Текст книги "Крепь"

За столом оставались двое. Те, кому по офицерским понятиям полагалось едва ли не тот час же драться – Тарлецкий и Княжнин. Но пока они не могли даже сжигать друг друга взглядами: происходящее вокруг было столь необычным, что не могло не отвлечь внимания. Впрочем, Княжнин, поставивший на стол кружку и опустивший руку на эфес шпаги, отвлекался меньше – вся потрясшая офицеров мистика происходила у него за спиной. Он продолжал презрительно смотреть на Тарлецкого, пока не понял, что взгляд широко раскрытых глаз противника направлен мимо него, ему за спину. Последовав за взглядом Тарлецкого, Княжнин увидел, что теперь руки белой дамы простерты именно к нему. Собрав всю свою решимость, он остался на месте и даже отважился встретить ее взгляд. К нему были обращены бездонные черные омуты на белом, искаженном страданием лице, которое вдруг стало рассеиваться, словно поглощаемое этими омутами, открывшимися Княжнину. Тот застыл и не смог бы теперь двинуться с места, даже если бы захотел.

– Господа, что с вами? Совсем перепились?

Эту фразу произнес вернувшийся с совета у Дохтурова полковой адъютант, пораженный картиной, которую он увидел: в дрожащем полумраке освещенного дюжиной свечей зала двое застыли напротив друг друга, словно каменные изваяния, денщик Тарлецкого бьется о стены, остальные офицеры, словно стадо перепуганных овец, сгрудились под темными сводами. Выдержав паузу, которая понадобилась адъютанту, чтобы убедиться, что перед ним все же те самые люди, с которыми он расстался час назад, тот попытался отрезвить эту компанию:

– Господа, война! Позавчера Наполеон перешел через Неман…

Ночь, когда началась война, ничем не отличалась от сотен и тысяч других ночей. Бесконечное недосягаемое дымчатое небо. Россыпь одинаковых звезд, словно тлеющий мусор. Будто новые звезды, поднимаются вверх искры бивачного костра, в который экономно подбрасывает хворост солдат артельщик. Лай собаки на окраине местечка. Взрывы хохота подвыпивших офицеров из окон монастыря. Дышит, не спит ручей со странным названием Карабель. Полусонная луна. Ночь, каких миллионы.

Для кого-то – последняя. Но кто об этом знает и какое дело остальным? По каким приметам узнать человеку свою последнюю ночь? Если падает с неба его звезда, смотрит ли он в это время в небо?

Несколько солдат у костра еще не спали, тихо разговаривали. В этот раз егеря третьей роты выпили свою винную порцию за упокой Аверки Городейчика, может, и загубившего свою душу, но избавившего роту от ненавистного «Коня» – поручика Коняева. Придумал это простое прозвище ротный балагур Евсей Филимонов, озорной, еще не старый, но уже бывалый солдат с проседью в голове. Он же и нового ротного окрестил Генералом. Теперь он говорил как раз про него:

– Я в господах сразу понимаю, что за человек. «Генерал» наш, я вам скажу, солдата будет беречь. Может, кто из нас и дослужит свои двадцать пять лет до конца.

– А что, коли выслужишь всю службу? Воля будет? И земли дадут? – спросил бывалого Антось, дослуживавший первый год.

– На что тебе будет земля, дурному старику? – усмехнулся Евсей. Ты своим землепашеством рублей тридцать за год заработаешь, а в Москве кучер столько за месяц получит, а сторож и того более – до ста тридцати целковых в месяц! В Москву надо, когда отслужишь, в Москве все деньги!

– Брешешь!

– Вру, что ли? Не вру, вот тебе крест. Мы когда из Сибири шли, я с одним московским приказчиком разговаривал. Только, чтобы в сторожа или там дворники взяли, нужно, чтобы руки-ноги после службы целы остались. Опять же, дурной болезни не подобрать…

– А я сегодня на здешнем рынке такую историю слышал, – вступил в разговор рябой артельщик из крепких сибирских крестьян однодворцев, для которого поход на рынок был первым делом при вступлении в любое местечко. – Когда строили этот монастырь, где сейчас офицеры гуляют, одна стена все время заваливалась, что бы каменщики ни делали. Они и решили, что неспроста это, нечистая сила пакостит, и, стало быть, жертву нужно принести. Человечую!

