Текст книги "Крепь"

И все же республика еще существовала! Рядом с погрязшей в пороках директорией существовали совет старейшин и Совет пятисот. Я был избран в этот совет. У нас, старых якобинцев, объединившихся в Союз друзей свободы и равенства, было около двухсот мест в Совете, и мы еще что-то могли, мы могли противостоять произволу. Но вот Бонапарт вернулся из Египта, пришел день восемнадцатого брюмера, и оба совета под предлогом опасности, якобы исходившей от роялистов, переехали в Сен-Клу. Мы разместились во дворце, который вскоре окружили драгуны и гренадеры. Тогда мы все поняли. А этот лицемерный человек хотел, чтобы мы сами приняли решение о своем роспуске и передаче власти ему! Некоторые испугались. Но мы, якобинцы, готовы были умереть, но не предать свободу и равенство! И вот на следующий день, когда наше негодование дошло до предела, Бонапарт осмелился появиться в зале, где проходили наши заседания. Мы с гневными криками бросились к нему, его называли разбойником и тираном. Его пытались схватить за горло… Тогда-то я и ударил этого тщедушного, худого и нервного человека, вложив в удар всю силу… – Венье опять потряс своим кулаком, словно готовился повторить удар, на этот раз более точно. – Я угодил в плечо… Гренадеры с трудом смогли вывести его из зала. Тогда-то, убедившись в бесполезности своей неуклюжей игры в демократию, он бросил на дворец солдат. Они шли с барабанным боем… На республику, словно на неприятельский редут. Я хотел умереть на месте. Но солдаты, видимо, получили приказ крови не проливать. Зато потом его шпионы, наводнившие страну, выслеживали нас. Многие свидетели его беззакония были убиты или заживо сгнили на Сан-Доминго. Я навсегда покинул Францию. Не потому что испугался. Невыносимо было видеть, как умирает то, о чем мы мечтали и к чему стремились. Все сошли с ума, всем вскружили голову его победы, все пошли за ним. Я не хотел этого видеть.

Алесь, как будто даже слегка покачнувшись, сделал два шага к креслу и сел, закрыв ладонью глаза.

– А почему вы выбрали именно Литву? – тихо спросил он.

– Почему Литву? Наверное не случайно здесь, как нигде, много иудеев, здесь как-то уживаются и католики, и православные, и татары, и даже русские староверы. Ни в какой другой стране нет такой веротерпимости, как здесь. Здесь легко иноземцу. К тому же я полагал, что Литва достаточно далеко от Бонапарта и вообще от европейской политики, на которую он теперь оказывает такое подавляющее влияние. Но я ошибся, он пришел и сюда.

– Да, он пришел сюда, – медленно проговорил Алесь, – и я обязан воспользоваться этим, чтобы обратиться к нему. – Алесь оторвал от лица ладонь и крепко вцепился пальцами в подлокотники кресла. Он опять посмотрел на Венье с выражением непоколебимой решимости, против которой тот выложил едва ли не самый сильный свой козырь:

– Хорошо, ты можешь считать, что у меня сложилось предубеждение из-за моего личного отношения к Наполеону и можешь не прислушиваться ко мне. Но вспомни другого своего кумира! Почему Костюшко не с Бонапартом? А ведь тот звал этого легендарного борца за свободу Польши и Литвы в свои ряды, чтобы его именем привлечь именно таких, как ты. Но Костюшко – действительно рыцарь свободы, он давно понял Наполеона, и поэтому никогда не встанет рядом с ним!

– Каким бы он ни был, – после достаточно долгих и непростых размышлений ответил Алесь, – только он сейчас может дать свободу моему народу. Только в его власти сделать это. И мой долг сказать ему об этом. И если рядом с ним нет Костюшко, кто-то другой должен сказать ему те слова, которые сказал бы наш генерал. Пусть это буду я.

Венье с досадой ударил ладонью о дверной косяк.

– Ты хочешь пожертвовать собой ради свободы твоего народа! – воскликнул он. – А достоин ли он свободы, твой народ?

