Текст книги "От Франсуа Вийона до Марселя Пруста. Страницы истории французской литературы Нового времени (XVI-XIX века). Том I"

Эта социальная избирательность очень тесно соединяет обрамление с самими новеллами. Впрочем, в последних картина жизни намного шире. Однако Маргариту вряд ли стоит считать дотошным бытописателем своего времени. По ее книге можно, конечно, судить о том, как жили люди того времени, но в значительно большей степени о том, как они чувствовали и любили. Поэтому здесь нет новых героев – лихих авантюристов, смелых путешественников, оборотистых купцов. Нет и столь обычного для новеллистики Возрождения персонажа – ловкого плута, надувающего всех окружающих просто так, ради самого процесса надувания. В героях новелл Маргарита ценит не предприимчивость и находчивость, а силу чувства, его благородство и возвышенность, богатую внутреннюю жизнь. Этим в равной мере наделены как герои новелл, так и персонажи обрамления. Вот почему так мало в «Гептамероне» уличных сцен, изображения городского люда, его забот и забав. Куда чаще действие происходит в замке, причем не в бальной зале, а в укромном кабинете, оранжерее, спальне, на террасе или в парке, и участвуют в нем обычно двое – дама и ее кавалер. Конечно, есть в книге и иные новеллы – с иным местом действия и иными героями, но указанное смещение акцентов в выборе ситуаций и действующих лиц, бесспорно, отличает сборник Маргариты Наваррской от других новеллистических книг эпохи Возрождения. Вот почему в «Гептамероне» интерес заметно перемещается с новелл на их обсуждения, и без последних сами новеллы теряют многое как в своей занимательности, так и в их идеологической нагрузке. Ведь книга Маргариты представляет собой не только цикл пестрых новелл, но и своеобразный трактат на моральные темы, написанный в форме живых и динамичных диалогов. «Гептамерон» – это книга об идеальном придворном и – шире – об идеальном человеке эпохи, а также о подлинной любви и о личном достоинстве человека.

Сместив центр тяжести в сторону взаимоотношений индивидуумов и личной жизни, Маргарита неизбежно очень многие новеллы посвятила любовной тематике. Почти все персонажи писательницы одержимы любовью и домогаются здесь успеха – кто хитроумными уловками, кто грубым насилием, кто терпеливым, молчаливым «служением». Любовная страсть знакома всем – и принцам крови, и знатным дворянам, и простым горожанам. В ее незримые сети попадают и опытные кокетки, и завзятые придворные волокиты, и простодушные девушки, и благочестивые монашки, и мудрые государственные мужи. Но это не привычное нам ренессансное «раскрепощение плоти». Писательница полагала, что в сфере любовных отношений наиболее всесторонне и полно раскрываются характеры, именно здесь обнаруживает себя подлинное лицо персонажа. Истинная любовь, глубокая и чистая, – это удел сердец возвышенных и благородных; те же, кем движет грубая чувственность, способны на подлые поступки и даже на преступления, хотя они могут принадлежать и к самому древнему аристократическому роду. Но для одних такая низкая страсть – лишь временное постыдное заблуждение, для других же – само существо их натуры. Для самой писательницы, а следовательно, и для тех персонажей, которые выступают рупорами ее идей (Уазиль, Парламента, Дагусен и некоторые другие), свойственно возвышенное представление о любви, вообще о жизни человеческого духа.

Примерам такой любви, таких высоких душевных качеств человека посвящено немало рассказываемых историй. Но вот что следует отметить. Среди этих любовных историй не так уж много повествований со счастливым концом. Герои многих новелл, горячо (и подчас тайно) любящие друг друга, становятся жертвами либо враждебных им обстоятельств, либо собственной гордыни, собственного превратного представления о добродетели и чести. И напротив, нередко приходят к счастливой развязке те новеллы, где изображены человеческие заблуждения и пороки.

В книге новелл Маргариты Наваррской немало рассказов, исполненных то тонкой иронии, то озорной шутки. Но многие из историй книги печальны. Очень много новелл повествует об исковерканных судьбах, о людской черствости, о глухоте к высоким и благородным порывам. И не меньше историй о низости и жадности, о сластолюбии и вероломстве, о коварстве и глупости. Несправедливость и зло, царящие в мире, Маргарита показывает подчас в сгущенном, концентрированном виде. Поэтому в «Гептамероне» мы не найдем безответственных или прекраснодушных утопий, каких было немало на заре Ренессанса; здесь доминирует трезвый взгляд на жизнь, на светское общество того времени, и в изображении этого общества нет смягчающих, идеализирующих красок. В этом обществе, каким его рисует писательница, господствует лицемерие, ложная гордыня, тщеславие, сословная спесь, а на периферии этого общества, в среде зажиточной городской буржуазии, эти пороки приобретают порой уж совсем уродливые формы.

