Текст книги "Крепь"

Глава 8
Особенная канцелярия

Тарлецкий, переживший за одни сутки столько приключений, очень надеялся на то, что все как-нибудь обойдется. Но предчувствия были нехорошие, и в Вильно он возвращался с тревожным настроением. Перед этим в Минске он целый день делал вид, что пересчитывает мешки с зерном в тамошнем богатом армейском магазине, на самом же деле он то сочинял каламбур, в котором имел полное право рифмовать «любовь» и «кровь», то думал о том, как будет оправдываться, ежели что-то станет известно начальству. На всякий случай даже написал подробный рапорт.

Не обошлось. Тарлецкий понял это уже по тому, как посмотрел на него Егор Францевич, к которому он зашел с обычным докладом по возвращению в Вильно. Взгляд генерал-интенданта был похож на тот, каким он встретил Тарлецкого в день, когда сообщил о предстоящей тому «варшавской миссии». Эта отстраненность во взгляде у русского гессенца появлялась после общения с кем-то или очень высоким, или очень таинственным. По тому, как он прятал глаза сегодня, чувствовалось, что генерал-интендант должен сказать Тарлецкому что-то не только секретное, но и очень неприятное. Не став слушать доклада, он огорошил Тарлецкого известием, что тому надлежит сдать дела.

К такому крутому обороту у Тарлецкого ничего не было подготовлено, и пока он молча стоял, как рыба хватая ртом воздух, Егор Францевич пояснил хоть что-то:

– Что ж вы, милостивый государь? Заигрались. Обидно – такой ум, такая хватка! Впрочем, это только молодость. Бог даст, все еще у вас устроится. По мне довольно того, что тот хлебный обоз, по поводу коего написана Борисовского уезда помещиком жалоба, в нашем гродненском магазине, и деньги за него из казны на сей день не выписаны. Однако жалоба, и другие известные вам обстоятельства… Теперь уж не я решаю.

– Что же со мной будет, Егор Францевич? – пробормотал Тарлецкий вместо всех приготовленных для этой встречи хитрых отговорок.

– Не знаю, милостивый государь. Будем полагать, что дела вы сдали мне лично, а теперь ступайте к себе на квартиру и ждите.

– Ждать на квартире? А долго?

– Полагаю, нет. Не смею более задерживать. Дела! Государь пожаловал третное жалование офицерам всех полков, участвовавших во вчерашнем смотре, вы-то знаете, какая это для нас головная боль…

Его более не задерживали… Тарлецкий на каких-то ватных ногах шел по булыжной мостовой, свернул в свою не мощеную с подсохшими лужами во всю ширину улочку, ведущую в сторону Рудницких ворот, в сердцах пнул перебегавшую дорогу ни в чем не повинную курицу. Отставка. Конец карьеры. Так неожиданно, как, наверное, смерть на войне. Тарлецкий поднял голову на многочисленные колокольни костелов и церквей, и только теперь услышал, что они звонят, и этот звон ему показался похоронным. «Зайти в церковь? После. Велено ждать на квартире, – мелькнуло в голове, и вместе с этим пришла первая обнадеживающая мысль: – Ведь если бы хотели казнить по военному положению, или там в солдаты, то взяли бы под стражу прямо там, в главной квартире.

Значит, что-то другое. А может быть, воспользоваться неопределенностью и бежать? В Варшаву! Нет, вот за это точно расстреляют»…

Тарлецкий, вытянув шею, посмотрел в оба конца кривой улочки – не следят ли за ним. Ничего подозрительного. И вообще он стоял уже у порога своего дома.

