Текст книги "Исповедь уставшего грешника"

Потом еще много чего будет.

х х х

Какие только мысли не приходят в голову человеку, особенно по утрам. Вот я лежал на своем матраце, понимая, что безбожно опаздываю на репетицию (а я ненавижу собственные опоздания на репетиции) и думал странные какие-то мысли. Я думал о том, что в моем возрасте человек все чаще всерьез задумывается о неминуемой встрече с Богом.

И вот он думает, человек: разумеется, есть у меня грехи всякие, понятно, у кого их нет? Но ведь я каялся, страдал, часто грешил бездумно, даже, пожалуй, чаще всего грехи совершал по бездумности, по суетности… А потом – мучился, мучился осознанно. Грешил бездумно – мучился осознанно, так успокаивает себя человек. И еще он всегда ласкает свою совесть тем, что работал. Обязательно! Трудился честно, делал свое дело. Ведь одно это меня оправдывает во многом, не так ли? – спрашивает он сам себя, зная ответ: «Конечно. Оправдывает. Так».

И человек абсолютно убежден почему-то: то дело, которому он посвятил жизнь – его, данное ему Богом. А потом предстанет он перед Всевышним и Тот скажет ему: «Все твои грехи – суета в сравнении с грехом главным. Я ведь тебя посылал на землю, чтобы ты был пророком, чтобы ты людям объяснял главное про их жизнь, чтобы помогал людям словом, чтобы ходил среди них, не думая о хлебе насущном, и рассказывал им про суть. А ты чем занимался? Театром? Воплощал свои фантазии на маленьком пятачке сцены и на это потратил всю свою жизнь? Жил в хорошей квартире, ел вкусную еду и воплощал фантазии? Как же Я ошибся в тебе!»

Когда нам плохо, мы восклицаем: «О, Господи!» А что восклицает Господь, когда плохо Ему? Кому молится Бог? Кого Ему просить о помощи? К кому Ему обращаться, когда невмоготу? А Ему, наверное, часто бывает невмоготу… Рядом с человеком всегда есть Бог, а рядом с Богом – только Он Сам. Как же Ему одиноко…

Странные мысли приходят в голову утром… И не просто утром, а в начале того дня, который обещает быть чудесным. Надо было вставать, завтракать, репетировать и встречаться с Лизой. Такой план жизни мне очень нравился.

Наверное, это неправильно, и даже ужасно, но с тех пор, как в моей жизни возникла Лиза, наши отношения с Ирой стали не то чтобы лучше, а как-то спокойнее. Наверное, дело в том, что я сам стал спокойней и окружающая жизнь стала меня нервировать гораздо меньше.

Вечный студент Трофимов говорит в «Вишневом саде»: «Душа моя всегда, во всякую минуту, и днем и ночью, была полна неизъяснимых предчувствий. Я предчувствую счастье, Аня, я уже вижу его…».

Сказано, конечно, – как и всё в этой пьесе – пафосно, экзальтированно, не по-человечески – но, когда я слышал эти слова на репетициях, мне казалось, что они отражают мое нынешнее состояние.

Лиза принадлежала к тем редким женщинам, которые приносят предчувствие счастья. Приносят ли они само счастье? – вопрос, на который тогда я еще не знал ответа. «Предлюбье» с такими женщинами – это дорога, которая ведет к счастью. Ну, а когда придет сама любовь, тогда и будем с ней разбираться.

Во время нашей первой встречи мы с Лизой бесконечно долго разговаривали в ресторане, перебивая друг друга и не умея остановиться. Разговаривали так, будто мы тысячу лет знакомы, просто давно не виделись и вот теперь хотим поведать друг другу о прошедших событиях и накопившихся мыслях.

Я смотрел на нее, на ее – некстати – кокетливую челку, и – кстати – кокетливые глаза, и понимал, что мне с ней почему-то удивительно легко. Как будто наша долгая «невстреча» – это ошибка, которая теперь исправлена, и все наконец-то стало просто и естественно.