После этих слов француза наступила неловкая пауза. Очевидно, Венье почувствовал, что сказал что-то чрезвычайно обидное для Алеся, а тот, слишком уважая своего учителя, переживал эту обиду молча. Но шаг уже был сделан, и Венье продолжал:

– Поверь, ни в одной стране я не встречал у крестьянина такого подобострастия и раболепия, как здесь. Тот же швейцарец тоже может быть приветлив к незнакомцу или иностранцу, но он лишь приподнимет шляпу при приветствии и ждет от тебя такого же выражения вежливости, он не простит неуважения к себе, потому что ему присуще чувство человеческой гордости. А к чему привели свой народ твои деспоты магнаты?

Здешний крестьянин, безропотно довольствующийся самой скудной пищей, нищенским рубищем вместо одежды и самым убогим жилищем, при встрече с тем, кого он называет «паном», немедленно остановит свою телегу и поклонится до земли, сняв шапку, которую будет держать в руках до тех пор, пока всадник или карета не скроются за горизонтом. И ты ратуешь о свободе для этих жалких людей? Да они же не будут знать, как ею распорядиться и опять полезут в привычное им рабство!

Алесь, для которого выдался настоящий день жестоких потрясений, уже не мог сдержать негодования:

– И вы были среди тех, кто провозглашал Свободу, Равенство, Братство всех людей?!

– Да! И поэтому мне тем более горько видеть людей, своим рабским смирением оскорбляющих эти великие принципы! Ты знаешь, что мне сказал генерал Компан, который был здесь на прошлой неделе? Он сказал, что во Франции свиньи живут гораздо лучше, чем местные крестьяне! И при этом они ничего не пытаются изменить!

– Да, мой народ угнетен, – поднявшись, сказал Алесь, в котором после слов Венье, воспринятых им и как личное оскорбление, проснулась фамильная гордость рода Саковичей, – да, с ним обращаются бесчеловечно – но именно поэтому мой народ, столько выстрадавший, как никакой другой достоин свободы!

– Свободы достоин тот, кто за нее борется! – не согласился Венье, в котором тоже взыграл темперамент и который решил высказаться до конца. – А может ли быть достоин свободы человек, когда его называют животным, быдлом – и он покорно сгибает спину, когда ему говорят, что он убийца – и он бежит и прячется в лесу…

– Что? – взволнованно перебил Алесь, лицо которого, казалось, побелело еще сильнее.

– Да! Это я убил человека, называвшего себя художником Зыбицким! Это я пригвоздил этого мерзавца к стене! Когда-то я все равно должен был тебе все рассказать. Я нарочно тогда ночью громко говорил о том, кто будет обвинен в убийстве, рассчитывая на то, что кто-нибудь предупредит об этом человека, которого ты невольно заподозрил. Я хотел отвести подозрение от себя и от вашего дома, которому стольким обязан, а Василь действительно испугался и скрылся…

Венье, сделавший это неожиданное признание, казался спокойным, зато лицо Алеся исказило выражение негодования, его белые брови сдвинулись и лоб покрылся испариной, нос как-то заострился, а ноздри, такие же, как у сестры, раздулись, словно Алесю не хватало воздуха, рот был стиснут так, что совсем не стало видно губ, дрожащие побелевшие пальцы непроизвольно сжимались в кулаки.

– Вы… – срывающимся голосом произнес Алесь, – вы вынудили меня совершить бесчестный поступок, обвинить невиновного! Вы сами можете совершать любую какую вам угодно подлость, но кто вам позволил втягивать в эту подлость меня? Кто вам позволил помешать мне убедиться в своей ошибке, допроси я Василя? Вы сделали меня подлецом! Вы сами подтолкнули меня к этому заблуждению!

– Алесь! – воскликнул Венье, взмахнув рукой, словно невидимой чертой отгораживая себя от его слов. – Не смей называть это подлостью! Я обязан был свершить приговор!

– Подлость! Подлость! – кричал Алесь, как охваченный истерикой капризный ребенок.

– Не смей! – угрожающе повторил Венье. – Выслушай меня, Алесь!

– Вы сами подтолкнули меня к этому заблуждению! Этот рисунок, на котором был изображен Василь… Ведь только вы могли взять его из этюдника Зыбицкого, и только с этой подлой целью!

– Да! Этот рисунок у меня! – признался Венье – Могу его тебе подарить, чтобы ты повесил портрет этого мужика себе на стену вместо иконы и вымаливал у него прощение! – раздраженный Венье произнес это с нарочитой издевкой, полагая, что в этих обстоятельствах подействовать может только самое сильное и горькое лекарство, если не кровопускание.