Найти сносную квартиру в небольшом Вильно, перенаселенном армейскими и гвардейскими офицерами, офицерами свиты Его Императорского Величества, было непросто даже для Тарлецкого при всей его близости к квартирмейстерским. Так что он мог быть доволен комнатой во втором этаже каменного дома, под окнами которого недавний крестьянин Игнат успел посадить редиску и еще какую-то зелень. И это всего в десяти минутах ходьбы от губернаторского дворца, в котором была нынешняя квартира самого Государя. Тарлецкий вошел в крохотный дворик. Игнат дремал здесь на привезенных из Минска мешках с овсом, и своей перевязанной головой еще раз напомнил Тарлецкому о приключившемся с ним несчастье. Велев денщику сделать чаю, Тарлецкий по наружной деревянной лестнице поднялся к себе. Конечно, по такому случаю предпочтительнее была бы кружка рому (отличный ром привезен был из той же последней инспекции) но, не зная, до каких пор и чего вообще предстоит ему дожидаться, откупорить бутылку Тарлецкий не рискнул.

К счастью, дожидаться пришлось недолго. Игнат даже самовар не успел вскипятить. Только пришел не какой-нибудь здоровенный усатый гвардейский кирасир с высочайшим повелением, а чумазый мальчишка еврей, который взялся проводить господина майора на квартиру, где его ждут. Ничего не понимая, но преисполнившись решимости испить чашу унижения до конца, Тарлецкий смахнул единственную пылинку со своего новенького майорского мундира и отправился вслед за мальчуганом. Благо, идти было совсем недалеко – на Немецкую улицу, до спрятавшегося за густой листвой тополей и каштанов двухэтажного дома, совсем незаметного в ряду более основательных купеческих домов. Без особого удовольствия вручив своему проводнику копейку, Тарлецкий остановился у дверей, за которыми, очевидно, должна будет решиться его судьба.

Из мистического оцепенения его вывел молодой подполковник Свиты Его Императорского Величества по квартирмейстерской части, который из этих дверей вышел. Лицом с вполне доброжелательным выражением он даже немного был похож на Его Императорское Величество – бакенбарды, узкий подбородок, умные глаза, хотя благородства, конечно, поменьше, чем у Государя. Тарлецкий, как водится, поднес левую руку к шляпе.

– Тарлецкий? Что же вы не заходите, вас ждут, – ответив на приветствие, сказал подполковник и быстро, не дождавшись невнятного вопроса Тарлецкого «… а в каком кабинете?», удалился в сторону Ратушной площади. Следовало решаться.

Ни у дверей, ни за ними не было охраны. Деревянные ступени с углублениями от примерно полувекового употребления вели во второй этаж, в первый, очевидно, попасть можно было только со двора. А во втором уже и дверь была открыта. За ней была обычная обывательская комната с кроватью и платяным шкафом, но основное место в ней занимал большой чистый письменный стол с изысканным чернильным прибором, прижимавшим отгибающийся уголок знакомого Тарлецкому красочного полотна, изображающего переправу через Березину.

Из-за стола поднялся молодой человек с абсолютно непримечательной внешностью, разве что карие глаза могли запомниться из-за весьма проницательного взгляда, который, Тарлецкий, как будто уже когда-то встречал. Это был статский, причем, не переодетый в цивильное офицер, каковым нередко представал сам Тарлецкий. По выправке и манерам это был именно статский – чиновник, который, учитывая его пусть не юный, но все же весьма молодой возраст, никак не мог быть выше Тарлецкого в Табели о рангах, если это не какой-нибудь княжеский отпрыск. Однако такого впечатления встретивший Тарлецкого господин не производил, слишком прост. Если бы на нем хотя бы был чиновничий мундир, можно было бы определить его ранг по количеству и ширине галуна, так нет, молодой господин был одет как обычный городской обыватель.

– Добрый день, Дмитрий Сигизмундович, – заговорил он, тем не менее, очень уверенно, – меня вы можете называть Александр Леонтьевич, а то, я вижу, у вас затруднения, как ко мне обратиться, к докладу, верно, готовились.

– Очень рад знакомству… – пробормотал Тарлецкий, так и не понявший, как же следует обращаться с этим Александром Леонтьевичем.

– Правда? – сделал вид, что обрадовался, тот. – Так сделаем наше знакомство приятным. И никакого доклада не нужно. Только в рапорте все изложить придется, подробненько так, обстоятельно…

– А кому адресовать рапорт? – спросил Тарлецкий. Александр Леонтьевич в ответ засмеялся.