Я уже говорил тебе, что в отношениях с женщинами (как, впрочем, и в любых иных отношениях) я больше всего боюсь банальности и скуки. Но разве может быть скучно с той, что поет ангельским голосом? Ведь что бы ни говорил ангел, он всё равно остается самим собой, то есть, ангелом. Да и вообще, какая, в сущности, разница, что именно говорит эта женщина, глупа она или умна, наивна или банальна, – если в любой момент, даже не прикрывая глаз, можно вспомнить, как ангельски она поет, и тогда каждое ее слово, ей-Богу, покажется умным.

Но если быть уж совсем честным (впрочем, разве можно быть честным не совсем?) в тот вечер мы так долго говорили еще и потому, что страшились продолжения. Мы, конечно, прекрасно понимали, что случится между нами дальше, но оба по-юношески боялись этого. И вот мы, наконец, вышли из ресторана.

После тихого ресторана улица обдала нас гарью и шумом, которые показались особенно ужасными и неуместными.

Надо было прощаться, то есть, схватить ее в охапку и начать целовать. Но – посредине улицы, среди толпы?.. Я не решился. Объясниться в любви? Как? Тупо сказать: «Лиза, я вас люблю». Но этим можно легко поставить ее в дурацкое положение, да и вообще как-то не выдавливались из меня эти слова.

Ты, сынок, наверное, думаешь: странные страдания для опытного, немолодого человека. И ты, как всегда, прав. Только, знаешь, что я тебе скажу? Опытные и немолодые не влюбляются; когда человек любого возраста влюбляется, он немедленно превращается в молодого и пугливого. Мечтать и влюбляться – вот, пожалуй, два самых надежных способа не стареть.

В общем, всё, на что меня хватило – спросить:

– Приходите ко мне на репетицию, хотите?

– А можно?

– Вам можно. Завтра придете?

Я смотрел на нее и понимал: в моих глазах она читает ожидание ответа, причем непременно положительного. Конечно, это было ошибкой: когда молодая женщина читает в глазах мужчины ожидание положительного ответа, он точно будет отрицательным…

Ах, боже мой, как жаль, но завтра и послезавтра у нее у самой репетиции. Да еще эти ежедневные занятия вокалом с концертмейстером… Но она, конечно, с удовольствием, как только сможет… И – мы созвонимся. И – она будет ждать звонка. И – спасибо за прекрасный вечер. И – поцелуй в щеку типа скромный. И – моя попытка схватить за руку типа страстно. Она вырывается и уходит, и у самой машины, не оборачиваясь, машет мне рукой, понимая своим безошибочным женским чутьем, что я на нее смотрю. И – это всё не в кино, не в сериале каком-нибудь случается, а на самом деле происходит, причем именно со мной.

А дальше надо пережить «невстречу», изо всех сил стараясь думать все-таки о Чехове. Уже проклиная это «прекрасное предлюбье», мечтая о воплощении страсти, но одновременно и боясь этого. Ругая себя за мальчишество и одновременно радуясь, что еще можешь быть мальчишкой. Сквозь всю эту суету чувств ощущать главное: ты влюблен в женщину, которую Бог наградил красотой и талантом. Красотой, чтобы мир рядом с ней казался прекрасным и бескрайним, а талантом, чтобы тебе не было рядом с ней скучно. И поэтому ты уже счастлив, хотя не любовь у вас, а затянувшееся «предлюбье». И как бы ты ни страдал на своем матраце, как бы ты ни пытался, по идиотской своей привычке, размышлять о грустном – тебе все равно хорошо, старый ты дурак. И не надо бояться спугнуть счастье, оно само по себе рано или поздно исчезнет, а пока купайся в нем, коли жизнь позволяет тебе счастье.

Я явно повеселел. Не временно, а как-то глубоко: мне стало интересней жить. «Невыносимая легкость бытия» – это, конечно, не обо мне: мое бытие легким не бывает. И все-таки с появлением, пусть пока и призрачным, Лизы (но – надежда, надежда, надежда!) моё дурацкое бытие перестало на меня давить. Собственно, так и должно происходить, это нормально: с появлением любви у человека «сносит крышу», то есть сверху ничего не давит, зато видно небо, звезды, солнце, да и воздуха больше – отсюда и легкость.