Оказалось, что Алесь чувствовал что-то подобное.

– Я смою это пятно! – воскликнул он и, нетерпеливо оглянувшись вокруг, отыскивая что-то, снял со стены шпагу и бросил ее Венье. Сам он взял вторую такую же. Это были настоящие боевые шпаги, а не учебные рапиры, которыми они обычно фехтовали на уроках, которые давал Алесю Венье.

– Опомнись, Алесь! – успел крикнуть Венье, но в следующую секунду ему уже пришлось, произнеся ругательство, сбросить ножны с клинка, потому что Алесь, совершенно утративший контроль над собой, яростно набросился на него. Алесь неплохо усваивал уроки Венье и был уже хорошим фехтовальщиком, но в эту минуту он был так взволнован, что Венье легко, одними точными движениями кисти парировал несколько его торопливых выпадов. Наконец, отбивая очередной наскок Алеся, Венье злобно скривил рот и издал негромкий, но устрашающий боевой клич. Клинки назойливо заскрежетали, словно сцепились мертвой хваткой, шпага вырвалась из руки Алеся, взлетела вверх и, описав дугу, вонзилась в пол.

Алесь какое-то время смотрел на раскачивающийся, как маятник, эфес собственной шпаги, потом на Венье, опустившего свое оружие и тяжело дышавшего. В это время прошло первое опьянение ненавистью.

Алесь закрыл лицо руками и бросился к двери, но Венье перегородил ему дорогу.

– Постой, Алесь, я должен тебе объяснить, – сказал он. – Я узнал этого человека. Это действительно был шпион Бонапарта. Раньше он служил директории. Он выследил и отправил на казнь троих моих товарищей по Союзу друзей свободы и равенства… Когда он появился здесь, в Старосаковичах, я не поверил… Потом я понял, что само провидение призывает меня свершить акт возмездия, и мое решение сделать это было бесповоротным. Да, я виноват перед тобой, но твоя обида не стоит дела той высшей справедливости, которое должно было свершиться.

Алесь, ни говоря ни слова, сделал новую попытку вырваться из комнаты, но Венье опять остановил его.

– Неужели ты думаешь, что если бы Василь не скрылся, он сумел бы доказать свою невиновность? Да ты бы сам не поверил ему! По крайней мере, сейчас он жив и не на каторге…

В это время в комнату вошла испуганная Ольга, привлеченная слишком громкими возгласами и звоном шпаг.

– Что здесь происходит? – спросила она, пораженная видом вонзившейся в пол шпаги.

Алесь, воспользовавшись тем, что дверь открыта, молча выбежал в коридор.

Алесь бежал через опустевшее село до хаты Василя Башана, в которой он никого не нашел, бросился дальше и бежал до тех пор, пока его не обступили со всех сторон сплошные заросли старого леса. Не разбирая дороги, не обращая внимания на царапины и ссадины от хлеставших его по лицу и рукам веток, Алесь брел наугад, все дальше углубляясь в лесную чащу, пытаясь отыскать в ней убежище Василя, которого он немедленно должен был увидеть, чтобы исправить свою роковую ошибку.

«Василь!» – срывающимся голосом кричал Алесь и с надеждой озирался по сторонам. Из-под его ног порой взлетали, как пузыри из-под воды, птицы, прорывавшие завесу зеленой листвы. То и дело дорогу преграждали целые завалы из замшелых стволов умерших деревьев или сплошные заросли кустарника. Никаких следов человека не было на этой загроможденной дикой растительностью земле. Размазывая по лицу кровь, Алесь не оставлял отчаянных попыток прорваться сквозь сплошную стену тысячелетнего леса. Надрывая голос, он все звал и звал Василя, но лишь строгой тишиной отвечала на его зов мрачная лесная крепь.

Глава 15
День воли

Тростянские мужики, поднявшиеся еще до зари, к полудню заканчивали косить большой пойменный луг. Монотонной, но сочной мелодией звенели косы, принимая в свои объятия стебли высоких, в пояс, трав. Пышноголовый мятлик и стройная полевица мягким и душистым ковром ложились к ногам косцов. Но торжествующее пение кованого железа не отзывалось радостью в их сердцах. Мужики работали, не поднимая глаз друг на друга, словно стыдясь чего-то. Накануне они зареклись ни за что не идти больше на панщину, каждый клялся, что уж он-то никогда больше не выйдет работать на пана Адама, который теперь и не господин над ними, а такой же беглец, как они. Но каждый вспоминал угрозы бесноватого пана. Ночью плохо спали. Перед рассветом к шалашам пришел тиун, и мужики поднялись, ругаясь, взяли косы и пошли на луг.

