Текст книги "Записки «лесника»"

Губа один

Довелось мне, когда попал в действующую часть, чалиться на Рижской гарнизонной гауптвахте.

Самое страшное было, когда в караул заступали моряки.

Двухметроворостые жлобы «годки» и «подгодки» устраивали нам игру.

Называлась она «море».

В огромный коридор между камерами выливалось неимоверное количество воды, прямо на пол.

С одной стороны коридора прямо на бетон клали одиннадцать человек и с другой – тоже.

В центре бросали мяч.

До него надо было ползти на брюхе прямо в воде. Мяч передавался игрокам своей команды как угодно, но тоже на брюхе.

Кто первый доползал, тот и хватал мяч.

Играть можно было любой частью тела, но всё только ползком.

Победитель должен был попасть мячом в противоположную стену.

Морячки же вместо мяча пинали нас ногами, подгоняли сильными ударами прямо в голову и по почкам.

А ещё любой, попытавшийся приподняться, получал от морячка с носка удар по лицу, прямо в нос.

После таких игр можно было угодить на кладбище.

Один молодой узбек «зажмурился» прямо в медсанбате.

Вот такой был футбол.

С тех пор я не люблю моряков…

Губа два

Но не всегда печально на «губе». Уже перед самым дембелем ротный дал мне десять суток за самоход.

И отправился я в Черняховск. Там всем заправлял писарь, старшина по званию и как раз с моего призыва.

Он был приписан к дисбату в Перми, но по армейскому бардаку был формальным и не формальным начальником гарнизонной гауптвахты.

Начальники караулов старались с ним не связываться, и он вершил свой личный прибалтийский суд.

Звали его Арвидас, и жил он в отдельной, со всеми удобствами оборудованной камере.

Два мягких матраса, домашняя пуховая подушка, радиоприемник ВЭФ, кассетник «Весна».

Фотографии артисток во всех позах были развешаны по стенкам камеры, как в Эрмитаже.

Ходил писарь в «хромачах» и офицерской полушерстяной форме.

Сдружились мы с ним крепко, и я получал наряды на работу в самые блатные места.

Водочный комбинат.

Да!!!

Нас поставили разгружать вагоны с солью и сахарным песком. Оказывается, эти компоненты используются при производстве водки.

Пока мы работали, то сердобольные работяги влили в нас столько водяры, что обратно караул нас принёс практически на руках.

Идти самостоятельно никто не хотел, да и не смог бы при всём желании.

Наутро при обходе камер очередной начальник караула добавил мне очередные пять суток за «неуставной вид».

Арвидас сказал, что это хорошо… и послал меня утром подметать улицу возле булочной-пекарни.

Обратно я вернулся с полным пузом булок и бубликов, да ещё и ребятам прихватил; галифе свисало, как хобот у слона.

Писарь не унимался и в обед послал меня «баландёром» за супом и кашей.

Еду брали в ближайшей воинской части, наполняли зелёные бочки и армейские рюкзаки.

А со времён Суворова Александра Васильевича в армии изменения произошли небольшие.

«Щи да каша – пища наша».

Ещё писарь договорился с конвойными, и я сгонял в магазин за портвейном, который спрятал в бочки со супом.

Обед был на славу!

Наваристый супец с мослами, каша-кирзуха с комбижиром, компот из сухофруктов.

Наконец, десерт по-гауптвахтовски.

Свежая выпечка – прямо из пекарни – и две огромные «бомбы» креплёного вина «Солнцедар».

Но это не всё, дорогой читатель.

Поздним вечером того же дня писарь совершил марш-бросок по маршруту губа-город-губа, откуда вернулся не один.

Вместе с ним были две очаровательные биксы, тоже из Литвы.

Ночь мы провели в камере у писаря, вдаваясь во все тяжкие и не тяжкие сексуального разврата.

Жизнь текла, как в санатории, я получал дополнительные сутки за дополнительными сутками – так прошёл месяц.