– Верно, давно это было. Дремучий тогда был народ! – заметил Евсей, и, поудобнее устроившись на своей шинели, сказал, зевая, – Давай, сказывай дальше.

– Сговорились так: чья жена первая придет с обедом для мужа, ту тайно и убьют, и в стену, что все время рушится, замуруют! И самый молодой каменщик стал бога молить, кабы не его жена красавица пришла первой. Любил ее, стало быть, сильно. И она его сильно любила, и первая с обедом-то и прилетела, себе на погибель. Сделали все, как уговорились. И стена более не рушилась, все достроили в срок, который господин назначил. Только с тех пор в монастыре является призрак белой дамы и всех пугает. Просит она чего-то у тех, кто ее увидит…

– Верно, чтобы похоронили по-христиански, – предположил Евсей.

– А может, мужа своего ищет? Понять не может, как он мог согласиться на то, что с нею сделали, мучается, – сказал Антось. – Вот и Вероника Аверкина так его любила, что за ним полетела, а обернулось бедой.

– Подмурок нужно было тым каменшшыкам покрепче закладывать, и не пришлошь бы девку убивать, – прошепелявил откуда-то Тимоха, про которого думали, что он давно спит.

В это время из дверей монастыря, будто пчелы из встревоженного улья, стали буквально вылетать офицеры их батальона.

– Что это с ними? Никак белую даму увидали? – удивился артельщик.

– А то и самого Наполеона! Дамы бы они так не перепугались… – пошутил не менее удивленный Евсей.

Самое время было Антосю вспомнить о наказе отца Василия. Отодвинувшись от костра и подняв взгляд к неменяющемуся звездному небу, он принялся тихо шептать, стараясь, как учил батюшка, проникнуться смыслом произносимых слов:

– Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия…

Глава 11
Карчма пры дарозе…

«Наполеона прославляют быстротою в военных его действиях, однако же главная причина сей быстроты заключается в том, что он боится затягивания войны, ибо имеет за спиной порабощенные народы. Посему Наполеон ищет генеральных баталий, дабы одной или двумя решить участь целой войны. Весьма часто нетерпеливость Наполеона вовлекала его в весьма важные ошибки. Оборонительная война есть мера необходимости для России. Главнейшее правило в войне такого роду состоит: предпринимать и делать совершенно противное тому чего неприятель желает. Посему нам должно избегать генеральных сражений до базиса наших продовольствий. Он часто предпринимает дела свои и движения на удачу и не жалеет людей…

Надобно вести против Наполеона такую войну, к которой он еще не привык и успехи свои основывать на свойственной ему нетерпеливости от продолжающейся войны, которая вовлечет его в ошибки».

(Из аналитической записки сотрудника Особенной канцелярии Военного министерства подполковника П.А. Чуйкевича, поданной Барклаю де Толли за два с половиной месяца до начала войны).

Переправа через Неман 24 июня (или 12-го по старому стилю) огромной армии Наполеона у Ковно с недвусмысленным намерением быстро овладеть столицей древней Литвы Вильно вызвала движение десятков тысяч конных и пеших людей колоннами и поодиночке с запада на восток. Двигались, утопая колесами в песке, подводы и экипажи – по отдельности и длинными обозами, перемещались массы рогатого скота – огромными стадами или просто привязанными к крестьянским подводам. Слуга пана Константина Саковича Тарас Борисенок двигался вразрез с этим генеральным направлением – сначала с юга на север, а потом обратно – с севера на юг. Такой маршрут был предписан ему поручениями господина, которые он привык неукоснительно выполнять, за что и ходил у пана Константина в числе самых доверенных слуг. Когда нужно, Тарас, чтобы выполнить поручение, привлекал собственную смекалку. До сих пор она всегда выручала, и если бы пан вместо Антося Кротовича или Тимохи Жука отдал в рекруты его, Тарас уже, верно, метил бы в унтер-офицеры.