– А мы в вас не ошиблись! Умеете вы инициативу перехватить. Это вам интересно, что же за ведомство вами распоряжается, когда генералинтендант принял вашу отставку… Я ваше любопытство удовлетворю несколько позже. Вы пока просто напишите: «По обстоятельствам моего пребывания на переправе через реку Березина и в селе Старосаковичи могу пояснить следующее…» и далее в таком роде.

– Я уже подготовил такой рапорт, – сказал Тарлецкий, которому почему-то не становилось спокойнее от казавшегося доброжелательным тона собеседника.

– И верно, мы в вас не ошиблись. Коли рапорт при вас, давайте я его прочитаю прямо сейчас. Мне нравится ваш штиль. Кофе будете? Присаживайтесь.

Из смежной комнаты, дверь в которую была приоткрыта, с самого начала доносился прекрасный аромат колониального напитка. Оттуда вошел чубатый казак в синем кафтане, ловко державший серебряный поднос с двумя чашками. Сделав глоток прекрасно заваренного кофе (казак, верно, был с турецкими корнями), Тарлецкий, наконец, почувствовал себя чуть-чуть увереннее. Подумалось, что прежде чем разжаловать в солдаты, вряд ли станут угощать хорошим кофе. Статский, конечно, издевается над ним, но сам Тарлецкий на его месте упивался бы своей властью куда более откровенно.

Ослабив на шее щегольской галстук, молодой человек читал рапорт Тарлецкого с явным удовольствием, которое, впрочем, могло относиться и к напитку. На чтение он потратил ровно столько времени, сколько потребовалось на то, чтобы выпить чашку кофе, не дав ему остыть.

– Ну просто роман! Так вы действительно полагаете, что господина, именовавшегося Зыбицким, убил крестьянин? И при этом исчез его портрет? – сказал он, отложив бумагу. Тарлецкий в ответ развел руками, что означало, что он сам понимает, насколько это нелепо, но получается именно так.

– Эх, Дмитрий Сигизмундович, вы сильно нам навредили. Вы даже себе не представляете, насколько сильно. Это могло стать одним из самых блестящих наших дел, а обернулось полным конфузом. По вашей милости. Из-за вашего желания немного нажиться за счет пана Саковича и нашей казны. Черт вас дернул отправиться именно в Старосаковичи! Неужели при вашем-то положении и уме не нашлось ничего основательнее, чем манипуляции с несколькими телегами зерна?

Тарлецкий был вынужден достать платок, чтобы вытереть пот со лба. И дело было не в июньской жаре, застегнутом до подбородка мундире и выпитом горячем кофе.

– И вы не зря волнуетесь, – более жестким, чем до сих пор тоном продолжал таинственный чиновник. – Все могло закончиться для вас очень плохо, попади ваше дело в высшую воинскую полицию. И я, признаюсь, не хотел этому препятствовать, в конце концов, выявлением неприятельских разведчиков должны заниматься они. Благодарите сентиментальность нашего директора, решил дать своему однокашнику шанс что-то исправить. Он вас и для зимней вашей заграничной компании выбрал. Вы, конечно, предположения можете строить, но я вам имя благодетеля не назову, не стоит вам знать.[1]1
  А. А. Закревский с февраля 1812 года директор Особенной канцелярии военного министра с 1795 по 1802 год воспитывался в Шкловском кадетском корпусе.


[Закрыть] Особенно принимая во внимание любовь вашу блеснуть где уместно, и где неуместно эдакой особой осведомленностью, близостью к высшим кругам. Придется, господин майор, опуститься пониже.

– Так я все еще майор? – попытался пошутить Тарлецкий, однако Александр Леонтьевич его игры не принял, он пока вообще при всей своей любезности не ответил ни на один из его вопросов.

– И разговариваете вы сейчас не с господином де Сангленом[2]2
  Де Санглен в 1812 году директор высшей воинской полиции, занимавшейся контрразведкой. До этого способствовал отставке прежнего директора Особенной канцелярии А. В. Воейкова как соратника опального Сперанского, отчего у старых сотрудников канцелярии к нему могло быть неприязненное отношение.


