Текст книги "Крепь"

– Прошу вас, пан Константин, поместить нас с господином Зыбицким в одной комнате, – сказал Тарлецкий, поднимаясь из-за стола.

– Алесь проводит вас, как только вы пожелаете.

Для вида спросив мнение Зыбицкого, Тарлецкий выразил общее желание лечь отдыхать пораньше, поскольку их обоих утомила долгая дорога. Алесь повел гостей в восточный флигель, где им была приготовлена довольно просторная угловая комната с окнами на восток и на юг.

– Мне бы хотелось, Алесь, – сказал Дмитрий молодому шляхтичу по пути, – чтобы вы верили в искренность моих чувств к вашей сестре, а значит, и ко всему вашему семейству. Я надеюсь, вы не совсем разделяете предубеждения своего отца, которые, как мне кажется, у него существуют в отношении российских офицеров?

– Предубеждений у меня нет.

– О, эта черта свойственна образованной части нашей молодежи, я рад, что вы без сомнения к ней относитесь. Алесь, могу ли я просить передать Ольге, что я буду писать ей. Не сюда, а на имя хотя бы того же арендатора в Клевки, чтобы он передавал ей письма. Ведь это возможно?

– Нет нужды привлекать для этого господина Мартиновича. Вы можете писать прямо Ольге – никто не станет препятствовать ей получать ваши письма или предварительно их читать.

Тарлецкий с удивлением уставился на Алеся. «Он, что, только что меня оскорбил? Он не так прост, как кажется? Нет, пока стоит сделать вид, что я не понял намека, если это был намек», – подумал он, и, положив молодому человеку руку на плечо, очень дружелюбно сказал:

– Благодарю вас, Алесь, я рад, что не ошибся в вас, надеюсь, и я со временем сумею заслужить ваше уважение. И еще одна просьба: прикажите разыскать моего денщика и прислать его ко мне.

– Разумеется. Желаю вам приятного отдыха, – ответил Алесь, открывая дверь в комнату с обитыми чуть выгоревшей голубой тканью стенами и широкой древней кроватью, еще сохранившей следы полога.

Как только Алесь оставил гостей, вошла одна из девушек, прислуживавших за столом, и, поскольку гости вознамерились все ночевать в одной комнате, постелила на обитом кожей диване, который стоял между двух высоких окон у восточной стены. Когда служанка ушла, оставив на круглом столике посреди комнаты подсвечник, Дмитрий положил рядом с ним пистолет и несколько раздраженно сказал господину Зыбицкому:

– Ежели вам будет угодно попытаться бежать этой ночью, я без всяких размышлений пущу вам пулю в лоб, то же самое сделает мой слуга.

– Я вижу, вам еще не наскучила эта забава, – сказал повеселевший отчего-то художник и развязал свой галстук, отчего его голова, казалось, основательно села прямо на туловище.

– В стране ваших хозяев палач был бы очень озадачен, доведись ему вас гильотинировать. Да и повесить вас тоже весьма затруднительно, очевидно, вам уготовано что-то другое, – задумчиво сказал Тарлецкий, опять испортив Зыбицкому настроение, и прямо в одежде плюхнулся на диван. Он лежал и с тем же задумчивым видом наблюдал, как в считанные минуты голубовато-белый, как снятое молоко, вечер сменяется полным мраком. Вошел Игнат с вещами своего господина и этюдником Зыбицкого. Тарлецкий велел ему зажечь свечи.

Можно было предположить, что последним постояльцем гостевой комнаты, которую отвели Тарлецкому и неразлучному с ним художнику, была дама. У окна стоял туалетный столик с овальным венецианским зеркалом, удваивающим слабые язычки пламени разгоравшихся свечей, угол занимал платьевой шкаф, а к кровати был приставлен секретер, с которого так и не убрали французский роман. Дальнюю от Тарлецкого стену украшала небольшая картина, сюжет которой при скудном освещении четырех свечей оставлял богатое поле для фантазии.

Денщик Игнат был одногодком Тарлецкого, но из-за своей жокейской комплекции и простецкого смешливого лица казался мальчуганом. Может быть, за смешливость Тарлецкий и держал его возле себя. Он любил, чтобы, когда он шутит, смеялись.