Пороками этими заражено и духовенство. Однако было бы ошибкой считать, что наиболее сатирически резко изображены в «Гептамероне» служители церкви. Если сравнить книгу Маргариты со средневековыми фаблио и с предшествующей новеллистикой, то станет очевидным, что антиклерикальная сатира занимает в книге вспомогательное, второстепенное место. Лишь монашество, особенно монахи так называемых «нищенствующих» орденов, вызывает у писательницы откровенную неприязнь – из-за свойственного ему воинствующего лицемерия и полной общественной бесполезности. Поэтому религиозность Маргариты не находится в противоречии с ее антимонашескими настроениями. И вовсе не в этом, как иногда полагают, противоречивость книги. Она – в сочетании высокого представления о достоинствах человека с трагическим осознанием тщетности поисков гармонии в мире и в человеческой душе. Этим «Гептамерон», созданный в кризисный момент французского Возрождения, кое в чем предваряет произведения, которые появятся на его позднем этапе.

Однако историко-литературное значение книги не только в этом. «Гептамерон» стоит на очевидном переломе в эволюции французской новеллы. В книге происходит ее заметная трансформация. Происходит это, видимо, помимо намерений писательницы, которая в большей мере опиралась на новеллистический канон, чем от него отталкивалась. Но это уже совершенно не цикл новелл. Мы уже говорили, что в «Гептамероне» можно обнаружить отдельные приметы философского диалога, трактата на этические темы, а также мемуаров и эссе (вот почему эту книгу так любил Монтень); добавим, что от него прямой путь и к любовно-психологической повести и барочной новелле, которые появятся в конце XVI и особенно в следующем столетии, а через них – к новеллистике и иным произведениям г-жи де Лафайет и ее современников.

Во второй половине XVI века развитие французской литературы протекает совсем в иных общественных и культурных условиях, чем в первую половину века. Франция переживает острый политический кризис, выразившийся в так называемых Религиозных войнах (1562 – 1594), которые вели между собой гугеноты и католики и в которых разногласия по конфессиональным вопросам прикрывали противоречия экономические и политические (в том числе и династические). В идеологической и культурной сфере это было, естественно, время ожесточенной полемики по религиозным, философским и политическим вопросам и существенной переориентации в области литературных вкусов и норм.

Хотя в это время создается немало значительных произведений в прозе (в том числе «Опыты» Монтеня), подлинной «властительницей дум» и всеобщим увлечением становится поэзия. Вторая половина века – это период безраздельного господства в литературе «Плеяды»[201]201
  Сводку основных сведений о «Плеяде» см. в работе: Сhamard H. Histoire de la Pléiade. 4 vol. Paris, 1939 – 1940. Глубокое осмысление и всесторонняя оценка творческого наследия этого направления даны в книге: Виппер Ю. Б. Поэзия Плеяды. М., 1976.


[Закрыть], литературной школы, представители которой – Ронсар, Дю Белле, Баиф, Жодель и другие – стали авторами произведений высочайшей эстетической и идейной значимости.

Французская новеллистика второй половины XVI века во многом утрачивает позитивные завоевания писателей первой половины столетия. Обычно говорят о трех основных особенностях новеллистики французского Возрождения – о стремлении писателей создавать не просто сборники, а именно книги новелл, отмеченные определенным единством, о пронизывающих эти книги дидактических установках, о тенденции если и не реалистической еще в полной мере, то связанной с вниманием к достоверности и правдоподобию[202]202
  См.: Kasprzyk К. Nicolas de Troyes et le genre narratif en France аu XVI siècle. P. 312 – 329.


[Закрыть]. При всей неполноте и условности этих «черт» (почему бы вместо дидактики не говорить об определенном положительном этическом идеале, не добавить такую существенную «черту», как демократизм, связанный с воспроизведением жизни самых широких слоев французского общества той поры?) они, бесспорно, присутствуют в тех книгах, о которых только что шла речь.

Во второй половине века на смену самозамкнутой новеллистической книге приходит просто сборник рассказов, подчас в нескольких томах. И к тому же по большей части – неоригинального, заимствованного, чуждого французской действительности содержания, что в какой-то мере вступает в противоречие с установкой на достоверность.

