Текст книги "Исповедь уставшего грешника"

Что меня связывает с Ирой? Жизнь. Опять же: красиво сказано. Но непонятно. Чем именно связывает людей жизнь? Что это за веревки такие? Или, может быть, проволока с острыми шипами? Наручники? А, может быть, клейкий противный скотч, который отдирается только с кожей? Нет, ну, правда, чем нас с твоей мамой сковывает жизнь? Общими воспоминаниями? Общими привычками? Абсолютным пониманием друг друга – ясностью без слов, даже без жестов? А помнишь, я говорил тебе, сынок, что любовь – это обмен душами? Может быть, все просто: когда люди меняются душами, они уже не могут расстаться?

Я все время пытаюсь забыть про тот наш с мамой ночной разговор после премьеры, а вот интересно: Ира о нем вспоминает? И что вообще эти наши ночные посиделки значили для нее, если, конечно, вообще что-нибудь значили?

Впервые за долгое время я смотрел на твою маму, стараясь понять: а каково сейчас ей? Она начала новую жизнь или купается в воспоминаниях о старой? Как она живет – в страданиях или в радости? Она сумела избавиться от своей болезни или с трудом, но сдерживает ее атаки? Странно и удивительно, но уже несколько лет я совершенно не думал об этом. Что ж это за жизнь такая хитрая, если она умудряется связывать двух людей, которые вовсе не думают друг о друге?

Или Ира обо мне думает? Что это за жизнь такая хитрая, если она умудряется связывать и не отпускать друг от друга двух людей, один из которых – или оба? – вообще не думает о другом? Воспоминания, понимание, прошлое – что угодно связывает двух людей, но не мысли друг о друге. Как такое может быть…

Я так внимательно смотрел на Иру, когда она жарила на кухне мои любимые котлеты, что она обернулась и спросила удивленно:

– Ты чего?

Тысячу ответов пронеслось в голове: от – «любуюсь», до – «всё в порядке, отстань». Но после любого из этих ответов должна была начаться какая-то жизнь, а я не знал, какой бы мне хотелось видеть мою домашнюю жизнь. Я словно смотрел на нее в перевернутый бинокль: вроде, близко, а кажется, что далеко.

Я промолчал.

Ира улыбнулась – то ли мне, то ли – каким-то своим мыслям:

– Я тебе даже завидую, что ты в Прагу едешь. Правда. Говорят, это самый красивый город Европы. Даже красивей, чем Вена.

Мне стало страшно и противно. Да, одновременно: и страшно, и противно. Я буркнул, что мне надо готовиться к выступлению на конференции… Боже мой, ведь, когда я приеду, придется еще что-нибудь врать и про конференцию и про то, как я на ней выступал… И отправился в свой кабинет.

Тут же, конечно, пришла смска от Лизы: «Умираю, как жду поездки. Мечтаю пройти с тобой в обнимку по Праге, и выпить кофе в маленьком кафе».

Я написал в ответ что-то романтическое, а потом сидел за столом и думал только о том, что надо бы уже купить кушетку, потому что тупо лежать все-таки приятней, чем тупо сидеть. И больше ни о чем не думал. Изо всех сил своих старался больше не думать ни о чем.

Ира позвала есть котлеты.

Котлеты, как всегда, были восхитительны. Только твоя мама умеет жарить котлеты так, чтобы сверху они были поджаристые, а внутри – воздушные.

Ели мы молча.

Я подумал зачем-то: «Интересно, умеет ли Лиза готовить? Хотя это не имеет ровно никакого значения. Или имеет?»

Я ел Ирины котлеты, а пытался представить себе, как мы живем с Лизой. Хотел нафантазировать картинку нашей будущей жизни, разглядеть там, в будущем, чего-нибудь. Но ничего не фантазировалось почему-то, ничего там, в будущем, видно не было.

– Восхитительные котлеты! – сообщил я.

– Спасибо, – сообщила Ира.

