Текст книги "Французская политическая элита периода Революции XVIII века о России"

Я приехал, чтобы учиться на берегах Сены, Как грубый скиф, прибывший в Афины, Что заклинает вас, робкий и любопытный, Рассеять тьму, все еще покрывающую его глаза[226]226
  Цит. по: Строев А. Ф. «Россиянин в Париже» Вольтера и «Русской парижанец» Д. И. Хвостова // Вольтер и Россия. С. 33.


[Закрыть].

В поэме Вольтера читатель видит не дикаря из далекой Московии, изъясняющегося междометиями, а россиянина-дипломата, хорошо владеющего французским языком и желающего учиться искусствам и наукам. Иными словами, последовательный оптимизм фернейского мудреца по отношению к России вносил существенные коррективы в господствовавшие во французском обществе представления.

Знаменательно, что сатирическая поэма Вольтера вызвала несколько подражаний в конце XVIII в.[227]227
  Речь идет о произведении Леклерка из Вогезов [Leelerc des Vosgues] Le Russe a Paris. Liege, an VII. См. также: Строев А. Ф. Указ. соч. С. 35.


[Закрыть]

По мнению Д. Годжи, в XVII–XVIII вв. сосуществовали два определения понятия «варварство» (антонима «цивилизованной жизни» – civilité). Во-первых, к варварам относили людей, которые не способны на поведение разумное либо потому, что живут вне города-государства, либо потому, что, живя в городе-государстве или в условиях другой формы правления, они не освободились от варварских обычаев. И, во-вторых, к варварам причисляли людей, отличающихся полным или частичным незнакомством с ремеслами. Но еще никто не связывал понятия «варварство» и «цивилизация» с четко разделенными этапами эволюции человечества и человеческого общества, никто не утверждал, что вторая приходит на смену первой в результате медленного процесса социального развития. Имела место статическая дихотомия, которая противопоставляла два абсолютно различных состояния. Разрыв между этими двумя состояниями может быть преодолен через воплощение проекта политического. Концепция цивилизации Вольтера, по мнению Годжи, создавалась именно на основе статической дихотомии [228]228
  Годжи Д. Колонизация и цивилизация: русская модель глазами Дидро // Европейское Просвещение и цивилизация России. М., 2004. С. 216217.


[Закрыть].

Если Вольтер традиционно считается одним из наиболее ярких представителей апологетической тенденции изображения России, то наиболее известными представителями тенденции противоположной считаются Ф. Локателли и аббат Шапп д’Отрош, чьи сочинения разделены тремя десятилетиями. Вскоре после окончания Войны за польское наследство 1733–1734 гг. в Париже увидело свет анонимное сочинение «Московитские письма». Русским дипломатам удалось установить, что их сочинителем был состоявший на французской службе граф Ф. Локателли. В 1733 г. Локателли прибыл в Россию, где был арестован по подозрению в шпионаже. И только осенью 1734 г. его признали невиновным и отпустили из России, запретив впредь появляться в ее пределах. Автор «Писем» утверждал, что русские коренным образом отличаются от европейцев, заявляя, что под впечатлением петровской эпохи о русских в Европе сложилось слишком хорошее мнение. Локателли полагал, что русские – это потомки скифских рабов, восставших некогда против хозяев и нашедших постоянное пристанище в северных лесах. Их вечный удел – прозябать в рабстве и невежестве. Огромные усилия и реки крови, которые должен был пролить Петр I, чтобы цивилизовать свой народ, не привели к ожидаемым результатам. Царь не знал своего народа и не смог изменить его, его подданные «мечтают только о том, чтобы вернуться к своим старым обычаям, и ненавидят все нововведения последнего времени»[229]229
  Locatelli F. Lettres moscovites. Königsberg, 1736. P. 141. Цит. по: Мезин С. А. Взгляд из Европы. С. 139.


[Закрыть]. Локателли заявлял, что русское «варварство» не только сохранилось, но оно к тому же агрессивно и угрожает Европе. Россия не отказалась от планов распространить свое владычество на соседние земли, давно пытается главенствовать на Балтийском море, сеет несогласие в Польском королевстве и желает установить там свою тиранию. Дальнейшее проникновение русских в Европу, где они способны истребить все огнем и железом, очень опасно, предупреждал автор «Московитских писем». Тем не менее Локателли считал, что Россия – это колосс на глиняных ногах и европейские армии смогут поставить ее на место силой оружия. Автор обращался к европейцам с призывом загнать московитов «в их леса»[230]230
  См.: Мезин С. А. Взгляд из Европы. С. 140.


[Закрыть]. «Московитские письма» получили довольно широкий резонанс[231]231
  Немецкий перевод вышел в 1738 г., а во Франции они оказали заметное влияние на последующую публицистику, в частности на произведение маркиза д’Аржана «Китайские письма». См.: Мезин С. А. Там же. С. 142.


[Закрыть].