Тростянские крестьяне вот уже вторую неделю жили в лесу в наспех построенных шалашах. Большая поляна, которую они выбрали, находилась в общем-то не так далеко от села, но с трех сторон ее обступала густая чаща, проход через которую нездешнему человеку почти невозможно было отыскать, а с четвертой стороны поляна обрывалась глубоким оврагом, в край которого отчаянно вцепились уже нависшими над пропастью корнями несколько старых елей. С верхушек самых высоких из них можно было увидеть село. Немного в стороне в землянке жил и пан Адам, тоже испугавшийся войны и удравший из своего имения в лес. Уже прошли на восток полки Даву, двигавшиеся на Могилев из Минска, потом польские полки Понятовского, направлявшиеся туда же из Слуцка, но крестьяне продолжали прятаться в лесу, потому что в округе оставались шайки дезертиров. К тому же, появились организованные отряды фуражиров. Встречаться ни с теми, ни с другими одинаково не хотелось. Порой люди навещали свои дома, но, собрав то, что можно было собрать в огороде, они неизменно возвращались в лес, где обживались все основательнее. Не решился пока вернуться в свою усадьбу и пан Адам. Но он все равно сумел заставить крестьян исполнять все их обычные повинности, хотя те делали это все неохотнее.

А еще их подначивал Тарас Борисенок, который пришел к землякам из самого Несвижа и много чего повидал. Говорил, что, мол, пан – это тот, кто живет в усадьбе, а не в лесу под землей, и что теперь, мол, этому лешему, который удрал из имения, чтобы только проходящих военных не угощать, они ничего не должны, что он по дороге много где видел, что мужики перестали панов слушать – и ничего. Потому как теперь главное – себя уберечь. Но Тарас еще накануне ушел в Игумен попытаться купить себе какую-никакую лошаденку, а откуда у него гроши, мужики не спрашивали, мало ли – все же панский чашник.

– Нехай он подавится этым сеном! – не стесняясь стоявшего рядом тиуна, злобно проговорил Осип Гузик, давнишний Тарасов приятель, докосив последний клин.

– Пошли, мужики, – сказал Петр Борисенок, Тарасов родной отец, уже давно бросивший работу. Осип обтер пучком только что скошенной травы свою косу и, ловко примостив ее на плече, последним из полутора десятков мужиков направился к шатким кладкам через ручей. Предстояло шагать еще версты четыре: сначала до своего села, а потом дальше, в лес к шалашам и землянкам, где они теперь жили. После обеда мужики хотели, если не помешают начавшие собираться грозовые тучи, еще покосить на своем лугу. В эту лихую годину важно было запасти сена и для собственной скотины.

Стоило людям уйти с только что скошенного луга, как прилетели аисты. Неловко опускаясь на землю, они вытягивали вниз ноги, будто слепые, ощупывающие дорогу перед собой, судорожно хлопая крыльями, словно не решаясь отпустить последнюю опору. Потом, почувствовав твердую почву под ногами, они торопливо, чтобы никто не заметил их минутной слабости, складывали за спиной свои черно-белые, словно вынутые из смолы крылья, и важно расхаживали по стриженому лугу, хлопая створками длинных клювов и неимоверно широко раскачиваясь при каждом шаге.

– Гляди, буслы, – сказал кто-то, и мужики некоторое время молча смотрели, как разумные птицы пожирают лягушек, ужей и полевок, которым вдруг негде стало спрятаться.

– Вот так и нас, братки, сперва обреют наголо, каб сподручнее было клюнуть, а после и клюнут… – сказал Петр Борисенок, посмотрев на тиуна, съежившегося под его взглядом. Тростянские вообще замечали за тиуном перемены. Тот был по-прежнему крикливым при пане Адаме, но, оставаясь один на один с мужиками, выражал недовольство только тем, что без конца кривил лицо. Мужики впервые почувствовали, что он их боится.