Так, в 1555 году появляется анонимный сборник под довольно длинным названием: «Некоторые из прекрасных историй о любовных и прочих похождениях». Полагают, что его автором мог быть некий Антуан де Сен-Дени, кюре из Шамфлера. В этой книге большая ее часть является переработкой итальянских образцов (прежде всего Мазуччо), и лишь некоторые новеллы разрабатывают чисто национальные сюжеты и ситуации. Но особенно популярным стал во Франции Банделло. Его рьяными пропагандистами были П. Боэстюо и особенно Франсуа де Бельфоре (1530 – 1583). Последний в 1560 – 1580-x годах выпустил несколько томов своих переводов-переделок итальянского писателя под красноречивым названием «Трагические истории, извлеченные из итальянских произведений Банделло». Участвовал Бельфоре и в пятитомном коллективном сборнике «Некоторые истории, извлеченные из многих знаменитых авторов», где он, в частности, поместил обработку рассказа о Гамлете.

Было бы слишком прямолинейным связывать пристрастие Бельфоре к сюжетам трагическим и кровавым с эпохой Религиозных войн, которые, конечно, были в достаточной степени жестоки и кровавы. Правильнее было бы говорить о глубоко драматическом восприятии эпохи, выявлении в ней писателем неразрешимых противоречий, коверкающих души, ожесточающих их (что мы найдем уже отчасти у Маргариты Наваррской, а Бельфоре был учеником Маргариты). Многие писатели и поэты второй половины века все более трагически воспринимают жизнь в целом, что нередко приводит их к героическому стоицизму (Ронсар) и к скепсису (Монтень).

Под этим же углом зрения воспринимает действительность и Жак Ивер (1520 – ок. 1571). Его книга «Весна Ивера»[203]203
  Здесь перед нами прозрачная игра слов, так как фамилия автора Ивер означает «зима».


[Закрыть] вышла, видимо, уже после смерти автора, в 1572 году. Она состоит ив пяти больших новелл, связанных не очень сложным и не очень пространным обрамлением: компания знатных кавалеров и дам, носящих многозначительные символические имена, развлекается в некоем замке, рассказывая перед ужином о случаях трагических и трогательных, о примерах возвышенной любви, истинного благородства и т. д., что, однако, не приносит их носителям покоя и счастья. Что касается образов рассказчиков, то здесь они не очень индивидуализированы; содержание новелл тоже никак их не характеризует, ибо тональность рассказываемых историй одна и та же.

Персонажи новелл Ивера оказываются обычно игрушкой в руках неумолимой и жестокой судьбы; они с неутомимым упорством идут навстречу уготованной им трагической жизненной развязке и сами ускоряют ее – либо накладывая на себя руки (когда удары судьбы становятся слишком неожиданными, незаслуженными и жестокими), либо добровольно отказываются – не от счастья даже, а от возможности хоть как-то поправить свою жизнь, и обрекают себя на одиночество и аскезу, либо просто умирают от избытка чувств (если не от шпаги или яда скрытых или явных недругов). По мысли автора, добро и зло, успех и несчастье разлиты в жизни в равных дозах, и за миг удачи надо тут же платить сторицей. Как говорит один из персонажей обрамления, «счастье и несчастье чередуются столь же неизбежно, как после дождя бывает солнце, а после солнца дождь; поэтому следует помнить, что колесо не перестает вращаться, и, возносясь наверх, ждать падения вниз». Так на словах. А на деле в той действительности, которую рисует Жак Ивер, зло явно клонит весы человеческих судеб в свою сторону, трагическое начало несомненно доминирует.

Казалось бы, писатель довольно точен в своих картинах: в его новеллах фигурируют действительно имевшие место события (скажем, итальянские войны Франциска I), называются известные политические деятели эпохи. Отчасти верно (но, быть может, несколько предвзято) обрисована политика итальянских монархов и пап, царившие при их дворах вероломство, жестокость и одновременно – определенный культ внешней, показной рыцарственности. И на этом достоверном фоне Ивер плетет свои вымыслы. Особенно вымышлены, нарочито разложены по полочкам, а потому явно упрощены характеры его героев. Отсюда и длинноты в описаниях их переживаний, сильных и трогательных, отсюда же – обилие приподнятых, полных восклицаний монологов, обильно насыщенных примерами из античной мифологии и истории, вообще вся та риторика, которая до краев наполняет книгу Ивера. Тут уже не было ничего общего с лирическим напряжением «Гептамерона», никогда не грешившего ложной патетикой и многословием.