В Тростянах Пан Константин написал два письма: одно адресовалось в Вильно, в штаб русской армии, а другое – жене, панне Ядвиге, и от Тараса требовалось не только отвезти письма в оба места, но и не перепутать их. Тарас, старательно избегая всех питейных заведений, встречавшихся на пути, сначала добрался до Вильно.

Там пришлось натерпеться. Взяв у него панское письмо, сразу по добру по здорову не отпустили. Узнав, о чем сказано в доносе, отвели к хитрющему молодому чиновнику, который давай Тараса пытать – а кто из себя его пан, да с кем встречается, да пишет ли письма старшему сыну и с кем письма передает, да про художника иноземного… Ладно, что хоть не били. Пришлось прикинуться сущим дурнем да пообещать впредь за собственным паном присматривать, а будучи с какой оказией в Борисове, все рассказывать тамошнему батюшке, будто на исповеди. На том и отпустили, даже дали дорожный паспорт, чтобы больше никто не задерживал по дороге до дома, и пятак, стало быть, поверили, что дурень, значит, и пятаку обрадуется.

По дороге в Полоцкий повет, в имение отца панны Ядвиги, Тарасу встретился первый двигавшийся на восток обоз. Это увозили в места постоянного квартирования полков зимние солдатские панталоны, чтобы они не обременяли православное воинство, щеголявшее теперь во всем летнем[6]6
  Впрочем, со своей шинелью русский солдат не расставался круглый год – она служила подушкой или одеялом на открытом ночном биваке, защищала и от сабельного удара – свернутая в скатку через плечо.


[Закрыть]. Под Полоцком пришлось задержаться на десяток дней, потому что старый помещик действительно был очень плох, со дня на день ждали его кончины, и Тарас оставался под рукой у панны Ядвиги для того, чтобы оповестить об этом печальном событии пана Константина. Но через десять дней старику вдруг стало значительно лучше, гордый собою доктор подтвердил, что это не сиюминутное улучшение, а действительно хороший признак, свидетельствующий о верно выбранном лечении, и панна Ядвига сочла, что теперь Тарас больше нужен пану Константину, которому заодно можно с ним передать хорошие известия. Как раз накануне в имении появился Амир с новым письмом от пана и инструкциями для слуг, где им его искать.

Так что обратно с письмом панны Ядвиги отправились вдвоем: ловчий Амир и Тарас, числившийся у пана чашником. На дорожных перекрестках оба с любопытством наблюдали: у кого из уходивших на восток людей (от них и узнали, что война уже началась) какие имеются пожитки. Русские помещики увозили с собой порой целые поезда из груженых подвод. У большинства беженцев подвод не было – или реквизировали для военных нужд, или нечего было увозить, все умещалось в тележках, которые кое-кто толкал перед собой. В дрожках и пролетках, с саквояжами и чемоданами, а иногда и с привязанной к пролетке козой уезжали мелкие и средние государственные чиновники, сокрушавшиеся из-за потери места. Однажды Тарасу и Амиру надолго преградил путь длинный военный обоз с провиантом. Слуги пана Саковича невозмутимо пересекали эти пока не слишком стремительные людские потоки и продолжали свой путь, конечным пунктом которого должен был стать Несвиж.

Впрочем, путешествие могло закончиться и раньше. На двенадцатый день войны Тарас и Амир около полудня остановились в небольшом селе Гировичи, не доехав пяти верст по дороге из Радошковичей до Ракова, очень довольные, что зарядивший в который уже раз за последние дни проливной дождь пережидают в корчме. К тому же Тарас полагал, что нынче с утра им с Амиром угрожала куда более серьезная опасность, чем просто промокнуть до нитки.

– Не доведет нас до добра твоя сабля, Амир! – сказал он своему товарищу, когда они устроились за столом. – Ей богу, давай ее, кривую, пропьем, гляди, как корчмарь на нее глядит – рублей десять даст серебром.

В ответ на это Амир, не говоря ни слова, вынул свою саблю из ножен и, полюбовавшись клинком, ловко разрубил им пополам кольцо колбасы, которую им только что принесли на деревянной тарелке.