В 1768 г. появилось еще одно произведение, получившее такую же, если не еще более широкую, известность, – «Путешествие в Сибирь» французского аббата и астронома Жана Шаппа д’Отроша. Сочинение это было издано при покровительстве французского министерства иностранных дел[232]232
  Целью поездки астронома, начавшейся в ноябре 1760 г., стало наблюдение солнечного затмения. Поездка через всю Европу была окончена в апреле 1761 г. в Тобольске. Помимо описания путешествия в книгу вошли астрономические и географические изыскания и перевод сочинения С. П. Крашенинникова «Описание земли Камчатки».


[Закрыть]. Автор описал быт и нравы русских, а в дополнение к этим зарисовкам он собрал в книге и некоторые исторические документы, снабдив ее очерком российской истории с 861 по 1767 г. Шапп придерживался очень критического тона в рассказах о России. Так, автор «Путешествия в Сибирь» заявлял, что все русские «чрезвычайно однообразны», ленивы, грубы и раздражительны, но зато им присущи природная веселость и «дух товарищества». Трактуя «тяжелый» нрав русских, аббат склонялся к географическому детерминизму Монтескье. В поисках причин грубого и однообразного русского национального характера Шапп приходил к выводу, что виной всему плохой состав почв, суровый климат и обилие лесов. Шапп утверждал, что «никто не осмеливается думать в России», а русским не знакомы «любовь к славе и отечеству». Единственной движущей силой всей нации является страх, отмечал французский путешественник. Вся эволюция русского общества, по его мнению, сводилась к смене одного деспотического режима другим, и Елизавета Петровна ничем не лучше прочих тиранов, правивших Россией. Духовенство же, подчиненное светской власти, неспособно ни исполнять свою миссию, ни утешать свой «фанатичный» народ. Но, подобно Вольтеру, Шапп возлагал большие надежды на просвещенного деспота, который ведет свой народ к счастью, замечая о роли Екатерины II: «Счастлива нация, если она чувствует счастье быть управляемой таким хозяином. Все шаги ведут к счастью народа. Она показывает этой самой нации, что только она достойна занимать трон Петра Первого»[233]233
  Цит. по: Элькина И. М. Шапп д’Отрош и его книга «Путешествие в Сибирь» // Вопросы истории СССР: Сборник статей. М., 1972. С. 366.


[Закрыть].

В Париже работа Шаппа не встретила хорошего приема. «Литературная корреспонденция» в марте 1769 г. разместила нелестный отзыв на книгу Шаппа д’Отроша: «Книга в дурном вкусе, в дурном тоне и дурной манере, написанная невеждой, который строит из себя философа. Было трудно соединить в таком сюжете в такой степени столько невежества, дерзости, наглости, легкомыслия, склонности к мелкому ребячеству и безразличия к правде» [234]234
  Цит. по: Lortholary A. Op. cit. Р. 196.


[Закрыть]. Мнение российской императрицы о книге Шаппа, как известно, было однозначно негативным: «Я презираю аббата Шаппа и его книгу, – писала Екатерина, – и не считаю его достойным опровержения, потому что высказанные им глупости упадут сами собой»[235]235
  Сборник РИО. Т. XVII. СПб., 1876. С. 93–94.


[Закрыть]. И все же недовольство Екатерины II послужило причиной появления опровержения сочинения французского путешественника-астронома, вышедшего под названием «Антидот» (1771 г.)[236]236
  См.: Сочинения императрицы Екатерины II. Т. VII. СПб., 1901; об «Антидоте» см.: Мадариага И. де. Россия эпоху Екатерины Великой. М., 2002. С. 539–540; Каррер д’Анкосс Э. Императрица и аббат. Неизданная литературная дуэль Екатерины II и аббата Шаппа д’Отероша. М., 2005.


[Закрыть]. Однако и это опровержение «Путешествия в Сибирь» получило не менее уничижительную оценку среди французских интеллектуалов[237]237
  Дидро в письме Гримму от 4 марта 1771 г.: «Антидот – это худшая из книг, какую можно вообразить, по своему тону, самая жалкая в своей основе, самая нелепая по своим претензиям. тот, кто опровергал Шаппа, заслуживает еще большего презрения своим низкопоклонством, чем Шапп своими ошибками и ложью». Diderot D. Correspondance. T. X. P., 1963. P. 237. Цит. по: Элькина И. М. Французские просветители и книга Шаппа д’Отроша о России // Вестник МГУ. История. 1973. № 6. С. 73.


[Закрыть].