– Так никто не умеет делать котлеты, как ты, – сообщил я.

– Ты проводил кастинг котлет? – спросила Ира без улыбки.

И опять у меня в голове возникла тысяча ответов: от – «да, и ты победила за явным преимуществом», до – «не говори глупостей». И снова я не знал: какую жизнь я хотел бы увидеть продолжением этих ответов, и снова я промолчал. Впрочем, было совершенно очевидно, что мама в моих ответах и не нуждается.

Нет, надо быстрее ехать в Прагу, необходимо оторваться от этой жизни, побыть с Лизой наедине, получить, черт возьми, удовольствие от жизни, забыв про стыд, неловкость и прочую ерунду. Поехать – и получить удовольствие! И всё! Я поставил спектакль, про который твоя мама сказала, что он – лучший в моей жизни. Я поставил Чехова так, что билеты раскуплены на два месяца вперед. Ну, разве я не заслужил простого бездумного удовольствия? Надо научиться получать от жизни радость. Не рефлексировать бесконечно, не размышлять, не мучиться непонятно над чем, а получать нормальное наслаждение: от женщины, от вина, от прогулок по незнакомому прекрасному городу. От всего того, что называется: просто жизнь. Не сложно – жизнь, а просто.

– Спокойной ночи, – сообщила Ира.

И я поймал себя на том, что с трудом сдерживаюсь, чтобы не поцеловать ее на ночь.

Но сдержался.

х х х

Лиза вела себя как жена. Причем не просто как жена, но как идеальная супруга. Она бесконечно спрашивала меня, как я себя чувствую, подкладывала мне еду за завтраком, просила меня не есть на ночь жирное, и ночью, после, шептала мне на ухо: «Вот так мы можем жить всегда. Понимаешь меня? Всегда».

Прага оказалась действительно очень красивым, но каким-то игрушечным городом: его дома, храмы, площади, мосты и даже река, разрезающая город, были словно собраны из детского конструктора. Земным и настоящим Прагу делали толпы людей, которые носились с выпученными глазами туда-сюда. Но поздним вечером, когда толпа спадала, рождалось ощущение, будто мы находимся в сказочном, волшебном мире.

Мы шли по набережной после концерта. Это было очень красиво, очень романтично, но чрезвычайно банально. Ночной, волшебный городской пейзаж прямо-таки был создан для романтических отношений, и от этого становилось скучно. И в жизни, и на сцене я люблю контрапункты, я уверен: слова о любви лучше звучат рядом с навозной кучей, чем в парфюмерной лавке. Но Лизе, похоже, нравилось, когда луна отражается в реке, и – сказочные домики, и – мало людей, и – полумрак набережной… Она прижималась ко мне, останавливалась и начинала целоваться – терпеть не могу целоваться посреди улицы! – и непременно шептала какие-то красивые слова, из тех, которые близкие люди друг другу не говорят. Их произносят только те, кто очень старается выглядеть близкими.

Говорить не хотелось. Но целоваться и выслушивать банальные слова не хотелось еще больше.

И тогда я сказал:

– Ты не замечала, что любой пейзаж – городской ли, сельский, или морской – портят люди? Нет на земле такого места, которое становилось бы красивей от того, что на него пришел человек. Слушай, а, может, мы, действительно, пришельцы на этой Земле, если нет здесь ни одного пейзажа, который бы человек мог улучшить своим присутствием?

Мне хотелось поговорить о чем-то абстрактно-интересном. Не удалось.

– Гениально! – воскликнула Лиза. – Ты все-таки потрясающе умный!

И она повисла у меня на шее. Ей было совершенно не интересно то, что я говорил, и пришлось сделать невероятное усилие, чтобы не отбросить Лизу, а ласково поставить на тротуар.

