Текст книги "1941. Козырная карта вождя. Почему Сталин не боялся нападения Гитлера?"

Например, такого рода: а что, если командарм-3 никуда не докладывал о своих приказах подчинённым ему частям и соединениям не потому, что был «шибко самостоятельным», а наоборот – потому что твёрдо следовал указаниям «высшей инстанции»? И что, соответственно, два батальона ещё 21 июня вышли к приграничной реке не для того, чтобы её «прикрыть» (ничего они в итоге не прикрыли), а чтобы изготовиться к её форсированию... Напомню, что, по словам всё того же Р . Иринархова, соседи Кузнецова из 28-го стрелкового корпуса 4-й армии до 21 июня 1941 года проводили командно-штабное учение на тему «Наступление стрелкового корпуса с преодолением речной преграды». И что после окончания учения со столь характерной тематикой штаб упомянутого соединения сосредоточился на полевом командном пункте в районе Жабинки – т.е. в приграничном районе и «возле речной преграды» (там же, с. 25).

Думаю, что в том же ряду и пример смелых действий другого якобы «шибко самостоятельного» военачальника – генерала Захарова в Одесском военном округе: тот, напомню, уже в 23.00 21 июня «решительно» отдал приказ следующего содержания: «...1. Штабы и войска поднять по боевой тревоге и вывести из населённых пунктов. 2. Частям занять свои районы. 3. Установить связь с пограничниками» («Красная Армия в 1941 году», с. 420). «Командующему ВВС округа генерал-майору Ф.Г. Мичугину, – подсказывает Р. Иринархов, – было приказано немедленно, не дожидаясь рассвета, рассредоточить авиацию по полевым аэродромам» (там же). Уважаемый историк считает, что упомянутые «решительность» и «смелость» генерала, проявленные в ходе полного игнорирования приказов Москвы – это результат активной жизненной позиции. Мол, тот настолько сильно болел душой за своих подчинённых, что сознательно подставил голову под сталинский топор. Скажу честно: я в это поверить не могу. И уж точно я никогда не поверю в то, что подобная смелость у сталинских выдвиженцев могла проявиться практически одновременно и в столь массовом порядке. Если бы советские полковники, генералы и маршалы действительно были такими смелыми, самостоятельными и решительными, катастрофы июня 1941 года (а также многих других последовавших за нею разгромов) не случилось бы.

Подчеркну вновь: единственный вывод, который напрашивается у вашего покорного слуги, заключается в том, что целый ряд соединений (дивизий и корпусов) и объединений (армий) Красной Армии ещё до германского нападения начали выполнение каких-то заранее намеченных планов. М. Солонин (и многие другие) считают, что это были так никогда и не утверждённые планы прикрытия. Возможно, они и правы. Но тогда возникает резонный вопрос: зачем Павлову понадобилось вводить эти планы прикрытия в действие дважды – то ли в 2.00–2.30 ночи (до начала войны), то ли в 4.00–5.00 утра (уже после нападения немцев)?.. Поскольку на этот мой вопрос ответить трудно, я задам второй: а что, если вся эта, развёрнутая якобы на свой страх и риск активность осуществлялась согласно какому-то другому плану, о котором нам пока просто не известно?.. И что так никогда и не утверждённые планы прикрытия просто более или менее соответствовали общим чертам этого плана?..

Вспомним ещё один фрагмент из показаний Павлова: «Всё, о чём доложили мне командующие (прим. автора: о начавшихся немецких бомбардировках и артподготовке), я немедленно и точно донёс народному комиссару обороны (прим. автора: третий ночнойразговор?). Последний ответил: «Действуйте так, как подсказывает обстановка» («23 июня – «День М», с. 252). Вполне логичный ответ, если принять гипотезу о «козырной карте». Высшее военное руководство не может не видеть, что дело принимает совсем не тот оборот, что был обещан Сталиным, но ослушаться (пока спокойно спящего) вождя не смеет. Во-первых, а вдруг Хозяин прав и это всё же «провокация» – то есть «фальш-старт» германского нападения, которое к утру сойдёт на нет и окажется «пшиком»? Во-вторых, они прекрасно понимали, что, если – не приведи Господь! – они, как говорят американцы, вдруг «нагадят на сталинский парад», то им не сносить головы. Отсюда – и неопределённые (до абсурда!) пожелания «держать войска в руках» и «действовать по обстановке».