Далеко не случайно отдельные сюжеты из «Весны» были использованы в трагедиографии конца века (в том числе предшественником Шекспира Кидом в его «Испанской трагедии»). Тот пессимистический взгляд на действительность, который доминирует в «Весне», в еще более сгущенном, гипертрофированном виде обнаруживается в произведениях Франсуа де Россе (ок. 1570 – ок. 1619), чей сборник «Трагических историй» (1614) представляет собой яркий образец барочной новеллистики.

Однако творчество подражателей и последователей Банделло является не единственным вариантом эволюции французской позднеренессансной новеллы. Немало писателей продолжало разрабатывать исконные домашние сюжеты, создавая новеллы-очерки и новеллы-анекдоты, отмеченные «острым галльским смыслом», и рисовать картины повседневной жизни средних слоев тогдашнего общества. Но новеллы эти не складывались в сборники, да и не существовали автономно. Они обильно насыщали, в качестве колоритнейших и веселых примеров, книги довольно неопределенной жанровой принадлежности. В основном это бывали заметки и рассуждения о чем угодно – о любви, о ревности, о вине, о женщинах, о браке и семейном согласии, о вражде и дружбе, о молодости и старости и т. д. Такова книга пуатевинца Гийома Буше «Утра» (1584), таковы «Девять утренних бесед» и «Послеполуденные беседы» (обе изданы в 1585 г.) Жана Дагоно, сеньора де Шольера (1509 – 1592), такова и замечательная книга Франсуа Бероальда де Вервиля (1556 – ок. 1612) «Способ преуспеть» (издана ок. 1610 г.).

Как видим, «новостью» (по-итальянски «новеллой», откуда и сам термин) у писателей французского Возрождения могли становиться самые разные события; это могла быть и весьма реальная, уже достаточно давняя, но продолжающая поражать своей нелепостью, невообразимым комизмом, отчаянной лихостью и т. д. история, и происшествие действительно из ряда вон выходящее, совершенно исключительное, неповторимое; это мог быть короткий анекдот, даже просто картинка нравов без острого сюжета и без развязки и длинная история если и не всей жизни, то ее большей, наиболее существенной части, когда нравственные устои персонажей проходят самую строгую проверку и решается их судьба. Но в любом случае, и тогда, когда событие трактуется как достаточно распространенное, типическое, и тогда, когда оно подается как небывалое, оно должно быть по-своему ярким, а рассказ о нем – занимательным и поучительным. Тем самым, речь уже идет не только о сюжете, но и о способах его передачи. Они также могут быть очень разными, но непременно доставляющими удовольствие, увлекающими. Теории новеллы во Франции XVI века создано не было, поэтому авторы новелл разрабатывали этот жанр на свой страх и риск.

Французские новеллисты эпохи Возрождения, при всем различии свойственных им стилистических манер, при всей пестроте разрабатывавшихся ими жанровых разновидностей новеллы, при всей несхожести их жизненных позиций и взглядов (от жизнерадостного, типично ренессансного свободомыслия Деперье до трагического стоицизма Маргариты Наваррской и пессимизма Жака Ивера), решали, каждый по-своему и часто совершенно непохоже друг на друга, сходные задачи. С одной стороны, это было многообразное и широкое воспроизведение жизни различных слоев общества того времени. В известной мере это было бытописательством, «очеркизмом», но в этом бесхитростном описательстве таилось немало реалистических находок и открытий. Затем, это были попытки проникнуть в глубины человеческой души, вскрыть внутренние пружины характера, причем уже вне сословных да и подчас религиозных рамок и даже в их преодолении, в открытой борьбе с ними. Вряд ли можно говорить о каком-то «возрожденческом психологизме» французской новеллы, но и в этой области были сделаны тонкие наблюдения и открытия (например, Маргаритой Наваррской). Наконец, новеллисты французского Возрождения (и тут, конечно, как и их итальянские или испанские собратья) далеко продвинули вперед писательскую технику – приемы воссоздания окружающей человека природы и городского быта, способы передачи движений человеческой души и внешнего поведения человека, способы изображения отдельной личности и толпы, напряженного, искрометного диалога и медитативного монолога и т. д.

Тем самым, в ходе своей эволюции на протяжении полутора столетий из «низкого», во многом чисто развлекательного жанра средневековой литературы новелла стала жанром высоким, отмеченным определенным артистизмом и ставящим серьезные вопросы, хотя и не была узаконена классицизмом.