– Игнатушка, тебе придется переночевать вместе с нами, – покачивая ногой, почти ласково сказал майор своему денщику. – Художник поделится с тобой периной, мы ее постелим на полу поперек двери. Месье Зыбицкий, помогите Игнату достать перину, вам и так будет достаточно мягко.

Игнат, хихикнув, подошел к кровати Зыбицкого. Вскоре его постель у двери была готова.

– Ложись, – разрешил ему Тарлецкий, – можешь спать, ведь ты же умеешь спать чутко. Этой ночью ты должен просыпаться при каждом шорохе. Возьми в моем саквояже пистолет, заряди, и, ежели чего, я тебе разрешаю в него пальнуть. И вы ложитесь, господин Зыбицкий.

Бормоча что-то по-польски, художник разделся и неуклюже залез под одеяло. Тарлецкий оставался сидеть на диване, закинув ногу на ногу и равномерно покачивая ею в такт громкому тиканью часов, что висели над его головой. Он даже не снял сапог, в которых его ноги варились с утра. Дмитрий вдруг подумал, что если Зыбицкий действительно шпион, приехавший сюда с какой-то важной конспиративной миссией, его, чего доброго, могут попытаться освободить. И он решил не спать всю ночь. Тарлецкий даже взял было с секретера книгу, но тут же отшвырнул ее, решив, что чтение скорее его усыпит.

Монотонно двигался маятник часов. На четверть сгорели свечи. Тарлецкий встал и задул их, оставив гореть лишь одну. Показав жестом встрепенувшемуся Игнату, что все в порядке, он вновь сел на диван качать ногой.

Шло время. Тарлецкому казалось, что уже близок рассвет, а между тем стемнело лишь полтора часа назад. Дмитрий смог убедиться в этом, осветив потрескивающей свечой циферблат часов. «А если я вдруг усну? – подумал Тарлецкий. – Через дверь он не выйдет – там Игнат. Эти два окна прямо возле меня, я проснусь, если кто-то полезет через них. Остается окно со стороны фасада. Специально что ли нас положили спать в комнате, где так много окон? Можно подвинуть тот шкаф, и он как раз закроет окно, никто не пролезет. А если Зыбицкий проснется, скажу ему, что из окна дует».

Усмехнувшись собственной шутке, Тарлецкий поднялся, и, упершись плечом в стенку шкафа, понял, что сдвинуть его с места будет сложно даже втроем. Однако польза от того, что он поднялся и оказался у окна, все же была – в бледном перламутровом свете луны он различил в саду очертания людей. Трое конных и еще кто-то пеший в белом. Один из силуэтов Тарлецкий, как ему показалось, узнал. «Пан Константин! Бежать? А мои документы?» – прошептал майор и едва не поддался желанию в ту же минуту выскочить в окно. Но, во-первых, из-за высокого цоколя прыгать вниз было небезопасно, а во-вторых, нужно было предупредить Игната. Тот проснулся, едва Тарлецкий наклонился над ним.

– Игнат, я сейчас выйду, а ты не спи, гляди за художником, – приказал он и, вооруженный пистолетом, выскользнул в коридор. Дверь парадного входа не была заперта, что только подтвердило уверенность Тарлецкого в том, что фигуры в саду ему не привиделись. Правда, спускаясь с крыльца, он их уже не видел. Торопливо шагая по аллее, он понял, что мог и не услышать топота копыт – дорожка была посыпана песком, смешанным с кирпичной крошкой.

Цветущий сад наполняли пьянящие сладкие и пряные запахи, в ленивую тишину вмешивалось лишь стрекотание кузнечиков, отчетливо доносилось кваканье – болото подступало и к этому имению. Малейшее дуновение ветра воспринималось как ласковое прикосновение чьих-то прохладных ладоней. И фантазия Тарлецкого уже рисовала ему встречу не с озлобленным шляхтичем, а с милой Ольгой.

Пытаясь срезать путь к тому месту, где он видел всадников, Тарлецкий полез через близко посаженные друг к другу колючие кусты можжевельника. Но только напрасно оцарапал шею. Он лицом к лицу столкнулся с Алесем, а больше на аллее не было никого.