Наконец меня забрали в часть, а ротный сказал:

– На «губе» вам слишком хорошо живётся, товарищ рядовой. – И обещал устроить «весёлую» жизнь вплоть до дембеля.

Немудрено, ведь за месяц ареста я набрал пять кило лишнего веса, а рожа лоснилась, как у ротного кота Васьки.

Перед самым дембелем пришлось идти к ротному на поклон, просить характеристику для поступления на рабфак Плехановского института.

Характеристика была что надо:

«Физически развит удовлетворительно. Политику партии и правительства понимает верно».

Ехал домой в поезде как раз на ноябрьские праздники, все деньги отдал за билет, поэтому не мог элементарно пожрать.

Но такие же, как я, дембеля не дали умереть от голодной смерти.

Вместо еды в меня влили такое количество портвейна и водки, что, когда состав прибыл на Белорусский вокзал, идти я попросту не мог.

Ноги банально отказали, и пришлось брать носильщика, который на тележке отвёз меня в медпункт.

Там добрая докторша сделал мне укол кордиамина прямо в вену и вызвала такси.

Домой я прибыл бледным как смерть и шатался, как камыш из народной песни.

Проспал почти сутки и лишь потом встал на учёт в военкомат.

Петр Петрович

Занятия на рабфаке Плехановского института уже начались, но папе удалось договориться, и меня зачислили на нулевой курс дневного отделения Плешки.

Выдали студенческий билет, назначили стипендию.

И стал я готовиться к выпускным – они же вступительные экзамены.

Достаточно было сдать даже на тройки – и ты уже студент первого курса.

Контингент рабфаковцев был очень интересный.

Почти все кандидаты или члены партии, ударники производства, отличники боевой и политической подготовки.

На этом фоне моё худосочное лицо некоренной национальности резко выделялось среди бравых работяг и демобилизованных из погранвойск старшин и сержантов.

Моя же запись в военном билете была проста и лаконична – гвардии рядовой.

Зато преподаватели попались душевные, просто герои своего времени.

Математику вёл доцент Пётр Петрович.

Основным коньком его преподавания была тощая, как туберкулёз, книжечка.

Напечатана она была полукустарным способом и называлась «Основы алгебры и математики для вступительных экзаменов в вуз».

Пётр Петрович раздал её всем рабфаковцам и велел выучить наизусть.

Отдалённо всем своим видом он напоминал Антона Павловича Чехова.

Бородка, пенсне, картуз – выглядел он старорежимно, очень любил длинные и поучительные речи, называя нас вольнослушателями и будущими строителями экономики развитого общества.

Надо сказать, что вместе с нами училось несколько негров из братской Африки, югославы, немцы, венгры – им также предстояло пройти через «нулевой курс».

Негры почти не говорили по-русски, занятия пропускали. Зато усердно жестикулировали и махали руками по поводу и без оного.

Также учился с нами один чел с круглой, как у Колобка, и сытой, как у кота, рожей.

Прозвали его Кот Котович, и имел он несчастье потерять книжечку Петра Петровича.

Ректора института звали Иван Иванович, а декана рабфака за глаза называли Декан Деканович.

Сдружился я с двумя ребятами-погранцами. Фамилия одного была Стрелкин, другого по аналогии прозвали Белкиным.

Стрелкин был коммунист и интернационалист, Белкин – футболист и весельчак.

Бедного Котовича чуть не попёрли из института, а мы с Белкиным прореагировали песенкой, сочинённой на незамысловатый мотив и спетой дуэтом:

 
У Кота Котовича, у Петра Петровича,
У Иван Иваныча, у Декан Деканыча.
Книжечку украли – «блэку» отдали.
Он уехал в свой Нигер,
Изучать там алгибёр.
 

Спели её прямо на перемене между парами, взявшись за руки, как куплетисты Шуров и Рыкунин.

На нашу беду, мимо проходил Пётр Петрович, он и сдал нас в руки партийной организации.

Белкин получил «с занесением» – за пропаганду расизма. А меня обещали просто выгнать в случае малейшей провинности.

