Текст книги "Крепь"

До села оставалось версты полторы через лес, когда услышали впереди шорох кустов и сами притаились за деревьями. На небольшую поляну перед ними, продравшись сквозь мелкую листву дикой бузины, выскочила коза с всклокоченной грязной шерстью, следом за ней показался босоногий мальчуган с прутиком в руке. Потом на поляну как бы нехотя вышла рыжая корова, а за ней несколько мужиков и баб, нагруженных мешками или узелками. Василь и Тимоха узнали своих односельчан и решили открыться. Появившись перед мужиками и бабами с ружьями в руках, они сначала перепугали их, но «болотные братья» поспешили объяснить землякам, что хотят всего-навсего поскорее узнать, что же происходит в селе и почему люди тащат свои запасы в лес.

Сначала односельчане рассказали то, что Василь с Тимохой уже сами видели: позавчера в село пришли французы и остановились на ночь в каждом дворе. Эти не обижали, со двора ничего не тащили, разве что дрова на свои костры, а харчи у них свои были, из Минска, и чувствовалось, что офицеры у них порядок любят, тех панич с сестрой у себя в усадьбе угощали. А потом пошли вразнобой всякие голодные, отставшие. За теми только и гляди – тащат все, что плохо лежит, с огородов даже воруют недоспевшую картошку, птицу поймают, голову свернут, и к своему ранцу. Старосаковичские с ног сбились свое добро защищать. А когда нынче утром прошел слух, что к селу приближается длинный обоз, в котором хоть все село можно увезти, многие решили от греха свои припасы да и скотину попрятать в лесу.

– Наши-то, Анна, Станислава? Они как? – спросил Василь. Мужики пожали плечами, дескать, как все. А одна женщина, соседка Василя, заулыбалась и рассказала:

– А малая твоя, Василь, дочка, Аленка, когда первые пришли, так спужалась, так спужалась! Как закричит: «Он меня съест!» А сама бежать, да с перепугу – в речку с косогора! Анна твоя в крик: «Ой, потонет дите!», а эти рогочут, да только один скакнул, да Аленку из речки достал, еще сахару ей дал, каб не плакала. Анна ему потом в благодарность курицу сварила.

Переглянувшись с Тимохой, Василь почесал в затылке и сплюнул. Пробормотал: «Вон оно как… Однако, Тимоха, нужно и нам до своих идти, что можно, в лесу схоронить, это вы, хлопцы, верно решили».

«Разъезд, доставивший мне ваше первое донесение и с которым я пришлю вам мой ответ, совместил все преступления: насилие, грабеж и убийство. Тотчас по его прибытии внезапно осмотрите вьюки, саквы, карманы рейтуз и расстреляйте наиболее виновных».

(Записка маршала Даву, адресованная командиру первого (польского) полка шеволежер-улан императорской гвардии генералу Кольберу, отправлена из Минска 11 июля 1812 г.).

Глава 14
Маски сброшены

Фундаментальное здание Старосаковичской усадьбы казалось островом, где незыблемо сохраняются древние устои, когда через эти места покатились на восток первые поднятые войной многолюдные и многоязычные волны. «Все это не более, чем пена!» – словно говорил этот дом-скала на высоком цоколе, мощно заземленный своими флигелями. Но при всей кажущейся непоколебимости этого родового гнезда внутри его давно уже поселилось беспокойство. Чем дольше не было никаких известий от пана Константина, вынужденного так торопливо уехать месяц назад, тем заметнее становились признаки этого беспокойства.

Если бы пан Константин, как он и планировал, присоединился к наполеоновским войскам, то почему теперь, когда эти войска уже пришли сюда, в Старосаковичи, от него по-прежнему нет никаких известий? Пропали и слуги, которые тогда уехали вместе с ним. И только во второй половине июля через ту же «еврейскую почту» пришло странное устное сообщение от одного из них – Тараса. Сообщалось, что мать панича Алеся в добром здравии, даже ее отцу стало лучше, что пана Константина Тарас не нашел, молится за него Богу, что ловчий Амир утек от русских и тоже где-то пропал. И что, дескать, сам Тарас добирается домой, но быстро это сделать не может, потому что лошадь у него реквизировали, а ноги у него болят, и он по дороге остановился подлечиться у своей родни в Игуменском повете. От себя корчмарь, передававший это сообщение, добавил, что Тарас, похоже, сильно разбогател, потому что заплатил хорошие деньги, чтобы это сообщение быстро передать паничу Алесю.