Сын мой! Если все-таки ты дочитал до этих слов, то хочу дать тебе один совет… Будем считать: в качестве награды… Я прекрасно понимаю: люди твоего возраста терпеть не могут советов, но этот действительно полезный и, главное, практичный. Так вот, если вдруг в твоей жизни возникнет серьезная, настоящая любовь – ты просто обязан уехать с ней куда-нибудь, где вы сможете остаться наедине, хотя бы на неделю. (Если у тебя не будет денег на это дело, я тебе всегда дам.) Потому что только в поездке, только, когда вы останетесь наедине, ты сможешь понять: раздражает тебя предмет твоей страсти или нет.

Лиза обладала серьезным оружием: заставлять меня думать о ней, когда ее рядом нет. Но в Праге выяснилось, что существовать вместе, сосуществовать она не умеет. Не было у нее оружия для совместного проживания, понимаешь? Она могла раздражать, тревожить, возбуждать, – это да. Но она совершенно не умела чувствовать и понимать.

Когда проходит «предлюбье», когда заканчивается безумная страсть начала любви – тогда должно родиться понимание. Скажу тебе честно: в разговоры про то, что люди «притираются» друг к другу, я не верю. Понимание – так же, как любовь – либо рождается, либо нет, построить его невозможно.

А знаешь, сынок, что такое это самое понимание? Это, когда ты обнимаешь женщину ровно в то мгновение, когда она захотела к тебе прижаться и когда она молчит именно тогда, когда тебе не хочется с ней разговаривать. А когда ты обнимаешь ее в ту секунду, когда она решила идти быстрей, или она задает тебе вопрос в тот самый момент, когда ты думаешь о чем-то важном – тогда рождается раздражение, которое поглощает любовь, и секс превращается в борьбу с простатитом.

По-настоящему я был счастлив с ней только в те минуты, когда Лиза пела. Ее концерты с органом проходили в одном и том же храме, да и репертуар почти не менялся, и Лиза каждый вечер уговаривала меня: «Да не ходи ты, сколько можно! Пойди погуляй, город какой красивый! Чего опять в этом душном храме сидеть?» Лизе, наверное, казалось, что таким образом она проявляет ко мне внимание, она не понимала (а, что самое досадное, не чувствовала), как раздражают меня эти пустые вежливые слова, столь не уместные между близкими людьми.

Но как только Лиза начинала петь – раздражение исчезало: начиналось чудо. Торжественное и одновременно святое величие Храма, орган, огромные свечи, ангельское пение той, кого ты обнимаешь каждую ночь, твоя душа, уносящаяся в поднебесье… В эти мгновения я снова любил Лизу так, как, мне казалось, я никогда и никого на свете не любил.

Я встречал ее у выхода, и несколько минут мне казалось, что ко мне слетал Ангел.

Потом этот ангел говорил:

– Ну, как? Тебе не душно было?

Причем тут это? – хотелось крикнуть мне. Причем тут вообще я, духота и прочие детали? Если ты – ангел, то для чего ты все время задаешь нелепые вопросы про скучный земной мир? Зачем ты говоришь бессмысленные слова, лишь для того, чтобы продемонстрировать мне свою заботу? Я ведь только что сходил с ума от твоего пения, давай помолчим! То, что ты делала в Храме, несравнимо ни с твоими словами, ни с тобой самой, нелепо бросающейся ко мне на шею посреди редеющей вечерней толпы. Если мы совсем не научены обращаться с чудом – давай хотя бы тишиной попробуем продлить его!

Я не понимал, что со мной происходит, почему у меня не выходит получать нормальное удовольствие, которое просто обязано рождаться в душе мужчины, когда он с любимой женщиной приезжает в такой красивый город. Словно Чеховский персонаж, я зачем-то рефлексировал там, где надо просто жить, хватая от жизни дни радости. Кстати, мой любимый, мой таинственный Чехов призывал выдавливать из себя раба. Я как мог выдавливал из себя раздражение.