Моздрёв

Коллектив подобрался весёлый и спетый, в нашей компании был один персонаж, очень похожий на легендарного героя «Мёртвых душ».

Стали мы называть его Ноздрёв.

Он любил выпить и подраться, за словом в карман не лез, а доставал кулак, втолковывая свои личные интересы.

Однажды на танцах Ноздрёв люто помахался, и ему сломали челюсть.

Для сращивания зубы соединили шинами и железками, а один здоровый вырвали – для получения жидкой пищи.

Ноздрёв не унывал, пил портвейн и суп через соломинку, а иногда, не побоюсь этого слова, даже водку. Был у него «Москвич», раздолбаный после ремонта, с крышей из фанеры.

Как-то раз поехали мы с ним к девочкам, изрядно выпив до этого.

Останавливают гаишники:

– Дуй в трубку!

– Не могу, – шепелявит Ноздрёв.

И действительно, шланг не пролезал в отверстие от зуба.

Лейтенант улыбается и спрашивает:

– А в чём, собственно, дело?

– Да вот, на танцы сходил… – Язык начал предательски заплетаться…

Неожиданно лейтенант возвращает «права» и с напутствием: «Счастливого пути!» – машет нам жезлом в сторону девочек.

Когда мы приехали, то девочки были удивлены. Как в таком состоянии не то что водить машину, а вообще можно передвигаться.

Нетрудно догадаться, что проживали девочки в общежитии, а на «воротах» стоял вахтёр из бывших ментов.

Деньги он брать не хотел, пришлось пообещать ему масляный насос для «Жигулей».

Этот аргумент перевесил всё!

Уже утром, продрав глаза, я увидел, что прямо на Ноздрёве сидит главный таракан размером с палец, а вокруг штук десять поменьше.

С бодуна мне даже померещилось, что главный таракан говорил сотоварищам:

– Как мы сейчас славно пообедаем!

Я закричал, Ноздрёв проснулся, тараканы в панике разбежались.

Когда мы открыли шкаф, то увидели там несколько сотен тараканов, они готовились к повторному наступлению.

Девочки рано утром ушли на работу. Дихлофос был в страшном дефиците, а нам надо было в институт.

Больше эту общагу мы решили не посещать – себе дороже.

Дом отдыха

На каникулы между семестрами поехали мы с Котом Котовичем в дом отдыха.

В деревне, где располагался пансионат, был только один винный, а продавался там только очень дешёвый портвейн.

На дне бутылки всегда было много шкварок и осадков в виде морских водорослей.

После того как портвейн был выпит, мы сливали осадки в большой стакан и несли его местному массовику-затейнику Грише.

Гриша был алкаш и пил абсолютно всё.

А нам нужен был «белый танец».

Уж больно нам приглянулись две симпатичные дамочки лет тридцати.

Мы им тоже, поскольку основную часть мужской части пансионата составляли лица предпенсионного возраста.

На танцах было весело, дамочки отплясывали с нами в полный рост.

Да вот беда, на выходные к ним приезжали мужья, оба работали в «конторе».

Не хватало нам ещё проблем с «конторскими»!

Но либидо возобладало, старик Фрейд и тут не ошибся.

В один из понедельников мы рассосались с дамочками по комнатам, а там пустились во все тяжкие.

На следующие выходные оба супруга прибыли в дом отдыха в статусе лосей или оленей.

Нам такая реклама была не к чему, путёвки наши закончились, и мы дружно махнули дому отдыха ручкой.

Кот Котович сально улыбался на дорожку.

Новый год и дефицит

Новый год встречали дружно. На даче одного из сокурсников.

Каждый должен был принести продукты в общий котёл.

Картошку, хлеб, водку.

Селёдку, овощи, фрукты, торт, консервы, пиво – далее по списку.

Мне поручили самую сложную позицию. «Советское шампанское».

Да ещё и в предновогодней Москве.