После этого стало немного спокойнее за мать, но тревога за отца только возросла, и каждый день Алесь в сопровождении Венье верхом выезжал на дорогу, ведущую из Минска через Игумен на Могилев. Но ни в первый день, когда целый полк остановился в селе, ни в последующие два дня, когда поток двигавшихся на Могилев войск сузился, Алесь так и не встретил, как он надеялся, среди великолепных шеренг непобедимых наполеоновских войск своего отца, счастливого, гордого, в хорошем настроении, которое было для него такой редкостью в последние годы. Да и шеренги, что вызвало у Алеся едва ли не самое большое разочарование, не были такими уж великолепными, просто шли очень утомленные и очень недовольные люди.

Впрочем, в первый день было на что посмотреть. Поначалу Алесь и Венье увидели приближавшуюся к ним очень длинную, густую, но нестройную толпу довольно пестро одетых людей. Для них оружие было исключительно ношей, с которой каждый справлялся как кому удобнее – кто на ремне, кто на плече, кто прикладом вверх. Этот людской поток двигался, извиваясь змейкой – каждый старался обойти лужи и грязь. Но лишь только голова колонны достигла большого незнакомого села (то, что оно называется Старосаковичи, знали только два штабных офицера, которые вели это воинство, периодически разворачивая карту), все стало быстро меняться, словно по мановению волшебной палочки.

Собственно, это была не волшебная палочка, а сверкнувшая вдруг отполированным набалдашником трость в руке тамбурмажора. По ее сигналу два десятка барабанщиков в расшитых ярким галуном мундирах выровнялись впереди, передвинули на живот специальные кожаные фартуки и барабаны и дружно сыпанули по ним палочками довольно вычурный, но в то же время строгий и четкий ритм. Солдаты, заслышав сигнал барабанов, где бы он их не застал, стали отряхивать с мундиров пыль и поторопились занять свое место в строю. Колонна в считанные секунды приобрела очертания четких прямоугольников, и выглядеть все вдруг стали единообразно – вот гренадерская рота в красных эполетах, за ней фузилерные, отличающиеся цветом помпона, все примкнули штыки, сверкнувшие ровными рядами.

Уже на окраине села колонна остановилась, солдаты достали из ранцев щетки, чтобы почистить обувь. За это время заняли место рядом с барабанщиками и расчехлили свои инструменты музыканты. Через село колонна прошла уже под звуки бодрого марша, даже лица солдат в основной своей массе приняли подобающее такому случаю бодрое выражение.

– «Люблю лук, пожаренный в масле»… – узнал мелодию из модной во Франции оперетты Венье и мрачно добавил: – Труппа пожаловала на гастроли…

И в этом замечании гувернер Алеся абсолютно точно передал суть этой войны, как понимали ее изначально солдаты и офицеры прошедших всю Европу прославленных частей Великой Армии. Они, даже те, кто лишь недавно встал под эти изорванные и задымленные знамена, овеянные славой Маренго, Аустерлица, Иены, Фридлянда, Ваграма, ощущали себя звездами сцены, где разыгрывается драма под названием История. Их имена уже написаны крупными буквами на афишах этой драмы, их подвиги воспеты в балладах и живописных полотнах, им рукоплескали и бросали на сцену цветы в Риме и Берлине, Вене и Варшаве. Пусть драма, в которой они играют главные роли, многим кажется кровавой, пусть их не поняли в Испании, пусть им упорно не хочет рукоплескать Англия, они согласны проливать собственную кровь, лишь бы вновь и вновь выходить на эти подмостки, лишь бы получить новую порцию Славы! «Как, вы еще не видели императорских конных егерей и мамелюков? У вас еще не было случая полюбоваться выправкой усатых гренадеров Старой Гвардии? Вы не знаете, как твердо стоит под картечью сорок восьмой линейный полк? Тогда мы поспешим к вам! К сожалению, мы уже не можем показать вам блестящего маршала Ланна, он погиб в 1809-м, но зато посмотрите, сколько новых красивых перьев в плюмаже у Мюрата, он наша прима, он всегда в авангарде!»