Вместе с тем следует отметить, что географические познания французских путешественников в середине и даже второй половине XVIII в. оставались частью комплекса философских представлений и не всегда соответствовали реальному положению дел. В 1781 г. путешествие «в Сибирь» предпринял будущий французский революционер, а тогда воспитатель П. Строганова Ж. Ромм. Как отмечает А. В. Чудинов, «Сибирь», о путешествии в которую пишет Ромм, на самом деле находилась приблизительно на Урале, в окрестностях Екатеринбурга. И это могло объясняться попросту тем, что этот город тоже до 1727 г. входил в Сибирскую губернию. Был искренне убеждён, что съездил «в Сибирь», и другой француз – Жам, который в те же самые годы на самом деле побывал лишь в Предуралье, добравшись со своими спутниками только до Уфы. Причиной подобной путаницы в использовании французами термина «Сибирь», возможно, было не только слабое знание ими географии восточных областей России, но отчасти и практика применения тогда данного топонима самими русскими[238]238
  В XVIII в., наряду с географическим понятием «Сибирь», обозначавшим азиатскую часть Российской империи к востоку от Урала, существовала административная единица «Сибирская губерния» (с 1708 г.). Территории, обозначаемые этими двумя понятиями, не совпадали: губерния помимо географической Сибири включала в себя также ряд сопредельных областей Европейской России (в т. ч. Вятка, и Пермь, и Кунгур, и Екатеринбург). Хотя в 1720-х гг. западная административная граница губернии отодвинулась на восток, те или иные сведения о временах, когда административная «Сибирь» начиналась немногим восточнее Волги, могли дойти до французских путешественников. Приезжая в Вятку или в Уфу, соответственно Шапп д’Отрош и Жам полагали, что уже находятся в знаменитой «Сибири». См.: Чудинов А. В. В какую «Сибирь» ездили французы в XVIII веке. Жильбер Ромм и другие // Российская история. 2014. № 3. С. 62–71.


[Закрыть].

В XVIII в. представления французов о том, что следует называть Сибирью, были достаточно расплывчаты. Это видно и по книге аббата Ж. Шаппа д’Отроша. Французский астроном, добравшийся в 1761 г. до Тобольска, должен был иметь более или менее чёткое представление о том крае, где побывал. Однако в его сочинении понятие «Сибирь» имеет разные значения. Так, Шапп употребляет его в смысле, близком к современному нам, когда пишет, что Уральские горы, которые он называет «Пояс Земной», отделяют Россию. В описании путешествия он даёт этому топониму гораздо более широкое толкование. Оказавшись неподалеку от Хлынова, (т. е. Вятки), Шапп замечает: «Легко себе представить, каково было моё положение: затерянный во тьме ночной, в тысяче четырёхстах лье от своей родины, среди снегов и льдов Сибири»[239]239
  Чудинов А. В. Указ. соч. С. 67.


[Закрыть]. Таким образом, Шапп включает в «Сибирь» не только Зауралье, но и Урал, и даже Предуралье.

* * *

Выпады дипломатии Версаля, «стрелы», направленные в адрес императрицы Екатерины II, нельзя рассматривать вне военно-политического контекста эпохи. Но и философские споры принимали обостренный до предела характер. В 1760-е гг. вопрос о петровских реформах оказался объектом спора Руссо и Вольтера. Руссо был первым, кто в полемике с Вольтером преодолел абстрактный просветительский антропологизм и схему историописания, стирающую различия между странами. Могущественный царь, планомерно продвигающий свой народ от варварства к культуре, и абсолютно податливая народная масса – эта просветительская концепция оказалась для Руссо совершенно неприемлемой. Не правители, а народы, обладающие собственной национальной спецификой становятся у него провиденциальными субъектами исторического процесса[240]240
  Гро Д. Указ. соч. С. 13.


[Закрыть]. Жан-Жак Руссо, в отличие от своего оппонента, не проявлял особого интереса к России. Свое краткое, похожее на приговор суждение о преобразованиях Петра он высказал в знаменитом трактате «Об общественном договоре» (1758–1760). «Русские никогда не станут истинно цивилизованными, так как они подверглись цивилизации чересчур рано. Петр обладал талантами подражательными, у него не было подлинного гения, того, что творит и создает все из ничего. Кое-что из сделанного им было хорошо, большая часть была ни к месту. Он понимал, что его народ был диким, но совершенно не понимал, что он еще не созрел для уставов гражданского общества. Он хотел сразу просветить и благоустроить свой народ в то время, как его надо было еще приучать к трудностям этого. Он хотел сначала сделать немцев, англичан, когда надо было начать с того, чтобы создать русских. Он помешал своим подданным стать когда-нибудь тем, чем они могли бы стать, убедив их, что они были тем, чем они не являются. Так наставник-француз воспитывает своего питомца, чтобы тот блистал в детстве, а затем навсегда остался ничтожеством. Российская империя пожелает покорить Европу – и сама будет покорена. Татары – ее подданные или соседи, станут ее, как и нашими повелителями…»[241]241
  Руссо Ж.-Ж. Трактаты. М., 1969. С. 183.


[Закрыть] Исследователи (М. П. Алексеев, С. Блан, С. А. Мезин[242]242
  Алексеев М. П. Вольтер и русская культура XVIII в. Л., 1947; Мезин С. А. Указ. соч.; Blanc S. Histoire d’une fobie: le Testament de Pierre le Grand… P. 265–293.


[Закрыть]) справедливо связывают резкость оценки Руссо с его польскими симпатиями. В своих «Рассуждениях о польском правительстве», написанных для Барской конфедерации, Руссо писал о русских как о «людях ничтожных, над которыми только два орудия имеют власть – деньги и кнут». По мнению философа, в интересах европейских держав Польша должна служить барьером между ними и русскими. В целом, русских Руссо относил к народам, еще не вышедшим из стадии детства и в связи с этим не готовым к преобразованиям[243]243
  Мезин С. А. Взгляд из Европы. С. 143.


