткие волосы были совершенно белыми, бледное, с нечеткими очертаниями лицо словно растворялось в синеватых сумерках. Бесцветные брови, бесцветные ресницы, бесцветные глаза… Они словно отказывались от собственного облика, чтобы вбирать в себя суть окружающего. На вид ему было лет двадцать. Он медленно провел рукой по нервным губам, по гладкому, наверное, еще не нуждавшемуся в бритве подбородку, и сказал:

– Надо, чтобы люди стали друг друга уважать, но перестали бояться. Мы – русских, мужики – пана… Здесь у людей никогда не было свободы, а она может все изменить! Во Франции народ завоевал для себя свободу и стал непобедимым, у господина Венье до сих пор глаза загораются, когда он рассказывает про свою революцию! Австрия, Пруссия, Россия разделили между собой нашу землю – армии этих надменных монархий рассыпались, столкнувшись со свободным народом Франции, с их гениальным вождем. А если бы свободным был и наш народ?

– То нам бы нечем было жить, – с милой улыбкой заключила девушка, верно, уже наслушавшаяся философий брата.

– Почему? У нас есть имение, земля. А свободный труд принесет больше, чем подневольный. Нам с тобой тоже.

– Однако твой мсье Венье убежал от собственной революции.

– Он считает, что Наполеон ее задушил. Ведь мсье Венье до сих пор якобинец.

– Постой, поговорим лучше о брате. Я уверена, что эти господа, которые только что приехали, привезли какое-то известие от него.

– У тебя такие фантазии приходят, как только где-то колесо скрипнет или сорока над садом пролетит, – улыбнулся молодой человек.

– Да нет же, я уверена! Алеська, в столовой зажегся свет, может быть, отец сейчас там без гостей. Сходи, спроси у него!

– Хорошо, Ольга, попробую что-нибудь узнать. Может быть, ты и права, у меня самого какое-то непонятное беспокойство… Ты подожди меня здесь.

Молодой человек встал и быстрыми шагами прошел к двери в восточном флигеле дома. В ту же минуту Тарлецкий решительно вышел в сад. Почти у самого крыльца протекал медленный ручей. Вода в нем была чистой, как хрусталь. Свежие запахи сада наполнили грудь Дмитрия. За густой листвой ивы он перестал видеть очаровательную незнакомку, но та заметила его и сочла необходимым покинуть свое укрытие, чтобы гость не подумал, что она нарочно прячется и подсматривает за ним.

– Добрый вечер – первой сказала она. Тарлецкий на несколько секунд замер в низком почтительном поклоне.

– Покорно прошу простить меня за то, что я нарушил ваше уединение, – сказал он мягко и мелодично, как он это умел. – Но вечер действительно прекрасен. В гостиной немного душно, а здесь, в саду, такой чудный воздух, я вышел немного подышать…

– Да, в такой вечер всегда приятнее в саду, чем в доме.

– Позвольте представиться. Майор Тарлецкий. Дмитрий Сигизмундович. А вы, если я не ошибаюсь, Ольга Константиновна?

– Да… А откуда вы меня знаете? – удивилась Ольга.

Я стараюсь знать все. Что-то по долгу службы, что-то так, из простого человеческого любопытства… Я, например, знаю, что вы очень ждете известий от своего старшего брата. И я могу вас успокоить: он здоров, он доволен своим положением. И что, безусловно, очень важно для вас – он теперь гораздо к вам ближе. Еще в марте он переходил через Пиренеи, а теперь вас разделяют только Неман и Березина. И, может быть, вам будет интересна такая деталь: недавно он так же близко, как сейчас мы с вами, видел человека, которым восторгается вся Европа – Наполеона Бонапарта. Полк, в котором служит ваш брат, приписан к его гвардии.

– Вы виделись с Павлом? Вы служите вместе с ним? – предположила девушка, не скрывая своего восхищения.

– О, нет. И я даже не скажу, что сожалею об этом. Не то, что касается знакомства с вашим братом… а относительно службы. Я служу в другой армии, по другую сторону, так сказать. Впрочем, это ведь не повод не быть добрыми друзьями и соседями… Если бы я знал заранее, какая прекрасная дочь у пана Константина, то уже сегодня представился бы вам как ваш полноправный сосед, а не как человек, только намеревающийся купить соседнее с вами имение. Мне хочется уже завтра поселиться в Клевках, пусть даже для этого мне придется оставить службу.

– Оставить службу, чтобы поселиться в нашей глуши?