Что ж, поначалу и на этих гастролях звездная труппа срывала аплодисменты и принимала букеты в Вильно, Гродно, Минске. Вот и здесь, в затерявшихся среди лесов и болот Старосаковичах, им улыбнулся и помахал рукой молодой шляхтич. Но в целом публика оказалась какой-то не театральной. Ее сразу как-то больше стало беспокоить то, что заезжая труппа пошла в их буфет, и те, кто не занимал согласно пригласительным билетам первые ряды партера, поторопились спрятать подальше свои бутерброды. Не очень изменилась ситуация даже когда здешнюю публику пригласили на сцену – пожалуйста, вливайтесь в труппу, вы тоже можете стать звездами! Давки у оркестровой ямы не было…

– Алесь, для настоящего беспокойства пока нет причин, – успокаивал Венье. – В этой армии сотни полубригад, или полков, как их теперь стали называть, они движутся в разных направлениях, и твой отец, находясь где-то среди них, может сейчас быть очень далеко отсюда, и ему действительно невозможно передать сюда эстафету.

Алесь соглашался и старался держаться уверенно, особенно в присутствии Ольги. Не показывал он слабины и в делах по управлению имением, и все его вроде бы слушались, но все же Алесь понимал, что сейчас нужна более твердая, уверенная рука, такая, как у отца. Они с Ольгой чувствовали, как им его не хватает, и не могли отделаться от мыслей – а что же будет, если он так и не вернется? От мрачных размышлений отвлекали новые хлопоты, появившиеся вместе с войсками Великой Армии.

Нигде не встретишь такого радушия и гостеприимства, как у молодых супругов, которые только-только обзавелись собственным домом и начали принимать гостей, решив, что у них-то всегда все будет запросто. Такая же атмосфера чистосердечия и простоты, искренней радости любым гостям царила в эти дни в старосаковичской усадьбе, хозяевами которой впервые стали юные и любящие друг друга брат и сестра. Появление в их доме офицеров – французов и пьемонтцев – не могло быть особо приятным для Алеся и Ольги хотя бы потому, что в это время их больше волновала судьба отца, но они все равно очень старались, чтобы всем двум десяткам военных, поместившихся в самой усадьбе, было удобно. Они без конца дергали Венье, чтобы тот помог им поддержать беседу со своими соотечественниками, но он, против всех ожиданий, при встрече с ними казался мрачным и был немногословен. Все двадцать гостей объявили себя без ума влюбленными в Ольгу и чуть не плакали оттого, что уже в шесть часов утра на следующий день они должны выступать в поход. Маршал Даву торопился опередить Багратиона в Могилеве.

Через два дня, когда в усадьбе отобедали офицеры ГессенДармштадтского лейб-гвардейского батальона, сопровождавшего обоз маршала Даву, один из них, близкий к штабу маршала, подтвердил предположение Венье, сказав, что пятый армейский корпус Понятовского, который как раз наступал через Несвиж, куда направлялся пан Константин, сейчас по расчетам находится еще только где-то в районе Слуцка.

Наконец, почти через неделю после того, как Даву достиг Могилева, в Старосаковичи пожаловали войска и этого польского корпуса. Понятовский, измученный упреками в медлительности, исходившими от императора, который сам с гвардией восемнадцать дней простоял в Вильно, теперь безжалостно гнал свою пехоту к Днепру, чтобы успеть помочь Даву в противодействии Багратиону. От этого его корпус вытянулся на несколько верст на плохих дорогах и потерял больными, отставшими и просто застрелившимися добрую половину своего состава. Пехотный полк из дивизии прославленного генерала Домбровского, в изнеможении остановившийся в Старосаковичах, был совсем немногочисленным и выглядел далеко не так браво, как проходившие через село под музыку войска Даву.