– Ах, силен! – похвалил Тарас, поймав на лету свою половину и откусывая от нее хороший кусок. – Только зря товар запачкал – тебе колбаса не полагается, она из свинины.

И, чтобы снять все вопросы, Тарас не менее смачно откусил и от половины, которую Амир отрубил себе. После паузы, во время которой говорить Тарас не мог, так как рот был занят, он продолжил:

– Кабы я тебя не остановил переждать за кустами, точно бы мы на тех конных выскочили. А там объясняй, кто ты такой и на что тебе сабля. И чего у тебя глаза такие узкие. Хорошо, ежели бы это поляки были или там французы какие. Те, коли по нашему месье Венье судить, люди деликатные – просто повесили бы тебя на березе. Повыше, чтобы Казань свою напоследок увидал. А ежели бы, не приведи Господь, казаки? Те еще и обчистили бы нас обоих до нитки.

– Я панский ловчий! – гордо заявил Амир, снова звякнув саблей.

– Так за это тебе сейчас телятины принесут. А коли какой офицер надумает тебя повесить, так ему все одно будет, кем ты назовешься.

Через минуту Амиру действительно принесли телятины с хреном и оливками. Корчмарь, рыжий беспокойный еврей лет сорока, не пропустивший, наверное, ни одного слова из разговора посетителей, которых в корчме почти не было – только Амир с Тарасом да парочка засидевшихся пьяниц – воспользовался предлогом, чтобы вступить в разговор:

– Простите, уважаемые, бедного корчмаря за любопытство, а далеко ли отсюда вы видели конных? То ведь солдаты были?

– Верстах в десяти отсюда с боку Воложина. Все при оружии, в казенном обмундировании, так что, надо полагать, солдаты. А может, и генералы, шапки на них знатные были, из черного меха! – ответил Тарас, подмигнув Амиру.

– Веселый вы человек, пан. И вижу, что очень умный. Значит, скоро и тут солдаты будут. Как вы полагаете?

Довольно грубая лесть Тарасу, тем не менее, понравилась, и он ответил с умным видом:

– Полагаю, что пока они дорогу высматривают, проверяют, а дня через три будут в Минске – московские служилые люди отовсюду бегут.

Корчмарь, взглядом спросив разрешения, подсел за стол к своим посетителям.

– А я такой слышал разговор, будто война эта ненастоящая, – понизив голос, сказал он, – будто русский царь нарочно позвал сюда Наполеона, тайно с ним сговорился, кабы француз, будто бы от себя, дал тутошним мужикам волю и русским тоже, до самой Москвы. А сам царь о том объявить боится, как бы помещики его за то не удавили, как его батюшку. Как вы полагаете?

– Полагаю, что кабы москали тебя услышали, так тут же у тебя во дворе и пристрелили бы, – еще более таинственным и тихим тоном, чем собеседник, ответил ему Тарас. – У нас в имении объявился один такой мастак, будто бы пана нашего рисовать, так тоже все рассказывал, будто мужику от француза воля выйдет. Оказалось – шпиен, верно, тоже уже повесили.

Словно подтверждая предположение Тараса, в этот момент за закопченными окнами корчмы раскатисто прогремел гром.

– Боже сохрани! Да я ж никому! Наслушаешься тут в корчме разного…

– Не верю я в эти байки, – уже с серьезным видом заключил Тарас. – Сильно много вреда государству, даже ежели кровь проливать не будут.

И все ради мужицкой воли? Нет, браток, бойка будет не на шутку. А нам бы с тобой хорошо было, кабы француз москаля побил, в Москву ушел, да и сам не вернулся.

– Ай, как же хорошо послушать разумного человека! А что пан думает про мой откуп? Я ведь казне до конца года уплатил. Оставят мне откуп?

Тарас, освоивший роль «эксперта», высказался и по этому поводу:

– Я так полагаю, что любая власть, одно ж, от горелки кормится. И коли новая власть будет, она перво-наперво горелочные котлы пересчитает. И новый откуп тебе назначат.