Но я уже был знаком с Соколовым. В те времена в «Елисеевском» гастрономе было всё, но попасть туда за дефицитом было практически нереально, тем более голожопым студентам.

Случилось так, что за пару месяцев до новогодних праздников мы с товарищем «достали» чёрную икру в знаменитом гастрономе.

Дело был так. У товарища сестра лежала в больнице, нужна была срочно чёрная икра для поднятия гемоглобина.

Вспомнил я детство, проведённое на улице Горького, во дворе магазина «Океан».

Каким-то непонятным образом проникаем в подсобку «Елисеевского».

Навстречу нам идёт солидный дядя в норковой шапке и халате поверх дорогой дублёнки.

В подсобке работают морозильные камеры, гул в ушах, нам стало совсем холодно. Говорим честно:

– Сестра в больнице, нужна чёрная икра, а где купить, если не у вас?

От такой неслыханной наглости дядя сделал брови домиком и изрёк:

– Я – директор, а вы от кого пришли?

– Мы знакомые Якова Ароновича, он из «Океана».

– А почему туда не пошли? – спрашивает Соколов.

– Так ведь он там давно не работает, а больше мы никого не знаем, – продолжаю ворошить детские воспоминания.

– М-да…. Ну ладно, пойдёмте… первый раз такое вижу, – говорит он уже добрее.

Приводит нас в стол спецзаказов, он тоже в подвале.

Там сидит круглое, как блин, лицо, то ли чукча, то ли якут.

Лицо отпускает нам две большие банки чёрной икры, платим на месте, сдача до копейки.

Благодарим директора, а лицо говорит нам вслед на чистом русском языке:

– Ребятки, заходите ещё, рад буду вас видеть. Это уже перебор, подумалось мне тогда, но вспомнилось перед Новым годом.

Когда лицо увидело меня вторично, то не удивилось, а узнало.

Шампанское мне продали, да ещё и самое лучшее – полусладкое.

Веселье на даче было в самом разгаре, Кот Котович уединился с очередной подругой, а мне не свезло.

Одному на Новый год – примета плохая, и, махнув для храбрости ещё сто пятьдесят, отзываю Котовича на минутку.

– Уступи подругу! – Котович чешет репу…

– Хорошо, но ты мне списываешь долг.

Одолженного накануне Коту Котовичу «червонца» было жаль, но хотелось под бочок к подруге.

Циничная сделка была скреплена рукопожатием, и я вместо него нырнул в тёмный уголок.

Как ни странно, подруга ничуть не удивилась, радостно захихикала и предложила ещё выпить.

А вот этого делать было категорически нельзя!

Доза подействовала как снотворное и я уснул. Где-то в глубине дачи похабно ухмылялся довольный Кот Котович, подруга спокойно заснула, а я остался при своих интересах.

Ленинград два

Экзамены всей группой сдали успешно. И поехали мы с другом в Питер, отметить окончание нулевого курса Плешки и зачисление на первый курс, да ещё и со стипендией.

Жили у его бабушки на Невском, возле ресторана «Москва».

Не знаю, есть ли он сейчас, но тогда функционировал – но как!

Запах мочи в подъезде у бабушки стоял такой, что без противогаза было трудно преодолеть несколько пролётов до третьего этажа.

Лифт был сломан, как всегда.

Друг мой служил в армии, в стройбате, с лицами некоренной национальности и набрался от них мата на всех языках народов СССР.

Когда мы пытались рассказать бабушке про вонь на лестничной клетке, то она нас плохо понимала.

Была банально глуха, как тетерев.

Тогда друг не выдерживал и вворачивал словцо:

– Анову сиким. Бабушка спрашивала:

– Какие, какие носки?

– Гешделах, – не унимался он.

– Нет, нет, никто не звонил, – вторила бабуля. Поняв тщетность наших попыток, мы решили сами изловить «ссущих» и «гадящих».

Однажды поздним вечером, выпив по 0,7 портвейна, мы заняли исходную позицию под лестницей.

Ждать пришлось недолго.