Однако от этого их постой не стал менее обременительным для хозяев усадьбы. Конюшни Саковичей сразу оказались заполненными офицерскими лошадьми. Денщики бесцеремонно засыпали ясли овсом из хозяйских запасов, а сами офицеры отдыхали от ратных трудов в усадьбе, наполняя комнаты суетой и шумом молодых голосов, порой взрывами безудержного хохота. Тем не менее, по правилам приличия полагалось пригласить их на ужин. Когда Алесь, еще несколько стесненно чувствовавший себя в новой роли хозяина дома, вошел в гербовый зал, где было больше всего офицеров, он с неприятным удивлением увидел лежавшую на полу прямо посреди зала скомканную дорогую скатерть. Гости сбросили ее, очевидно, для того, чтобы она не мешала раздавать карты. На бледных щеках Алеся вспыхнул и четко обозначился румянец, но он постарался подавить в себе гнев, не подобающий гостеприимному хозяину.

– Господа, – сказал он, с демонстративным спокойствием переведя взгляд с небрежно брошенной скатерти на офицеров, сидящих за карточным столом, – мы с сестрой приглашаем вас отужинать с нами сегодня. Прошу вас, в восемь часов в нашей столовой на втором этаже… А играть вам будет удобнее в западном флигеле, там есть специальные карточные столы, новые карты, мел – все, что необходимо для игры.

На секунду подняв взгляд к стене, на которой рядом со старинным родовым гербом висели портреты его предков, словно спрашивая у них, достойно ли он себя повел, Алесь поклонился и вышел из зала, оставив за собой неловкое молчание.

На самом деле спокойствие давалось Алесю нелегко, ведь это были уже те самые подразделения, в рядах которых он так рассчитывал встретить отца, и это была едва ли не последняя надежда увидеть его живым. Но и теперь – никаких известий.

В восемь часов столовую шумной гурьбой заполнили офицеры с причесанными и напомаженными усами, в вычищенных мундирах с ровными рядами сверкающих шариков-пуговиц и в надраенных до блеска сапогах. Среди них только двоих успела отметить седина, остальные, в том числе и бравый пан полковник, были еще молоды. Гостей было много, и Венье, поняв, что за длинным столом все же не хватит одного или двух мест, счел за лучшее незаметно покинуть зал. Без долгих церемоний военные расположились за столом, накрытым по-праздничному, с особой заботой, с букетами цветов между блюдами. Но гостей мало интересовала сервировка, и, тем более, им были безразличны цветы. Для приличия провозгласив второй тост (первый выпили за императора Наполеона) за гостеприимство хозяев, они неумолимо придали ужину черты обычного походного застолья.

Полковой командир, стройный тридцатипятилетний красавец с пышной гривой черных вьющихся волос на манер маршала Мюрата, занял место рядом с Ольгой, чем оградил ее от нескромности младших по чину красавцев. Он без конца расточал ей комплименты и галантные улыбки, но по другую сторону стола разговор господ офицеров становился все более шумным и развязным, до слуха девушки доносились порой обрывки откровенных непристойностей. Алесь и Ольга присутствовали на этом ужине главным образом ради того, чтобы узнать хоть что-то об отце. Когда великолепный пан полковник выразил сожаление, что в доме нет музыкантов, чтобы можно было станцевать мазурку с очаровательной панной Ольгой и даже предложил сейчас же вызвать полковой оркестр, Ольга ответила ему, что в их доме сейчас не место веселью. В разговор включился Алесь, воспользовавшийся случаем для того, чтобы спросить у полковника, не слышал ли тот об их отце, Константине Саковиче, который, возможно, присоединился к польским войскам под Несвижем. Полковник не смог сказать ничего определенного. «Под Несвижем наши уланы дали побить себя казакам», – не сразу вспомнил он и со страдальческим выражением лица посмотрел на Ольгу, большие задумчивые глаза которой при последних словах полковника подернулись влажной пеленой.