[Закрыть].

Высказывания Руссо о России и Петре I были направлены против вольтеровской идеализации русского царя, проявившейся в «Истории Карла XII» и в первом томе «Истории России при Петре Великом». К тому же Руссо не был сторонником резких общественных потрясений в любых формах. По его мнению, несовершенство общественной жизни могло быть исправлено только временем и ходом вещей. Руссо не привлекала идея о реформах в России, а сама империя царей вовсе не представлялась ему экспериментальным полем для осуществления этой идеи. Как полагает К. Уилбергер, враждебность Руссо к России, по крайней мере частично, была порождена его враждебностью к цивилизованной Европе в целом[244]244
  Там же. С. 144. (См.: Wilberger C. H. Peter the Great: an eighteenth-century hero of our times? // Studies on Voltaire and the eighteenth century. Oxford, 1972. Vol. XCVI. P. 9–129.)


[Закрыть].

Вольтер с негодованием отнесся к высказываниям и пророчествам Руссо, посвятив их разбору статью в «Философском словаре» (1764–1769 гг.). Ссылаясь на очевидные успехи России, которая следовала по пути, намеченному Петром I, Вольтер опровергал Руссо: «Русские, говорит Жан Жак, никогда не будут цивилизованы. Я по крайней мере видел среди них очень культурных, которые имели истинный ум, тонкий, приятный, развитый и даже последовательный, что Жан-Жак, вероятно, найдет уж весьма необычным». Прогнозы относительно новых набегов татар на Россию и Европу также казались Вольтеру необоснованными: «Приятно объявить о падении великой империи, это утешает нас в нашем ничтожестве». «Между тем эти самые русские стали победителями турок и татар, завоевателями и законодателями Крыма и еще двадцати различных народов, их государыня дарует законы народам, имя которых было неизвестно в Европе»[245]245
  Мезин С. А. Взгляд из Европы. С. 145.


[Закрыть].

Именно полемика между Вольтером и Руссо кристаллизовала две противоположных группы: в 1760-е гг. большинство французских авторов, писавших о России, примыкали то к одной, то к другой. В дальнейшем развитии этого спора «энциклопедисты» и тяготевшая к ним группа писателей и популяризаторов Просвещения (Дидро, Жокур, Даламбер, Мармонтель) в основном шли в своих суждениях о России за Вольтером. Напротив, Мабли, Кондильяк, Рейналь, Мирабо следовали в своих высказываниях главным образом за Руссо [246]246
  Mohrenschildt D. S. von. Op. cit. Р. 242–248.


[Закрыть].

Европейские философы не раз обращались к российским монархам с предложениями и наставлениями. Среди них были те, кто восхищался политикой и реформами Екатерины, но непосредственное столкновение с российской реальностью привело их к глубокому разочарованию (так было и с Дидро, и с Мерсье де ла Ривьером). Физиократы придавали особое значение колониям иностранцев, а также закрытым образовательным учреждениям, которые, по их мнению, должны были стать для России очагами цивилизации[247]247
  Известно, что сама Екатерина недолюбливала физиократов, но не афишировала своих чувств. См.: Карп С. Я. Образовательные учреждения Екатерины II глазами шведских физиократов (1773–1775) // Отношения между Россией и Францией в европейском контексте (в XVIII–XIX вв.). История науки и международные связи. М., 2002. С. 82–91.


[Закрыть]. Колонии – едва ли не самое надежное средство привить в России идеи свободы и обучить образу жизни, присущему свободным людям. Допущение в страну иностранцев – путешественников или колонистов, по мнению Н. Бодо, должно способствовать образованию и освобождению русского народа. Но его восхищение проектом колонизации России в конце 60-70-х гг. XVIII в. сменилось скептическим отношением к замыслам Екатерины. Во многом это отношение физиократов к колониям разделял основатель и редактор знаменитой «Энциклопедии» Дени Дидро. Он постоянно интересовался Россией и по приглашению императрицы в 1773–1774 гг. посетил российскую столицу[248]248
  Об отношении Дидро к российскому варианту цивилизации см.: Годжи Д. Колонизация и цивилизация: русская модель глазами Дидро // Европейское Просвещение и цивилизация России. М., 2004. С. 212–236.


[Закрыть]. До середины 70-х гг. он играл центральную роль в контактах между художественной элитой Франции и царицей; в дальнейшем эта роль перешла к Гримму, переписка которого с Екатериной стала важным фактором культурной жизни Европы. Дидро был хорошо знаком с развивавшейся во французской литературе дискуссией о России. Преобладавшие скептические мнения относительно перспектив развития цивилизации в этой стране и личное знакомство с Россией подтолкнули и самого Дидро к новому пониманию идеи цивилизации: к началу 1770-х гг. он убеждается, что быстрого преобразования российской действительности добиться невозможно, ибо действительность эта состоит из слишком большого числа элементов и определяется сложным переплетением обстоятельств. Надо отметить, что важная роль в концепции цивилизации России, по Дидро, отводилась иностранной колонизации, которую он длительное время (в духе сочинений Н. Бодо) рассматривал как важнейший способ преобразования российской действительности[249]249
  См. об этом: Goggi D. Diderot et l’abbé Beaudeau les colonies de Saratov et la civilisation de la Russie // Recherches sur Diderot et sur l Encyclopedie. 1993. № 14. P. 23–83.