– Вы? Вы не спите? – удивленно спросил Алесь.

– Не я один. Здесь только что были еще трое, – привычным для себя тоном инспектора ответил Тарлецкий, незаметно пряча пистолет за спину.

– Да, я проводил отца. Он взял с собой двоих слуг.

Он казался столь обходительным, а уехал ночью, не попрощавшись… А он не велел передать мне подписанные купчие?

– Нет, он только просил извиниться. Но мы получили известие от матери… С дедом совсем плохо, отец поехал к ним.

– Вы еще очень молоды и, видимо, не искушены в делах щекотливого свойства, – улыбнувшись, сказал Тарлецкий, – очень заметно, когда вы… не совсем искренни.

Алесь промолчал, и Тарлецкий был уверен, что если бы не ночь, было бы видно, как он залился краской.

– Я ведь до сих пор не смыкал глаз. Если бы кто-то приехал к вам с известием от матери, я бы услышал, – сказал Тарлецкий.

– Вы правы, причина отъезда другая, – сразу сдался Алесь, для которого необходимость лукавить действительно была невыносимо мучительной. – Но отец действительно получил известие. Приходил корчмарь. У них такая еврейская почта – каким-то образом новости очень быстро распространяются, и знаете, почти всегда верные… Так он сказал, что сюда направился уездный исправник чуть ли не с десятком гарнизонных солдат. Отец решил, что его могут арестовать, поэтому уехал.

– Что за глупость! Какой исправник? Зачем? Что за чушь несет ваш еврей? – искренне удивился Тарлецкий.

– Но отец более был склонен поверить этой новости, чем вам, – сказал Алесь, и они медленно пошли по аллее назад к усадьбе. – Не обижайтесь. Вы должны его понять. Еще двадцать лет назад, когда я родился, здесь проходила граница, и для нас Россия была по ту сторону от нее. А то самое село Клевки, владельцем которого вы намерены стать, тогда принадлежало самому близкому товарищу моего отца, который погиб, защищая Варшаву. Императрице Екатерине надо было чем-то наградить верных ей дворян. Легко понять, почему отец до сих пор сохраняет приверженность короне, тоскует по сеймам…

«Так вот в чем дело! – подумал Тарлецкий. – Старший Сакович ненавидит меня за то, что я собираюсь занять тут место его соратника».

– А вы? – спросил он у Алеся.

– А я не знаю. Я люблю свой край. Той искусственной межой он был разорван на части. Теперь он весь принадлежит русскому царю, но облегчения для здешних людей я не вижу… Я тоже говорю с вами откровенно.

– Мне представляется, вы по-другому не можете. Вы якобинец. Не беспокойтесь, я не отношусь к тем бесноватым, которые готовы горло перегрызть тому, кто не так, как они, молится или ест.

Дмитрий и Алесь прошли аллею, и как только стена можжевельника по ее правой границе оборвалась, они вдруг увидели, что крайнее от восточного угла окно – именно окно гостевой комнаты – отличается от всех остальных, что-то из него выпирает темным наростом. Без всякого сомнения, это была фигура человека!

Глава 6
Смерть шпиона

Фигура отнюдь не висела в воздухе и не была приклеена к стеклу. Наискосок к стене была приставлена небольшая лестница.

– Каналья Зыбицкий убегает через окно! – воскликнул Тарлецкий. – Вы все затеяли, чтобы выманить меня из дома!

На возглас Тарлецкого тут же последовала реакция у окна – фигура в чем-то темном и длинном, похожем на рясу, чуть ли не кубарем скатилась по лестнице, и, бросив ее, метнулась в сторону кустов с проворством, неожиданным для мешковатой комплекции Зыбицкого. Если это, конечно, был Зыбицкий.

– За ним! – воскликнул Тарлецкий, выхватив пистолет. Но стрелять сейчас было бессмысленно – в темноте в бегущего со ста шагов не попадешь, тем более на ходу. Оставалось попытаться догнать его, рискуя, между прочим, самому подставиться под встречную пулю. Наверное, это соображение невольно повлияло на резвость, с которой Тарлецкий бросился вдогонку. Пока он и поспешивший за ним Алесь нашли в сплошной стене барбариса и можжевельника узкий лаз, о котором беглец явно знал заранее, погоня утратила всякий смысл. Поиски какихнибудь следов были тщетными.