– А может быть, вы знаете нашего брата Павла или что-нибудь слышали о нем? Он уже шесть лет сражается в наполеоновской армии, – спросила Ольга.

– Он служит в гвардии, в Легионе Вислы – пояснил Алесь с гордостью.

– К сожалению, в легионах я знаю немногих, они долго были в Испании. Знаю, что сейчас гвардия в Вильно, там же, где и император. Должен сказать, что такое родство делает вам честь, – заметил полковник.

В это время в зал вошел одетый в ливрею слуга и, подойдя к Алесю, что-то тихо ему сказал. Алесь, извинившись, вышел из столовой. Как только за ним закрылась дверь, полковник положил свою широкую ладонь на нежную ручку Ольги, ласково погладил ее и сжал свои пальцы на тонком запястье девушки. «Панна Ольга…» – картинно закрыв глаза, прошептал он, свободной рукой нащупывая свой бокал, который услужливый адъютант, сидевший рядом, тут же поспешил наполнить вином. Полковник залпом выпил и, открыв глаза, без единой запинки стал говорить о своей невыразимой любви, о том, как велико у военного, ежеминутно сталкивающегося с грязью и ужасом войны, стремление к чистому и возвышенному, о том, что он никогда не встречал человека чище и натуры возвышенней, чем Ольга.

– Прошу вас, оставьте… – произнесла Ольга с такой мольбой посмотрев на полковника, что тот невольно отпустил ее руку.

– Простите, с моих уст не слетит более ни одного слова, если они вам неприятны, моя королева… – сказал полковой командир и томно посмотрел на девушку, но та смотрела поверх его лица, на дверь, она даже не понимала смысла слов полковника, потому что думала в эту минуту только об одном – скорее бы вернулся Алесь. В столовой находились еще три десятка офицеров, и только один из них смотрел на полковника с неодобрением. Еще пятеро или шестеро скромно делали вид, будто ничего не замечают, взгляды остальных заставляли краснеть сильнее, чем громко произнесенная непристойность. Впрочем, Ольге вскоре довелось услышать и это.

– Нет, я все же прикажу прислать музыкантов. Томаш! – не выдержал безразличия Ольги полковник. Ольга удивленно посмотрела на него. «Как вы можете это делать, когда мы почти похоронили отца?» – словно говорил ее взгляд.

– Мы с радостью разделили бы ваше веселье, господа, но я боюсь, что для нашего дома сейчас уместнее будет траур. Простите меня, пан полковник, – сказала она вслух. В ответ кто-то громко выкрикнул пьяным голосом:

– О, траур он вам простит! Лишь бы под траурным платьем оказались хорошенькие ножки!

Заглушая хохот звоном падающей на пол посуды, из-за стола вскочил тот самый офицер, который с осуждением смотрел на неуклюжие заигрывания полковника. У него была несколько угловатая, не для блестящей офицерской формы фигура, рябое лицо, но в эту секунду его осанка не оставляла сомнений в том, что это благородный человек.

– Вы сказали гадость, Скоморовский! Немедленно извинитесь, или я проучу вас! – крикнул он, с яростью посмотрев на пошляка. Тот, хоть был и младше по чину, готов был ответить новой дерзостью, но вмешался полковник, который в тот момент, когда произносилась эта казарменная острота, с глупым самодовольством улыбнулся, и Ольга успела это заметить. Теперь он принял строгий вид и тоном, каким, наверное, привык отдавать приказы, сказал:

– Сейчас же извинитесь, Скоморовский! И покиньте зал, мне стыдно за вас!

В семнадцатом пехотном полку привыкли к дисциплине.

– Прошу прощения, панна Сакович! – отчеканил провинившийся офицер и, бросив злобный взгляд на одернувшего его офицера, вышел из столовой.

– Томаш, не нужно музыкантов, – попытался загладить инцидент полковник, но Ольга тем не менее все нетерпеливее посматривала на дверь.