Я пил знаменитое чешское пиво в надежде, что оно подарит мне веселье, но после выпитого становилось совсем грустно. К тому же начинал болеть живот, предательски напоминая о моих совсем не юных годах. Впервые в жизни я попробовал выпить клубничного пива, но от одной мысли: неужели у меня не осталось иных способов развеселиться, кроме клубничного пива? – стало так глубоко печально, что я чуть не разрыдался. Да и живот опять же… Я пытался сам целовать Лизу посреди толпы, но почему-то всегда делал это не вовремя. Лиза злилась, я раздражался и вскоре бросил эти нелепые попытки проявления страсти.

На широченном, словно подмосковное шоссе, мосту продавались украшения. Я попробовал поднять себе настроение, купив Лизе что-нибудь невероятное. В результате мы поругались, потому что мне понравились сережки, ей – браслет.

– Давай, купим и то и другое, – предложил я.

– Неужели ты не видишь, что они не сочетаются? – прошипела Лиза.

Я не видел. Но промолчал. Купили браслет.

Я подумал, что, когда завтра Лиза пойдет готовиться к концерту, я прибегу сюда и куплю эти сережки маме. Так и сделал. Маме, по-моему, понравилось.

Однажды, когда мы уже в который раз брели по одной и той же надоевшей улице к гостинице и молчали (причем не вместе, а каждый абсолютно сам по себе), я подумал, вроде бы, некстати: хорошо, что я одолжил Марине денег – будет повод повстречаться… Хотя причем тут Марина? Причем она именно тут? Ни при чем совсем… Хотя всяко бывает… Если проблема простатита вдруг опять встанет, например… Или просто заскучается…

Это была неприятная мысль, словно заблудившаяся и забредшая ко мне в голову случайно из какой-то иной, нездешней жизни. Мысль эта так мне не понравилась, что я обнял Лизу, немного опасаясь, что снова сделаю это некстати.

Но Лиза прижалась ко мне. Некоторое время мы снова шли, молча, а потом Лиза остановилась, посмотрела на меня снизу вверх и произнесла совершенно спокойно, почти без эмоций:

– Жаль, что мы скоро расстанемся, правда? Согласись: мы были бы чудесной парой. А еще я так мечтала, чтобы ты поставил на меня «Человеческий голос»… Есть такая опера на одну певицу. Ее Пуленк написал по пьесе какого-то француза…

– Жана Кокто, – механически бросил я, думая совершенно о другом.

– Видишь, какой ты умный, – сказала Лиза печально. – Там замечательная музыка, и я бы здорово спела. Только я хочу, чтобы это было не концертное исполнение, а действительно опера. Опера для одной певицы. – Она замолчала, еще сильнее прижавшись ко мне, а потом произнесла совершенно спокойно, даже как будто без печали. – А теперь вот мы расстанемся.

Я даже не спросил у Лизы: а почему мы, собственно говоря, должны расстаться? То, что она говорила, являлось такой очевидной правдой, что вопрос прозвучал бы нелепо и неискренне. Удивительно все-таки устроены женщины: даже, когда женщина совершенно не ощущает живущего рядом с ней мужчину, она все равно чувствует, когда они должны расстаться.

И мы пошли. И я почему-то подумал, что мне совершенно не хочется стареть рядом с Лизой. Я даже не мог себе представить: как же это можно стареть рядом с ней? Зачем я думал об этом посреди игрушечного города вместо того, чтобы удовольствие получать? Глупость какая-то…

В свое время я хотел поставить на сцене какой-нибудь современный роман про любовь, чистую мелодраму – как говорится, с приметами сегодняшнего дня. Я перерыл кучу романов, от нескольких книг получил удовольствие, но, увы, эти произведения трудно было перенести на сцену. Однако вот что меня поразило: в большинстве книг о любви не было правды любви. Писатели все как-то больше озабочивались поисками правды жизни, забывая, что у любви – правда своя.