За ручьем, повторяя все его изгибы, тянулся ивняк, а дальше опять шли луга пана Адама, на которых день-два назад мужики укладывали сено в стога. Теперь этих стогов не было, только по рассыпанным клочкам сена можно было определить, что они тут на самом деле были, и что это тот самый луг. Оставалось только поражаться тому, как быстро они исчезли, ведь еще утром, проходя на покос, мужики видели стога на прежнем месте. Многочисленные следы колес, оставшиеся на земле, вели и к селу, и в сторону от него. Несколько минут мужики стояли посреди опустевшего луга и пытались строить предположения насчет того, куда пропало сено, так и не решив окончательно, то ли это пан захотел сховать сено, так чтобы и мужики не знали, то ли французы увезли, спросили у тиуна, который плелся за ними, чуть поотстав. Но тот был удивлен не меньше других. Не слишком огорчаясь неожиданно пропажей сена, мужики пошли дальше. С опаской – нет ли здесь иноземных солдат – вошли в село. Возле панской усадьбы увидели несколько подвод, из которых дворовые выгружали барахло семейства Глазко. Из усадьбы тоже увидели возвращающихся с покоса мужиков, и им навстречу подъехали двое – пан Адам с братом Мартыном. Мужики остановились и по привычке поснимали свои соломенные брыли. Пан Адам был почти трезвым и может быть поэтому особенно злым.

– Все скосили? – строго спросил он, обращаясь к стоявшему позади мужиков тиуну. Тот утвердительно кивнул.

– Ну вот что! – продолжал пан Адам, не очень твердо сидя в седле на пританцовывающим под ним вороном жеребце. – Видали, что поганые французы учинили на моем лугу, откудова вы мне должны были сено на гумно свезти? Все сено, как есть, забрали! Я не давал! Забрали силой! – последние слова пан Адам выкрикивал, глядя на мужиков так злобно, будто именно они были во всем виноваты. Насторажило и то, что пан Адам сказал, будто бы они должны были отвезти сено на его гумно, хотя их работа заключалась в том, чтобы его скосить, и она уже давно была сделана. И у мужиков, до сих пор лишь безмолвно выслушивавших отчитывавшего их пана, появилось желание ответить. Но пан Адам не давал им даже вставить слово, продолжая напирать:

– Так что, коли сена нет – стало быть, и повинность свою вы не отбыли. Сейчас пойдете косить на полянах. Там и стога будут стоять от этих разбойников подальше. И завтра пойдете, в счет ваших недоимок…

В толпе мужиков послышался негромкий ропот, но именно эта приглушенность голосов казалась особенно зловещей. Когда усталый человек, наконец, закончил всю противную ему работу, ничто не может вызвать у него такой злости, как требование еще раз повторить ее. Первым открыто подал голос брат Тараса Борисенка Макар:

– Как же мы не отбыли повинность, коли все твои луга скосили и заскирдовали? Коли французы твое сено свезли – так мы за то не ответ!

– Молчи, быдло! – закричал пан Адам, напирая на мужиков конем. – Я один за вас всех должен платить? Шиш!

Но заставить всех замолчать пан Адам уже не мог.

– Те поляны всегда громаде принадлежали. Наши они! – кричал один.

– Нет за нами никаких недоимок! – подхватывал другой.

Не будем тебе больше косить! Свою скотину кормить надо! – раздавались возмущенные голоса людей, терпению которых, кажется, пришел предел. Пан Адам занес над головой плеть.

– Скоты! Я вам покажу – ваши! Я вам покажу – скотину кормить! Все равно ее у вас французы отнимут!

– Он, братки, тым сеном от пранцузов откупился! – подал голос старик Петро Борисенок. – Он их теперь не боится: глядите – в усадьбу всех своих гаденышей привез!

Старик показывал на пана Адама почерневшим, исковерканным работой пальцем и оглядывался на своих товарищей, дожидаясь поддержки.

– Продал сено! Откупился! – кричали мужики.

То, что крестьяне открыли правду, больше всего разгневало пана Адама. Он действительно получил от фуражиров квитанцию, подтверждавшую, что он выполнил всю предписанную ему провиантской комиссией Минского департамента поставку. Пан Адам набросился на крестьян с плетью, сбил первого грудью коня и что было силы хлестал остальных по натруженным плечам, непокрытым головам, мокрым от пота спинам. «Быдло! Я вам покажу, как пану перечить!» – кричал он при каждом ударе.