– Мы вовсе не хотели выманить вас из дома, наоборот, старались не разбудить, – тяжело дыша, сказал Алесь, и Тарлецкий, исходя из собственной логики, должен был ему поверить.

– Сейчас мне показалось, что это был не Зыбицкий, художник пониже того, кто убегал, к тому же откуда у него этот балахон? Что за чертовщина? Еще это ваше известие про полицейскую экспедицию в усадьбу… Пойдемте скорее в дом, я чую что-то недоброе.

Через минуту Тарлецкий и Алесь поднялись по ступеням парадного крыльца.

– Я провожу вас в вашу комнату, коридор почти не освещен, – сказал Алесь.

Они прошли через короткий коридор перед вестибюлем, через вестибюль, где Алесь вооружился канделябром с тремя свечами, через самый темный коридор, что вел во флигель – Алесь чуть-чуть впереди, Дмитрий за ним – и вошли в небольшой тамбур перед комнатой, в которой четверть часа назад Дмитрий оставил господина Зыбицкого под присмотром своего денщика. Вдруг Алесь как-то резко, будто наткнулся на невидимую преграду, остановился и, медленно опуская подсвечник на пол, прошептал: «Боже мой»!..

– Что там такое? – спросил Тарлецкий, шагнув вперед, и его нога скользнула в липкой тягучей луже. Первой его мыслью было, что это кровь его верного Игната, убитого Зыбицким, но загадочный лунный свет, проливающийся в тамбур через окно, которое Дмитрий хотел загородить шкафом, освещал картину более жуткую, чем любая из тех, что могли появиться в его воображении.

В дверном проеме стоял человек. Что-то страшно неестественное, лишнее было в его фигуре. Дмитрий должен был сделать еще один шаг в сторону, чтобы увидеть горизонтально торчащий из груди несчастного полутораметровый предмет – огромный старинный двуручный меч, пригвоздивший к дверному косяку того, кого Тарлецкий и Алесь знали как господина Зыбицкого. Это был яростный, страшной силы удар. Широкий с зазубринами как у гигантского столового прибора клинок торчал откуда-то из намочаленной кровью бороды художника. Того трудно было узнать. Белое лицо, широко раскрытые глаза. Застывшие в выражении смертельного ужаса, они вылезли из орбит, казалось, до сих пор они были гораздо меньше, а самое главное, его короткая шея удивительным образом удлинилась. Клинок, очевидно, перебил гортань и позвонки, и грузное тело, висевшее на нем, как на гвозде, держалось теперь только на мышцах и коже шеи, вытягивая ее так, что казалось, еще немного – и голова вообще оторвется. Короткие, все в спекшейся крови, словно в грязи, пальцы левой руки обхватывали клинок, в правой руке удержался пистолет, зацепившийся курком за перстень на пальце. С бороды еще капала кровь, а длинная рукоять двуручного меча еще чуть-чуть покачивалась.

Это был тот самый или точно такой же меч, который Тарлецкий видел на стене гербового зала, и по поводу которого еще нафантазировал черную шутку, дескать, не желает ли пан Сакович применить это страшное оружие, чтобы избавиться от него…

Оцепенение, охватившее Тарлецкого и Алеся, прервал жалобный стон, послышавшийся из комнаты. Тарлецкий вздрогнул и, стараясь больше не ступать в кровавую лужу, прошел в комнату с выставленным вперед пистолетом. Игната он увидел только тогда, когда вошедший следом Алесь поставил канделябр на столик посреди комнаты. Денщик сидел на полу под окном, покачивая головой, которую обхватил обеими руками. Здесь же на полу лежал этюдник Зыбицкого, почему-то раскрытый.

– Что здесь было, Игнат? Кто убил художника? – спросил у него Тарлецкий, помогая подняться с пола.