[Закрыть].

Дидро не отрицал «русской опасности» для Европы, но и не желал ее преувеличивать. В качестве объективного препятствия на пути роста военной мощи России он рассматривал малочисленность ее населения и тяжелый климат. В одной из бесед 1768 г. он отметил: «Не бойтесь ничего, русское население никогда не сможет достичь количества, необходимого для завоевания Европы. Там слишком суровый климат. Им необходимы огромные леса, а деревья растут слишком медленно»[250]250
  Ibid. P. 23.


[Закрыть]. Леса в России отнимают пространства у человека, но они все же необходимы, чтобы обеспечить жителей топливом. Из этой тупиковой ситуации Россия не сможет выйти, полагал философ.

Дидро критиковал политику Екатерины за то, что в своем желании цивилизовать свои народы, привить им вкус к наукам и искусствам она начинает строительство «здания» с крыши, а не с фундамента. Призванные царицей талантливые мастера и ученые из разных стран ничего не смогут сделать полезного в России («они погибнут в стране, как погибают иноземные растения в наших оранжереях»). Вместо того чтобы во множестве призывать иностранных мастеров, русское правительство должно предоставить возможность свободно развиваться коренному населению: увеличение численности жителей, свободное развитие добрых нравов и общественного вкуса, свободное накопление богатств частными лицами должны лечь в основу перемен в российской жизни.

В целом, Дидро склонялся к тому, чтобы отождествлять понятие «освобождение» с понятием «цивилизация», и был убежден, что цивилизовать Россию невозможно, не освободив крестьян от крепостной зависимости. По мнению философа, приобщение к свободе было существенной частью процесса, который должен привести народ к цивилизации: переход от крепостного права к свободе и от варварства к гражданской жизни (к цивилизации) – вот две составляющие единого исторического процесса[251]251
  Годжи Д. Колонизация и цивилизация: русская модель глазами Дидро. С. 212.


[Закрыть]. Взгляды Дидро отражены в одном из крупнейших публицистических произведений Просвещения – «Истории обеих Индий» аббата Рейналя. Во фрагментах, подготовленных Дидро для третьего издания «Истории обеих Индий» (1780 г.), настойчиво звучит мысль о том, что степень цивилизации народа напрямую зависит от уровня свободы в государстве. Философ замечал, что приобщение империи к цивилизации займет очень много времени[252]252
  Дидро так охарактеризовал этот труд: «Книга, которую я люблю и которую ненавидят короли и придворные, это книга, порождающая Брутов». Цит. по: Длугач Т. Б. Дени Дидро. М., 1975. С. 184.


[Закрыть]. Страницы о России, написанные Дидро для третьего издания «Истории», полны пессимизма[253]253
  Годжи Дж. Указ. соч. С. 226.


[Закрыть]. Он советует России отказаться от дальнейших завоеваний: «Несмотря на доблесть, численность и дисциплину русских войск, Россия принадлежит к тем державам, которые должны беречь свою кровь. Желание увеличивать свою территорию, и так слишком пространную, не должно увлекать ее слишком далеко от границ и побуждать к военным действиям. Она никогда не сможет достичь единства, а ее народ не сможет стать просвещенным, если она не откажется от опасной политики завоеваний и не обратится единственно к мирным занятиям»[254]254
  Raynal G.-T. Histoire philosophique et politique des établissement et du commerce des européens dans les deux Indes. T. 3. P., 1794. P. 151.


[Закрыть].

Комплекс социальных проблем в Российской империи в труде Рейналя (во фрагментах Дидро) рассматривался чрезвычайно подробно, за привилегированными сословиями (свободное состояние которых можно считать только условным) следует еще один слой «свободных людей», сюда включалось купечество и ремесленники, ученые люди, а также некоторые иностранцы[255]255
  Моряков В. И. Россия в «Истории обеих Индий» Г. Рейналя // Вестник МГУ. Сер. 8. История. 1989. № 2. С. 5.


[Закрыть]. Этот слой свободных людей, по мнению авторов «Истории», был совсем немногочисленным и настолько «темным» в России, что Европа долго не ведала о его существовании. Главным пороком российского общества того времени, по мнению Рейналя и Дидро, являлось крепостное право. Следует отметить, что термин «рабство» употреблялся просветителями для обозначения любых форм зависимости и свободы. По мысли авторов «Истории», крепостное право, равно как войны, эпидемии, голод, были главными причинами, затормозившими рост населения во всей Российской империи. Государство должно уменьшать налоги, а параллельно приумножать ремесла, развивать земледелие и торговлю, поскольку именно земледелие «является внутренней силой всех государств, привлекает богатства извне». Следствием недостаточного внимания к земледелию стали слабое развитие ремесленного производства и торговли, хотя, по мнению авторов, географически Россия обладает очень выгодным для торговли расположением[256]256
  Цит. по: Моряков В. И. Россия в «Истории обеих Индий» Г. Рейналя. С. 7.