Так вот в этих книгах любовь заканчивалась, когда происходило некое событие: кто-нибудь кому-нибудь изменял, кто-нибудь внезапно разорялся или богател, кто-нибудь встречал кого-нибудь из своей прошлой жизни или внезапно погибал. Все это, на мой взгляд, не более чем сюжетные оправдания, которые прикидываются правдой жизни. Любовь умирает только в одном случае: когда ты понимаешь, что не хочешь стареть рядом с этим человеком. Все. Точка.

Не хочешь сидеть с ней в тени на лавочке; и чтобы она закутывала твое горло шарфом, и чтобы она совала тебе в рот бессмысленные таблетки, и ты чтобы ругался; и чтобы вы вместе смотрели на снующих туда-сюда мимо лавочки людей и думали при этом об одном и том же; и чтобы утром, с трудом разлепляя глаза и удивляясь тому, что ты по-прежнему жив, – ты бы радовался, что она рядом… Ты, главное, скажи себе честно: я, мол, всего этого не хочу. Трахаться с ней хочу, гулять, водку пить, о своих планах рассказывать, на машине ее возить, кормить обедом, даже спектакли с ней ставить – это всё пожалуйста. А стареть рядом не хочу.

Как и почему возникает это самое «не хочу», не имеет ровным счетом никакого значения. Вот ты – старичок, вот она – старушка: видишь эту картинку? Нет? Не видишь? Всё! Борись с простатитом, шути, улыбайся, выдавливай из себя по капле раздражение – делай все то, что делается как бы само собой, по инерции. Если не хочешь стареть рядом с этой женщиной, – значит, любви нет. То, что есть, – оно вообще, может быть, очень хорошее, оно удовольствия всякие доставляет… Не вопрос. Только вот любви нет, и, значит, ты снова стал мужчиной, который не исключает.

Запомни, сынок: лишь та женщина, рядом с которой ты захочешь стареть, может избавить тебя от одиночества. Остальными ты можешь пренебрегать или не пренебрегать – это значения не имеет, но от одиночества тебя спасает только такая.

Наконец, мы с Лизой пришли в гостиницу. Молча. И вместе пошли в душ. Молча. И все, что творилось потом – сначала в душе, а потом на огромной гостиничной кровати, происходило без единого слова. После чего я мгновенно уснул, даже не поцеловав Лизу. Правда, очень скоро проснулся от ее плача. Она старалась плакать тихо, не слышно, и от того получалось еще более жалостливо. «Как же она будет спать на мокрой подушке?» – некстати подумал я и как бы во сне отвернулся к стенке.

В самолете Лиза спросила:

– А ты спектакль со мной поставишь? Ну? «Человеческий голос»? Мы его под фонограмму сделаем, и тогда можно будет ездить. Сейчас народ все больше к классической музыке тянется, знаешь об этом? Так что – сделаешь?

Мы продолжали общаться, встречаться в гостиницах, я пару раз ходил на Лизины концерты и дарил ей букеты цветов. Она по-прежнему звонила мне с гастролей, но меня уже почему-то не раздражали мужские голоса рядом. Мы вообще перестали ссориться, когда закончилась наша любовь.

Нет, черт подери, все-таки не события заканчивают любовь – бывает, скажем, что жена узнает об измене мужа, но продолжает его любить едва ли не больше, а понимание того, что ты с этим человеком на лавочке в кашне сидеть не хочешь. И никогда не понять: откуда это понимание берется. Никогда. Писатели убедили нас в том, что любой поступок человека можно познать, а любые нюансы человеческой души разглядеть. Писатели только и делают, что познают поступки и разглядывают нюансы. Но ведь только Бог все знает и понимает про человека. А разве мы – боги?..

Кстати, оперу Пуленка «Человеческий голос» с Лизой я поставил. За несколько репетиций. Как я и обещал, получился не концерт, а спектакль, хотя это было нелегко.

«Человеческий голос» – это разговор женщины по телефону. И чего? Это тебе не Чехов и не Шекспир – особо-то не разгонишься. Но мы вместе с художником придумали особую систему зеркал, в некоторых из них она отражалась, в некоторых – нет, а в иных вдруг возникала и исчезала фигура мужчины. Получалось красиво. Говорят, на премьере Лиза имела большой успех.