[Закрыть], а со мной, только потому, что Зыбицкий был не каким-нибудь заурядным лазутчиком, коих даже гражданские губернаторы великолепно отлавливают, а шпионом высшего разряда. Его барон Биньон привез с собой из Франции, я полагаю, не просто так, а для особых поручений.

Тарлецкий снова вытер пот со лба и неуверенно попытался возразить:

– Но если у него такие важные поручения, зачем ему рисковать и вести подметные речи за Наполеона перед какими-то дурными мужиками?

– Сие тоже особенное поручение. Он ведь и не хотел склонить мужиков к неповиновению, ему нужно было выведать их настроения, а сделать верное заключение о настроениях местного населения способен только опытный шпион, понимающий психологию!

– Вы, Александр Леонтьевич, как будто присутствовали там, на реке, во время разговора, – сказал Тарлецкий, думая, что делает собеседнику комплимент. Он не подозревал, насколько его замечание оказалось точным.

Хозяин кабинета, усмехнувшись, подошел к шкафу и выдвинул из него один из нижних ящиков, содержимое которого вызвало недоумение у заглядывавшего ему через плечо Тарлецкого. Какая-то грязная черная шляпа, какие-то черные волосы, косы… пейсы? Не может быть! Вот почему эти глаза показались ему знакомыми!

Перехватив взгляд Тарлецкого, Александр Леонтьевич снова усмехнулся.

– Это у вас, военных, почитается чем-то недостойным сменить свой мундир на какую-то иную одежду, пусть даже в интересах разведки. Поймай такого переодетого неприятеля французы – даже пулю бы пожалели, вздернули бы на ближайшем дереве, – сказал он, при этом совсем не рисуясь. – Так что приходится нам, статским, по необходимости чертом рядиться. Для нас не зазорно. Особенно в государственных интересах. А польза от этого маскарада могла быть большая. Кабы не вы.

Сказав это, Александр Леонтьевич положил на стол то, что достал из шкафа – рублевую ассигнацию.

– Возьмите. Вы, помнится, грозились, что я за своим рублем в Вильно поеду? Получилось наоборот. А я извозом не зарабатываю.

От такого эффектного удара Тарлецкий, до сих пор столько раз громивший в диалогах своих оппонентов, просто «поплыл».

– Я… Простите… Я же не знал… Я не мог себе представить… Виноват, – на лбу у Тарлецкого снова выступил пот. – Так значит, там, на лесенке у окна тоже были вы, а не призрак монаха со старосаковичского болота? Господи, я же едва в вас не выстрелил!

– Это я сглупил, каюсь. Мальчишество. Очень уж хотелось довести дело до конца. Хотелось убедиться, что Зыбицкий в усадьбе, потом попытаться продолжить за ним слежку… Кстати, если бы вы не бросились меня преследовать, я бы увидел, кто убил Зыбицкого. Вы и тут оказались не к месту. В то, что оружием кого-то из предков Саковичей воспользовался мужик, я не верю. Скорее, заговорщики, которым вы поспешили заявить, что разоблачили Зыбицкого, решили с ним покончить прежде, чем он предстанет перед серьезным дознанием, где сможет многое нам открыть.

– Но почему же Василь Башан тогда бежал?

– А почему вы решили, что он бежал? Его родственники утверждают, что вообще его не видели с тех пор, как он ушел на фортификационные работы. Не исключено, что с ним покончили так же, как и с Зыбицким.

– Господи, зачем же столько крови?