– Я же стану после этого совсем нищим! – всплеснул руками корчмарь. – Что же мне делать? Мне останется только выходить на дорогу просить милостыни!

– Ты лучше попроси совета у умного человека, – сказал ему Тарас, окончательно вжившийся в роль.

– Будь ласков, уважаемый, научи, что делать! Шмуля Михельсон всю жизнь тебе будет благодарен!

– Не мне тебя, еврея, учить. Французы эти, и немцы всякие, они же не знают, что у нас почем, и деньги у них должны водиться – в дальний поход без денег нельзя – так что ты найдешь случай выгодный гандель сделать. А самое выгодное дело сейчас предложу. Сам бы занялся, да не могу, служба.

Тарас, отхлебнул пива и, с полминуты настороженно подержав его за своими румяными круглыми щеками, продолжил, понизив голос:

– Мы с Амиром, когда с теми конными разминулись, после набрели на поляну, где они ночевали. Так вот, когда я их отхожее место, эту их подливку увидел, – Тарас поморщился, – сразу сообразил, как можно потратить грош, а заработать злотый.

Корчмарь хлопал глазами, нервничая оттого, что до сих пор не понимает своей выгоды, стало быть, теряет коммерческое чутье? Тарас не стал ходить вокруг да около, а сразу выложил коммерческий план:

– Такое отхожее место у них оттого, что воду пьют самую гадкую, только что не из гнилой лужи. Их же сюда пришло – мильен, на всех чистой воды не хватает. А у тебя родник прямо за корчмой. Возьми свою самую большую бочку, налей родниковой воды, запряги коня и езжай на дорогу, только не милостыню просить, а воду солдатам продавать ковшами. Полагаю, в жаркий день ты дармовую воду в звонкую монету будешь превращать, как тот апостол камни превращал в хлебы.

Шмуля, почесывая шею и что-то в уме подсчитывая, пробормотал:

– А ежели в бутылках продавать, а лучше во флягах, да брать еще за флягу… Эй, Давид, неси-ка сюда для дорогих гостей вина самого лучшего, лаконского, да кликни Веронику! Это хороший гандель, уважаемый, очень хороший! Мне тебя Бог послал! То, что еврей не смог придумать, может придумать только вумный поляк!

Тарас, перед которым поставили чарку греческого вина, в несколько глотков осушил ее, вытер усы, и, наконец, вспомнил о деле, ради которого они с Амиром и появились в этой корчме. Здесь их могло ждать известие от пана Константина. Предполагалось, что где-то в этих воложинских лесах должны собраться шляхтичи, готовившие выступление в поддержку Наполеона, а возглавить их должен был Михал Радзивилл, генерал варшавского войска. Верно это или нет – не знал и сам пан Константин, надеявшийся прояснить что-то при встрече с эмиссаром из Варшавы, но, как известно, из-за вмешательства Тарлецкого ничего не прояснивший. Если бы пан Константин был неподалеку, он бы оставил весточку и дальнейшие указания для своих слуг здесь, в Гировичах.

Однако корчмарь Шмуля о пане Константине и каких-то прячущихся в здешних лесах шляхтичах, кроме одного пропившегося шарачка, задолжавшего ему тридцать злотых, ничего не знал. Стало быть, старосаковичским чашнику и ловчему путь лежал дальше, в следующий назначенный паном пункт – в самый Несвиж.

А перед неблизкой дорогой следовало как следует подкрепиться и отдохнуть, тем более, что дождь лил не переставая.

В корчме появилась красивая молодая женщина в слегка полинявшем, но чистеньком розовом платьице городского покроя, украшенная дешевыми бусами и искусственным румянцем на осунувшихся щеках, скромно остановилась у дальней стены заведения.

– Я знаю, как мне тебя отблагодарить, уважаемый, – улыбаясь, заговорил корчмарь, – Я вижу, вы давно в дороге, без женки или подруги, верно, соскучились… А у меня для вас вон какая пригожая девка есть.

Чистая еще, только третьего дня сюда прибилась. Солдатская вдова, Вероникой зовут. Ежели пану угодно – ступайте с ней, все за мой счет!