Не приходится удивляться, что новеллистика XVI века стала «арсеналом» и «почвой» для писателей следующего века – от Сореля и Скаррона до Мольера, г-жи де Лафайет и Лафонтена, что мимо этих книг не прошли ни Вольтер, ни Бальзак, ни Мопассан, ни Анатоль Франс. Не прошли и обыкновенные читатели нескольких веков, неизменно находившие в этих новеллах и многоликий образ эпохи, и образчики житейской мудрости, и просто увлекательнейшее и в основном веселое чтение.

НОВОЕ В ИЗУЧЕНИИ ТВОРЧЕСТВА КЛЕМАНА МАРО

Творческий путь замечательного французского поэта первой половины XVI в. Клемана Маро давно уже привлекал внимание литераторов и исследователей[204]204
  Его первым биографом стал Гийом Кольте, автор жизнеописаний почти всех значительных поэтов французского Ренессанса. Если XVII и XVIII вв. не дали крупных работ о Маро, то уже в первой половине XIX столетия творчество поэта интенсивно изучается.


[Закрыть]. Современник и соратник Рабле, Маро был высоко оценен писателями последующих эпох – и Буало, и Вольтером[205]205
  В XVII в. было широко распространено издание 1596 г.; в XVIII – издание Лангле-Дюфренуа (1731), оно было, напр., в личной библиотеке Вольтера (см.: Библиотека Вольтера. Каталог книг. М.; Л., 1961. С. 598).


[Закрыть]. Но в какой-то мере с их легкой руки в поэте видели лишь шутника, забавника, предтечу легкой, ироничной, эротической поэзии XVIII столетия. Именно таким он был воспринят и Пушкиным[206]206
  См.: Томашевский Б. В. Пушкин и Франция. Л., 1960. С. 99 – 101.


[Закрыть].

Хотя о поэте появлялись серьезные исследования и статьи, на рубеже XX-го века в представлении широкой читающей публики Маро оставался весельчаком и затейником. Не случайно он оказался героем комической оперы Андре Мессаже (либретто Альбера Карре), поставленной, между прочим, и у нас антрепризой Зимина[207]207
  См.: Поэт Клеман Маро. Комическая опера в 3-х действиях Альберта Карре. Музыка Мессаже. М.: Изд. оперы С. И. Зимина, 1906.


[Закрыть] (в роли Маро – Н. Г. Райский).

Значительный вклад в изучение жизни и творчества Маро внесли работы такого разностороннего и вдумчивого исследователя, как Пьер Виллэ[208]208
  Villey P. Recherches sur la chronologie des oeuvres de Marot. Paris, 1922; Idem. Marot et Rabelais. Avec une table chronologique des oeuvres de Marot. Paris, 1923; Idem. Introduction à l’explication des pièces de Marot // Revue de Cours et Conf. T. XXXIII. 1931. P. 111 – 120, 229 – 247.


[Закрыть], а также книги и статьи А. Ги[209]209
  Guy H. Histoire de la poésie française au XVI siècle. T. II: Marot et son école. Paris, 1926.


[Закрыть], Ф.-А. Беккера[210]210
  Becker Ph.-A. Cl. Marot, sein Leben und seine Dichtung. München, 1926; Idem. Cl. Marots Liebeslyrik. Wien, 1917.


[Закрыть], Ж. Платтара[211]211
  Plattard J. Marot. Sa carrière poétique, son oeuvre. Paris, 1938.


[Закрыть], Ж. Вианэ[212]212
  Vianey J. Les Epîtres de Marot. Paris, 1935.


[Закрыть]. Превосходную работу жизни Маро посвятил В. Ф. Шишмарев[213]213
  Шишмарев В. Ф. Клеман Маро. I. Пг., 1916. В посмертно изданном сборнике статей ученого (Шишмарев В. Ф. Избранные статьи. Французская литература. М.; Л., 1965) напечатана заключительная глава этой книги, публиковавшаяся первоначально в виде отдельной статьи («Записки Неофилологичеcкого общества». Вып. VIII. СПб., 1914. С. 297 – 331). Этого не учли составители сборника: вряд ли стоило включать в него первоначальный вариант затем переработанной главы. Так же приходится пожалеть, что другая работа Шишмарева о Маро (О переводах Клемана Маро // ИАН ОЛЯ. Сер. 6. 1927. № 9 – 11. С. 913 – 936; № 15 – 17. С. 1299 – 1318) не вошла в сборник.


[Закрыть].

