Текст книги "Исповедь уставшего грешника"

Я не ждал этого вопроса, и город не придумал. Я ведь все врал про командировку. Не предполагалось, понятно, никакой командировки. У Алины куда-то уехала подруга и оставила ей ключи – кормить кошку, Алина предложила три дня пожить у подруги. И я согласился, конечно. А что Алина врала своему мужу, меня совершено не волновало. А почему, собственно, меня это должно волновать, правда?

Я ждал от мамы всплеска, скандала, но никак не заинтересованности. И я назвал первый город, который пришел мне на ум. Почему-то «Ульяновск».

– Вот и хорошо, – улыбнулась мама, и добавила: – Хоть лететь не долго.

Я продолжал играть роль:

– А мы на поезде. Трястись ужасно не охота… Но наш театральный союз деньги экономит.

Потом мама пошла в душ, а я остался доедать ужин под аккомпанемент какого-то очередного бреда по ящику.

Я все пытался понять: испытываю я угрызения совести или нет? Когда мама вела себя со мной зло, не замечала, произносила слова без пауз – угрызения совести, понятно, не возникали. А вот, когда – совместный ужин, совместный смех, доброе отношение… Тогда с этими угрызениями надо было разбираться. Не очень, правда, понятно, зачем, но – разбираться непременно, прекрасно понимая, что ничего все равно не поймешь.

А потом Ира вышла из ванны с распущенными рыжими волосами, одетая в весьма сексуальный красный пеньюар, который я, по-моему, никогда не видел. А, может, видел, но забыл… Странное дело, но я мог сосредоточиться на Ире только тогда, когда не ждал от нее равнодушия или атаки.

Она подошла ко мне и прошептала, глядя зачем-то прямо в глаза:

– Видишь ли, дорогой, мы с тобой – близкие чужие люди, и близкими родными людьми мы уже не станем никогда, правда?

Я хотел возразить: почему же… всяко может быть… и не такое бывает, мол… Но не успел: Ира помахала мне рукой:

– Спокойной ночи! Передавай привет Ульяновску, симпатичный, должно быть, городок. Наверняка очень симпатичный.

И за ней захлопнулась дверь спальни. Мне отчего-то стало грустно. Я пошел в кабинет, на маленьком листочке написал «Ульяновск»: вдруг забуду через три дня, в какой именно город я уезжал? Листочек положил в бумажник, чтобы не потерять. Потом написал Алине смску: «Спасибо за три дня счастливого отпуска. Люблю. Целую».

Теоретически репетиции вполне можно было бы продолжать и даже с Алиной вместе в театр наведываться, чтобы она наблюдала за процессом и восторгалась мной, а потом, вечерами, говорить о том, как я интерпретирую Гамлета. Поговорили про Гамлета – в койку, утром встали, поговорили про Гамлета, вечером вернулись, поговорили про Гамлета – в койку… Чудесный получился бы кусок жизни: работа, любовь – абсолютная гармония. Однако… «Однако» заключалось в том, что я боялся: вдруг о моих репетициях узнает Ира. Тогда придется придумывать совсем уж невероятную историю, объясняющую, как так случилось, что я из города не уехал, а дома не ночую. Нет, конечно, можно было бы расписать, что конференцию перенесли в загородный Дом отдыха и я убежал оттуда, потому что ужасно хочется репетировать… Можно было бы неплохо все разукрасить, но для чего лишние фантазии и лишние нервы? Поэтому я сказал в театре, что репетиций не будет, ничего при этом не придумывая, не объясняя и не реагируя на всякие удивления: мол, как же так, только начали и уже – перерыв. В профессии любого начальника, в том числе и худрука театра, имеется безусловное преимущество: не надо никому ничего объяснять и не надо реагировать на чужие удивления.

Получил от Алины ответную смс: «А ты мне просто подарил счастье. Не знаю, надо ли за это благодарить?»

Я лег на свой матрац, в сотый раз подумал, что надо бы купить кушетку, и стал размышлять о том, почему же не получается у меня испытывать безусловное счастье? Меня ждут три дня с любимой, а я отчего-то ощущаю не восторг, а тревогу. Потом я стал раздумывать: можно ли все эти мои тревожные размышления как-нибудь приспособить к «Гамлету»?