– Не знаю, ваше превосходительство, не помню ничего, – чуть не плача сказал Игнат. – А нет, помню! Рожа страшная в окне! Черная, глазишшами по комнате зыркает, страсть господня! Я, ваше превосходительство, хучь и спужался, а сам к окну – прочь, говорю, скаженный, и крещу его… А тут мне сзади по голове как бахнет! Я, верно, замертво тут и упал, боле ничего не помню…

– Кто тебя ударил сзади? Не успел углядеть?

– Никак нет, ваше превосходительство! Верно, художник. Он что, убег, окаянный?

– Убег… Я тебе что велел – за художником следить, а не окна крестить!

– Виноват, барин, не углядел! – чуть не плакал Игнат, потирая голову, на которой отчетливо стала видна огромная шишка, а по виску покатилась капелька крови.

– Его могли ударить плашмя тем же мечом, – предположил Алесь, остававшийся на удивление рассудительным для такой ситуации.

– Черт возьми! – выругался Дмитрий, – Мне теперь понятно, пан Алесь, почему так поспешно уехал ваш батюшка!

– Неужели вы думаете, что это сделал он? – ужаснулся тот. – Ведь его вовсе не было в доме, когда это произошло.

– Он мог распорядиться это сделать. Кому еще была выгодна эта смерть? Художник мог дать показания против вашего отца.

– Но если так, отец помог бы ему бежать, зачем убивать его?

Тарлецкий должен был признать, что молодой шляхтич прав, но все равно мрачно бросил:

– Убить надежнее. Господи, теперь нет никаких сомнений, что Зыбицкий наполеоновский шпион! Вы знаете, что со мной сделает командующий, ежели дознается, что я держал в руках такого важного пленника и не смог доставить его командованию? А что мне теперь делать с вашей партией хлеба? Ваш батюшка убрался, так и не подписав купчие…

– Да, угодил я в историю… Верно говорят, что добрые дела наказуемы!

– Я позову слуг, надо все это убрать, пока не проснулась Ольга, – сказал Алесь.

– Помилуй, Господи… Вон его как! – ужаснулся Игнат, только теперь увидев Зыбицкого со страшным орудием смерти в шее. Тарлецкий окончательно понял, что Игнат ничего не придумал, а значит и не сможет рассказать ничего нового.

– Пистолет он забрал у тебя, Игнат, ты его, верно, даже не взял со столика, – упрекнул Тарлецкий своего денщика. Когда в комнату вернулся Алесь, позвавший кого-то из слуг, Тарлецкий извинился перед ним за излишнюю резкость.

– Нам надо не обвинять друг друга, а попытаться спокойно отгадать эту загадку, – примирительно сказал он.

Немного отойдя от шока, вызванного столь жуткой картиной, и попытавшись начать рассуждать логически, Тарлецкий понял, что это не так-то просто. Все в этом деле очень странно и ничего друг с другом не вяжется. Подняв с пола этюдник, он принялся перебирать уже однажды виденные рисунки, словно пытаясь найти в них разгадку того, что произошло, или просто чтобы успокоиться и начать строить версии. Казалось бы, все говорит о том, что была предпринята попытка освободить художника-шпиона – снаружи к окну приставили лестницу, изнутри вошли в комнату и стукнули по голове Игната. Но почему тогда Зыбицкого убили? Он ведь даже успел одеться, наверняка, чтобы бежать… А если все это было предпринято именно для того, чтобы его убить – то отчего столь дикий способ? Не проще ли было ударить его кинжалом прямо в постели или выстрелить через окно, а потом бежать?

Пришли заспанные дворовые: лакей, конюх (он же гайдук, встречавший Тарлецкого на крыльце), повар, женщина с ведром и тряпкой. Тарлецкий внимательно смотрел на них, он допускал, что Зыбицкого мог убить кто-то из слуг по приказу пана Саковича.

Одутловатое лицо конюха было все помято, без сомнения он, долго не меняя позы, спал на чем-то очень жестком и только что встал. Повар, на своем веку пустивший немало крови курам, гусям и свиньям, при виде мертвеца одной рукой ухватился за живот, другой прикрыл рот, но все равно не сдержался, добавив работы испуганно крестившейся девке. Лакей был слишком стар и тщедушен, чтобы суметь нанести такой удар, каким прикончили Зыбицкого.