Скоро – когда Сталин таки был разбужен и выдал первые «ЦУ» – Жуков и Тимошенко получили возможность убедиться в своей лакейской «мудрости» и умении угадывать пожелания Хозяина. В4.20 утра в Москву ушла шифровка штаба Западного фронта, извещавшая о воздушном и артиллерийском нападении немцев. «И вот, – пишет Р. Иринархов, – в Минске раздался (четвёртый?) звонок, и взявшему телефонную трубку генерал-лейтенанту Болдину (командующий округом в это время вышел из кабинета) Маршал Советского Союза С.К. Тимошенко сказал: «Товарищ Болдин, учтите, никаких действий против немцев без нашего ведома не предпринимать. Ставлю в известность вас и прошу передать Павлову, что товарищ Сталин не разрешает открывать артиллерийский огонь по немцам. Разведку самолётами вести не далее шестидесяти километров» («1941. Пропущенный удар», с. 271).

Как объяснить необъяснимое?..

Считаю, что ближе всего к разгадке тайны этих, казалось бы, необъяснимых событий подошёл Марк Солонин в своей статье «Три плана товарища Сталина». Вкратце его точка зрения заключается в следующем. Как минимум с марта 1940 года в Генштабе Красной Армии существовал план войны с Германией, который представлял собой план проведения грандиозной наступательной операции за пределами СССР. Начиная с сентября 1940 года все варианты оперативного плана предусматривали развёртывание главных сил Красной Армии в районе так называемого Львовского выступа для нанесения удара в общем направлении на Краков—Катовице. Якобы имевшее место ошибочное «предчувствие» Сталина в отношении южного (к югу от Припятских болот) направления возможного удара немцев здесь ни при чём: с самого начала речь шла о первом внезапном ударе Красной Армии. Стратегический замысел – ударить в место, наименее защищённое немецкими укрепрайонами и наиболее благоприятное для действий больших масс советских танков. Цель – отрезать Германию от источников нефти и продовольствия и, таким образом, обеспечить её неминуемое поражение из-за отсутствия стратегических ресурсов. «Скорее всего, – пишет М. Солонин о возможной первоначально планировавшейся дате советского вторжения, – речь шла о лете 1942 года». Именно к 1942 году он относит и загадочную запись, сделанную рукой Ватутина на рассекреченной части Доклада Генштаба Красной Армии от 11 марта 1941 г.: «Наступление начать 12.6». «В какой-то момент весны 1941 г., – развивает свою мысль М. Солонин, – Сталин понял, что «оттянуть» до лета следующего года не удастся, и нанести удар первым возможно лишь в том случае, если Красная Армия начнёт наступление не позднее сентября 1941 года».

Он даже определяет временные рамки, когда было принято соответствующее окончательное решение приблизить дату нападения на Германию: не раньше 6 апреля 1941 г. – и не позже 24 мая 1941 г. Первая дата – день подписания договора о дружбе и взаимопомощи с путчистским правительством Югославии, что означало конец нормальных отношений с Германией и очередной прямой вызов Гитлеру. Была, что называется, «пройдена точка невозврата». 24 мая 1941 года – дата проведения самого загадочного совещания советского военного и политического руководства, по поводу повестки дня которого до сих пор ничего не известно. Многие историки, тем не менее, считают, что именно в этот день до командующих приграничными округами (фронтами) довели содержание бывших до сей поры абсолютно секретными оперативных планов. В другой своей работе – «23 июня – «День М» – М. Солонин несколько сужает рамки принятия упомянутого решения: теперь временной диапазон находится между 6 апреля и 5 мая 1941 года (с. 160). Последняя дата, по-видимому, выбрана в связи с тем, что именно в этот день в округа ушла некая – до сих пор засекреченная – директива Генштаба, которая, по мысли В. Суворова, как раз и ориентировала Красную Армию на подготовку к нападению на Германию и её союзников. В тот же день Сталин назначил себя премьером и произнёс знаменитую (и тоже до сих пор не найденную) «милитаристскую речь» перед выпускниками военных академий, основные тезисы которой, тем не менее, известны благодаря воспоминаниям десятков свидетелей. М. Солонин считает, что Сталину пришлось повторно приблизить дату удара по Германии, и что произошло это «в середине июня (где-то между 10-м и 20-м числами)» (там же, с. 280). Насколько я понимаю, уважаемый историк, изучивший журнал посещений Сталина и отметивший дни, когда в кабинете вождя собирались наиболее представительные контингенты высших военных, склоняется в пользу 18 июня.