Да так и уснул, как водится, – ничего толком не поняв.

х х х

Когда мы с Алиной находились рядом, любые проблемы каким-то непостижимым образом исчезали. По жизни моей и по мне самому разливалось спокойное счастье, и ни на что иное – ни на проблемы, ни на вопросы, ни на страхи, ни на комплексы, – короче говоря, ни на что иное, кроме этого самого безмятежного счастья, места не оставалось.

С Алиной вообще все было не так, как всегда, не так, как я привык…

Всегда ведь как происходит? Вот встречаются мужчина и женщина, то есть, встречаются два мира, каждый из которых, заметим, существовал до встречи по своим законам, имел свои привычки и страхами, между прочим, тоже обладал собственными. И кто тебе сказал, что законы твоего мира не будут противоречить законам мира ее? И разве можешь ты быть уверен, что у тебя получится принять ее привычки, а у нее – принять твои? Ну, и как в такой ситуации не испугаться возникшего чувства, которое, возможно, переломает всю твою жизнь? Как не начать приспосабливать самого себя, свою душу к чужой жизни, чужой душе?

С Алиной все было по-другому. Мы, правда, словно поменялись с ней душами, и сразу все стало естественно и легко. С ней все делать было хорошо и, что самое невероятное, беспроблемно: заниматься сексом; ходить в магазин за продуктами; обсуждать «Гамлета» и ее статьи; говорить и молчать; есть и пить; ездить на ее машине и на моей; гулять по городу и сидеть на лавочке; смотреть на нее, когда она сидит на репетиции и когда красится; слушать, как она ругается по телефону с начальством или ласкается по телефону с дочкой… С ней было не просто хорошо, с ней всегда, каждую минуту, мгновение каждое было счастливо. Можно так сказать: «было счастливо»? Думаю, нельзя, люди не используют подобный оборот, поскольку не понимают его смысла. Я вот тоже только сейчас впервые начал понимать, что это значит: «с человеком было счастливо».

Я обожал ее тело, которое, казалось, специально было создано для меня, даже родинки на этом, абсолютно белом теле, меня не раздражали. Правда, бесил ежик на голове, но я никак не мог улучить момент, чтобы уговорить ее отращивать длинные волосы. Алина словно почувствовала это, и однажды, когда мы лежали рядом, вдруг сбросила одеяло и спросила:

– Посмотри на меня внимательно, и скажи, что тебе во мне не нравится.

Я начал что-то такое лепетать про женский идеал и прочую романтическую муру. Лепетал не долго, Алина резко прервала меня: она схватила мою руку и начал класть ее себе на шею, на грудь, на бедра. При этом она задавала один и тот же вопрос:

– Здесь нравится? А здесь нравится?

Мне почему-то стало неловко, и от неловкости я выпалил:

– Ты не можешь волосы отрастить длинней?

– Волосы? – Алина на мгновение задумалась. – Могу. Почему нет? Я все равно сама собиралась. Кстати, длинные волосы мне очень идут.

Вот так легко решались с ней все проблемы.

Едва только забрезжила черным туманом проблема: а где мы, собственно говоря, будем встречаться; едва лишь я начал страдать по поводу того, что абсолютно не хочу ездить с Алиной в одноразовые гостиницы, – как выяснялось, что та самая подруга, в чьей квартире мы провели три прекрасных дня, уезжает довольно часто и что есть еще подруги с квартирами, и они дают ключи без проблем, и вообще: это не моя проблема, да и что это за проблема, если вдуматься… Нет ничего такого, внушала мне Алина, из-за чего стоит переживать, поскольку главное, что мы – вместе, а остальное в сравнении с этим – ерунда.