О Лизе я думал постоянно. Какая разница, что между нами не произошло ничего, если не считать киношного поцелуя в щеку? Но я-то ведь уже все придумал! Я сочинил целую жизнь с ней, которую сам с удовольствием и проживал! В своих фантазиях я маялся, страдал, ревновал, негодовал, был счастлив, воспарял – короче говоря, жил вполне себе насыщенно и страстно. Пока мы с ней не виделись, я абсолютно свыкся с мыслью, что у нас с Лизой – роман, что она – моя женщина, моя любовь.

Разумеется, я понимал, что для седого и уже – увы! – чуть лысеющего человека всё это как-то очень по-мальчишески, чтобы ни сказать «инфантильно». Но – повторю тебе, сынок, ещё раз: старик или даже просто пожилой, рассудительный мужик влюбиться не может. Влюбился? Стал пацаном. Всё. И рассуждать больше не о чем.

Я много раз думал поставить знаменитую пьесу Гауптмана «Перед заходом солнца», историю о любви старика к молодой девушке. Но меня всегда смущало, что в финале влюбленный старец жаждет захода. Мне, говорит, необходим закат. Не понимаю! Влюблен? Жажди рассвета, ведь если ты любишь – тебе мучительно необходимо именно начало, а не финал. Ну, а если жаждешь заката, то о какой любви тогда вообще можно разговаривать?

Закат – время усталости, время перед отдыхом, рассвет же – это есть час легкого ожидания жизни. Сейчас, сынок, тебе кажется, что это – просто красивые слова, но пройдет совсем немного времени, поверь мне, и ты поймешь, что в них – суть, основа отношений между мужчиной и женщиной. Если начало любви, это самое «предлюбье» не приносит радости, если не сносит крышу и ты не видишь небо каждую минуту, если воздух, несущий новизну, не врывается в твою жизнь – значит, не любовь это, а блядство или еще какая-нибудь мура.

Легкость или, как могли бы написать критики, воздушность – как раз то, что столь необходимо моему Чехову. Эту самую легкость, которая появилась в спектакле не благодаря моему профессионализму, а исключительно благодаря состоянию моей души, сначала радостно почувствовал я, а затем и артисты. Самый пожилой из них – тот самый, который ушел от жены, а потом вернулся – на одной из репетиций отвел меня в сторону и сказал:

– Это будет ваш лучший спектакль. Потому что мало кому удавалось поставить Чехова так, чтобы в спектакле был воздух, в постановках Антона Павловича всегда царит духота. Послушайте, режиссер, а можно мой Фирс в финале станцует танец отчаяния и любви? Это, по-моему, вполне согласуется с вашей концепцией.

И он показал мне этот танец старика, танец-воспоминание, танец–отчаяние. И я вспомнил, как Лиза говорила мне, что надо петь для себя и немножечко для Бога. Мой артист танцевал именно так, он танцевал не про Фирса, он выплясывал про свою нелепую жизнь, которую все равно жалко, потому что она идет к концу. Когда он закончил – ему захлопали артисты. Я присоединился. Я понял, что только в моем Чехове может танцевать Фирс. И еще я понял, что спектакль у меня есть.

А потом я позвонил Лизе, и она сообщила, что встретиться не может потому, что у нее встреча с каким-то западным антрепренером, и это очень важно. Голос у нее был грустный, и мне еще пришлось ее успокаивать. Мне пришлось ее успокаивать, хотя еще минуту назад я готов был ее растерзать.

Моя жизнь подчинялась человеку, которого я видел всего два раза в жизни! Мне казалось… Нет, я был убежден, что по-настоящему я живу лишь в фантазиях о Лизе, в этой страстной, придуманной, прекрасной жизни!

Впрочем, были еще телефонные звонки. Иногда она звонила прямо во время репетиций, и тогда я говорил артистам:

– Перерыв. Это из Управления культуры.

И – на полчаса в кабинет. Телефонные разговоры эти не несли, в сущности, никакой информации – так, легкий, лирический треп. И все-таки каждый такой трёп – это маленький, но очевидный шажок друг к другу. Мы не виделись, но мы приближались. И я понимал: это ожидание встречи вполне вероятно важней и, уж наверняка, наполненней самого свидания.

Однако встретиться все равно очень хотелось.