– Бей его! – крикнул кто-то. С этим криком словно прорвался болючий нарыв в душах мужиков, и вся десятилетиями копившаяся в них ненависть выплеснулась наружу, принося сердцам сладостное облегчение. Кто-то уже ткнул панского жеребца в морду пяткой косы. Жеребец испуганно заржал, взвился на дыбы и уронил пана Адама на землю. Тот вскочил, продолжая размахивать плетью и повторяя ругательства, но уже взметнулись над ним косы, словно клювы огромных хищных птиц, и кто-то первым полоснул его по спине. Пан Адам издал первый, полный дикого ужаса вопль, и этот панический визг еще сильнее возбудил жажду мести в толпе мужиков. В это время брат пана Адама поднял длинный старый пистолет и выстрелил в первого бросившегося на него мужика. Он попал прямо в грудь Макару Борисенку, который без вскрика ничком упал на дорогу. Но следующим упал в теплую пыль уже сам Мартын Глазко, которого с размаху, как топором, ударили острием косы под ключицу. Коса глубоко завязла в человеческом теле, как у здорового, но неумелого косца, вогнавшего ее в землю. Толпа разделилась на две части, одни окружили исполосованного и обливающегося кровью пана Адама, который еще пытался убежать. Ненавистного пана повалили, топтали его ногами, выдавливали глаза, рвали рот. Другие в это время добивали его брата.

– Он Макара убил, пес! – заметил кто-то, и старик Борисенок со страшным лицом, подняв над всклокоченной седой своей головой трясущиеся окровавленные кулаки, с волчьим подвыванием закричал:

– Души их! Режь их! Пей их кровь! Все их поганое семя под корень! Все одно теперь! Всех под корень! Скажем, будто их пранцузы убили! Или и нам не жить!

Он первым бросился к усадьбе, где уже поднимался переполох, и, показав рукой на подводы с панским имуществом, опять закричал:

– Глядите, люди! Там и ваше добро отыщется! Пока мы в лесу ховались, его гаденыши сыны в наших домах воровали, мой Тарас видел!

Петро, не заботясь о том, чтобы взять в руки хотя бы камень или палку, побежал дальше, и два десятка опьяненных кровью мужиков тоже устремились к ненавистной усадьбе. Кто-то поволок вслед за ними за волосы изуродованный труп пана Адама, его брат валялся в пыли с выпущенными и растоптанными кишками и еще дергался в конвульсиях.

От того места, где вспыхнул бунт, до усадьбы было каких-то полсотни сажен, и остальные родичи пана Адама, даже если бы они вовремя спохватились, все равно вряд ли успели бы убежать. К тому же спохватились они поздно, когда разъяренные крестьяне были уже рядом, настолько недопустимой казалась им мысль о возможности мятежа. Дворовые и шарачки раньше сообразили, чем обернется начавшееся кровавое дело, и некоторые из них разбежались, а другие присоединились к тем, кто шел за Петром Борисенком. Вступиться за семью еще минуту назад всесильного пана никому и в голову не пришло.

Словно ураган или смерч ворвался в старую загаженную усадьбу. Комнаты наполнились пронзительным визгом женщин, треском и грохотом крушимой мебели. Первой кончили неповоротливую старухумать пана Адама. «Вон волчица, что выродка произвела! Души ее!» – крикнул Петро перед тем, как кто-то сомкнул на обрюзгшей шее сомлевшей от страха старухи мозолистые хваткие пальцы… Скоро все было кончено в забрызганных кровью стенах усадьбы. Обезумевшие от ненависти люди находили в убийстве и разрушении варварское наслаждение. Не пощадили никого. Чтобы сорняк не пророс опять, его вырвали с корнем. Над молодыми паненками не глумились, но рука не дрогнула ни у кого. Меньшего сына пана Адама Петрусика, забившегося со своей скрипицей в руках в угол чулана, без всякой жалости закололи вилами.

Мысль зажечь усадьбу вместе со всеми трупами пришла сразу к нескольким мужикам. Казалось, непривередливое к пище пламя слижет все следы того, что только что совершилось, как будто ничего и не было. Из тех панских вещей, которые уже успели разгрузить, ничего не стали брать. Ими разжигали огонь. А то, что оставалось в подводах, отогнали подальше от огня, чтобы потом поделить между собой.