Тарас, бросив на женщину короткий взгляд, достаточный, тем не менее, для того, чтобы уловить в нем оттенок смущения, покачал головой.

– Нет, что-то глаза у ней какие-то сумотные. Я уж как-нибудь дотерплю до дома, у меня жена хорошая, молодая. А ты принеси-ка мне лучше еще того, «конского» – славное вино!

– Славное, славное! Давид, неси лаконского! – приказал корчмарь подростку, очевидно, своему сыну, и тут же обратился к Амиру: – А что же вы ничего не пьете, пан ловчий?

– А ему вера не позволяет, – ответил за товарища Тарас и добавил, обращаясь уже к Амиру. – Только напрасно ты, страдалец, удовольствия лишаешься. Масульманской верой тебе вино пить не разрешается – вино и не пей, терпи. А про пиво и горелку в твоем Коране ничего не говорится.

– Неси. Келих горелки! – вдруг решительно потребовал Амир. Взгляд его ставших вдруг какими-то масляными глаз был устремлен на Веронику. Он не отрывался от нее даже когда ему принесли водку, которую корчмарь взахлеб расхваливал, будто бы она и второго перегона, и оковитая, то есть очищенная от сивушного масла углем.

Амир поднял келих на ощупь, залпом выпил, не оценив всех прелестей напитка. Однако все окружающее в этот момент, а может, немного раньше, для него чудесным образом преобразилось: осклизлый глинобитный пол корчмы стал казаться роскошным восточным ковром, крепкий запах чеснока и селедки – изысканным цветочным ароматом, а шум дождя за окном – прекрасной чарующей музыкой. Оторвав, наконец, взгляд от скромной солдатской вдовы, которая на этом волшебном фоне, наверное, тоже преобразилась в его глазах не меньше, чем в сказочную Шехерезаду, Амир принялся что-то разгоряченно шептать на ухо Тарасу. Тот, улыбаясь, задал товарищу какой-то вопрос, после которого Амир не раздумывая закивал головой так, что затряслись его довольно плотные щеки. Тарас, словно довольный кот, слизнул с усов каплю вина и обратился к корчмарю, тактично отстранившемуся от их переговоров:

– Милейший Шмуля, а дозволь замест меня с этой пригожуней товарищ мой пойдет?

– Хорошо. Товарищ за полцены, – подумав, предложил корчмарь. Тарас поморщился.

– Уважаемый! Ему, это все одно, что мне. Он мне за такую милость тоже услужит, чтобы ты был спокоен, что и мне хорошо.

Шмуля с отчаянием махнул рукой:

– Будь по-твоему! А то дорогие гости скажут, будто еврей думает только о своей выгоде. Вероника! Покажи, сладкая, пану ловчему комнату для постояльцев. Давид! Не смей подглядывать! Она еще к своему ремеслу не привыкла, всего смущается, вы с ней поделикатнее, пан ловчий!

Амир решительно направился к женщине, которая покорно пошла перед ним, до этого даже изобразив натужную улыбку. Впрочем, даже ее хватило, чтобы Тарас на мгновение пожалел о том, что уступил свой шанс другому. Чтобы скорее отрешиться от этих мыслей, Тарас поспешил снова взяться за кубок, который оказался почти пустым.

– А еще я полагаю, почтенный Шмуля, – сказал он корчмарю, проводив взглядом своего товарища, – что какие бы солдаты сюда ни пришли, а всю твою горелку и вино заберут у тебя на нужды войска. За бесплатно, иль бумажку какую-нибудь пустую напишут. Так что беречь тебе твое вино сейчас резону нет. Вели подать еще, да и сам выпей…

Когда задумчивый Амир, поглаживая рукой усы и подбородок, словно только что отведал сладкого рахат-лукума, вернулся к столу, его товарищ и корчмарь – литвин и еврей – уже обнимали друг друга, демонстрируя характерное для этого толерантного края единство народов, крепнущее перед лицом наступающих тяжких времен. Татарский народ в лице Амира, попросившего еще келих, присоединился к этому благородному процессу, не дававшему слугам пана Константина заметить, что дождь, удерживавший их в корчме, уже давно закончился.