И вдруг позвонила Марина.

Надпись «Марина» на своем мобильнике я увидел вечером, когда мы с мамой пили на кухне чай… Точнее, я смотрел футбол, думая о завтрашней репетиции, а мама изучала тенденции моды в каком-то глянцевом журнале.

Мама говорила:

– Надо же, брюки клеш, вроде, возвращаются. Удивительно, правда?

На что я отвечал:

– Нет, надо быть полным идиотом с кривой башкой и кривыми ногами, чтобы не забить из такого положения.

Тут как раз и позвонила Марина:

– Здравствуй, милый. Как ты там живешь? – И не дожидаясь ответа, сообщила неожиданное. – Я очень скучаю без мужика. Может, ты ко мне приедешь? Ну, просто по дружбе? Нет, правда, это можно считать дружеской помощью.

Я не знал, что ответить. К тому же, мне показалось, что Ира перестала листать журнал, прислушиваясь к моему разговору.

– Да ты не бойся, милый, – я как будто видел Маринину улыбку. – Никаких обязательств. Чисто дружеская помощь. Завтра можешь?

– Завтра у меня репетиция, – ответил я как мог серьезно и зачем-то посмотрел на Ирину.

Ира мне иронично улыбалась. Или показалось?

– Ну, не целый же день! Приезжай вечерком, ненадолго. Дорогу-то не забыл? – Марина часто задышала в трубку, намекая, видимо, на страсть.

Я не знал, что ответить, и сказал то, что ответилось первым:

– Часов в пять, нормально?

– Отлично. Целую, милый.

– Это из Управления культуры, – зачем-то соврал я маме, хотя она меня ни о чем не спрашивала. – Требуют приехать.

– А юбки теперь любой длины можно носить, – ответила мама и улыбнулась мимо меня – каким-то своим мыслям.

На следующий день по дороге в театр вместо того, чтобы думать про Чехова, я говорил себе такие слова: «Знаешь ли ты, дорогой, что сегодняшняя молодежь очень любит поговорку: «Секс – не повод для знакомства?», – вот так я себе говорил, жестко. – И если женщина зовет мужчину для траханья, а он мается: «ехать – не ехать», потому что у него, видишь ли, какая-то неясная, невоплощенная любовь, это значит, он не просто старомодный, а старый. Забыл, что ли, любезный, про борьбу с простатитом? Простатит фантазиями не лечится, даже самыми страстными, понял? Марина прекрасно осознает, что играет в твоей жизни простую, антипростатитную роль, ни на что не претендует, а просто хочет помочь себе и тебе. И не надо, дружище, придумывать проблемы на том самом пустом месте, где они не должны произрастать. Когда у тебя последний раз был секс, помнишь? – строго спрашивал я себя, и сам же себе отвечал. – То-то же. Простатит не дремлет. И шанс его заиметь не уменьшается даже от самых лирических бесед по телефону. Ты ведь взрослый уже дяденька, вот и веди себя соответственно, а не как прыщавый пацан, утверждающий, что не даст ни одного поцелуя без любви. Наш мир идет по пути упрощения всего: начиная от перемещения по планете и заканчивая человеческими чувствами, начиняя от еды и заканчивая способами решения любых проблем. Знаешь, что я скажу тебе, дружище? Фаст-фуд – это давно уже не просто еда, но философия жизни. Жизни, в которой всё, может, и не очень вкусно и полезно, да и сделано без страсти, но зато дарит быстрое решение всех проблем без излишних эмоциональных, трудовых и прочих затрат. Быстрое решение любой проблемы! – вот девиз сегодняшнего дня. И если ты не поддерживаешь этот девиз, значит, ты не живешь в сегодняшнем дне. Вот и всё. А если поддерживаешь, тогда живи, как все, и не ной».

Я был очень убедителен для самого себя. И это как-то успокаивало.

И ещё я думал: «Интересно, а как меня встретит Марина? Если бы я ехал поговорить, – она встретила бы меня накрытым столом в домашней одежде. А так – как? Разобранной постелью в костюме Евы?»

Марина встретила меня в джинсах и футболке, накрытым на кухне столом.

– Привет, – сказала Марина. – Пошли, покормлю тебя. Ты ведь, небось, и не ел ничего после репетиции?