Я на премьеру не пришел. По-моему, какие-то дела были в театре… Или дома?.. Не важно. Все это не имеет никакого отношения к делу.

Отношение к делу имеет та самая вертикальная женская спина, увидев которую я почему-то понял, что жизнь моя сейчас поменяется резко, и, что самое страшное, но и самое манящее: безвозвратно. Опять же осознать, откуда приходит это понимание – невозможно. Но оно приходит – наглое и однозначное, как дождь.

Меня всегда удивляют люди, которые любят говорить: я даже не заметил, как мы полюбили друг друга. Вообще-то любовь – довольно заметная барышня, видная – как же ее не разглядеть? Оно, конечно, даже когда приходит землетрясение, можно делать вид, что ты его не замечаешь… Только зачем, если все равно трясет?

Ты можешь считать меня романтическим идиотом, но как только я увидел эту спину и беспомощную длинную шею, я понял, что жизнь моя делает резкий поворот. Не понятно, правда, куда именно: может быть, назад; может, к самому себе; а возможно, чуть вбок, чтобы потом помчаться вперед с невероятной скоростью – это все не важно. Важно, что – поворот.

Я тогда еще не знал, что эту девушку зовут Алина. Я не ведал, как она выглядит. Чем занимается. Как разговаривает. Есть ли у нее семья. Я вообще ничего не знал про нее, кроме самого главного: она войдет в мою жизнь и расположится в ней хозяйкой.

Ну что, ты уже, наконец, назвал меня «романтическим идиотом»?

Иногда мне кажется, что до появления Алины у меня было не две женщины, а гораздо больше. Но все они почему-то объединились и назвались: Лиза и Марина. (Кстати, Марина мне деньги так и не вернула, и, видимо, не вернет никогда. Ну и ладно!)

С тех пор, как появилась Алина, у меня путаются лица, голоса, походки других женщин. Понимаешь? Мне иногда кажется, что событие случилось с этой в Праге, а на самом деле все происходило с той, в Питере. И я понимаю, почему я именно так вспоминаю. Просто все эти женщины были или такие, или сякие, а эдаких не было… И мне уже начало казаться, что только такие и только сякие и бывают, а эдакие не рождаются никогда, а если и рождаются, то где-то очень-очень далеко от меня.

А коли так, то какая разница, сколько их было? Двадцать восемь, как героев-панфиловцев, трое, как героинь Чехова, или триста, как спартанцев? Я встречал женщину и понимал: это Марина или это Лиза. Вот и всё. В сущности, их все равно было две. Блок (был такой поэт) говорил: у меня было две женщины: Люба (это его жена, дочь великого химика Менделеева) и все остальные. У меня была Ира и еще двое.

Ты понимаешь меня, сын? Черт возьми, ну, почему мне так важно, чтобы ты меня понимал? Хотя я прекрасно отдаю себе отчет в том, что ты не только вряд ли поймешь, ты и вряд ли дочитаешь то, что я тут написал… Ну, разве что – когда-нибудь потом.

А может, я вообще все это придумал для красоты рассказа? Может, их на самом деле было две? Какая разница! Разница начинается, когда появляется эдакая.

Вот, когда появляется эдакая, ты понимаешь, что весь твой опыт, да и вся твоя жизнь – не значат, в сущности, ничего. Нет у тебя больше ни опыта, ни жизни. Нечто совсем новое, неизвестное, пугающее и манящее именно своей неведомостью, начинается сейчас, с этого самого момента, когда ты видишь в театральном коридоре длинную спину.

И где-то в самом уголочке твоего сознания стучит робкая, но такая радостная мысль: «А может быть, закончилась моя полоса безлюбья? Сколько ж можно только на безлюбье жизнь свою строить? Вдруг в ней, в новой моей жизни, в жизни после поворота, появится какой-то иной стержень?»

Ведь может быть такое, а?