– Я все же отблагодарю тебя, Тарас! – сказал расчувствовавшийся корчмарь (и верно – когда бы еще он отведал такого хорошего вина?). Он поднял вверх палец, затем с многозначительным видом приложил его к губам, давая понять, что сейчас откроет своим новым друзьям большой секрет. Он даже обнял их обоих за шеи, приблизив к себе, чтобы можно было говорить тихо. – В полутора верстах отсюда у хутора Будровщина москали с перепугу потеряли свой обоз – больше дюжины подвод, не знаю с чем…

– Как потеряли? – удивился Тарас.

– Так не мудрено и потерять! Сколько добра с этого несчастного края они везут в свои амбары, которые называют магазейны, которые такие огромные, что все здешние корчмы могли бы этим торговать десять лет, а все здешние люди могли бы это три года кушать и ничего не делать! А на самом деле им придется три года ничего не кушать, потому что все их харчи уже в царских магазейнах! Так эти подводы, они, верно, отправили в какой-то свой магазейн, может быть, в самый Минск, и не приставили к нему своих солдат, или те засиделись в какой-нибудь корчме, а оставленные сами себе мужики возницы узнали, что началась война, и разбежались по домам. И вот мне говорят про этот брошенный обоз, и у меня сердце обливается кровью, потому что я могу вообразить, сколько там может быть добра, но я не знаю, что с этим странным известием делать? Вы можете мне сказать: «Шмуля, не теряй времени и гони все эти подводы к себе на задний двор, прячь все, что ты там найдешь, в свои погреба, и это поможет тебе или сделать хороший гандель, или просто не умереть от голода, когда придет зима, а эти солдаты опустошат здесь все вокруг!». Но я не делаю этого, потому что просто боюсь! Я боюсь пальцем дотронуться до этих фурманок, потому что если москали найдут у меня хоть одно казенное ячменное зернышко, они не станут устраивать суда, а тут же повесят бедного еврея и еще скажут, будто именно его прадедушка отправил их пророка Иисуса на распятие!

– А хоть что-то происходит в округе, про что не знает «еврейская почта»? – восхитился Тарас осведомленностью корчмаря. – Только нам ты на что про это рассказываешь?

– Потому что мое сердце успокоится, если добро достанется добрым людям! Одно дело старый корчмарь, которого каждый считает пронырой и вором, другое дело вы – честные панские слуги! С твоим умом, уважаемый, ты придумаешь, что делать с этим обозом, да вот: скажешь, будто это пана вашего обоз, а вы сопровождаете…

Тарас решительно поднял кубок, приглашая всех выпить. Кажется, у него уже созрел план.

– У какого, кажешь, это хутора? Будровщина? Амир! Едем! – приказал он, вытерев усы. Закусывать уже не хотелось. Амир несогласно помотал головой, но Тарас тут же ткнул в него пальцем и напомнил:

– Уговорились: я тебе девку, ты до самой встречи с паном меня слушаешься. Аллах свидетель! Поехали, браток, поглядим просто, что там в фурманках…

После проливного дождя мир, в который вернулись Тарас с Амиром, отдохнув в корчме всего-то часа три или четыре, выглядел совершенно иным. Крупные капли скатывались с листвы деревьев, в которой бешено щебетали птицы, омытая от дорожной пыли трава поднималась на глазах, даже куры, шаставшие возле корчмы, отряхивали от воды свои перья и так активно вертели головами, словно теперь ждали от жизни чего-то нового. Легко дышалось. Новым и многообещающим выглядел мир в глазах Тараса и Амира, улыбнувшихся друг другу. Они сели на коней – Тарас, слегка покачиваясь, Амир, как всегда, будто влитой. Мечтательная улыбка не сходила с его губ даже когда они поехали мимо выползавшего из леса кладбища. Тарас понимающе ухмыльнулся – видно было, как зацепила татарина грустная красавица из корчмы. Тем не менее, именно он выбрал направление, в котором нужно ехать. Дорога выглядела, будто холстина, лежавшая в корыте и замоченная для стирки – каждая колея, каждый след от копыта были заполнены водой, иногда удивительно прозрачной, а кое-где из воды выступали лишь небольшие бугорки грязи. Поэтому двигались по обочине, не такой разъезженной.