Кто-то зашёл в тёмный подъезд, где по старой-доброй традиции не горело ни одной лампочки, и начал смачно ссать.

Когда журчание прекратилось, мы ломанулись из засады, а друг уже занёс кулак размера немалого – глядь, перед нами интеллигентнейшего вида старушенция.

Окинула нас презрительным взглядом институтки из Смольного и благородно удалилась на полупуантах.

Дар речи мы потеряли, конечно, и впопыхах спустились на полпролёта.

Смотрим, а там не только лужа неправильной формы, но ещё и куча свежего, дымящегося дерьма от «гомо сапиенс».

С тех пор я побаиваюсь интеллигентных старушек и тёмных подъездов.

А место это мы по утряне пометили, дабы люди в Питере справляли нужду по-праздничному с улыбкой на устах.

Красной краской вывели огромный ромб и «„Спартак“ – чемпион!» рядом, чтобы мало не показалось.

Великая американская революция

Настало первое сентября, а вместе с ним начались занятия на первом курсе.

Группа наша была своеобразная и состояла как из рабфаковцев, так и из абитуриентов, набравших неслыханный проходной балл.

Московский институт народного хозяйства имени Плеханова входил в пятёрку самых «блатных» вузов не только Москвы, но и всего Союза.

Достаточно сказать, что с нами училась дочь первого космонавта Галя Гагарина.

Девочка очень скромная, даже застенчивая.

Сдавала всё на одни пятёрки, причём заслуженно. Никаких поблажек от преподавательского состава ей не было.

Все свои отличные оценки Галя заработала честным трудом, умом, прилежанием, усидчивостью.

Но это был исключение, среди студентов дневного отделения Плешки таких было до неприличия мало.

Уже в те годы припарковаться около института было весьма проблематично.

Вся стоянка была забита различными моделями «Жигулей», которые принадлежали отнюдь не профессорско-преподавательскому составу, а, напротив, студентам.

Много было колоритных личностей, которые так и просятся на обложку журнала или книги, да ещё и с тиснением.

Одного из них звали Сидор.

Прибыл Гордей Малоземцев из глухой воронежской деревни, но хватка у него была мёртвая, а желание остаться в Москве по распределению просто патологическое.

Все окружающие люди у Гордея были, по определению, козлы или дятлы.

По аналогии с Сидоровым козлом его прозвали Сидор.

Ещё Сидор очень не любил футбол. И не смотрел его принципиально.

Зато наутро, после очередного проигрыша «Спартака», потирая свои модные усики, не преминул замечать:

– Все ваши «Спартаки» – «Динамо», Жора ваш Ярцев – говно!!!

– И Гаврилов тоже, – добавлял Гордей, за что немедленно посылался мною на хуй, и не только мною одним.

Цинизм и беспардонная железобетонность его не имели границ даже для такого законченного хама и наглеца, как ваш покорный слуга.

Учился вместе с нами тишайший и никого не обижающий студент Валя Тарапунька.

Настоящую его фамилию, Тимошенко, многие забыли.

А вот знаменитых Тарапуньку и Штепселя – Тимошенко и Березина – помнили все.

Самое интересное, что Валёк был ещё девственник, то есть даже не целовался с девочками, не говоря уже о большем.

Мы, как жлобы, ржали и хохотали и всячески разыгрывали Валентина.

Особенно усердствовал Сидор.

Начало нового учебного года, первый день занятий, сентябрь. На дворе бабье лето, и ласковое, как грудь девицы, солнце припекает прямо в окна аудитории, рассыпаясь на тысячи маленьких солнечных зайчиков.

Зайчики пляшут и лезут к нам прямо в душу и штаны, спрашивая:

– Как дела на любовном фронте?

Входит Тарапунька, он блаженно улыбается и щурится, глядя на солнышко.

На его устах застывает улыбка дауна, но Валёк дарит её всем нам от всей своей беззлобной и ещё детской души.

– Ишь ты, – говорю я, оглядывая Тарапуньку сверху вниз.