– Я, наоборот, удивляюсь, почему ее пролилось так мало, почему вас не убили. Неужели из-за того, что вы так очаровали панскую дочку? Ведь все очень серьезно. Кому-то из местной знати Наполеон отвел роль будущего вождя или лидера в восставшей против нас Литве. Кому именно – мы не знаем. Может быть, это скрывающиеся где-то Карл Прозор или Станислав Солтан, может быть, кто-то еще. Зыбицкий должен был привести нас к этому человеку, и я потратил уйму усилий, чтобы занять идеальную позицию для наблюдения за ним. Все получилось просто великолепно, а тут вы! А еще особый случай состоял в том, что Зыбицкий, как вы убедились, на самом деле лица умеет рисовать, он после своего ареста мог не просто нам выдать других агентов и дать их описание, но и натурально их внешность изобразить. Имея портреты, мы бы всех этих агентов в два счета переловили!

В этот момент Тарлецкий почувствовал, что любезность Александра Леонтьевича не более чем следствие хорошего воспитания, на самом деле ему хочется не угощать Тарлецкого кофе, а сделать с ним то, чего не сделали Саковичи. Поежившись, он выдавил из себя:

– Чем я могу загладить… Если это возможно…

– Совершенно загладить вряд ли возможно. Впрочем, действительно, давайте от эмоций (простите, захлестнули) к делу. Итак, «заглаживать», как вы изволили выразиться, будете службой в егерском полку.

У меня уже приказ имеется о назначении вас младшим штаб-офицером первого батальона девятнадцатого егерского полка. Это в шестом корпусе, в дивизии Лихачева. Впрочем, возможно я забегаю вперед. Я прежде формально должен вам предложить стать нашим агентом. Ежели вы не согласны принять наши условия, приказ силы не имеет, вы поступите под арест на время разбирательства жалобы пана Саковича и всех прочих обстоятельств, и что далее будет с вами, мне, признаюсь, уже не интересно.

– Лучше в полк. И я ведь уже имел честь… ежели я верно понял, я именно вашему ведомству служил в Варшаве. Только я даже не знаю, как оно именуется, впрочем, если я не должен знать… Но я, видимо, должен что-то подписать…

– Я и не сомневался, что вы согласитесь. А подписывать ничего не надо. Теперь вы агент Особенной канцелярии при военном министре.

– Только вы понимаете, что об этом никому говорить не следует, вы уж простите, что именно для вас я это подчеркиваю. О существовании канцелярии известно только очень узкому кругу, и вам более знать ничего и не нужно. Скажу только, что моя фамилия Майер, и еще назову два имени, которые вы можете спросить у дежурного генерала, ежели возникнет нужда сообщить что-то срочное, а меня при штабе нет. Одного вы уже видели, когда сюда пришли – это подполковник Чуйкевич. Вот у кого светлая голова, я вам скажу! Военный министр к нему очень прислушивается. А вторую фамилию вам будет запомнить совсем просто: Барклай де Толли, – заметив, как округлились от удивления глаза у Тарлецкого, Майер улыбнулся: – Разумеется, не военный министр, а Андрей Иванович, его племянник. Он, как и я, военного чина не имеет. Так что вы теперь почти всех в нашей канцелярии знаете. От вас на первых порах потребуется очень немного: нужно составить по возможности объективное мнение об одном весьма необычном человеке.

Александр Леонтьевич жестом предложил Тарлецкому вернуться в кресло, давая понять, что разговор займет еще какое-то время. Тот только теперь заметил, что последние несколько минут стоит перед этим молодым статским вытянувшись во фронт и глупо сжимая в руке проклятую ассигнацию. Следовало отдать должное чиновнику Особенной канцелярии – он вовсе не придавал значения своему превосходству над собеседником, его больше занимало дело:

– Именно в девятнадцатый егерский вы направляетесь не случайно. Там в результате совершенно дикой, как и ваша с обезглавленным Зыбицким, истории, (случившейся аккурат в тот же день!), образовались две вакансии. Там один похотливый мерзавец ротный командир покусился на честь солдатской жены, надо полагать, молодой и красивой. Командир полка майор Эмбахтин, узнав о сем безобразии, лично пришел все это прекратить, а негодяя пристыдить. А тут на беду появился солдат, муж этой женщины, и не долго думая отомстил. Именно, что не долго думая, потому что выстрелил он не в насильника, а в Эмбахтина, которого первым увидел. Смертельно ранил. Потом воткнул штык в себя… История, конечно, мерзкая, и ее обстоятельства решено не разглашать. В сферу внимания особенной канцелярии она попала только потому, что кому-то в ней привиделся заговор литовских магнатов против российского командования только на том основании, что несчастный этот егерь – местный уроженец. Глупость, конечно, и фантасмагория. Однако, приглядите, на всякий случай – вдруг к этому на свое несчастье выжившему ревнивцу примчатся на помощь некие сподвижники. Да и вообще, прислушайтесь, что в полку говорят по поводу этого события. Но нас больше интересует господин, который назначен на место разжалованного ротного – капитан Княжнин. Прежде он служил в егерской роте лейб-гвардии Преображенского полка, потом при нашем австрийском посланнике, обеспечивал его безопасность. Отличный фехтовальщик, но не бретер. Хотя в каких-то историях с дуэлями был замешан, и в одном случае был выключен из службы тогдашним Государем Павлом Петровичем, а в другом, много позже, уже после Тильзитского мира, вообще уехал в Англию. По слухам, поступил там на военную службу и даже успел повоевать с французами в Португалии. Важно то, что между двумя этими событиями было и третье – в марте 1801 года, в ту самую ночь, когда апоплексическим ударом скончался Император Павел I, отставной капитан Княжнин был среди офицеров, оказавшихся в Михайловском замке, где все это произошло.

Майер посмотрел на Тарлецкого, как бы спрашивая, понимает ли тот, на что делается намек. И хоть Тарлецкий в ответ многозначительно опустил глаза, мол, все понимаю, и понимаю, что вслух об этом нельзя, Майер все же решил обрисовать его задачу достаточно недвусмысленно:

– Поскольку к тем событиям, воспоминания о которых нашему Государю столь неприятны, по некоторым свидетельствам имеет отношения Англия, а Англия как главный противник Наполеона очень заинтересована в том, чтобы война между нами и Наполеоном непременно началась… А господин Княжнин, живой свидетель события, которое может бросить на нашего Государя тень, несколько недель назад вдруг приезжает из Англии и просится вернуться в службу… То и возникает предположение – а не возложена ли на него английским кабинетом миссия, положим, оказать на нашего Государя какое-то давление угрозой раскрытия каких-то фактов, чтобы война наша с Наполеоном обязательно состоялась.

Наполеон, Англия, Государь – от этих слов, произнесенных чуть ли не в одном ряду с его фамилией, сдувшийся было Тарлецкий вновь начал наполняться ощущением собственной значимости. Заметив это, Майер поспешил опустить его с заоблачных сфер:

– Возможно, да и скорее всего, сие тоже фантасмагория. Старый русский офицер в грозный для Отчизны час просто счел своим долгом встать под ружье. Я думаю, истинную причину вы скоро поймете. Служить будете в одном батальоне, вы старше чином, присмотритесь к нему, обратите внимание – с кем помимо офицеров полка встречается, одним словом, составите свое мнение и отпишете нам. Можно не встречаться, письмо на мое имя оставите дежурному генералу. Самое главное – службу не забывайте. Вот, собственно, и все, отправляйтесь в полк. И не кручиньтесь о карьере, Дмитрий Сигизмундович, можно с честью послужить Отчизне и в армейском полку. Наш прежний начальник тоже, кстати, переведен егерской бригадой командовать. Не сомневаюсь, что он и на этом посту себя проявит. Что ж, не смею задерживать. Как вы поняли, сотрудников у нас немного, а дел все больше.

Разговор закончился рукопожатием, означавшим, видимо, что высказанные и невысказанные обиды забыты и следует заняться общим делом.

Тарлецкий вышел на улицу немного не в себе. Он пока не понимал, стоит ли ему благодарить Бога, за то, что все так обошлось, или действительно можно поставить крест на собственной карьере. Дел, действительно, было много: пока его еще знали как офицера, близкого к генерал-интенданту, следовало быстро сшить у лучшего портного егерский мундир.