Пока слуги, еще не зная, как им подступиться к покойнику, стояли вокруг него, Тарлецкий продолжал попытки выстроить какую-то логическую цепь. Он был мастер по разгадке дел, связанных с воровством казенных денег, и невольно с тем же аршином подходил и к этому случаю. Но тут было убийство… «Ежели исходить из правила искать того, кому это выгодно, то желать смерти лазутчика мог разве только пан Константин. Узнав, что скоро здесь будет полиция, он мог решить, что надежнее его прикончить, чем устроить ему побег. Так легко прикончить соратника? Казалось, такой поступок не для пана Константина. Как знать… „Дикое варварство!“» – сделал Тарлецкий первый и, наверное, единственный очевидный вывод.

– Отменный удар! – услышал он восклицание, произнесенное пофранцузски. Это пришли Алесь и с ним господин Венье, тут же нашедший сравнение: – У моего образованного знакомого в Париже была коллекция бабочек. Они были наколоты на иголки и выглядели примерно так же…

– Вытаскивайте меч и снесите его в подвал, – сказал Алесь слугам.

– Если «еврейская почта» вас не обманула, то вам даже нет нужды вызывать полицию, они явятся сюда сами. Вам повезло, – посоревновался с французом в черном юморе Тарлецкий.

– Может быть, я должен был оставить тут все как есть до их прихода, но я не могу позволить, чтобы мертвец стоял в нашем доме до утра.

– Вынимайте, – решительно подтвердил свой приказ Алесь.

А ведь если верить вашему заверению, что пана Константина в минуту убийства не было в доме, то из этого следует, что убийца находится сейчас среди нас, – сказал Тарлецкий, наблюдая, как слуги вдвоем (одному оказалось не под силу), пытаются вытащить меч. – Ведь других мужчин в доме нет?

– Нет. Тарас и Амир уехали вместе с отцом. Но и убийцы тут нет, – мрачно проговорил Алесь.

– Откуда у вас такая уверенность? Я бы не спешил с заключениями, – сказал Тарлецкий, покосившись на француза.

– Вот вогнал – не вытащишь! – пробормотал конюх, которому пришлось начать понемногу раскачивать меч, чтобы освободить его из дверного косяка.

– Это мог сделать только очень крепкий человек, – сказал Тарлецкий.

– Мне кажется, я знаю этого человека, – сказал Алесь. Он казался обескураженным.

– Это уже любопытно!

В это время страшные и таинственные происшествия этой ночи продолжились. Острое как нож лезвие раскачиваемого в стороны меча надрезало натянутые жилы, на которых держалось тело покойника, и оно, отделившись от головы, шлепнулось на пол. Голова несчастного художника еще некоторое время, будто изваяние какого-нибудь античного бородатого философа, стояла на широком клинке брошенного слугами раскачивающегося меча, а потом тоже упала, подкатившись к ногам Тарлецкого и нарисовав по дороге последнее художественное произведение – кровавый след на полу. Одновременно молча упала в обморок дворовая девка. Мужики только вскрикнули и отскочили в стороны, даже Тарлецкий инстинктивно вскинул пистолет, все еще остававшийся у него в руке, и едва не разрядил его в труп. Пока слуги крестились дрожащими руками, Тарлецкий, стараясь скрыть собственный испуг, распекал их за бестолковость. Алесь привел в чувство служанку, и, убедившись, что с ней все в порядке, сказал:

– Я предлагаю перейти в мою комнату, там мы сможем более спокойно поговорить, пока слуги все здесь уберут.

Тарлецкий и Венье с радостью согласились поскорее уйти подальше от этого зрелища.

– Они справятся. По частям его даже легче будет уносить, – даже в этой ситуации пошутил француз и первым вышел в коридор. Невозможно было понять во мраке, что выражает его смуглое лицо. Алесь шел, поднимая над головой канделябр, свечи отбрасывали на старые стены неровный дрожащий свет.

Когда они поднялись на второй этаж и вошли в небольшую комнату Алеся, тот зажег в ней все свечи, словно для того, чтобы отгородиться от мрака, таившего в себе ужас убийства. Теперь Тарлецкий и Венье заметили, что его лицо выражает отчаяние, как у подростка, нечаянно разбившего огромное стекло.