Старая постройка занималась быстро, словно кровь, которой она была обильно пропитана изнутри, была горючей. Языки пламени один за другим с шумом выстреливали из окон, огнем был уже охвачен весь дом, в пляшущем мареве над крышей взлетали вверх, как стаи черных ворон, куски пепла, обрывки ткани или бумаги. В одно мгновение пламя прорвалось сквозь старую гонтовую крышу и одним гигантским столбом взвилось вверх, к холодным серым тучам, смыкавшим свой строй над самой деревней. Огромные клубы огня нетерпеливо отрывались от этого бушующего столба и вдруг исчезали, как мыльные пузыри. Мужики, окружившие горящую усадьбу, невольно пятились от пышущего жара, нестерпимо бившего их в их раскрасневшиеся лица. В это время хлынул проливной дождь. Две стихии, вода и пламя, столкнулись, как на поле битвы, и как на поле битвы, место их встречи окуталось клубами дыма. Дождь хлестал сильными косыми струями, яростно шипя на крупных угольях, но потушить разгоревшийся пожар уже не мог.

Крупными прозрачными каплями вода скатывалась по слипшимся волосам на окровавленной голове пана Адама. Этой страшной головой с черными провалами вместо глаз, насаженной на осиновый кол, исступленно потрясал один из мужиков. Все жители Тростян должны были увидеть голову своего мучителя насаженной на кол, мертвую, с отвисшей челюстью, чтобы каждый мог плюнуть в проклятое лицо.

Крыша уже рухнула вовнутрь дома, словно растревожив при этом миллионный рой красных огненных пчел, одно за другим падали, рассыпаясь на части, обглоданные пламенем бревна. Ливень продолжался, и целые облака пепельного едкого дыма стлались над догорающей погребальницей рода Глазко.

Лошадка, которую Тарас купил в Игумене, в другое время не стоила бы и половины тех денег, которые пришлось за нее отсчитать из собственного богатства, уже не казавшегося Тарасу каким-то шальным, так свыкся с толстой стопкой ассигнаций в потайном кармане. Конечно, она была не чета той, хозяйской, которую реквизировали казаки, но шагом шла довольно уверенно. И даже припустила рысью, подстегиваемая Тарасом, почуявшим за версту до села противный запах гари.

Тарас был потрясен тем, что случилось в Тростянах. Он никогда не мог себе представить, что его бывшие односельчане способны на такое. Он потерял брата, трое племянников остались сиротами. Отца он тоже не застал в селе, и это было еще одним неприятным потрясением: оказывается, мужики после случившегося собрали сходку и придумали самим пойти в Игумен и заявить властям, дескать, в село пришли французы, ограбили пана, убили его со всей семьей и спалили усадьбу. Решили даже попросить назначить им нового управляющего, чтобы правдивее казаться. Отправили в Игумен троих, среди них и Петра, отца Тараса, где-то он с ними разминулся.

– Да кто ж, вам, дурням, поверит! – схватился за голову Тарас. – Французы нынче власть, а вы их же обвиноватить хотите? Сами себе наказание пошли просить! Надо было дальше сховаться, да и все! На тебе ж, вон, камизэлька с панской дочки! Заройте все панское куда поглубже, чтоб не нашли!

На следующее утро Тарас собирался на своей новой лошади ехать в Старосаковичи, до которых было уже рукой подать. Теперь же все менялось, нужно было схоронить брата, а потом ждать, чем все обернется, может быть, попытаться выручить отца. А оборачивалось все очень плохо. Выбранные жалобщики из Игумена не вернулись, их под стражей препроводили в Минск. А оттуда в Тростяны пожаловали назначенные администрацией Минского департамента дознаватели только что организованного полицейского отделения с дюжиной жандармов из только что сформированной жандармерии. Как и предсказывал Тарас, им не потребовалось много времени, чтобы установить, что случилось на самом деле. Вскоре они уехали, забрав с собой еще десяток мужиков.

Тарас решил ехать не в Старосаковичи, а в Минск. Он понял, что нужно нанимать адвоката, он кое-что понимал в таких делах, как-никак, слуга поветового судьи.