[Закрыть].

«История обеих Индий» содержала резкую критику абсолютизма с позиций теории естественного права и общественного договора. Принцип общественного договора в России нарушен, ее цари следуют принципу деспотизма, и вся нация «впала в рабство». Даже те, кого в империи царей считают свободными, не располагают подлинной свободой, безопасность их личности и собственность ничем не защищены. Российские правители не соблюдали законов, управляли по собственному произволу, а в период правления Петра I деспотизм еще более усилился. Первый русский император, деятельный и способный правитель, создавший новую армию и флот, оставался деспотом, не сумевшим подняться до сочетания благополучия своего народа и своего личного величия. Четыре десятилетия после Петра I Екатерина II пожелала управлять свободными людьми, но ее реформам помешало кровавое восстание Пугачева. Поэтому, полагали авторы сочинения, перед освобождением крепостных следует сначала заняться их просвещением или «приручением», ибо «хорошие законы и просвещение должны предшествовать свободе» [257]257
  См.: Моряков В. И. Россия. С. 8.


[Закрыть].

Властям России в «Истории» предлагали привить русским более высокие нравы, уничтожить рабство, смягчить «свет славы России», принести влияние империи в Европе в жертву мирному спокойному развитию страны, перенести столицу вглубь России, превратить Петербург в большой торговый порт и разделить страну на большое количество частей, которые можно будет легче «цивилизовать». Посещавшему Россию Дидро Санкт-Петербург казался скоплением дворцов, хижин и пустырей, которое он называл «стойбищем орды дикарей», к тому же он выражал беспокойство нравами Петербурга, где «вперемешку толпились все нации мира»[258]258
  Diderot D. Entretiens avec Catherine II // Oeuvres politiques. P., 1963. Р. 257–258, 326; цит. по: Вульф Л. Указ. соч. С. 337.


[Закрыть]. По мнению философа, в русском городе, дабы сделать его похожим на город европейский, необходимо создавать улицы и стягивать туда людей, с той целью, чтобы они могли «цивилизовываться» посредством совместного проживания на общей небольшой территории[259]259
  См.: Dulac G. Quelques exemples de transferts européens du concepte de «civilisation» // Les équivoques de la civilisation. Seyssel, 2005. P. 131.


[Закрыть]. Нравы россиян отличаются от европейских, поскольку долгие зимы способствуют развитию у них склонности к игре, вину и распутству; протяженность территории страны обусловила отсутствие прочных связей между городами, что усугубляется плохим состоянием путей сообщения, а размеры империи осложняют управление ею, поскольку власть становится все слабее по мере удаления подданных от центра государства. Еще одной проблемой России, по мнению авторов «Истории», является ее многонациональность, разница в языках и обычаях населяющих ее народов осложняет процесс цивилизации.

Проведя сравнительный анализ социального устройства России и Европы, авторы полагали, что в России отсутствует «третье сословие», а уделом народа остается рабство. Авторы «Истории» не видели силы, которая могла бы в России возглавить борьбу за освобождение. И в случае если крепостное право в России все же будет отменено, полагали Рейналь и Дидро, то весьма сложно будет пробудить в угнетенном народе «чувство свободы». «Без сомнения эти трудности натолкнут на идею создания третьего сословия, но каковы средства к тому? Пусть эти средства найдены, сколько понадобится столетий, чтобы получить заметный результат?» – задавались вопросом соавторы «Истории»[260]260
  Цит. по: Моряков В. И. Проблема абсолютизма в «Истории обеих Индий» Г. Рейналя (к вопросу о зарождении революционной идеологии в России) // Вопросы истории СССР: Сборник статей. М., 1972. С. 355.


[Закрыть]. В современной историографии предложен совершенно новый взгляд на творчество Д. Дидро о России. Подготовлены новые переводы его опубликованных глав в «Истории обеих Индий», неопубликованные рукописи с развернутыми комментариями ко всем его текстам, появлявшимся с 1760-х гг., особый интерес представляет исследование посвященное влиянию Д. Дидро на его современников – непосредственных участников и современников Французской революции[261]261
  В частности: А. Делейра, Ж.-Н. Деменье, Ш. Ж. Панкука, П. Ш. Левека, Н.-Г. Леклерка, А. Н. Радищева, А. В. Нарышкина, Н. М. Карамзаина, М. М. Сперанского. См.: Мезин С. А. Дидро и цивилизация России. М., 2018. В т. ч. С. 187–216. См. также по теме: Карп С. Я. Французские просветители и Россия. Исследования и новые материалы по истории русско-французских культурных связей второй половины XVIII века. М., 1998. С. 32–168; он же. Вопросы Дидро Екатерине II о состоянии Росии: некоторые уточнения // Европейское Просвещение и цивилизация России. С. 178–185; Belissa M. La Russie mise en Lumières. P., 2010.