Наконец вернулся Алесь. Его почти бесцветные с едва различимым голубоватым оттенком глаза были широко раскрыты и выражали растерянность и возмущение. Какое-то время он молчал, не зная, с чего начать объяснение.

– Что происходит, господин полковник? – наконец, произнес он, стараясь перебороть невольную дрожь и предать своему голосу твердое выражение. Полковник выжидательно посмотрел на Алеся, который все еще оставался стоять в дверях.

– Ваши солдаты… бесчинствуют, да, именно бесчинствуют в селе!

При этих словах на лице у полковника появилась еще более возмутившая Алеся улыбочка. Полковник поначалу подумал, что Алесь встретил в коридоре только что покинувшего зал Скоморовского, который успел выкинуть еще какую-нибудь непристойность, поэтому слегка сконфузился. Теперь же его улыбочка означала: «Я думал, случилось что-нибудь серьезное, а вы, оказывается, вот о чем…»

– Разместившись в домах у крестьян, – взволнованно продолжал Алесь, – они сочли себя вправе отнимать у них все, что им понравится. То, чего крестьяне не отдают добром, у них отнимают силой. Некоторые наши люди, верно, предполагали, что нечто подобное может случиться, и припрятали какие-то свои запасы, просто чтобы сохранить жизнь своих семей, так обозленные этим солдаты избили нескольких человек, ни в чем не повинных, требуя, чтобы те показали, где они спрятали съестное. Эти люди пришли ко мне искать защиты. Другие ушли в лес, потому что оставаться в домах невозможно! Что мне им сказать?

Если все это происходит с вашего ведома, господин полковник, то я отказываюсь понимать… Когда неделю назад здесь были французы, перед уходом они назначили время, чтобы принять жалобы, касающиеся их постоя, и даже компенсировали ущерб одной крестьянке, отважившейся пожаловаться на урон, нанесенный ее огороду. Но ваши солдаты ведут себя здесь, будто в захваченном штурмом вражеском городе.

– Безобразие! – в конце концов решил определить свою позицию полковник, – кто позволил? Саецкий, ступайте в деревню и проверьте все, что сказал нам пан Сакович. Наведите порядок.

Когда получивший это распоряжение офицер вышел, полковник, может быть, желая смягчить ситуацию, сказал:

– Моих ребят в чем-то можно понять: они слишком озлоблены тем, что на нашей земле так долго хозяйничали москали.

– Москали, – сказала вдруг Ольга с улыбкой, которой обычно сопровождают свои слова, когда хотят, чтобы они не прозвучали слишком резко, – были обходительнее и скромнее.

Она встала из-за стола и протянула руку Алесю, чтобы тот проводил ее в ее комнату. Следом за молодыми людьми вышел тот самый капитан, который вступился за Ольгу во время ужина.

– Позвольте мне поблагодарить вас за по-настоящему теплый прием, – волнуясь, сказал он. – И еще раз простите! Полковник не прав: дело не в обиде на москалей, какое отношение к ним имеют ваши крестьяне? Просто в полку и вообще в корпусе безобразно устроено все, что касается похода. Унтер-офицерский и офицерский состав к нему совершенно не подготовлен. Вы слышали за столом столько бравады, а ведь полк еще никогда, ни в эту компанию, ни раньше, не видел неприятеля. Многие просто купили свои должности. Они шли в поход с мыслью, что их дело только драться и водить солдат в бой…

Судя по тому, как торопливо и с каким волнением капитан произносит фразу за фразой, можно было предположить, что он говорит о том, что самому ему давно не дает покоя, и Ольга с Алесем почувствовали, что нужно дать ему высказаться до конца.

– …Они, может быть, только теперь начинают понимать, что повседневная служба состоит в том, чтобы обеспечить солдату сытый желудок, исправную обувь, позаботиться о нем так, чтобы он не отстал на марше, – продолжал взволнованный капитан. – Эти упущения привели к тому, что солдат начал заботиться о себе сам и от этого страдает, как вы верно сказали, ни в чем не повинное население. Еще раз простите, я надеюсь, мы сумеем все исправить, навести порядок в нашей Отчизне, и я буду счастлив, если мне это будет милостиво позволено, побывать у вас еще раз при более приятных обстоятельствах.