– Ел, – зачем-то пролепетал я, и, уже совсем некстати, добавил. – У нас буфет хороший.

Марина ничего не ответила. Пошла на кухню и огромным черпаком – я всегда удивлялся: зачем одинокой женщине такой здоровый черпак, чтобы все время об одиночестве напоминать, что ли? – налила борща. А борщ Марина действительно готовила отменный.

Я молча ел. Она молча смотрела.

Потом сказала:

– Соскучилась я по тебе, правда. Да и вообще как-то тоскливо стало, захотелось с близким человеком поговорить. Ты ведь мне близкий человек, милый?

В ответ я мог только кивнуть: у меня был полный рот борща.

Марина улыбнулась:

– Ну, и славно. Если бы я тебе сказала: «Приходи – поговорим», фиг бы дождалась. А так – ты сразу приехал. Молодец. Молодой еще, значит, борзый… Я серьезно говорю, не обижайся. Давай прожуй и рассказывай, как живешь.

Я что-то сказал. Она что-то ответила. Потом я. Потом она. Потом она дала котлеты с картошкой, которая была пожарена именно так, как я люблю.

И я опять что-то сказал. И она – ответила. А потом – она, а потом – я… Разговор разгонялся, как камень, брошенный с горы – все время цеплялся за что-то, останавливался, замирал, но уже через мгновение освобождено катился дальше все быстрей и быстрей… Мы действительно разговаривали как близкие, если не сказать – родные люди, и я поймал себя на том, что хочу рассказать ей про Лизу, с трудом сдержался.

Я вдруг понял, что давно ни с кем не разговаривал просто так, безо всяких целей и задач, и что очень истосковался по этим разговорам. Когда-то, в прежней жизни, мы любили беседовать с твоей мамой именно так, ни о чем, когда смысл беседы не в информации, которой ты делишься с собеседником, но в самом разговоре. Я тогда грелся у этой нашей домашней болтовни, и когда вместе со всем, что составляло жизнь до болезни, эти разговоры исчезли, я постарался забыть их, как старался не вспоминать и многое иное, что составляло гармонию прежней жизни. И только здесь, у случайной, в общем, женщины Марины я понял, как мне холодно без этого пустого, но теплого трепа. Я уже говорил тебе, что язык – ключ, который заводит мой мозг, что-то там, в мозгу моем, рождается хорошее, от таких простых, ни к чему не обязывающих разговоров.

– А ко мне пришел от простатита лечиться? – вдруг неожиданно спросила Марина. И сама же ответила. – А ко мне пришел от простатита лечиться. Да я-то – что? Я – пожалуйста. Как говорится: с нашим удовольствием, милый. Только тебе самому потом противно будет. Ты ведь у нас дяденька совестливый… Ведь, насколько я понимаю, ты себе уже нашел очередную любовь на всю жизнь?

Как она поняла? Откуда? С чего? Какая разница… Значит, я опять потерял человека, который меня понимал, а, может быть, любил.

После чая я понял, что надо уходить.

У самой двери Марина сказала, стеснительно опуская глаза:

– Слышь, а ты это… Денег мне не одолжишь? Чуток совсем. До зарплаты не доживу буквально. Ты извини, милый, но такие времена: больше не у кого попросить… Я отдам, правда.

Меня ужасно обрадовала эта просьба: я почувствовал себя сильным и нужным. Я достал свой красивый кожаный бумажник, не считая вынул оттуда несколько купюр, с улыбкой протянул их Марине, с улыбкой произнес:

– Отдашь когда сможешь.

И, легко перепрыгивая через ступеньки, побежал по лестнице вниз.

Еще мгновение назад я жалел себя, а тут понял, что мне ужасно жалко эту юную красавицу Марину. Почти до слез. До того, что жалость эта портит настроение и делает почти беспросветной картину мира. Эта была ужасная, бессмысленная жалость, которая если и подвигнет на что-то, то только на самобичевание.

И тут позвонила Лиза – хорошая моя девочка, которая, – во всяком случае, пока – все делала вовремя. Лиза говорила мне нежные слова обо мне. Сейчас это было очень кстати.

