Текст книги "Форпост"

Что же, пускай этого попутчика навязала судьба, пускай каверзен он и лукав, но чувство общности и симпатии внезапно тронуло сердце Олега, и вспомнилось ненароком: если приятен тебе человек, то и ты ему не в тягость, а коли наоборот – твоя неприязнь откликнется непременным рикошетом…

После их встретил хлопотливый, усердный в учтивости белобрысый таможенник Дима, уважительно трясший руку Олега и наверняка, как пояснил Евсеев, принявший его за кадрового сотрудника, прежде участвовавшего в оперативной комбинации. Далее на двух машинах, страхуя друг друга, они покатили в Москву, перегрузили утаенные от учета пистолеты и патроны в надежном гараже и, весьма довольные друг другом, отправились отсыпаться.

А через три дня, встретившись с Евсеевым в номере гостиницы «Москва», Серегин услышал:

– Едешь в Америку. Вместе со своими корешками. Куда направят Билла – не в курсе. А ты с Джоном идешь в армию. В ней вам помогут правильно устроиться.

– В американскую армию?!

– В Америке другой нет… Но тебе крупно повезло: ты попадешь в элитную школу снайперов. Повысишь свое мастерство… И учти, дружок, откашивать на этой стезе не советую категорически! Рви жилы, чтобы попасть туда! Тем более, здесь мы окажем полное содействие в любых жизненных передрягах твоим родителям и твоей невесте… – Он выждал многозначительную паузу. – Это не шантаж, это от чистого, как говорится, сердца чекиста. Или же пламенного, сам выбирай эпитет. Кстати. Почему бы тебе не заключить брак с Аней? Прямо сейчас готов в свидетели… А если будет ребенок – попрошусь в крестные.

Серегин молчал. Дар речи он обрел лишь в холле, при выходе из гостиницы. Сказал вдумчиво, обратив свои налитые ненавистью глаза в равнодушные зенки Евсеева:

– И все же ты паскуда… А ваша контора – кодла упырей…

– Одно из главных направлений нашей работы – взимать плату за чужие грехи, – терпеливо ответил тот. – Кто безгрешен, те на сей исторический момент на нас не в претензии. Кстати, можешь передать мне на ответственное хранение два своих ствола.

– Я не хотел бы, чтобы ты их приручил в мое отсутствие, – ответил Олег.

– Почему?

– Потому что когда-нибудь… с двух рук… я с удовольствием тебя пристрелю, – вдумчиво сказал он.

– Дурак ты, – откликнулся Евсеев беззлобно. – Сто раз – дурак! Чтобы ты знал: тебя вообще хотели списать, как неперспективную фигуру. Да так списать, чтобы твои признанные полезными дружки весь им отпущенный век перед нами дрожали… Да еще и впутать их в твое списание… А вот я-то тебя отстоял. Причем с большими для себя неудовольствиями со стороны начальства… Благо быстро меняющегося. Углубляться не стану. Когда придешь меня убивать, расскажу подробности. Так что американская армия для тебя – рай на этой земле. И вот тебе моя рука…

– Ну, если не врешь, вот тебе – моя, – сказал Серегин, поверив. И прибавил с досадой: – Недаром у меня в паспорте на страницу «Семейное положение» брякнули штамп «Военнообязанный»…

А через полгода чекист Евсеев, равно как вся российская белиберда с ее КГБ, рушащейся государственностью, разбродом, вакханалией и всеобщей сумятицей, забылись и растаяли, как сон, исчезающий в утреннем свете. Минув распределительный центр рекрутов, он и Джон попали в элитный Форт-Беннинг, в школу сухопутных войск, потовыжималку, где на сон отводилось три-четыре часа в сутки. И теперь в жизни реальной и повседневной существовала для Серегина муштра, жизнь по казарменному расписанию, чужой язык, на котором он уже начинал мыслить, и американская Америка, целиком поглотившая и переваривающая его – слабенько дрыгающегося в тисках ее мускулистого едкого кишечника.