Но было одно переживание, которое накрывало меня постоянно, накатывало вечерами, когда я сидел у телевизора или лежал на своем матраце, глядя в отвратительно белый потолок. Я мог думать в этот момент о чем угодно, но очень быстро, причем, совершенно не зависимо от самого себя начинал представлять, как Алина приходит домой, как муж целует ее у двери, помогает снять пальто, как они сидят на кухне и о чем-то беседуют, глядя друг на друга… Самого мужа я не представлял вовсе, это было аморфное, неясное, непредставимое существо, эдакое «облако в штанах». Да и причем тут вообще муж? Важна была картина семейного счастья, от одной мысли о которой у меня внутри возникал отвратительный холодок и начинало подташнивать. Тошнота становилась сильней, если только я начинал фантазировать, как Алина спрашивает: «Ну, кто первый – в душ?» (почему-то я был убежден, что она спрашивает именно так), а потом они ложатся спать… Неимоверным, надо сказать, усилием воли я заставлял свою фантазию заткнуться, погаснуть, умереть, уснуть, потому что представлять, чем они занимаются в постели, было совершенно невыносимо, а вовсе не думать об этом, тоже не получалось.

Так возникло странное, новое для меня и весьма, признаться, отвратительное чувство, названия которому я не знал. Ну, не ревность же называть его?.. Нелепость сплошная: ревновать свою любимую к мужчине, с которым она прожила больше пятнадцати лет?

Однако если быть откровенным до конца (какое нелепое словосочетание: разве можно быть откровенным до конца или не до конца?!), но если все-таки попробовать, придется признать, что наличие у Алины мужа, конечно, нервировало, но ощущение счастья не уничтожало. Уж больно оно, ощущение это, было всеобъемлющим, то есть, заполняющим весь объем жизни. Определенная доля тоски и страданий даже как бы высветляла это счастье, от того делая его еще более реальным.

Рядом с Алиной я перестал не исключать. Нет, я замечал, конечно, женщин, и когда какая-нибудь полногрудая красотка садилась неподалеку, я, разумеется, обращал на нее внимание, – но я исключал. Это было странно и даже непривычно: я абсолютно исключал какие бы то ни было отношения с женщинами.

Алина обожала обсуждать со мной других дам. Делала она это страстно, эмоционально, заинтересованно – так, словно сама не имела к женскому полу вообще никакого отношения. И чем больше восторгалась Алина другой женщиной, тем менее интересной казалась мне эта дама и тем отчетливей понимал я, как люблю Алину и до какой степени она мне дорога.

Алина обладала ещё одним, совершенно уникальным даром: мои желания (как, впрочем, и нежелания), она чувствовала до такой степени точно, что подчас мне самому хотелось спросить у нее, что испытываю я в данный момент. В последний раз в жизни такое было только с моей мамой, к которой я, худой и большеглазый ребенок, мог подойти и спросить: «Мам, а что мне сегодня снилось?» Однажды, когда я понял, что этот вопрос нелеп – это точно означало, что я вырос…

Конечно, Алине задать такой вопрос я не мог, хотя подчас как ни парадоксально, и испытывал такое желание. Но вот то, что она чувствовала мои стремления, страхи, комплексы лучше меня самого – это точно. И вообще, сынок, знаешь, что я тебе скажу? Когда мужчина, глядя на любимую женщину, вспоминает свою мать, – это есть верный признак любви. Я бросался к Алине за защитой, и она защищала меня со спокойной несуетностью любящей женщины.

Помнишь, как ты познакомился с ее дочкой Машей? Такая высокая черноволосая красотка, которая все время смущалась? Забыл уже, наверное? И правильно: нельзя же помнить всех красоток, с которыми знакомится парень твоих лет? Да и суть не в этом… Алина привела Машку на «Три сестры», и, когда они сидели у меня в кабинете, влетел ты… По-моему, как всегда, за деньгами, не помню. Меня поразило, что, увидев тебя, Алина тут же незаметно исчезла, поняв, что мне будет не очень ловко тебя с ней знакомить. Она все понимала про меня, даже то, в чем я сам себе не всегда мог признаться.

Обмен душами – это, конечно, слова правильные, и они по–своему отражают красивую суть любви. Но любовь Алины определялась менее красиво, более банально, а от того, наверное, более правдиво: она растворилась во мне. Она жила со мной одной – моей – жизнью. Когда-то давно так любила меня твоя мама – та, другая Ирина, которая была до болезни, а сегодня наши первые с Ирой годы вспоминаются не как реальность, а как некий, увиденный в юности фильм.