Выйдя из корчмы, путники не понимали, что они вернулись не просто на не самую оживленную раскисшую дорогу, а на театр военных действий, в конце второй недели войны докатившихся до этих мест в полусотне километров от Минска.

В связи с этим у автора появляется долгожданный повод сделать довольно пространное отступление, касающееся общего хода войны.

Всадники, которых Тарас и Амир видели утром, были конными егерями из легкой кавалерийской бригады Пажоля, проводившей разведку перед наступавшей на Минск группировкой маршала Даву. Это шестидесятитысячное соединение было брошено сюда из Вильно после того, как Наполеон понял, что его первый, самый мощный удар пришелся в пустоту. 22 июня объявив с соблюдением всех формальностей войну России и через два дня перейдя ее границу, французский император стал действовать именно так, как и предполагал аналитик российского военного министра подполковник Чуйкевич. Наполеон попытался быстро приблизиться к основным силам российской армии и разгромить их в генеральном сражении. Он предполагал, что это произойдет у Вильно, так как по тогдашним неписаным правилам войны было не принято оставлять столицы без боя, и его более чем двухсоттысячная армия, сытая в авангарде и голодная в хвосте, была там уже через четыре дня. Тем не менее, русские, сохраняя полный порядок, ушли в сторону своего заранее подготовленного укрепленного Дрисского лагеря. То, что оставленный императором Александром город все же столица, Наполеон подчеркнул тем, что на третий день пребывания в Вильно учредил, не обращая внимания на недовольство поляков, Комиссию временного правительства Великого Княжества Литовского. Таким образом, Вильно приобретал статус не просто города, присоединявшегося к Польскому королевству, конфедерацию о воссоздании которого уже успели провозгласить в Варшаве, но столицы отдельного государства, некогда одного из крупнейших в Европе.

Впрочем, пока этот шаг Наполеона был не более чем расстановкой легких фигур для шахматного этюда на политической доске. На самом же деле французский император был разочарован не менее поляков тем, что не удалось сразу прихлопнуть русскую армию мухобойкой, мощнее которой в его руках еще никогда не было. А раз так, пришлось обратить внимание на «муху» поменьше – вторую западную армию Багратиона, находившуюся на начало боевых действий на сто километров южнее первой. Для того, чтобы разделаться с ней, не дав соединиться с армией Барклая де Толли, и двинулся на Минск контингент, составленный из прекрасных пехотных и кавалерийских дивизий. Командовал ими в ситуациях, когда требовались самостоятельные решения, Даву – лучший из наполеоновских маршалов. Не обладавший столь яркими да и вообще какими-либо полководческими достоинствами младший брат Наполеона король Вестфалии Жером, возглавлявший не менее многочисленную группировку на юге, получил от императора разнос за то, что засиделся в Гродно вместо того, чтобы активно действовать против Багратиона. Капризный Жером, уже примерявший на себя польскую корону, позволил себе не слушаться старших. За это он вскоре был наказан – брат «отобрал у него игрушки» – отстранил от командования. Но тогда Жером все же сдвинул с места свой кавалерийский авангард и польский корпус Понятовского.

Таким образом, Багратиону угрожали удары с двух сторон. С третьей стороны его армию едва не погубило указание Александра I резко двинуться на соединение с Барклаем де Толли через Воложин и Вилейку. Этот маневр только увел Багратиона с кратчайшего маршрута движения на Минск, и теперь в этом пункте его мог опередить Даву. По дороге группировка этого маршала чуть не отрезала от основных сил еще и корпус Дохтурова, двигавшийся из Гольшан к Дриссе. Их почти перпендикулярные маршруты пересеклись в Ошмянах, и они едва разминулись, даже поскрежетав друг о друга кавалерийскими авангардами, после чего и у тех и у других появились первые пленные и донесения об одержанной победе.