– Итак, я знаю человека, которому пришлось убить господина Зыбицкого, – сказал Алесь, предлагая Дмитрию и Венье мягкие стулья, а сам присаживаясь на свою нетронутую постель. – Он достаточно силен для того, чтобы нанести такой удар…

Дмитрий и Венье молча ждали продолжения.

– Это Василь, тот самый, который приехал вместе с вами, – сказал Алесь.

– У вас найдется что-нибудь выпить? – после некоторой паузы спросил Тарлецкий.

– Прекрасная идея! После того, что мы увидели… – поддержал его француз.

Кивнув, Алесь вышел и через минуту вернулся с бутылкой венгерского. Они выпили молча, наверное, за упокой души новопреставленного.

– Когда отец сказал мне о том, что собирается уехать, – продолжал Алесь, – он рассказал, что Василь в нашем подвале. Так отец распорядился, чтобы он не стал свидетельствовать против Зыбицкого.

– Это только подтверждает, что я был прав – ваш отец боялся свидетельств этого Башана, – зачем-то ткнул в Алеся пальцем Дмитрий.

– Отец велел мне после того, как вы уедете, задать ему хорошую острастку, а потом отпустить. Я же посчитал, что мы вообще не минуты не имеем права держать в неволе человека, который ни в чем не виноват! Я, разумеется, ничего не сказал об этом отцу, но когда из конюшни, где проходил наш разговор, отец отправил меня в дом за одной бумагой, которую он решил взять с собой…

– За какой бумагой? – перебил Тарлецкий.

– Отец попросил переписать для него письмо от Павла, которое вы нам сегодня привезли… Переписав письмо, я спустился в подвал в том самом флигеле, где вам была отведена комната, и выпустил Василя. Конечно… мне надо было дождаться утра! Это было за каких-то пять минут до нашей с вами встречи в парке. Я сказал ему, чтобы он тихонько выходил не через черный ход, потому что он со стороны конюшни, а через парадную дверь, которую я оставил открытой. Сам я через черный ход вышел к отцу. Василь должен был пройти коридорами как раз мимо вашей комнаты. Очевидно, в это самое время появился тот загадочный человек у окна, который отвлек вашего слугу. Зыбицкий, вероятно, только этого и ждал, он ударил его сзади по голове и готов был скрыться, но роковая случайность свела его с Василем. Художник мог решить, что нужно застрелить нежелательного свидетеля, а скорее, просто наставил на него пистолет, чтобы напугать и чтобы Василь не помешал побегу – кто знает? Но Василь, чтобы защитить себя от выстрела, схватил со стены, где у нас было развешано старинное оружие, меч нашего прапрадеда Казимира и ударил первым… Вот и все. Это чудовищно, ведь я буду вынужден все это рассказать полиции, а это – каторга для него. Подержи я его взаперти еще немного – и ничего бы не произошло!

Алесь запустил пальцы в свои жесткие соломенные волосы и уронил голову на грудь.

– Приглашать полицию вовсе нет нужды, если господина художника где-нибудь и хватятся, так только в Варшавском разведывательном бюро барона Биньона, – возразил Тарлецкий. – Другое дело, ежели, как вы говорите, они сами сюда явятся.

Поднявшись со стула, чтобы налить вина, он вдруг хлопнул себя по лбу и продолжил:

– А ведь и на самом деле художника мог зарезать этот самый Василь. И я скажу вам почему! Я только что просматривал этюдник покойника с его рисунками, думал, что какой-нибудь из них подскажет разгадку этого дела. Но разгадка была не в тех рисунках, которые я просматривал, а в том, которого среди них не оказалось! Мне и показалось, будто что-то в этих рисунках не так, но я сразу и не вспомнил, а теперь, когда вы рассказали про вашего мужика… Так вот: по дороге сюда, чтобы проверить, действительно ли Зыбицкий портретист, каковым он представляется, я попросил его набросать портрет Василя. Зыбицкий это сделал, получилось весьма посредственно, однако, вы бы видели, как недоволен был тем, что его нарисовали, Василь! Кажется, готов был художника задушить! Так вот этой последней работы нашего мастера в этюднике сейчас нет! Куда же она подевалась?