Я пришёл практически к тому же выводу. Правда, при этом я исходил из своей гипотезы о том, что советский «день М» был завязан на окончательно определённый фюрером день германского нападения (которое, согласно сталинскому плану, не должно было состояться). «Точка невозврата» для Гитлера, напомню, приходилась на 17 июня: именно этот день ещё 10 июня был определён Вермахту в качестве последнего, когда план «Барбаросса» ещё можно было отменить или перенести. Получив сигнал о подтверждении даты нападения, вечером 18 июня немецкие танковые и моторизованные соединения начали покидать районы выжидания и занимать исходные районы у границы. Это, разумеется, было зафиксировано советскими разведорганами: я привёл немало свидетельств этого в книге «22 июня: никакой внезапности не было!». Вечером того же дня – 18 июня – точно такие же действия начали совершать и советские мехкорпуса. Чуть позже – 19–21 июня – были окончательно созданы и выведены на передовые КП управления фронтов, приведены в состояние повышенной боевой готовности большинство частей и соединений приграничных округов, а также советский военно-морской флот.

Так или иначе, «скорректированная» дата советского удара «по Солонину» – в диапазоне с середины июня до конца августа 1941 г. «Вероятно, – утверждает историк, – предполагалось начать наступление Красной Армии в последних числах июня 1941 г. В рамках этого плана... днём начала открытой мобилизации был установлен понедельник, 23 июня 1941 г.» (сборник «Правда Виктора Суворова. Окончательное решение», с. 88). Я готов согласиться с мнением М. Солонина, который (вместе с К. Закорецким) и подтолкнул меня к тому же выводу: начало Большой войны должна была ознаменовать «Большая провокация», организованная самим же Сталиным. Организационной подготовке такой провокации именно в этот период – 22 июня 1941 года – я посвятил одну из глав данной работы.

Вместе с тем, я не согласен с М. Солониным в том, что потрясённым вождь мирового пролетариата оказался из-за «невероятного совпадения». Мол, Вермахт ударил как раз в тот момент, когда «сталинские соколы», сев в кабины импортных германских Ju-88 и родных советских ДБ-3 и СБ, готовились взлететь в небо, чтобы отбомбиться по советским городам. Кстати, возможно, что и взлетели: я уже упоминал в предыдущих главах о довольно многочисленных фактах проведения советскими военно-воздушными силами загадочных ночных учений в ночь с 21 на 22 июня 1941 года. Ранее я приводил факты и того, что именно в эту ночь всяческие «экспериментальные/опытные/показательные» учения возле границы вдруг затеяли проводить не только авиаторы, но и представители других родов войск – например, артиллеристы и пехотинцы. Также из перечисленных мною фактов становится ясно и то, что происходили эти ночные «тренировки» с до сих пор неизвестной тематикой практически на всём протяжении советско-германской границы: в Прибалтике, Белоруссии и на Украине. Не попалось мне соответствующей информации о ночных манёврах советских ВВС и других родов войск в ночь с 21 на 22 июня 1941 года пока лишь в отношении самых северных и самых южных участков будущего противостояния – на границах с Норвегией, Финляндией и Румынией. Между прочим, если военные занимаются учениями, да ещё и в приграничье, то принимающие в них участие части и соединения автоматически находятся в состоянии повышенной боевой готовности. Во всяком случае, именно так обстояло дело во время моей собственной службы «под знамёнами» в середине 80-х. Скажем, если армии стран Варшавского Договора проводили совместные учения по отражению воздушного нападения НАТО, то все соединения ПВО в западных районах СССР «стояли на ушах» и часто спали не раздеваясь в течение как минимум недели. Но вернёмся к М. Солонину...