– Я никогда не назвал бы так место, где каждый день я мог бы видеть вас! Глухое место там, где глухо твое сердце, где оно ни на что не отзывается, будь это Варшава или даже Петербург… А когда от столь совершенной красоты в сердце делается прекрасная музыка, то это никак не глушь. Простите меня за искренность, я солдат…

– Вы шутите… – с неподдельным смущением произнесла Ольга. Легкий румянец заиграл на ее щеках, что не удивило Дмитрия. Он никогда не сомневался в своем умении смущать и очаровывать.

– Я люблю порой пошутить. Но не сейчас! Может быть, до сих пор здесь некому было по достоинству оценить вас… Что ж, значит, я всегда должен быть по соседству, чтобы кто-то каждый день мог сказать вам:

«Вы прекрасны!» – произнес он несколько театрально.

Для еще более смущенной Ольги естественной была попытка перевести разговор на другую тему:

– Вы опять шутите… Вы просто не знаете, как здесь скучно. Будь моя воля, я давно уехала бы отсюда, я хотела бы увидеть настоящие большие города, хотя бы Вильно…

– Что же может этому помешать? Завтра я улаживаю служебное дело в Белыничах и сразу еду в Вильно. Я бы почел за счастье сопровождать вас…

– Простите меня, я должна идти, – опустив глаза, сказала Ольга.

– Надеюсь, мы еще увидимся сегодня. И знайте, Ольга, когда я вас увидел, во мне действительно сделалось что-то такое… Все краски вокруг стали ярче… Я никогда в жизни не ощущал себя таким счастливым, как в эту минуту…

– Простите меня, – еще раз повторила девушка и, быстро повернувшись, так, что колоколом надулся ее сарафан, сделала несколько торопливых шагов вглубь парка и, не сдержавшись, побежала на своих легких ногах к горбатому каменному мостику через ручей. Тарлецкий еще какое-то время зачарованно смотрел ей вслед и, наконец, прищелкнув языком, словно только что отведал изысканного вина, вернулся в гербовый зал.

Не прошло и часа, а он уже практически подчинил себе пана Константина и очаровал его дочь. Саковичи были у него в руках. Однако тот, кого следовало держать в своих руках крепче всего, куда-то исчез.

Господина Зыбицкого, венского художника, в зале не было.

Глава 5
Все бегут

У Василя не было особого желания без дела торчать целый час возле усадьбы. Он бы лучше, раз уж выдался свободный вечер, поправил что-нибудь дома, да и хотелось скорее увидеть своих – как-никак почти две недели без них. Но в ладони согревался тяжеленький двугривенный с царским орлом, а это стоило того, чтобы стоять здесь хоть до ночи. Василь, конечно, предпочел бы постоять, да уйти, лишь бы не ввязываться в панские разговоры. Но уже довольно скоро с парадного крыльца спустился гайдук пана Константина и подошел к Василю.

– Ждешь, когда покличут? – лукаво спросил он.

– Велели ждать.

– Ну, пошли. Пошли, говорю, – уверенно сказал гайдук. Василь, как и был с узелком, который брал с собой на сгон, вяло поплелся за панским слугой, который повел его не к парадному входу, а вокруг усадьбы. Василь даже обрадовался этому – отвечать пану не в залах с блестящими полами, а где-нибудь в сенях ему казалось проще. Но как только они вошли с тыльной стороны во флигель, на Василя набросились сзади, заломили ему за спину руки и стали толкать в сторону дверцы, что вела в подвал. Василь даже не успел попытаться защитить себя, его узелок отлетел в сторону, звякнул на каменном полу двугривенный… Кричать в панском доме Василю казалось невозможным, он все же процедил сквозь зубы: «Пустите, псы!», но его руки держали крепко, и он, спотыкаясь, уже быстро спускался по ступенькам вниз, в сырую темноту.

Ему не сказали ни слова, лишь ахнул, уверенно попадая в свою скобу, тяжелый засов на захлопнутой за ним двери. Бить кулаками в дверь и кричать, чтобы его выпустили, Василь не стал, понимая, что это бесполезно – в недобрый час подошел к нему тот бородатый художник. «И никому ни звука, что он тут!» – разобрал он слова за дверью.