Еще до появления всех этих работ начало выходить критическое издание сочинений Маро, основанное на глубоком текстологическом анализе всех дошедших до нас рукописных и печатных источников. Издание это было осуществлено Ж. Гиффре (он издал лишь второй и третий тома), а после его смерти по его материалам – Р. Ив-Плесси и Ж. Платтаром[214]214
  Marot Cl. Oeuvres. Vol. I – V. Paris, 1875 – 1931.


[Закрыть]. Это пятитомное издание Клемана Маро выходило более пятидесяти лет; за столь немалый срок значительно продвинулись вперед методы текстологической работы вообще и изучение творческого наследия поэта в частности. Таким образом, это издание устаревало, еще не будучи законченным.

Двухтомное издание Абеля Гренье[215]215
  Marot Cl. Oeuvres complètes. Vol. 1 – 2. Paris, 1938.


[Закрыть] подготовлено с учетом всей новейшей литературы о Маро, оно отличается более компактным и удобным расположением материала, но лишено какого бы то ни было текстологического и историко-литературного комментария.

Новый шаг в изучении творческого наследия Клемана Маро связан с подлинно научным анализом текстологии поэта. Нам представляется это далеко не случайным. Только глубокое и всестороннее знание текстов писателя, их истории позволяет прийти к верным историко-литературным выводам. С другой стороны, правильное понимание этих текстов (хотя бы для выработки канонического текста) невозможно без широкого литературоведческого подхода к ним. Таким образом, здесь мы наблюдаем слияние интересов истории литературы и текстологии, когда последняя не ограничивается (как это еще иногда бывает) вопросами эдиционной техники, а органически приводит к большим историко-литературным обобщениям[216]216
  Насколько вопрос о направлении и задачах текстологии актуален, показала дискуссия, развернувшаяся на страницах журнала «Русская литература» (1965. № 1. С. 65 – 80, № 3. С. 125 – 162).


[Закрыть]. В новых работах, посвященных Маро, о которых пойдет речь ниже, произошло именно так.

Из работ середины и второй половины XX в. наиболее значительными представляются нам статьи, публикации и книги Клода-Альбера Мейера, профессора французской литературы Лондонского университета[217]217
  Из работ тех же лет мы оставляем в стороне ряд исследований на частные темы, а также книги: Leblanc P. La Poésie religieuse de Clément Marot. Paris, 1955; Saulnier V.-L. Les Elégies de Clément Marot. Paris, 1952 (см. также его статью: Etat présent des études marotiques // Information littéraire. 1963. № 3. P. 93 – 108).


[Закрыть]. Мейер опубликовал одно неизвестное стихотворение Маро, напечатал несколько статей, посвященных ряду плохо изученных фактов биографии поэта. В 1952 – 1953 гг. появилась его статья «Текст Маро»[218]218
  Le Texte de Marot // Bibliothèque d’Humanisme et Renaissance. T. XIV. 1952. P. 314 – 328. T. XV. 1953. P. 71 – 91.


[Закрыть] – его первый опыт изучения текстологии поэта. В 1954 г. Мейер выпустил двухтомную «Библиографию произведений Клемана Маро»[219]219
  Mayer C.-A. Bibliographie des oeuvres de Clément Marot. T. I – II. Genève, 1954.


[Закрыть], следом за которой стали выходить тома нового собрания сочинений поэта[220]220
  Les Epîtres. Londres, 1958; Oeuvres satiriques. L., 1962; Oeuvres lyriques. L., 1964; Ouevres diverses. L., 1966; Epigrammes. L., 1970; Traductions. L., 1980.


[Закрыть].

«Библиография» Мейера – это не библиография в обычном смысле слова, хотя в ней и учтены по возможности все издания Маро XVI в. и все дошедшие до нас рукописи, копии и списки. Ценность этого исследования Мейера не только в его исчерпывающей полноте. Здесь перед нами не только подробнейшее библиографическое или археографическое описание каждой книги или рукописи, но и воссоздание их истории с обязательным выяснением степени участия поэта в их возникновении. Таким образом, если это еще и не история творчества Маро, то по крайней мере история его книг. Этот углубленный анализ был нужен исследователю не только для выяснения ряда неясных вопросов творческой биографии писателя, но и для обоснования тех текстологических решений, к которым он пришел при издании нового собрания сочинений Маро. Текстологические позиции Мейера последовательны и определенны. В отличие от очень многих зарубежных литературоведов, он считает, что в основу критического издания должен быть положен последний авторский текст. Но его понимание последней авторской воли далеко от прямолинейного и механистического толкования этого основного понятия текстологии. Мейер это прекрасно демонстрирует анализом так называемой «рукописи из Шантийи»[221]221
  Bibliographie. T. I. P. 10 – 18.