Прежде всего, сам же он и говорит: вероятность подобного совпадения – «всё равно, что во время дуэли попасть пулей в пулю противника». Это тем более невозможно, имея в виду, что чуть ли не вся Красная Армия (от Жукова с Тимошенко – до лейтенантов Петрова и Покрышкина) знала о дате и часто даже времени германского выступления. Гораздо менее невероятной звучит моя гипотеза о «козырной карте». Разумеется, её вряд ли получится обосновать с помощью найденных в архивах документов: если они и были, их давным-давно уничтожили (или уничтожают сейчас – в процессе так называемой «оцифровки»). Несмотря на это, моя теория объясняет загадочные события, происходившие 20–22 июня 1941 года, с точки зрения, которая:

1) исключает «идиотизм», «доверчивость» и «душевный паралич» Сталина, якобы проявленные им накануне войны;

2) строится на обширном базисе косвенной информации. Считаю, что я достаточно убедительно продемонстрировал, что Сталин вполне мог считать, что имел «технические» возможности для устранения Гитлера. Предположение о существовании подобного плана полностью укладывается в «модус операнди» советского диктатора и его спецслужб, оно соответствует и повадкам партии большевиков в целом;

3) позволяет сделать допущение о том, что некое несчастливое для планов Сталина «совпадение» скорее всего действительно имело место, но было при этом гораздо менее невероятным, чем в версии, которой придерживается М. Солонин. Я предполагаю, что «невезучесть» советского деспота заключалась в следующем: в последний момент сразу несколько планов по устранению Гитлера одновременно пошли наперекосяк. Такое Сталину действительно было трудно предположить – особенно, если это произошло уже после получения донесения о том, что как минимум один из вариантов ликвидации фюрера «выстрелил», и оставалось лишь ждать скорых и приятных известий на этот счёт;

4) позволяет понять временную цепочку между ликвидацией Гитлера, задуманной Сталиным провокацией (или началом нападения Вермахта – что, по сути, послужило бы нечаянно оказанной немцами Сталину «услугой»), назначенным на 23 июня началом открытой фазой мобилизации и запланированным на конец июня «двойным ответным ударом» Красной Армии. Дело в том, что за смертью «бесноватого» наверняка последовала бы некая стратегическая пауза, в ходе которой новые правители Германии попытались бы «замять» инцидент на границе и предотвратить совсем не нужную им войну с рассерженным СССР. 120 дивизий ударного эшелона Вермахта при этом топтались бы на месте и/или начинали бы отвод войск от границы. Красная Армия тем временем спокойно провела бы открытую фазу мобилизации, за 2–3 дня (начиная с 23 июня) довела бы численность приграничных частей и соединений до штатов военного времени и окончательно вывела бы 171+ дивизий первого стратегического эшелона на исходные позиции для нападения.

На эту мысль наводят и факты, свидетельствующие о том, что окончание (или начало) ряда мероприятий, проводимых в Красной Армии, были завязаны не на 21 июня и не на 1 июля, а на дни между этими двумя датами. Так, Р. Иринархов подсказывает, что «21 июня командование 47-го и 44-го стрелковых корпусов, 17, 50, 121 и 161-й дивизий получило распоряжение штаба округа (ЗапОВО) на передислокацию своих частей на запад, которая была назначена на 23 июня» («1941. Пропущенный удар», с. 264). Ссылаясь на с. 11–12 «Сборника боевых документов Великой Отечественной войны» № 35, М. Солонин приводит «Приказ командующего Прибалтийского ОВО № 0052 от 15 июня 1941 г.: «...Установку противотанковых мин и проволочных заграждений перед передним краем укреплённой полосы готовить с таким расчётом, чтобы в течение трёх часов минное поле было установлено (прим. автора: насколько я в курсе, никаких минных полей в ПрибОВО так и не установили)... Проволочные заграждения начать устанавливать немедленно... С первого часа боевых действий организовать охранение своего тыла, а всех лиц, внушающих подозрение, немедленно задерживать и устанавливать быстро их личность... Самолёты на аэродромах рассредоточить и замаскировать в лесах, кустарниках, не допуская построения в линию, но сохраняя при этом полную готовность к вылету. Парки танковых частей и артиллерии рассредоточить, разместить в лесах, тщательно замаскировать, сохраняя при этом возможность в установленные сроки собраться по тревоге... Командующему армией, командиру корпуса и дивизии составить календарный план выполнения приказа, который полностью выполнить к 25 июня с.г.» («23 июня – «День М», с. 265).