Смириться с тем, что он так глупо упустил подозрительного художника, Тарлецкий не мог. Чем черт не шутит, вдруг это и в самом деле серьезный шпион? Впрочем, этот колобок не должен был укатиться далеко. Выхватив из внутреннего кармана фрака миниатюрный пистолет, почти умещавшийся в ладони (снабдили перед Варшавской миссией), Тарлецкий бросился в вестибюль. Там никого не было. Кровь медленно стучала в висках у Тарлецкого, словно барабан, отбивающий новобранцам на плацу «тихий шаг» – 75 ударов в минуту. Он подскочил к окну и не увидел Зыбицкого в саду. Полагаясь лишь на интуицию, из возможных направлений продолжения поисков он выбрал западный флигель. Тарлецкий прошел коротким коридором, соединяющим главное здание с флигелем, дергая по пути массивные дверные ручки и никого не встретив. Оказавшись во флигеле, в небольшом коридоре, из которого двери вели в обе стороны, Дмитрий остановился и прислушался. Ему показалось, что справа кто-то тихо разговаривает. «Вы должны!» – услышал он более громкий возглас по-французски и распахнул дверь.

Барабанщик в голове у Дмитрия застучал «ускоренный шаг» – 120 ударов и вдруг разом смолк, сложив свои палочки. Тарлецкий тоже поспешно спрятал пистолет – он увидел своего художника, целого и невредимого. Тот стоял у стеллажа, заполненного монолитом книг в тисненых золотом переплетах, и смотрел вверх, на высокого человека, который к тому же поднялся на стремянку, чтобы поставить на полку некий фолиант. Человек на стремянке был поджарым, длинноруким, с худым желтым лицом. Пронзительные черные глаза, как и щеки, глубоко ввалились, и их трудно было разглядеть под густыми черными бровями, прямые волосы, облегавшие неровный череп, поблескивали, как бобровая шкурка. На нем были узкие коричневые панталоны, шелковые чулки, стягивающие сильные икры, тонкая белая рубашка, просторная, с очень широкими рукавами; на длинной, с сильно выпирающим кадыком шее был небрежно повязан черный галстук. Тарлецкий быстро перевел взгляд с незнакомца на господина Зыбицкого и, резко наклонив голову набок, сказал со злой ехидцей:

– Мы же договорились с вами быть неразлучными, господин Зыбицкий, а мне приходится искать вас, волноваться. Я прошу вас больше не покидать меня так неожиданно. А вы, очевидно, господин Венье? – спросил Дмитрий у спустившегося со стремянки человека, перейдя одновременно с французской речью на отлично получавшийся у него начальственный тон.

– К вашим услугам, – спокойно ответил француз.

– Майор Тарлецкий.

– Очень рад, что к ужину у нас собирается интересная компания. Раз меня вы уже знаете, скажу только, что я гувернер, служу у господина Саковича, и хоть дети его уже подросли, он не торопится меня рассчитать, я же по мере сил ему помогаю.

– Понятно. И вы ведь француз.

– Самый настоящий. Родился в Париже.

– И с господином Зыбицким, очевидно, у вас сразу завязался интересный разговор? – спросил Дмитрий, заложив руки за спину.

– Мы пока лишь познакомились, – ответил мсье Венье и, прерывая повисшую на несколько секунд неловкую паузу, добавил:

– Художники не всегда хорошие собеседники, порой они молчуны, выражают себя только карандашом и красками. Надеюсь, к господину Зыбицкому это не относится, мне бы очень хотелось сравнить с ним свои впечатления о здешнем крае…

В это время компанию мужчин нашел лакей и доложил, что пан Константин ждет гостей к ужину.

Тарлецкий совершенно по-дружески взял господина Зыбицкого под руку и вслед за французом, показывающим им дорогу в столовую, они вышли из библиотеки. Пантелей потушил в библиотеке свечи и закрыл за ними дверь.

Прежде чем сесть за стол, пан Константин представил гостям своих детей, Алеся и Ольгу – последняя была уже в нарядном белом платье, причем, совсем не провинциальном. Раскланявшись с бледным молодым человеком, Тарлецкий обратил внимание, что глаза у него вовсе не бесцветные, как показалось в начале, а голубые, как у Ольги, только немного светлее.

– Ольгу Константиновну я уже знаю. Только что мне уже представился счастливый случай познакомиться с вашей дочерью, – бодро сказал Тарлецкий пану Константину и многозначительно посмотрел на Ольгу. «Как быстро она переоделась, – подумал он, – значит, вертеться у зеркала она не привыкла, и это не маски на ее лице». Сакович ничего не ответил Тарлецкому, и тот вновь обратился к нему:

– А почему мы не видим вашей супруги? Господин Зыбицкий, кажется, намеревался написать ее портрет.