х х х

Секс – тест. То, что ты понимаешь о любви сразу после секса – это и есть настоящее, подлинное понимание твоей любви.

Твоя любовь, твоя женщина отдала тебе себя целиком, ты мог делать с ней всё, что угодно, она была твоей, и вот ты добился от нее всего, чего хотел. Что испытываешь ты в первые секунды после удовлетворения, когда дыхание твое еще неровно, а мозг постепенно и лениво возвращает тебя к реальности? Что испытываешь ты к своей женщине? Хочешь ли ты ее после? Я – не в физиологическом смысле, я – в ином, настоящем, который зависит не от тела, а от души? Любишь ли ты ее в эти первые секунды после? Не через час, не через два, не когда вы выйдете из подъезда, и ты чуть отстанешь от нее, чтобы оценить фигуру и обрадоваться себе и жизни: это удивительное тело только что принадлежало тебе, оно – твоё и твоим будет… Нет, нет, не тогда – любишь ли ты ее сразу после? Хочешь ли ты ее обнять, поцеловать, прижать, или радостно и, что важно, естественно, подчиняясь физиологии, собираешься отвернуться, передохнуть? Хватит ли тебя на улыбку, и только ли на улыбку хватит тебя? Вот он – тест, вот он – детектор лжи, на котором проверяется истинность любви. Потому что тут не соврешь… Да, тут соврать не получится, не выйдет, даже если очень захочешь.

В тот, самый первый наш раз, я лежал рядом с Лизой и был абсолютно счастлив. Именно после, а не до. До – мешал страх – понятный, очевидный, который даже и объяснять не надо.

Счастье пришло после. После пришло счастье. И не от того, что всё получилось, и даже не от того, что мы так идеально подходили друг другу и так абсолютно друг друга понимали. Я был счастлив от своей собственной любви, от того, что случившееся наконец между нами не утолило её, а сделало эту любовь ещё больше. Я был счастлив своей любовью, своим желанием, и в этот миг мне казалось, что оно продлится вечно, и я никогда не смогу утолить его до конца, до равнодушной усталости.

Придя окончательно в себя и поцеловав Лизу несчетное количество раз, я посмотрел вокруг, и даже чужие стены, чужой стол, чужой телевизор, чужое всё – не могло испортить этого ощущения абсолютного, вечного счастья.

Наш роман развивался спокойно и не спеша. Сначала мы много разговаривали, и постепенно эти разговоры стали естественными и необходимыми. Потом мы целовались в машине, и понемногу эти поцелуи стали ожидаемыми и тоже необходимыми.

Плохо было то, что Лиза постоянно исчезала. Я все время убеждал себя в том, что к ее работе надо относиться уважительно, что она – талант и прочие бла-бла-бла, которые легко можно самому себе придумать и самого себя ими успокоить. Только поверить в них нелегко: ведь она исчезала! И я не мог избавиться от ощущения, что она исчезает не просто так, а именно – от меня, что там, в неведомом мне «где-то» у нее есть что-то свое – прекрасное и наполненное, где я не нужен, где и без меня идет прекрасная, цветная жизнь, а я не могу добавить в нее даже оттенка.

В этом «где-то» крутилось очень много мужиков… Они звонили по телефону, и Лиза улыбалась и даже хохотала, разговаривая с ними. Или подбегали на улице, целовали её в щеку, обнимали за плечи, бросая мне равнодушное «Здрасьте», и убегали, непременно крикнув: «Надо обязательно встретиться и поговорить». Их могучие отвратительные басы постоянно слышались, когда я звонил Лизе.

Если это и была ревность, то какая-то странная, до этого мне незнакомая. Я не подозревал, что у Лизы кто-то есть, что с кем-то она зашла дальше, чем со мной… Упаси Бог! Я если и ревновал ее, то не к мужчинам, а к той, другой, жизни, где ей было хорошо и цветасто без меня. И вообще, почему мы убеждены, что когда женщина отдает другим свое тело – это измена, а когда не тебе дарит свое время, свой интерес, свою душу наконец, – то это она просто занята делами?