Как это ни странно, но я пришёл к примерно той же дате: 22 июня – «провокация»; 23 июня – объявляется открытая фаза мобилизации, за два-три дня (как и планировалось мобпланом) приграничные дивизии доводятся до штатов военного времени; к 1 июля – закончены последние приготовления, касающиеся соединений 1-го стратегического эшелона, а большая часть войск 2-го уже разгрузилась в западных округах. В зависимости от обстановки, Красная Армия смогла бы нанести полновесный внезапный удар начиная уже примерно с 26 июня. Стали бы ждать выходных?.. Думаю, гораздо большее значение имел бы момент начала отвода германских войск от восточной границы, а также его темпы.

С кем велись переговоры накануне войны?..

С чего я вообще взял, что переговоры по «улаживанию инцидента» таки должны были состояться? Дело в том, что, помимо Мартина Бормана, Сталин, по моему мнению, мог общаться с ещё одной группой «заинтересованных лиц». Именно для них, напомню, советские генералы с адмиралами тоскливо потели в театрах и клубах, а целые пехотные дивизии усердно поднимали пыль на приграничных дорогах, отходя на пятьдесят километров в тыл. Я предполагаю, что существует связь между Сообщением/Заявлением ТАСС от 13 июня, статьей-«требованием» в New York Times от 15 июня (и, вполне возможно, похожими статьями в других ведущих изданиях мира), показушным снижением боеготовности многих приграничных частей и соединений Красной Армии 20–21 июня и полной уверенностью Сталина в том, что только он может начать войну между СССР и Германией. Я, разумеется, не знаю, кто были эти загадочные «собеседники» (и были ли они вообще), но предположить могу. Моя ставка – на немецких генералов. Поясню логику данного вывода.

Во-первых, существует огромный массив фактов, подтверждающих, что в среде германского генералитета всегда существовала то более, то менее активная оппозиция нацистскому режиму в общем и Гитлеру в частности. Документально известно как минимум об одном – условно «западном» – «крыле» заговора. Это крыло, включавшее на разных этапах таких людей, как Канарис, Бек, Гальдер, Шахт (а также многие другие видные фигуры германского истеблишмента), предприняло по крайней мере две попытки убийства фюрера. Обе – подложенная 13 марта 1943 года в самолёт Гитлера бомба (не взорвалась) и состоявшийся взрыв в «Вольфшанце» 20 июля 1944 года – вполне достоверно показаны в американском фильме «Валькирия». Гораздо меньше известно о тех немецких офицерах, которые сотрудничали с советскими спецслужбами. Тем не менее, после проведённой нами «инвентаризации» сталинских разведактивов, имевшихся в его распоряжении в Германии накануне и в ходе войны, мы знаем о том, что существовали как миниум две группы немецких офицеров, так или иначе помогавших СССР. Это – упомянутая Резуном-Суворовым группа «Викинг» и загадочный информатор Рёсслера («Люси») – уже упоминавшийся суперагент «Вертер», которого с довольно неуклюжим (а потому подозрительным) старанием пытался прикрыть бывший главный диверсант НКВД П. Судоплатов. Не исключено, правда, что была и ещё одна группа (и даже группы), о которых мы не знаем и не узнаем никогда. Напомню: практически всё, что нам известно о сталинских агентах, стало достоянием гласности благодаря провалам, предательству и выборочному открытию архивов (в первую очередь немецких).