– Моя жена сейчас в Полоцком повете, в имении своего отца. Старик, кажется, при смерти, – ответил пан Константин. – Прошу за стол, господа.

Стол, основательный и крепкий, словно упершийся ногами в землю бык, был без меры уставлен закусками и винами, две девушки с кухни уже несли к столу горячие блюда.

Тарлецкому хватило такта не настаивать на том, чтобы присутствующие за столом обязательно выпили за Государя императора, и первый тост подняли просто за здоровье гостей. Рядом с Дмитрием за столом сидел Алесь, который старательно предлагал гостю отведать то медвежий окорок, то язык с овощами, то разваливающуюся на тарелке печеную рыбу. Тарлецкий, мысленно усмехнувшись, подумал, что, если не считать угощавшегося где-то на кухне Игната, он ведь находится в доме врагов совершенно один. Пан Сакович легко мог бы отправить его на тот свет, подмешав в еду или питье яд. Но, подумав так, Дмитрий тут же отправил в рот очередной кусок. Он был голоден и не стеснялся. А опасность всегда лишь усиливала его аппетит.

Не скупясь на комплименты, Тарлецкий нахваливал кушанья, которые ему действительно очень нравились за какую-то особую смачность при кажущейся простоте. В вычурных застольях у здешних шляхтичей Тарлецкий привык опасаться нелепых фаршировок, когда индюк мог быть начинен без меры переперченной зайчатиной, заяц – рыбьей икрой, а рыба – сладкой патокой. Похвалы гостя пан Константин выслушивал молча. Тарлецкому уже хотелось говорить больше, чем есть, и он решил расшевелить собеседников, перейдя к темам поострее:

– Вам, а сегодня, стало быть, и мне, – шутливо заговорил он, – весьма повезло, что ваше имение расположено в стороне от мест дислокации наших армейских корпусов. Иначе бы вряд ли бы у вас сохранились столь замечательные припасы. Российские офицеры все поголовно имеют очень выгодную привычку столоваться за счет хлебосольных хозяев. А сохраненными при этом деньгами, выделяемыми на провиант, пополнять полковые и артельные суммы.

– Я не думаю, что настоящий шляхтич станет сокрушаться, если ему пришлось ощипать несколько гусей, достать из погреба окорок или даже пустить под нож теленка… Я думаю, тяжелее другое… – все-таки вступил в разговор пан Константин.

– … То, что приходится кормить, чего уж там, неприятельскую армию? – закончил за него мысль Тарлецкий. Сакович промолчал.

– Так вот я вам скажу, что шляхтичи с той стороны границы, которые кормят самую что ни есть дружественную армию, уже просто воют от эдакой «радости». Можете мне поверить, знаю не понаслышке. А то, что позволяют себе с казенными деньгами, как я говорил, наши «домовитые» офицеры – лишь невинная шалость по сравнению с тем, что позволяют себе господа, отхватившие должности в новом правительстве нового варшавского княжества. Вся эта патриотическая волна, она служит им только для того, чтобы прикрыть обычное казнокрадство. Представлю один пример – возжигаемый патриотизмом генерал-почтдиректор Зайончек имел бесстыдство представить Сейму сто пятьдесят рейсхталеров годового остатка от всех почтовых доходов. Ему заметили, что при прусском правлении почта ежегодно приносила дохода более семисот тысяч рейсхталеров, на что «патриот» с возмущением отпарировал, что, дескать, поступки каких-то там пруссаков для него не пример. И что ж: генерал-почт-директор остается при должности и по отзывам – очень богатый человек.

Собеседники казались обескураженными. Кроме мсье Венье, с улыбкой вступившего в разговор:

– Подозреваю, как трудно пану Зайончеку было бороться с искушением, чтобы не украсть последние сто пятьдесят рейсхталеров! Однако вы, господин, Тарлецкий, весьма осведомленный человек.

Это было то, что Тарлецкий хотел услышать, и он с благодарностью кивнул французу, после чего продолжил:

– Еще больше злоупотреблений – потому как и возможностей больше – в министерстве финансов. О министре Яне Венглинском говорят, что он на миллионы злотых накупил имений на чужие имена. Поэтому то, как у нас шляхтичи смотрят на Варшавское княжество – эдакий оплот свободного польского духа, да куда там – рай на земле! – это взгляд идеалистический…

– Тамошние ловкачи и стяжатели – есть неизбежная пена в свежем напитке. Пена осядет, Сейм разберется, и для должностей найдутся люди достойные. Хуже, когда вора присылают исполнять должность сверху, у такого не спросишь отчета, – сказал пан Константин.