Капитан щелкнул каблуками и поклонился.

– Конечно, мы будем рады вас видеть, – едва заметно кивнув, ответил Алесь.

Ужин в усадьбе закончился без участия хозяев.

На следующий день, когда польский полк ушел из села, Алесь объявил Ольге и Венье о своем намерении отправиться в Вильно, а затем в полоцкое имение к матери. В Вильно, как объяснил Алесь, он хотел встретиться с братом.

– Как? Ты оставишь меня, когда мы ничего не знаем об отце? Оставишь меня совсем одну? Я боюсь, Алесь! – воскликнула Ольга в первую минуту, но, быстро совладав с собой, вдруг согласилась с решением брата, не выслушав даже приготовленных им объяснений. – Впрочем, поезжай, – сказала она, – только возвращайся скорей и привези хорошие известия от мамы и Павла.

Ольга улыбнулась, счастливая тем, что смогла проявить великодушие, словно говоря этой улыбкой: «Вот видишь, какая я? Ни чуточки не капризная!» И Алесь, конечно, охотно соглашался с этим. С любовью посмотрев на Ольгу, он сказал:

– Я хочу привезти маму сюда. В такое неспокойное время будет лучше, если она вернется домой. Тарас ведь сообщил, что деду стало лучше. Ну а повидать Павла… ты ведь сама понимаешь…

– Понимаю, понимаю! Лучшего случая встретиться с ним может не быть, а мы так давно его не видели. Поезжай, – согласилась Ольга.

– А с тобой останется господин Венье, – по инерции продолжал уговаривать сестру Алесь, – не найдешь другого человека, которому можно было бы вверить заботу о твоей безопасности с такой уверенностью, как ему.

– С господином Венье я буду спокойна. Но ты все же возвращайся поскорее.

– Я поеду завтра рано утром. Сегодня мне надо постараться восстановить нормальную жизнь в селе. Люди напуганы, нужно их успокоить, кому-то помочь. Надо сказать Дорофеевичу, чтобы продолжали косить… Словом, сегодня заканчиваю со всеми делами, а завтра – в Вильно! А почему вы молчите, господин Венье?

– Я хотел бы поговорить с тобой, – сказал француз с обычным для него в последние дни сумрачным выражением лица. Разговор происходил за завтраком, и так как уже был выпит обычный в доме Саковичей утренний кофе, мужчины с разрешения Ольги тут же отправились к Венье. Едва только они оказались в его небольшой комнате, Венье сказал:

– Тебе не следует туда ехать, Алесь.

Алесь вопросительно посмотрел на француза и встретил острый взгляд, пронизывающий его насквозь, как шпага, которой так мастерски владел Венье.

– Я же все понимаю. B Вильно ОН, ты хочешь увидеть ЕГО. Этого не следует делать.

Алесь опустил глаза. Венье действительно видел его насквозь. Но когда Алесь опять посмотрел на Венье, смущения в его глазах не было.

– Да, я хочу видеть Наполеона, – признался он, – но не для того, чтобы, как восторженная барышня, послать ему воздушный поцелуй, я должен поговорить с ним.

– Во-первых, тебя никто не подпустит к нему даже на пистолетный выстрел, – сказал Венье, до сих пор стоявший возле двери, а теперь принявшийся расхаживать поперек комнаты.

– Мне поможет Павел, – перебил Алесь.

– А во-вторых… – Венье вдруг резко остановился и спросил тоном рассерженного учителя: – Что ты ему скажешь? Впрочем, я знаю: ты попросишь у него свободы для своей Литвы.