Благодаря Алине, шум про моего «Гамлета» поднялся задолго до премьеры. Она звала на мои репетиции журналистов и критиков. Те писали, снимали, ругали, хвалили, возмущались, восторгались… Моё искаженное вдохновением лицо появлялось на страницах неведомых мне изданий… Короче говоря, поднялся гвалт, который очень нравился моему директору Васе, но довольно сильно пугал меня.

Алина относилась к «Гамлету» как к своему делу, и это было поразительно. Когда я сказал ей: «Спасибо тебе, Алинка, за помощь», – она удивилась совершенно искренне:

– За какую помощь, дурачок? Это просто наша с тобой жизнь. Неужели ты до сих пор не понял, что мы проживаем с тобой общую жизнь? Причем тут помощь?

Никто, никогда в моей жизни не говорил мне таких слов. Я, честно говоря, даже не знал, что такие слова бывают.

Алина сделала со мной самое главное, что, как мне кажется, может свершить влюбленная женщина с тем, кого любит: она научила меня не бояться самого себя и гораздо менее подозрительно относиться к миру, меня окружающему. Это было совершенно новое, удивительное, неясное, но при этом не пугающее, а радостное состояние.

Не знаю, сын, захочешь ли ты быть художником, но если вдруг придет тебе такая блажь в голову, ты должен иметь в виду: художник – любой человек, который занимается творчеством – всегда не уверен в самом себе и постоянно боится того мира, в котором живет. Если бы художник любил окружающий мир, то чего ради создавать ему мир свой собственный – на холсте, на бумаге, на экране или на сцене? Художник внутренне может быть очень силен и даже несгибаем, но в отношениях с окружающим миром он слаб, поскольку мир этот для него всегда непонятен и постоянно воспринимается, как источник неясных угроз. Если бы мир был добр к художнику, то не стоило бы и разбираться в этом мире – на бумаге, на холсте, на экране или на сцене. Художнику всегда кажется, что его не замечают, – и количество званий, наград и славы тут ни при чем. Если бы художник не считал себя незамеченным, то зачем бы ему кричать о себе – на бумаге, на холсте, на экране или на сцене? Но как бы он ни кричал, какой бы всемирной славы он ни добился, у него всегда ощущение, что его не понимают, или понимают не так, или понимает мало людей.

И только любящая женщина, закрывающая собой весь мир, и, тем самым, концентрирующая этот мир в себе самой, может создать хотя бы иллюзию этого понимания. Только любящая женщина может дать художнику иное самоощущение, подарить ему хоть капельку любви к самому себе. И тогда он начинает совершенно по-иному писать на бумаге или на холсте, создавать мир на экране или на сцене.

Я не знаю, как любят шоферы, врачи, ученые или политики: мир людей этих профессий мне практически неизвестен. Но зависимость любого художника от той женщины, которая рядом с ним, еще с юности пугала и даже бесила меня. Эта любовь делает нас несвободными. То, ради чего живет мужчина – его дело – напрямую и безраздельно зависит от той, кто рядом. Эта какая-то дьявольская придумка: именно творцов сделать абсолютными заложниками любви. А может, Божественная – кто разберет?

Однажды мы сидели с Алиной в очередном ресторане и ели очередную еду, и вели очередные разговоры про театр вообще и «Гамлета», в частности.

И вдруг Алина неожиданно спросила:

– Сколько людей на земле живет, не помнишь?

– Не считал, – отшутился я.

– Семь миллиардов? Девять миллиардов?

– И что?

– И никто… Ты представляешь, никто из девяти миллиардов человек не может посмотреть, как великий режиссер репетирует «Гамлета»! А я запросто могу!

Не только женщины, но и творцы любят ушами. Может быть, потому, что в нас, творцах, так много женского?

Надо ли говорить, что благодаря Алине я репетировал «Гамлета» легко и вдохновенно? Кажется, вообще я никогда не работал так страстно, с таким интересом, и так… весело. «Гамлета» – весело? А почему – нет, когда любовь?