[Закрыть]. Речь идет о рукописном сборнике произведений Маро, выполненном для коннетабля Анн де Монморанси под наблюдением автора в 1538 г. Хотя ряд произведений Маро воспроизведен здесь в последней по времени авторской редакции, Мейер справедливо считает, что смягчения и «улучшения», произведенные поэтом, не должны вноситься в «дефинитивный» текст, ибо появление этих новых вариантов объясняется лишь тем, что рукопись предназначалась для рьяного католика всемогущего Анн де Монморанси. Исследователь полагает, что источником основного текста следует считать лионское издание С. Грифиуса, осуществленное в том же 1538 г., но несколькими месяцами ранее указанной рукописи. При подготовке этого издания Маро не был связан никакими охранительными соображениями, мог дать полную волю своему таланту. Все это весьма аргументированно показано исследователем.

Если текстологические рекомендации Мейера в вопросе о выборе основного текста представляются нам правильными (правда, не вполне развернута критика издания Константена 1544 г. – исследователь отрицает какое бы то ни было участие в нем самого Маро), то больше споров могут вызвать вопросы атрибуции и особенно принцип распределения произведений по отдельным томам нового издания. Т. е. его композиция.

В те же самые годы появился ряд исследований и публикаций, которые ввели в научный обиход новые тексты Маро[222]222
  См., напр.: Meylan H. Epîtres du coq à l’âne. Genève, 1955. См. нашу рецензию на эту книгу: Вопросы литературы. 1958. № 4. С. 242 – 245.


[Закрыть]. Мейер включает их в свое издание очень осторожно[223]223
  Ср. у В.-Л. Сонье: Etat présent des études marotiques // Information littéraire. 1963. № 3. P. 96.


[Закрыть]. В ряде случаев эта осторожность оправдана, в других – чрезмерна. Нам представляется, например, убедительной аргументация Анри Мейлана, считавшего возможной принадлежность Маро одного из опубликованных им сатирических посланий[224]224
  Meylan H. Op. cit. P. 45 – 55.


[Закрыть]. Мейер эту возможность отвергает[225]225
  Marot. Oeuvres satiriques. P. 36 – 37.


[Закрыть], хотя в данном случае степень вероятности авторства Маро вряд ли меньше, чем в некоторых других. Вообще, Мейер заявляет себя сторонником прежде всего документальных методов атрибуции. А так как документов-то нет, он ищет подтверждения или отрицания авторства Маро в самом тексте произведения. Но, как справедливо заметил В.-Л. Сонье[226]226
  Saulnier V.-L. Op. cit. P. 97.


[Закрыть], в книгах поэта мы далеко не всегда найдем элементы его авторской исповеди. Т. е. точный рассказ о событиях его жизни; поэтому во многих случаях атрибуции следовало бы прибегать к данным языка и стиля, в том числе к точным статистическим методам их обработки. Мейер этого, к сожалению, не делает.

Большие сомнения вызывает избранная исследователем композиция издания. Он пишет: «Распределение произведений в издании сочинений Маро должно быть смешанным, группирующим то вещи одного жанра, то стихотворения, объединяемые по сюжету или по тону»[227]227
  Mаrоt. Les Epîtres. P. 31.


[Закрыть]. В рецензируемом издании так и сделано: в первом томе («Послания») сделана попытка выдержать жанровый принцип, во втором («Сатирические произведения») и третьем («Лирические произведения») – отбор произведен по сходству темы и тона. В трех последующих томах издания исследователь в конце концов вернулся к старому жанровому принципу (том четвертый составили рондо, баллады, эпитафии и сонеты, том пятый – эпиграммы, том шестой – переводы).

Нам представляется в данном случае более оправданным строгое следование авторской воле. Коль скоро тексты печатаются по изданию 1538 г., то и композиция должна соответствовать этому изданию. Мейер подробно останавливается на этом вопросе, но приходит к иному выводу[228]228
  Ibid. P. 26 – 31.


[Закрыть]. Нам кажется, что исследователю подчас изменяет историко-литературное чутье, вообще свойственное ему в большой степени. Дело в том, что в первой половине (скорее, во второй трети) XVI в. во Франции происходит разложение традиционных поэтических циклов, объединяемых по чисто формальным признакам (что было столь характерно для позднего Cредневековья), и сложение новых, в которых главным была тематико-стилистическая общность. У Клемана Маро мы обнаруживаем оба эти процесса; внутреннее разложение старых циклов видно в его песнях, балладах, посланиях, сложение новых – прежде всего в эпиграммах, выдающемся достижении французской ренессансной сатирической поэзии.