– Забрал Василь? – нерешительно произнес очевидный вывод Алесь.

– Не иначе. Тут могут быть какие-нибудь дремучие забобоны, суеверия, я слыхал, они здесь в ходу. У мусульман, ежели я не ошибаюсь, вообще нельзя изображать людей.

– Но Василь не мусульманин, – возразил пораженный необычностью этой новой версии Алесь.

– А знаете, я его часто в последнее время видел вместе с Амиром, – вставил Венье.

– Кто такой Амир? Может быть, он помогал Василю? – спросил Тарлецкий.

– Это татарин, наш слуга. Очень предан отцу. Амир уехал вместе с ним, он никак не мог помогать Василю, – пояснил Алесь.

– И вы полагаете, он мог обратить Василя в мусульманство? – спросил Тарлецкий теперь уже у Венье.

– Невозможно. Я же его в церкви видел, давно, правда, – не согласился Алесь.

– Я полагаю, наилучший выход – спросить у него самого. Если он не исполняет сейчас где-нибудь на кладбище ритуальный танец вокруг костра, на котором сжигает нечестивую картинку… – сделал ироничный вывод француз.

– Заметьте, не я первый предположил, что убийца – Василь, – сказал Тарлецкий, разливая в бокалы остаток вина из бутылки. – Мне это рассуждение нравится, оно вовсе в стороне от не нужной нам с вами шпионской темы. Но его действительно следует допросить. Он может оказаться если не убийцей, то свидетелем.

– Как только слуги закончат там, внизу, я отправлю их всех троих за ним, – сказал Алесь.

– Как бы они не упустили его, – смакуя вино, сказал Венье.

– Может быть, так даже было бы лучше, – признался Алесь. – Господин Тарлецкий, вы можете пока отдохнуть здесь. Постель готова. А я побуду у господина Венье.

– Ты тоже отдохни, Алесь. Тебе незачем опять спускаться вниз, я сам обо всем распоряжусь, – сказал Венье, несомненно, угадав желание молодого человека, нервы которого были на пределе.

– Отлично. Я, кажется, готов вздремнуть, но вы можете будить меня в любую минуту, – сказал Тарлецкий, и Алесь с Венье, обменявшись с ним учтивыми поклонами, покинули свой импровизированный штаб.

Василь, которого никто дома не ждал, тем более, в такой неурочный час, не успел толком ничего объяснить заспанным родителям и жене, когда в окно постучали.

– А, божечки, да что ж это такое? – сказала жена, не успевшая донести до стола миску с кашей, и пошла открывать.

В хату вошел запыхавшийся чумазый мальчик лет одиннадцати, Айзик, сын местного корчмаря. Он остановился в дверях, с трудом переводя дыхание, будто заяц, только что петлявший по полю, унося ноги от собак.

– Что, опять что ли в усадьбу кличут? Не пойду! – недовольно пробасил Василь.

– И не ходите, дядя Василь, – совсем по-взрослому заговорил парнишка, – мой папа велел тебе сказать вот чего: ты этой зимой за него заступился и не дал паршивцу Самусю уворовать у нас с телеги мешок рыбы, когда папа пошел в корчму, чтобы рассчитаться с рыбаком, а ничего нельзя оставить без присмотра ни на минуту! Так вот и он тебе теперь скажет одну вещь, чтобы тебя выручить. В усадьбе только что человека убили насмерть – приезжего, и господа взяли и решили, что это сделал ты. Может, спьяну они так подумали, потому что картавый пранцуз говорил так громко, что мой отец смог все услышать. За тобой уже людей посылают, так папа велел тебе сказать, каб ты уходил, потому что лучше, чтоб тебя не нашли, чем перед ними оправдываться и не оправдаться. А завтра тут будет полиция из уезда, вот что, дядя Василь.

– А людцы, да что ж это делается? Василь, да что это? Да неужто ты грех взял? – заголосила жена Василя Анна, у которой сейчас же на глазах появились близкие бабьи слезы.