Постепенно Алина стала не просто возлюбленной и не просто значимой частью моей жизни, она и вправду превратилась в саму жизнь. Я привык рассказывать ей обо всем, что со мной происходит, и, если вдруг не рассказывал о чем-то, мне казалось, что этого и не было вовсе; привык про всё с ней советоваться и, пока не посоветовался, никаких решений не принимал; привык верить ей во всем, начиная с того, во что мне одеться, и заканчивая тем, как мне вести себя с чиновниками от культуры, чтобы они дали денег на театр. Сто раз в своей жизни я говорил разным женщинам, что мы с ними живем одной жизнью, и только с Алиной по-настоящему понял, что это такое, когда у влюбленных действительно есть одна, общая жизнь.

Ощущал ли я при этом несвободу? Пожалуй, нет. Даже сам не знаю почему. Вот ведь пока дети не вырастут, они не ощущают несвободу от родителей, и, более того, тянутся к этой зависимости. Наверное, влюбленные – это дети. Вот и всё. И когда Господь говорил, что детям открыта дорога в рай, – не имел ли Он в виду влюбленных?

х х х

Я любил Алину и был любим. Я приходил домой, и Ира вела себя на удивление тихо и даже по-доброму, словно боясь нарушить это мое ощущение счастья. Жизнь проистекала не просто хорошо, но гармонично – чего уж вообще никогда не бывает. Ну, да – бесят мысли об Алинином муже, все эти идиотские фантазии, заставляющие холодеть душу. Ну, да, иногда раздражают артисты, которые никак не могут выучить гениальный текст, нервничают, что он в стихах – тут уж своими-то словами не скажешь, – и не понимают, как им повезло, что есть возможность произносить слова, написанные Пастернаком. Ну, сердце ещё начало покалывать, чего раньше не бывало, но ведь не сильно, так, словно напоминая, что оно есть. Ерунда ведь всё это. Е – рун – да! Мелочи.

Так отчего же я не просыпаюсь каждое утро с ощущением счастья и восторга? Почему будущее страшит меня больше, чем радует настоящее? Ну, да, мы русские – люди напуганные, нас будущее всегда страшит, не верим мы ему и на него не надеемся. Всё так. Но в моей-то жизни всё хорошо сейчас… И это «сейчас» может долго длиться, почему нет? Ну, и где радость? Где она, черт меня дери!

Иногда мне казалось, что такая жизнь, когда дом и любимая женщина находятся в разных местах, стала для меня настолько привычной, что любое иное существование будет мне казаться чужим, непривычным, а, значит, не нужным. Если вдруг, неожиданно оказаться честным с самим собой, то выяснится: я боюсь будущего потому, что не могу представить себе его счастливую картинку. Ну, не рождается у меня образ счастливого будущего!

Вот я прихожу в дом, где меня встречает Алина. И у нас все прекрасно. Я ни от кого не жду смсок, и сам их не отправляю… Как говорится: я радостно бегу из дома на работу, а с работы – домой. И, кроме дома и работы, нет у меня никакой иной жизни. И что? Мне не становится скучно? Я спрашивал себя: а ты сможешь жить нормальной, честной, гармоничной жизнью? У тебя – получится? И я старательно делал вид перед самим собой – зачем? – что не знаю ответа на этот вопрос.

А потом Алина сказала такое, что я нe сразу смог в это поверить…

Да! Как-то мы ужинали вместе с мамой. Это было удивительно: мы всё чаще ужинали вместе, и разговаривали, и не рождалось у меня ощущения «беседы с врагом». И вот сидим мы, едим картошку правильно, как я люблю, пожаренную, и вдруг Ирина произносит как-то виновато и взволнованно:

– Я что-то боюсь за твоего «Гамлета».

Вот это да! Оказывается, Ирина про меня думает и даже переживает за меня. Невероятно! Я не нашелся, что ответить и голову опустил, словно меня застукали за чем-то неприличным.

А Ира продолжала:

– У меня не то, что предчувствие, а волнение какое-то… У тебя там все в порядке?

Я не знал, что ответить. И нерешительно промямлил:

– Вроде, да.