[Закрыть]. Это стало российским продолжением масштабных проектов по изучению наследия Д. Диро в мире (работы Ж. Дюлака, Р. Бартлета, Д. Кана, Дж. Годжи, 22-томное переиздание сочинений философа и т. д.).

В сочинениях о России эпохи Просвещения в связи с размышлениями о роли прогресса и о скорости развития цивилизации в этой империи важное место отводилось описаниям обеих столиц, олицетворявших собой старую и новую Россию. Санкт-Петербург – новая столица, возникшая «из ничего» и не имеющая корней в прошлом, созданная на окраине Балтийского моря по воле одного человека, потрясала воображение путешественников и мемуаристов. Однако с древними традициями и нравами российского народа легче всего было познакомиться в прежней столице – Москве. Авторы, которые имели возможность задержаться в России, старались ее посетить. В глаза европейских путешественников, прибывавших в Москву, бросались разительные отличия между двумя городами. Москва оставалась самым большим городом империи, население которого достигало 400 тысяч человек[262]262
  Мартин А. Просвещенный метрополис: Созидание имперской Москвы, 1762–1855. М., 2015.


[Закрыть]. Некоторые авторы видели в Москве «убежище всех несправедливо обиженных дворян». Здесь, «в центре империи, управляющейся деспотически (что роднит ее более с азиатскими, чем с европейскими странами), нет более свободной, более республиканской земли, чем Москва», писал один из французов, посетивших город в 1780-х гг.[263]263
  Mehée de la Touche. Mémoires particuliers extraits de la correspondance d’un voyage avec feu M. Caron de Beaumarchais sur la Pologne, La Lithuanie, la Russie, Petersbourg, Moscou, la Crimée etc. Publiée par M. D. Paris et Hambourg. 1807. 2 vls. Т. 2. Р. 75.


[Закрыть] Такое смелое сравнение Москвы с республикой явно не было случайным. Иностранцы воспринимали Москву как город, совершенно непохожий на европейские столицы. Ее характеризовали многоликость, смешение древних и новых архитектурных ансамблей, контрасты нищеты и богатства, удивительные сочетания восточных нравов с европейскими. В записках французских путешественников, посетивших Россию, особо отмечалась свобода москвичей от великосветских условностей и простота нравов московского дворянства[264]264
  См.: Fortia de Piles A.-T. de. Voyage de deux Français en Allemagne, Dannemark, Sunde, Russie et Pologne fait en 1790–1792 et publiée en 1796. P., 1796. 4 vls. T. 3. P. 246.


[Закрыть].

Независимо от целей авторов в центре повествования европейцев о России неизменно оставались тесно связанные между собой темы свободы и рабства, деспотизма власти и цивилизации страны.

Одной из основных тем для многих авторов записок о России традиционно оставалась тема рабства. При этом «рабство» не казалось публицистам исключительно российской особенностью. «Рабство» польских крестьян или колониальное рабство также часто анализируется в записках путешественников. «Рабство» в России, по сравнению с польским или вест-индским рабством, казалось в 1770 г. «полной свободой» англичанину Д. Маршаллу[265]265
  Вульф Л. Указ. соч. С. 136. (Marshall J. Travels Trough Germany, Russia, and Poland in the years 1769 and 1770. L., 1772.)


[Закрыть].

Некоторые действия российского правительства находили в ней достаточно широкий отклик. Одним из таких важных событий стало издание «Наказа», адресованного императрицей Уложенной Комиссии[266]266
  См. последнее издание Наказа: Наказ Комиссии о сочинении проекта нового уложения Екатерины II: Первоначальный конспект наказа, источники, переводы, тексты / Изд. подготовлено Н. Ю. Плавинской. М., 2018.


[Закрыть]. Опубликованный в 1767 г. «Наказ» Екатерины II приобрел огромную известность в Европе: уже в 1767–1770 гг. он был переведен на немецкий, французский, латинский, а впоследствии на польский, шведский, голландский, итальянский, греческий и румынский языки. «Кодекс Екатерины» обсуждали на страницах газет и в салонах. Сочинение Екатерины на время стало частью «русского миража», заворожившего многие умы надеждами на глубокие преобразования в России.

Французской цензурой «Наказ» был запрещен, но, несмотря на это, в столичных салонах он циркулировал совершенно свободно. «Как бы ни оценивали эту книгу, она все же служит доказательством прогресса философии на Севере. Законы, которые российская императрица дарует своему народу, не продиктованы необходимостью. Они обязаны только ее милосердию и человечности», – писала газета «Mercure de France»[267]267
  Цит. по: Плавинская Н. Ю. «Наказ Екатерины II во Франции в конце 60 – начале 70-х годов XVIII в.: переводы, цензура, отклики в прессе. С. 25.