– Конечно, свои казнокрады лучше, нежели назначенные из Петербурга! – съехидничал Тарлецкий и тут же поспешил сгладить ситуацию.

– Впрочем, вы правы – раньше или позже достойные люди найдутся. Такие, как ваш сын, который только благодаря собственному усердию стал капитаном в элитном полку. Предлагаю, – Тарлецкий встал с полным кубком в руке, – сделать то, что вам, верно, давно уже хотелось – выпить за новый чин вашего сына!

Пан Константин посмотрел на Тарлецкого настороженно, но и нотка признательности, как тому показалось, в его взгляде проскользнула. По крайней мере, свой кубок он осушил до дна. Не отстал от него и Тарлецкий.

Не то чтобы, выпив вина, Тарлецкий делался пьяным. Он все же был офицером российской армии, прошедшим, к тому же, кадетский корпус. Напротив, он мог выпить весьма много, и это не становилось внешне заметным – язык не заплетался, мазурка танцевалась даже лучше, не произносились откровенные глупости и не начиналась (ну, почти никогда) стрельба из пистолета на спор по бутылкам. Однако уже после первых бокалов и без того весьма уверенный в себе Тарлецкий напрочь переставал в чем-либо сомневаться. И вскоре он снова поднялся с кубком, чтобы говорить.

– Пан Константин, я уверен, мы уладим все затруднения, которые возникли у нас в делах. Потому что сегодня в моей жизни один из самых счастливых дней: я увидел Ольгу Константиновну! Я не ветреный гусар, напротив, по долгу службы я привык быть расчетливым. Но сегодня я впечатлен… Господа, я хочу выпить за прекраснейшую панну Ольгу! До сих пор она, словно драгоценная жемчужина, созревающая в неказистой раковине где-то на морском дне, росла в этом милом уединенном месте, счастливо удаленном от света, с его пороками, жеманством, неискренностью… Никто не мог по достоинству оценить эту жемчужину. Может быть, я один из первых счастливчиков. И я, вовсе не как ветреный мальчишка, но как расчетливый интендант хочу не упустить выгоды этого счастливого случая…

Пан Константин и его сын слушали этот вычурный монолог с лицами, застывшими, словно капнувший со свечи воск, господин Зыбицкий проявлял безразличие, а мсье Венье, наоборот, живейший интерес. Ольга залилась краской, на ее таком живом лице уже целую минуту не менялось выражение какой-то неосознанной вины. Простодушный тон удавался Тарлецкому так же убедительно, как и начальственный. Он продолжал:

– Очень скоро Ольга появится в светском обществе, и тогда, поверьте, выражать ей свое восхищение станут многие. Я просто хочу, чтобы в это время, когда от новизны ощущений может закружиться голова, Ольга знала, что уже есть человек, готовый положить свою судьбу к ее ногам!

Тарлецкий, самоотверженно взглянув на Ольгу, медленно выпил вино.

– Мы уладим наши затруднения, пан Тарлецкий, – сказал старший Сакович, так же неторопливо осушив свой кубок, и чинно вытерев усы.

– Я подпишу ваши купчие и не стану вдаваться в денежную сторону вопроса.

Это следовало понимать как окончательный вердикт бывшего поветового судьи, привыкшего к тому, что любое дело требует того или иного приговора. Вердикт предписывал сменить тему. Сделать это неожиданно помог Алесь:

– Нужно подготовить комнаты для гостей. Я думаю, гости не обидятся, если мы позволим Ольге уйти, да, Ольга? – сказал он.

Ольга, чрезвычайно смущенная, до этого умоляюще смотрела на отца, а теперь с благодарностью взглянула на брата.

Пан Константин кивком позволил Ольге встать, и та поспешила покинуть столовую, старательно избегая смотреть в сторону гостя, ставшего уже второй раз за вечер свидетелем ее бегства.

«Когда придет время, я заставлю его выдать за меня дочь, – думал Тарлецкий о пане Константине. – И не помешало бы для этого заручиться поддержкой этого молодого вольтерьянца, кажется, отец к нему прислушивается». Тарлецкий взглянул на Алеся, который, забыв о своей обязанности потчевать гостя, задумчиво поворачивал перед собой серебряный кубок своими длинными и тонкими, как у сестры, пальцами.

Подали десерт. Всеобщее неловкое молчание старался нарушить только француз, пытавшийся завязать разговор с художником, который отвечал неохотно и односложно, остальные вообще только молча пили, и ужин так и закончился на напряженной ноте.