Как интересно… Невероятно… Непостижимо практически… Оказывается, я могу сидеть со своей женой и переживать – вместе с ней! – по поводу моего дела. Я был уверен, что такого в моей жизни никогда больше не будет. Вдруг, непонятно с чего и как, возникла другая Ирина, Ирина до болезни.

И я почему-то очень испугался.

Ну вот. А потом Алина сказала такое… Нет, она даже не сказала, она прислала смс…

Да! Тут еще удивительное случилось… Ну, не то, чтобы удивительное, но – таинственное, странное. Мы сидели с мамой на кухне, и вдруг выключился свет. Ты знаешь, как у нас бывает: раз! – и полная темнота. Тебя дома не было, мы сидели с мамой вдвоем, причем, она сидела спиной к окну, из окна лился робкий ночной свет, и от этого мамина рыжая голова начала светиться. Это, было фантастически: густая темнота и рыжий огонь.

– Надо искать свечки, – сказала мама и встала.

Вместе с ней поднялся рыжий костер.

– Сядь!

Я крикнул так громко, что от неожиданности мама села.

Рыжий костер опустился.

Во всем этом было что-то мистическое, таинственное, нездешнее. Мы сидели вдвоем на кухне, и, на самом деле, казалось, что больше в мире нет никого: только мы, объединенные темнотой. Мы сидели и молчали вместе.

Мы вместе сидели и молчали. И мама светилась.

А потом вспыхнул свет.

– Спокойной ночи! – мама подошла ко мне и поцеловала.

Я попытался схватить ее руку. Но мама резко отошла. Интересно, если бы она не отошла, что бы произошло дальше? А так, всё – как всегда: она пошла в свою комнату, я – на свой матрац.

Телефон мигал, намекая на то, что у меня есть непрочитанное сообщение. И я знал – от кого: у нас с Алиной была традиция желать друг другу спокойной ночи.

Я взял телефон, признаюсь, без любопытства. Я знал, что я прочту. Я ошибся.

«Любимый, я про всё рассказала Сереже. Про нас. Мы разводимся», — прочел я. Поднял глаза. Зачем-то посмотрел в окно. Еще раз прочел. «Любимый, я про всё рассказала Сереже. Про нас. Мы разводимся»

Написал: «Я люблю тебя». Потому что я не знал, что ещё писать, а эти три слова – они всегда кстати, и, главное, женщина всегда умудряется прочесть в них именно то, что ей в данный момент хочется прочесть.

Единственным и всеобъемлющим чувством, пожиравшим меня в тот момент, была злоба. Откровенная, ничем не прикрытая, ничем не замаскированная. Мне не нравилось это чувство. Я злился на злобу, которая родилась во мне, я ненавидел ее, ненавидел себя за неё. Но она расползалась по мне, и я ничего не мог с ней поделать. Эта противная, неправильная, злая, мерзкая злоба была сильней меня!

Как же так, а? – обозленно спрашивал я себя. – Ну, как же так? Мы ведь хорошо жили, для чего же так торопиться? Зачем? Для чего? Какого черта ломать то, чем мы еще не успели насладиться до конца? Мы играли жизнь по определенным правилам, для чего было их нарушать? И что злило более всего: не посоветовавшись со мной? Не поговорив?

Пикнул телефон – смска. «Родной мой, я знала, что ты меня поймешь. Не ругай меня, и, главное, помни: то, что я сделала – ни к чему тебя не обязывает».

Зачем же она пишет эти пустые, ничего не значащие слова? Что я, не человек, что ли? Не мужчина? Она ведь развелась, чтобы выйти за меня замуж, – это понятно. Для чего ж ещё? И, главное, не обязывает… Обязывает и еще как! Что, мне теперь жизнь свою переделывать, что ли?

Я вспомнил, как совсем недавно – или давно? ничего не разберешь с этим временем – я решил, что не ломаю свою жизнь просто потому, что мне лень что-то в ней переделывать. А она вот так вот взяла, и – раз! – сразу отрезала. И, главное, не спросила ничего, не посоветовалась… А я ведь всерьез поверил, что у нас – общая жизнь. Всерьез! А она… Даже не предупредила, и – раз! А я как будто и ни при чем совсем…

Моя злость кормилась обидой, воспоминаниями о прошлом, страхом за будущее, причмокивая от удовольствия, и всё разрасталась, разрасталась, разрасталась… Я понимал, что злость надо унять, – и потому не звонил, чтобы не сорваться. Старался писать добрые смски.