[Закрыть]. В то же время издания, которые отличались не меньшей панегиричностью суждений относительно Екатерины II, проводили как скрытые, так и прямые параллели между абсолютистской Францией времени т. н. «революции Мопу» и Россией. Начав свои рассуждения с картины рабства «восточных народов» и подчеркивая совершенное Екатериной благодеяние, автор заметки в «Journal encyclopédique» проводил скрытое сравнение России с Францией не в пользу последней: «Едва лишь свет наук и факел искусств угасли там, где они столь долго пылали, как они вспыхнули в другой стране и просветили народы, погруженные ране в сумрак невежества. Здесь счастливые народы выпали из лона свободы и впали в позор рабства. А вдали отсюда порабощенные народы навсегда приняли форму свободного правления и его законы»[268]268
  Цит. по: Наказ Комиссии о сочинении проекта Нового уложения Екатерины II: Первоначальный конспект наказа, источники, переводы, тексты / Изд. подготовлено Н. Ю. Плавинской. М., 2018. С. 280.


[Закрыть]. По мнению Н. Ю. Плавинской, публицисты склонны были воспринимать знаменитое сочинение Екатерины не как «инструкцию», по которой должно строиться новое законодательство, а как введенный в действие кодекс. Журналисты особое внимание уделяли именно тем параграфам «Наказа», которые наиболее актуально звучали во французском контексте, поскольку перекликались с проблемами, стоявшими в центре споров между парламентами и королевской властью[269]269
  Там же. С. 28.


[Закрыть]. «Наказ» предстает в многочисленных текстах 1760-1780-х гг., подводит итог автор фундаментального издания этого текста Н. Ю. Плавинская, как оригинальная попытка верховной власти Российской империи ввести в законодательную практику наиболее известные и ценные идеи европейского Просвещения, а благодаря широкому распространению переводов на другие языки «Наказ» становился объектом для размышлений и интерпретаций в европейской мысли эпохи Просвещения[270]270
  Там же. С. 503–504.


[Закрыть].

В начале 1770-х гг. интерес к российским реформам во Франции угас, сказывалось и разочарование в новом курсе российской монархии. Несколько позднее, в середине 70-х гг., интерес к «Наказу» снова ненадолго вспыхнул: после окончания русско-турецкой войны и подавления пугачевского восстания это сочинение вновь оказалось в центре дискуссии, участниками которой стали Дидро и французские физиократы. «В 1782 году Ж. П. Бриссо полностью опубликовал сочинение русской императрицы, сопроводив памятник российского Просвещения 92 подстрочными комментариями. Таким образом, “Наказ” Екатерины II был использован будущим лидером жирондистов для ослабления, критики монархии (в том числе и просвещенной), пропаганды новой социальной справедливости и сыграл свою роль в непосредственной идеологической подготовке Революции»[271]271
  Карп С. Я. Бриссо о «Наказе» Екатерины II Уложенной комиссии 1767 г. // Великая французская революция и Россия. М., 1989. С. 516.


[Закрыть].

За несколько лет до начала революционных событий русская тема повсеместно присутствовала во франкоязычной политической литературе и привлекала внимание известных публицистов, уже тогда проявились диаметрально противоположные мнения о роли Российской империи в системе международных отношений. Основными триггерами служили война с Турцией, присоединение Крымского ханства, первый раздел Речи Посполитой, напряженные отношения со Швецией. В конце 1780-х гг. от оценки процесса цивилизации в России в целом авторы переходят к анализу ее внешней политики как основному критерию восприятия российской действительности.

Тема русского рабства в связи с «национальным характером» рассматривалась мыслителями в контексте проблемы вырождения монархии. Первым среди видных публицистов надвигающейся Французской революции российский вопрос осветил О. Г. де Мирабо в своем остром памфлете «Рассуждения о свободе Шельды» (1784 г.). Мирабо, поклонник Руссо, писал: Петр «простодушно верил, этот монарх, который все преодолевал, все низвергал, устранял законы, вводя новые нравы, насиловал нравы законами, он верил, что сама природа ему подчинялась с покорностью, которую он находил в своих рабах, он убеждает себя, что его новая столица принимает корабли и что русские неизбежно сделаются народом морским и коммерческим…Он ошибался, этот необычный монарх, который всегда думал только о своей личной славе и хотел только того, чтобы удивить мир… Россия не будет иметь морской торговли и настоящего флота, у нее их никогда не будет на южных морях… А что ей стоили слава, проекты и усилия царя, прозванного великим? Что он сделал для народа, оставленного им в рабстве, в несчастье, в долгах? У русских был свой национальный характер, у них его теперь нет… Он выиграл битвы, построил порты, прорыл каналы, построил арсеналы… Для всего этого нужны только деньги, и только руки рабов. Что он сделал, я уж не говорю для формирования своих сословий, я уж не говорю для политической и гражданской свободы своих подданных, а хотя бы для сельского хозяйства, для заселения своей империи?»[272]272
  Mirabeau. Doutes sur la liberté de l’Escaut. Londres, 1784. P. 69–73. Цит. по: Мезин С. А. Взгляд из Европы. С. 166


[Закрыть]