В ходе моих собственных изысканий у меня возникли некоторые соображения по поводу личности загадочного переговорщика Сталина. Отправной точкой послужила следующая мысль: если 21 июня, демонстративно снижая боеготовность некоторых соединений Красной Армии, Сталин выполнял некое предварительное условие, поставленное кем-то по ту сторону границы, то этот «кто-то» должен был иметь возможность удостовериться в том, что Советы действительно следуют некоей тайной договорённости. Проще говоря, тайный участник секретного переговорного процесса должен был иметь прямой доступ к информации одной из германских разведывательных служб, обладавших «активами» в советских приграничных районах. Думаю, в данном случае речь не идёт о сравнительно небольших Отделе «Иностранных армий востока» Вермахта, отделе военно-морской разведки, разведке Люфтваффе (Forchungs Amt), «Иностранном политическом бюро» Розенберга и разведотделе германского МИДа: в то время их возможности блекли в сравнении с мощью двух других шпионских гигантов – СД (Ziherheitgedienst) и Абвера.

Понятно, что, захоти СД – Гейдрих, Мюллер и Шелленберг – пойти на контакт с большевиками, они имели бы самые широкие возможности для этого. Тем более, что в последние два года перед войной между ведомствами, за которые отвечали Гиммлер и Берия, были установлены вполне официальные связи, увенчавшиеся плодотворным и вполне взаимовыгодным сотрудничеством, которое не прекращалось вплоть до начала военных действий (а возможно, и после него). В книге «22 июня: никакой внезапности не было!» более подробно говорится о том, что «братские» организации тесно работали, скажем, в деле уничтожения польской интеллигенции. Именно НКВД сделал фашистам царский подарок, передав в руки гестапо несколько тысяч германских (и не только) коммунистов – тех, которых чекисты не успели истребить сами в 1937–1938 годах. Представители карательных структур (в том числе и высшие руководители) фашистского Рейха и коммунистического СССР активно обменивались своим весьма специфическим опытом, ездили в гости друг к другу, дарили друг другу пыточные инструменты и регулярно сиживали за праздничным столом, поднимая тосты за Гитлера, Сталина и победу германского оружия над британским империализмом. Разумеется, СД обладала достаточно разветвлённой сетью агентов в СССР – и не только в приграничных районах. Соответственно, они вполне могли оперативно зафиксировать частичный отвод пехотных частей от границы и засвидетельствовать «культпоходы» советских генералов и адмиралов вечером 21 июня 1941 года. Однако есть и одно большое «но»: я не верю в то, что Гиммлер и его приближённые (в первую очередь Гейдрих) пошли бы на прямое предательство фюрера уже в 1941 году. И не только потому, что на пряжках их ремней было начертано «Верность – мой девиз». Просто тогда никто из них не думал, что восточная авантюра «бесноватого» выйдет им боком. Нехорошие мысли в отношении потерявшего нюх вождя стали появляться у эсэсовцев значительно позже – в 1943 году. Поэтому, если бы таинственными переговорщиками Сталина действительно были Гиммлер и/или его люди, то целью общения с большевиками могло быть лишь вождение последних за нос. По сути, если бы секретные контакты, увенчавшиеся успешным обманом Сталина и разгромом Красной Армии летом 1941 года, являлись со стороны СД преднамеренной провокацией, то можно было бы говорить о самой грандиозной по своим масштабам и достигнутым результатам шпионской операции в истории человечества. Но если бы таковая действительно имела место и к ней приложило бы руку ведомство Гейдриха, то его подчинённый – уже известный нам мемуарист и бывший начальник политической разведки СД Вальтер Шелленберг, не замеченный в особой скромности при описании личных заслуг перед Фатерляндом, непременно растрезвонил бы об этом триумфе на весь мир. Как скоро в его воспоминаниях о подобной операции не упомянуто ни единым словом, то я бы смело исключил Гиммлера и «его команду» в качестве кандидатов на роль тайных переговорщиков советского вождя в мае—июне 1941 года. Что ж, в таком случае остаётся Абвер...