– Я скажу ему, – негромко проговорил Алесь, глядя куда-то вдаль, как будто уже разговаривал с великим полководцем, – я скажу ему, что подарив нашему несчастному народу свободу, а с ней чувство человеческого достоинства, он приобретет верного союзника в борьбе с тем, кто так и не дал свободы этому народу. Но если люди останутся в своем прежнем рабском состоянии, они не поймут разницы между тем и другим правительством…

Глаза старого француза увлажнились. Положив свою длинную жилистую руку Алесю на плечо, он сказал:

– Алесь, мой мальчик! Твой порыв прекрасен и трогателен, я никогда не сомневался в твоем честнейшем и добром сердце. Но пойми – нелепо просить свободы у тирана!

– У тирана? Да мы были бы счастливы, если бы наш народ имел хотя бы толику тех прав, которые имеют люди в стране этого тирана!

Не дослушав до конца фразы, произнесенной Алесем, Венье сделал протестующий жест и перебил:

– Сейчас французы имеют только одно право: подставлять свои лбы под пули и картечь в непрерывной и бессмысленной войне, которую ведет этот безумец.

– В этих войнах он уже освободил Польшу от Пруссии, Австрии и России!

– А кого он освобождает в Испании? Просто понадобился трон для одного из бестолковых братьев! А что ему нужно на Сан-Доминго, где подыхают от лихорадки ваши несчастные поляки? Глупцы те, кто полагает, что в своей политике он может руководствоваться соображениями чьей-то еще выгоды, кроме своей собственной.

– Пусть так. Но теперь его интересы и интересы моей страны совпадают. Ведь Наполеону выгодно получить союзника, который, сбросив свои цепи, может стать огромной силой в его руках.

Венье ответил не сразу, и Алесь подумал, что сумел его переубедить.

Но тот лишь собирался с мыслями.

– Ведь ты говоришь не только о независимости, но и о свободе крестьян, о свободе человека. Он никогда на это не пойдет. Ему претит само это понятие!

– Но во Франции человек свободен!

– Это не его заслуга. Задушив республику, за время своего диктата он делал все, чтобы душить свободу! Закрыл газеты, задавил инакомыслие. Теперь он монарх! Династия Бонапартов! Сейчас он худший из королей, он совсем недавно в этом мерзком сословии и теперь из кожи вон лезет, чтобы быть среди них своим. Он не любит псовую охоту, но регулярно ею занимается, потому что так было принято у французских королей! Как это неуклюже, как смешно!

– Он не смешон, он совершал великие дела!

– О да! – с иронией воскликнул Венье. – Он был воистину велик в вандемьере девяносто пятого года, когда установил пушки на улицах Парижа и превратил паперть костела святого Роха в сплошное кровавое месиво!

– Он защищал республику от роялистов!

– Он делал свою карьеру, а потом он уничтожил республику! – смуглое лицо Венье передернула нервная гримаса, как это случается, когда человеку приходится вспоминать что-то чрезвычайно тяжелое.

– Послушай, Алесь, никто не сможет рассказать тебе об этом лучше, чем я, – взволнованно сказал Венье и вдруг поднял вверх свою сильную руку, сжатую в огромный кулак с выпирающими, как шипы у палицы, побелевшими костяшками пальцев. – Вот этой самой рукой, – потрясая своим окаменевшим кулаком, говорил Венье, – вот этой самой рукой в тот самый день, девятнадцатого брюмера, я ударил Бонапарта.

Я ударил его так, что он отлетел бы на несколько шагов, если бы его не поддержали его гренадеры! Почему удар пришелся в плечо, а не в голову, не в висок?

Пораженный Алесь отшатнулся от своего гувернера. Он привык во всем безоговорочно верить ему, но теперь Венье говорил что-то невообразимое. Не дожидаясь вопросов Алеся, тот продолжал:

– Да, Алесь, я никогда не рассказывал тебе об этом. Тринадцать лет назад я был членом Совета пятисот… Наша революция застыла, как свинец, снятый с огня, которым была для нее диктатура якобинцев. Революции, Алесь, всегда нужен огонь, иначе она стынет, как свинец! Робеспьера казнили. Но республика еще жила. Мы еще сохраняли мечту о действительном всеобщем равенстве. Мы готовили переворот. Но был схвачен и казнен наш вождь Бабеф, которого я оплакиваю до сего дня.