Между тем, приближалась премьера моего «Вишневого сада». Мне настолько нравился будущий спектакль, что становилось не по себе. Я был совершенно уверен в успехе, а это – нехороший признак. Спектакль уже вошел в такую фазу, когда я был ему не нужен: этот состав катился без меня, остановить его было невозможно, внести существенные изменения – тоже. Нет, конечно, я назначал прогоны, делал замечания, покрикивал, пошучивал – в общем, вел себя, как положено. Но мысли мои были заняты другим, а это тоже – признак не очень хороший.

Но поделать с собой я ничего не мог. Как там говорила моя жена? Мы – близкие, чужие люди? Так вот мне стало казаться, что с Лизой мы родные, но не близкие люди. Не близкие в этом самом, немного пошлом, но необходимом смысле.

Однажды в машине, традиционно страстно целуя Лизу, я позволил своим рукам немного лишнего. Лиза не сопротивлялась.

– Я хочу тебя, – выдохнул я неожиданную для себя фразу, которая звучала отвратительно, однако, абсолютно точно отражала мои желания.

– И я, – вздохнула Лиза. – Ну, и где мы удовлетворим наши желания?

– Я сниму для нас квартиру, – буркнул я, постепенно с ужасом понимая, что я совершенно не знаю, как сегодня снимаются квартиры.

Лиза чуть отодвинулась от меня и сказала совершенно спокойно:

– Хорошая идея. Только мне почему-то кажется, что она завтра не осуществится. И послезавтра тоже. В Москве полно гостиниц, где можно снять номер на час-два. Еще можно пойти в сауну.

– Откуда ты все это знаешь? – удивился я, стараясь сдержать некстати появившуюся злость.

– Подружки рассказывали, – пошутила Лиза. – Ты будешь смеяться, но это – правда. Я никогда в жизни не ходила с мужиком в сауну и никогда в жизни не занималась с мужиком любовью в гостинице, где сдаются номера на час-два. Это такая же правда, как то, что я люблю тебя. Я люблю тебя, мой дорогой, и хочу помочь решить тебе эту проблему. Насколько я успела тебя узнать, эта проблема будет тебя мучить, причем, нешуточно. А оно кому надо?

В очередной раз я понял, как я ее обожаю.

Когда мы подъезжали к гостинице, я нервничал, и Лиза тоже. Мне казалось, что у нас обоих было ощущение, будто мы несем впереди себя огромный плакат «МЫ ИДЕМ ТРАХАТЬСЯ!» И с этим плакатом выходим из машины, ищем маленькую гостиницу, заходим в нее… И не то чтобы нас все осуждают, просто всем понятно, с какой целью мы идем.

Больше всего я боялся дурацких вопросов, сальных улыбок, боялся, что администратор будет смотреть на меня как бы понимающе, словно говоря: молодец, мужик! смотри-ка: старый, а такую телку отхватил! И еще я опасался вполне серьезно, что в этом случае дам администратору в морду и всё испорчу.

Администратор нас словно не видел. Не то, чтобы он не смотрел на нас, – он глядел сквозь. Он был вежлив, мил, даже улыбчив, но при этом его словно не было здесь. Вежливо, но однозначно он подчеркивал, что ни мы к нему, ни он к нам не имеет ровным счетом никакого отношения.

Наш номер находился на третьем этаже. Когда мы сели в лифт, я подумал: броситься на Лизу и начать ее целовать – это будет слишком пошло и банально. И поэтому быстро и даже увлеченно начал говорить про то, как, мол, здорово вышколен администратор, и вообще, не удивительно ли, что в нашей стране лучше всего получилось быстро воспитать именно лакеев: администраторов в гостинице, продавцов, официантов… Куда ни кинь – всюду проблемы: с бизнесменами, учителями, фермерами, да с людьми любых профессий, но с теми, кто работает в обслуге – все о`кей.

– Как же я тебя люблю, дурака! – улыбнулась Лиза, и провела рукой по моей щеке.

Номер оказался огромным, но вполне уютным, и, главное, не противным. В нем все было добротным: кровать, два кресла, журнальный столик. У стены стоял большой письменный стол с огромной настольной лампой.

«Сюда, наверное, кто-нибудь приходит просто работать», – некстати подумал я.