Я: «Когда мы увидимся?»

Алина: «Как можно быстрей. Завтра после репетиции?»

Я: «Хочешь, я отменю репетицию?»

Зачем я это предложил? Что за дурацкое благородство? Она же согласится наверняка. Напишет что-нибудь, что, мол, неудобно, и согласиться.

Алина: «Это ужасно и неправильно. Хочу».

Я: «Хорошо. Не волнуйся. Ты всё сделала правильно».

Алина: «Я хочу завтра утром тебя забрать и куда-нибудь увезти».

Я: «Договорились».

Всю ночь я пытался усмирить свою злость. Злоба утихомирилась лишь утром, видимо, устав от бессонницы. Я так устал за эту ночь: меня измотали монологи, которые я произносил Алине и которые она никогда не услышит. Сил не оставалось ни на что, даже на то, чтобы нервничать.

Утром я отменил репетицию. Видимо, я говорил таким голосом, что моя замечательная помощница режиссера даже не стала спрашивать, что случилось, лишь поинтересовалась робко про завтра. Я ответил: завтра все будет.

А сам подумал некстати: ничего уже завтра не будет. Что за бред? Что за апокалиптические красивости?

Едва я сел и захлопнул дверцу ее машины, Алина рванула так, будто участвовала в гонках. Ни слова не говоря, она начала петлять по улицам, заехала к каким-то гаражам, по дороге едва не сбив ни в чем не повинную кошку, заглушила мотор, и, отстегнув ремень безопасности, бросилась на меня и начала истово целовать.

Когда она немножко успокоилась, посмотрела на меня своими некрашеными глазами и вздохнула:

– Ну, прости, прости, прости. Просто я очень по тебе соскучилась.

Я не знал, что надо делать. Я понятия не имел, что надо говорить. Я сидел и тупо смотрел на то, как большой мужик выводит из гаража своё маленькое «Пежо», как он запирает двери гаража, оглядываясь по сторонам, будто проверяя: не следят ли за ним? Как, сев в машину, тут же набирает номер на мобильнике, кричит: «Алло!», и лицо его тот час освещает сальная улыбка. «Бабе своей звонит», – зачем-то подумал я.

– Ну, вот, – выдохнула Алина. – Я ему все сказала. Мы, как ни странно, довольно спокойно поговорили. Без истерик. Мы решили, что с сегодняшнего дня Сережа будет жить на даче.

– А потом? – выдохнул я.

– Потом разведемся, – Алина зачем-то поправила волосы, которые уже стали заметно длинней. – Я только еще раз хочу сказать, что тебя это вовсе ни к чему не обязывает. Вовсе ни к чему. Просто выяснилось, что я не умею врать, понимаешь?

Я обнял ее и поцеловал. Потому что, когда не знаешь, что делать с женщиной, – ее нужно обнять и поцеловать. И это никогда не окажется лишним.

Алина еще тесней прижалась ко мне и посмотрела на меня благодарно. Она никогда и ничего не говорила мне про жизнь с мужем. Я даже не знал, сколько ему лет, где он работает, – ничего не знал. И только однажды, не помню уж почему, рассказала, что они с мужем часто садятся в машину и просто так ездят по городу: говорят о чем-то незначащем, слушают музыку… А в последнее время муж всё время удивлялся, что они так давно по городу не ездили. К чему она это сказала? Совершенно не помню…

Я сидел в машине, обнимал Алину, целовал ее, даже шептал, вроде, что-то про любовь… А сам все пытался понять, как такое может быть?.. Ну, правда: живут себе люди полтора десятка лет, воспитывают дочь, им не скучно ездить по городу на машине и о чем-то там трепаться… Нормальная у них, в общем, жизнь, – хорошая, славная. И вдруг – раз! – как отрезало друг от друга, причем безо всяких ссор и скандалов. Просто она сказала: «Я люблю другого», а он ответил: «Я буду жить на даче». И всё? Всё! Пятнадцать лет этой самой, едва не сбитой кошке – под хвост. Значит, союз их был непрочным, если в момент разлетелся?.. Так ведь? Так? Значит, я не виноват? Я – лишь повод для его смерти. Не было бы меня, он умер бы по какой-нибудь иной причине.