И только в баре одной из забегаловок, расположенной возле городка неподалеку от школы, куда он отправился с товарищами в очередное увольнение, пожилая, с благородным лицом и со вкусом одетая женщина в черном изысканном платье, проходившая мимо него, сидевшего на табурете у стойки, наклонилась, тихой скороговоркой сказав ему на ухо:

– Вам – привет от Евсеева. Вы все делаете правильно, вами очень довольны. Через пять дней день рождения вашего лейтенанта Керна. Подарите ему хорошую клюшку для гольфа, все знают – это его хобби… Деньги я уже опустила в карман вашего кителя, растяпа. Теперь взгляните на свой ботинок, завяжите шнурок и кивните мне благодарно…

Все предписанное в точности и с готовностью Серегин исполнил.

Женщина растаяла в суете и гвалте заполонивших бар воскресных пьяниц.

А кошмар верноподданничества вернулся.

Худого Билла в армию не взяли из-за плоскостопия. Серегин же и Джон школу снайперов закончили с отличием. И, не успев полюбоваться на свои новенькие погоны в казарменных зеркалах, получили срочное назначение: лететь в Ирак. На реальную, без компромиссов, войну.

– Ну, уж там-то ни ГэБэ, ни мафия нас не достанут, – оптимистично заявил Серегину товарищ. – Болото сомкнется. А когда из него вынырнем, все и забудется…

– Ты веришь в то, что говоришь? – поднял на него усталый взор Олег.

– Это – моя мечта, – ответил Джон. – А мечтам надлежит сбываться. В этом – часть смысла жизни.

– После которого он также частично утрачивается, – заметил пессимист Серегин. – И вообще мечты – понятие несбыточное. Иначе это не мечты, а планы.

Кирьян Кизьяков. ХХ век. Конец пятидесятых

Со смятенной душой уходил Кирьян в армию, как ни успокаивал себя, как ни настраивал на лучшее. Слухи о тягостях армейских будней, об особой придирчивости командиров к новичкам витали на каждом углу, находя тем самым подтверждение их несомненности. Даже воровская братия, навестившая его перед отправкой на призывной пункт, качая головами и усмехаясь, утверждала, что их юному собрату Арсению в зоне живется куда вольготнее, нежели зачуханным салагам в краснознаменных казармах. Выбор между тюрьмой и армией, конечно же, существовал, но только не для него. Вера говорила твердо и определенно: от испытаний не уклоняются, ибо они – от Бога.

Даша, отпросившись с работы, пришла попрощаться, принесла связанные ею теплые шерстяные носки, узелок со снедью в дорогу. Ни слез, ни причитаний себе не позволила, лишь перекрестила, поцеловала в губы крепко, сказав:

– Все у нас с тобой получится. Перетерпим. За меня – не сомневайся ни в чем. Тебе предназначена, твоей и буду.

Вместе с Кирьяном призывался и ровесник его Федя, совершенно раздавленный страхом перед грядущим. Кирьян ободрял товарища как мог, однако напрасно – тот словно забился в раковину мерещившихся ему кошмаров, замуровавшись в ней изнутри.

Переживания за судьбу своего единственного друга, безропотного ко всякому злу, неспособного за себя постоять, наполняли душу Кирьяна беспомощной тоской.

На призывном пункте, похожем на арестантский загон, их уже ожидали «купцы» с погонами. Федю тут же определили в строительные войска, а Кирьяном отчего-то заинтересовался молодой и строгий лейтенант-пограничник, дотошно выспросивший о семье, интересах и планах на будущее. Разговор зашел о таежных навыках призывника, о его знании оружия, и уж тут-то Кирьян лейтенанта не разочаровал, слушал тот его с интересом, а после подвел итог:

– Ну, ты определенно подходящий экземпляр, собирайся…

Вечером проплыли в сутолоке путей, паровозов, вагонов, заводов и бесконечных труб столица области и прилегающие к ней промзоны. Поезд нырнул в закопченный тоннель, свистнул гудком, из форточки ударило жженым угольным запахом, вспыхнул неровный свет в купе, и Кирьяна захватило волнующее чувство дороги.

А спустя несколько дней он оказался в учебной роте погранвойск на китайской границе. И, к великому изумлению своему, никаких напастей в армейской службе не обнаружил. Все в ней для Кирьяна было согласно его натуре и до конца понятно. Ранний подъем был для него не таким уж и ранним, физические нагрузки, к которым привык сызмальства, казались шалостями, а однообразие быта легко скрашивалось тем, что неотъемлемо существовало в нем самом: воспоминаниями о Даше, о всем радостном, что было в жизни, о любимых героях книг, с кем он соразмерял себя… В нем таилось много миров, и в каждый лежала открытая дорога, и в них он легко укрывался от всякой скуки. Кроме того, его окружали новые люди, чьи характеры и чаяния стоило осмыслить.