Лиза зачем-то проверила кровать на мягкость, посмотрела хитро, сказала самую дурацкую фразу из всех, которые можно было бы сказать:

– Ты не поможешь мне раздеться?..

…И вот мы лежим на огромной чужой кровати на чужих белых простынях, у нас есть чужие халаты и чужие тапочки, мы можем посмотреть чужой телевизор и даже чужой, одноразовой щеткой почистить зубы, воспользовавшись крохотным тюбиком чужой зубной пасты. И все это каким-то удивительным образом не мешает нам осознавать собственное счастье.

Конечно, отвратительно и мерзко, что я говорю всё это собственному сыну, но я не хочу врать или недоговаривать, что, в сущности, одно и то же. Даже не то, чтобы не хочу, просто у меня сейчас по-другому не получится, ну, потому что… Не важно. Не суть. Неохота объяснять. Прости, но так было. Было именно так, хоть ты тресни!

Мои руки как будто вспоминали, что это такое: гладить тело женщины, которую хочешь каждую минуту и после так же, как до. Желание, возникающее до – признак мужского здоровья; желание, возникающее после – признак мужской любви. И потому первое желание возникает у нас гораздо чаще, чем второе, но тем второе – ценнее.

У Лизы зазвонил телефон.

Она схватила его, сказала: «Аллё», и тут же начала кокетничать. Даже если бы я не слышал мужской голос в трубке, а только бы видел Лизу, все равно бы понял, что беседует она не с дамой.

– Завтра? – переспросила Лиза. – Да ты что?! Так поздно встречаться с красивым мужчиной? Ну, не знаю, не знаю… Договорились, конечно. Куда ж от тебя денешься?

Спрашивать у нее: «Кто это?» – было отвратительно. Не спрашивать – невозможно. Обижаться – глупо и унизительно. Не обижаться – не получалось.

Поэтому я отвернулся к стене.

Лиза погладила меня по спине, поцеловала в ухо и сообщила:

– Это Васька. Молодой, а уже заслуженный, между прочим, артист. Откуда-то из провинции… Из Твери… Или из Сыктывкара… Не помню, да и какая разница? Короче, у них там звания быстрей дают. Репетицию назначил на завтра на девять вечера. Представляешь?

Я еще не успел сообразить, как на это реагировать: то ли обидеться, то ли не поверить, то ли благородно обрадоваться, а Лиза уже сказала:

– Хочешь, вместе пойдем? У тебя ж репетиций по вечерам не бывает? По вечерам у тебя спектакли дают. Ну вот и поглядишь, как репетируют другие.

Нет, никогда в жизни, сняв штаны, я не садился с девушкой пить кофе, почему же я тогда такой мудак? Почему я все время хочу думать про Лизу всякие гадости? Самого же раздражает, а все равно думаю, ужас какой-то.

Репетиция проходила в музыкальной школе. Удивительно, но, прожив почти полвека, я никогда в музыкальную школу не захаживал, а потому и не подозревал, что это настолько старое и неухоженное заведение. Невозможно было себе представить, что в этих грязных стенах с покосившимися и пожелтевшими фотографиями, за этими скрипучими и хлопающими дверьми (а я-то наивно был уверен, что в музыкальной школе двери должны открываться-закрываться бесшумно) – рождается музыка. Но музыка рождалась, несмотря на поздний час, практически из-за каждой двери.

– Мой друг, – представила меня Лиза огромному молодому человеку, лицо которого выражало постоянное, детское почти удивление.

Человек протянул мне ладонь, напоминающую небольшую белую сковородку.

– Вася, – он улыбнулся и добавил беззлобно. – Сонька не пришла, сука… Концертмейстер, – с улыбкой объяснил он мне. – Придется, блин, самому инструмент насиловать. Ты, Лизок, извини, но все-таки не тебя, а инструмент.

Он расхохотался собственной шутке.

Я понимал, что начинаю его ненавидеть.

А потом он ударил по клавишам своими огромными ручищами, запел, и стало совершенно не важно: умный ли Вася человек или не очень, пошлый до конца или не совсем… Вася вообще перестал иметь какое-либо значение, его не стало, остался лишь могучий голос, который рвался на свободу из обшарпанной аудитории.