Я честно тебе скажу, сын: я не думал про наше с Алиной будущее. В эти мгновения я про нас с Алиной вовсе не думал. Я, как мог, пытался заглушить в себе стыд, замешанный на страхе. Стыд и страх – вот и все, что я испытывал.

Если честно говорить – то всё. Ничего более.

х х х

Ну, не знаю я про будущее, и, главное – знать не хочу. Сказано же в одной умной книге: «Не надо заботиться о завтрашнем дне, ибо он сам о себе позаботится». Вот и всё. И правильно. Затаился этот зверь-будущее, ждет тебя, к прыжку готовится. А тебе что делать? Разве от будущего можно уберечься или спрятаться? Нет. Вот и хорошо. Вот и живи, понимая это. Вот и не занимайся строительством того, что построить невозможно. Сказала тебе женщина, что ее развод тебя ни к чему не обязывает – верь этому. Понял? Тому, что сообщила тебе любимая женщина, тому, будь любезен, и верь. И не надо размышлять про завтра, про то, что дальше будет со всей этой ситуацией, как она раскрутится, да как развернется. Как ей, ситуации, надо – так и раскрутится, как ей, родимой, захочется – так и развернется. Тебя не спросит, уж будь уверен. Поэтому живи себе спокойно и… живи. Сегодня же хорошо? Ну, и живи себе сегодня. Что за бред, ей–Богу, ну чего ты все время хочешь засунуть свой нос, куда не просят – в будущее? Нет его, будущего. Нету. Прыгнет на тебя – тогда и начнешь волноваться. Всё. Вот реши так. И так живи, как решил. И – всё!

После того, как от Алины ушел муж, наша жизнь с ней не изменилась совсем. Вообще. Ни на микрон. Мы так же встречались на квартирах ее подруг, так же страстно целовались в машине, она так же приходила ко мне на репетицию, говорила, что я – гений, и смотрела влюбленно.

Я по-прежнему скучал по ее телу и, обладая им… Какое все-таки ужасное словосочетание: «он обладал женским телом»… машиной обладал, домом и женским телом… Бред какой-то!.. Так вот, обладая ее телом, я испытывал невероятное, животное счастье… Тоже те еще слова: «обладая женским телом, он испытывал животное счастье». Какой ужас! Но ведь – правда! Правда, черт побери! Казалось бы, только за одни эти мгновения, о которых невозможно сказать изысканно, да и не надо, потому что мгновения эти не для описания созданы, а для ощущения счастья и восторга… Так вот, казалось бы, только за эти мгновения можно было бы настоящее полюбить и не соваться в будущее… И, главное, не комплексовать по поводу зыбкости наступающего, а радоваться наступившему!

С Ирой, к слову, тоже ничего не изменилось. Она по-прежнему была удивительно добра, и я бы даже сказал: предупредительна со мной. Когда однажды Ира спросила: «Ну, как тебе мои котлеты? Согласись, ведь никто не умеет делать котлеты так, как я», – я даже подумал вдруг, что она хочет наладить жизнь со мной. И ужасно испугался этой мысли, потому, что следом уже бежал вопрос: «А как же Алина? Она, значит, разрушила со своим мужем, а ты со своей женой будешь строить? Хорошо ли это?» И на этот вопрос ответ не отыщешь, поэтому лучше его совсем и не ставить. Ведь вопрос возникает только, если задуматься о будущем, а коли не задумываться, то и не возникает.

Как же тебе объяснить, почему Алина была вовсе не похожа не всех других женщин? Ну вот, представь, что мужчина – это автомобиль, и тогда все эти лизы-марины – бензин, который, конечно, для жизни необходим. Однако чем дольше едешь, тем меньше остается топлива, и рано или поздно приходится искать новую заправку…