– Наверное, трахнул кого-нибудь на каникулах…

– Или его трахнули, – смачно подытоживает Сидор, и все ржут в голос.

Буквально через несколько месяцев в Америке выбрали нового президента.

Это событие мы отметили по своему, с огоньком.

– Слышь, Валентин, – обращается Сидор к Тарапуньке. – Ты слышал – в Америке произошла социалистическая революция, президент свергнут, а к власти пришли коммунисты.

– Хватит вам меня разыгрывать!

– Если не веришь, то и иди в деканат. Там есть телевизор, а по этому поводу ещё и внеочередное партсобрание назначили.

Уходя, Тарапунька грозит нам пальцем, но возвращается очень перевозбуждённым:

– Да! Действительно деканат закрыт, там какое-то закрытое совещание!

Он явно взволнован, видно, что сильно рад за угнетаемый американский народ.

Но тут заходит профессор, начинается лекция по предмету «Экономическая география».

– Нуте-с… – Профессор смотрит на аудиторию. – Какие вопросы по предыдущему материалу?

– Товарищ профессор! Поздравляю вас с победой американского народа над капиталистами! – буквально кричит Тарапунька.

Ещё долго старенького профессора откачивали водой, даже давление мерили.

Сильно он возмущался таким циничным хамством, а студент Тимошенко получил строгий выговор по комсомольской линии.

«Свободу Анжеле Дэвис!»

Другие студенты были ничуть не хуже Сидора, а в чём-то его превосходили.

Из далёкого города Ессентуки прибыл на учёбу в столицу неимоверных размеров чел.

Прозвали его Толстинский. Передвигался он на полусогнутых, зато чувством юмора обладал отменным.

Вес его сильно зашкаливал за центнер, огромные стоптанные туфли имели оглушительный сорок восьмой размер.

Также он имел несомненные таланты по написанию мерзких стихотворных пасквилей и не менее скабрёзных рисунков сомнительного содержания.

При всей своей огромной массе Толстинский был очень подвижен, много жестикулировал руками.

В плане жестикуляции он даже мог дать фору многочисленным неграм нашего института. Особенно знаменит был негр по кличке Шурик.

Про то, как Шурик сдавал экзамен по предмету «История экономических учений», по Плешке ходила целая легенда.

И грех не написать об этом отдельную главу, что я с удовольствием и сделаю чуть ниже.

Вместо того чтобы учиться, на лекциях и семинарах мы занимались откровенной ерундой и лодырничали.

Особенно доставалось профессору по экономической географии.

По возрасту он был глуховат, а вот зрением обладал отличным.

Однажды мы так раздухарились, что профессор выгнал меня с лекции.

И для того, чтобы меня идентифицировать, сказал:

– Молодой человек с чёрненькой головкой! Выйдите вон из аудитории!

После такого пассажа очень многие спрашивали, действительно ли у меня чёрненькая головка, ведь на негра я не был похож.

А головка члена имела исконно синий цвет, как положено.

Но наших отморозков это не останавливало. До самого окончания института меня так и называли – «молодой человек с чёрненькой головкой».

Перед экзаменом, дабы профессор меня не узнал, мелькнула дикая мысль окраситься в блондина.

Да, на счастье, старичок профессор занемог, а вместо него экзамен принимала молоденькая преподавательница с кафедры.

Ей я сдал без труда, рассказав, как трудно живётся в Америке неграм и многочисленным коммунистам.

Для пущей важности даже прикрепил к джинсовой куртке ветхозаветный значок из пластмассы с Анжелой Дэвис.

Симпатичная преподавательница так растрогалась, что даже чмокнула меня в щёку.

Тут же возникла гадкая мыслишка закрутить с ней интрижку, но моя тогдашняя пассия Марина, из нашей же группы, так выразительно посмотрела на меня, что мысль об адюльтере исчезла так же внезапно, как и появилась.

Так я получил свою первую и последнюю пятёрку за все годы обучения в институте.