Эти процессы, очень важные для истории литературы и для творчества Маро, не отражены в издании Мейера, что, по нашему мнению, является его наиболее значительным и, может быть, единственным серьезным недостатком.

Новая классификация произведений Маро, основанная на глубоком изучении их текстов, приводит исследователя к интересным историко-литературным выводам. Издание не случайно начинается с «Посланий». Мейер считает их наиболее характерным жанром поэзии Маро. «Именно в посланиях, – пишет ученый, – Маро показывает все свое остроумие; но в этих же стихотворениях он предается самым горьким размышлениям; именно в посланиях содержится самая резкая сатира, но в посланиях же Маро поднимается до самого высокого лиризма»[229]229
  Mаrоt. Les Epîtres. P. 36. Ср.: Saulnier V.-L. Op. cit. P. 100.


[Закрыть]. Мейер указывает на новаторский характер творчества Маро, на его безоговорочную принадлежность эпохе Возрождения[230]230
  Маро еще совсем недавно рассматривался как «последний поэт Средних веков» (см., напр.: Morçay R. La Renaissance. Т. I. Paris, 1933. P. 115). Новаторский характер творчества Маро убедительно показан Ю. Б. Виппером (Филологические науки. 1960. № 3. С. 16).


[Закрыть]. Как подчеркивает исследователь[231]231
  Mаrоt. Oeuvres lyriques. P. 28.


[Закрыть], это стремление к обновлению, к реформе французской поэзии было характерно для всего творческого пути Маро, по крайней мере для его творчества начиная с 1527 г., когда поэт решительно порвал с традициями риториков. Это новаторство не было каким-то бессознательным актом, как это иногда изображается[232]232
  Ср.: Villey P. Marot et Rabelais. Paris, 1923. P. 146.


[Закрыть]. «Маро прекрасно отдавал себе отчет в том, что он делал, – пишет Мейер, – он вполне сознательно был новатором. Если это видели не всегда, если можно было подумать, что реформа Маро была бессознательной или, иначе говоря, невольной, так это потому, что в отличие от поэтов “Плеяды”, Маро творил и преобразовывал, ничего об этом не говоря. Он никогда не выставлял себя революционером и никогда не осуждал своих предшественников, он не корчил из себя законодателя Парнаса и не писал ни пламенного манифеста, ни “Поэтического искусства”, но без излишней шумихи он делал дело новатора»[233]233
  Marot. Oeuvres lyriques. P. 29 – 30.


[Закрыть]. В предисловии к каждому из всех вышедших томов Мейер подчеркивает этот новаторский характер творчества Маро, останавливаясь также на эволюции поэта.

Но Маро принадлежит эпохе Возрождения не только как новатор в области поэтической формы. Мейер не без основания ставит поэта в один ряд с самыми передовыми мыслителями и художниками его времени; он пишет: «Особенно своей сатирической поэзией Маро принадлежит своей эпохе, и отразившийся в ней дух – это революционный дух Возрождения, тот дух, который вызвал к жизни “Письма темных людей”, “Домашние беседы” и “Похвалу глупости” Эразма, “Пантагрюэля” и “Гаргантюа” Рабле и “Кимвал мира” Бонавентюра Деперье. Везде верования, догмы, установления и ценности Средневековья были поставлены под вопрос, были подорваны насмешками, пародией, шуткой. Везде гуманизм обнаруживает свою несокрушимую силу. Сатирические произведения Маро следует рассматривать в перспективе этой грандиозной литературы, в которой они занимают одно из первых мест»[234]234
  Marot. Oeuvres satiriques. P. 17.


[Закрыть].

Революционный дух Возрождения обнаруживается у Маро также в смелости и прогрессивности идейных позиций, в его мировоззрении. Поэта (как и его великого современника Рабле) не раз изображали веселым балагуром, бездумно смеющимся над лицемерием и глупостью служителей церкви, т. е. делали из него лишь продолжателя традиций антиклерикальной cредневековой литературы. Против этой концепции Мейер резко выступает в своей книге «Религия Маро»[235]235
  Mayer C.-A. La Religion de Marot. Genève, 1960.


[Закрыть], развивающей ряд положений его предисловия к первому тому сочинений поэта.

Обращение исследователя именно к религиозным взглядам Маро не случайно. Вопросы критики религии и церкви, их реформы находились в XVI в. в самом центре идейной и политической борьбы и отразились во всех значительных литературных произведениях того времени. И прежде всего у Маро.