Ничем не ущемила его армия, хоть грубости, глупости, чванства и приспособленчества в ней хватало с избытком. Но проявления этих мелких человеческих страстей он отметал от себя, как наносную шелуху, хотя пороки и достоинства каждого отмечал и запоминал крепко.

Немногословный, опрятный, исполнительный, не получивший ни единого замечания в учебной роте, он был рекомендован взводным в школу сержантов, но сумел отказаться от зачисления в инкубатор младших командиров, отринув будущие блага лычек, но зато избежав нудной муштры и протирания штанов за партой в четырех стенах. Этого ему с лихвой хватило в классах прежнего образовательного учреждения.

Он торопился скорее покинуть казарменную выхолощенную атмосферу порядка и распорядка, не дававшую дышать полной грудью и будто отвергавшую все вольное и живое, что лежало вне пределов ее застойного пространства. Кирьяна влекла настоящая служба, наполненная живым содержанием и практическим смыслом, где встреча с новым и внезапным оказывалась правилом, а не исключением и где была возможность сотворчества или же столкновения с силами и обстоятельствами, способными утвердить его личность, а не превратить в тупой и ограниченный механизм.

Его послали, видимо, оскорбившись отказом выйти в первачи, на самую дальнюю заставу в тайге, располагающуюся рядом с поселком, являвшим скопище десятка еще дореволюционных бараков, где некогда обретались ссыльные, а ныне ютились какие-то замшелые личности, перебивавшиеся бог весть чем.

Впрочем, бытие на задворках цивилизации его не смущало, да и смутить не могло. Он оказался в привычном, до мелочей понятном ему мире, разве с иными условиями проживания и родом занятий.

Поздним вечером, по прибытии на заставу, Кирьян представился командиру, тот отправил его к старшине за бельем, а после оказался он в помещении казармы, а точнее сказать – спальни. Просторная, с чисто вымытыми полами, с пестрыми ватными одеялами, неуставными пухлыми подушками в изголовьях, она поразила его каким-то вызывающим несоответствием всей философии уже познанной им армии с ее воинствующим отрицанием какого-либо комфорта.

– Стараемся жить по-людски, – донесся из-за спины голос старшины. – Служба тут – не зефир с мармеладом, но койки у нас – как в санатории… Сменные ребята в соседней комнате придавливают, другие на службе, так что осваивайся сам.

Проснулся Кирьян от ударивших в сознание звуков неясной природы, донесшихся извне: то ли возбужденного клекота, то ли надрывных воплей. Выглянул в окно. Сбоку от дома, на подсобном сарае, уцепившись когтями в желоб водостока, сидели, свесившись с него, две сороки, восхищенно обсуждая между собой драку двух котов, происходившую прямо под ними, у стены сарая, и сопровождающуюся яростными завываниями, шипением и плевками.

Это была настолько неожиданная, исполненная деревенской безмятежности картина, что он расхохотался невольно, но тут же и оборвал смех: в спальню, расстегивая ремни и гимнастерки, входили солдаты.

Короткие изучающие взгляды усталых глаз, вопрос рослого белобрысого сержанта:

– Новенький? Очень хорошо! Сегодня на картошке, завтра – дневальным по конюшне. Инструктаж – по ходу пьесы.

Вмененные Кирьяну обязанности ничего уничижительного в себе не содержали, соответствуя графику всеобщих повинностей. «Дедовщины» на заставе не было в принципе. Здесь каждый не расставался с оружием, здесь дорожили товарищем и его рабочими руками, а круглосуточные хлопоты по общему хозяйству исключали неограниченность привилегий по выслуге лет. Конюшня, свинарник, курятник, сеновал, картофельные грядки, вольеры с собаками требовали неусыпного внимания и ухода. Личное же благополучие зависело от одного: от добросовестности и стойкости. А подобных качеств Кирьяну было не занимать.

В небольшом скученном коллективе в людях разбираются быстро. И уже спустя неделю Кирьяна безоговорочно признали полезным и необходимым человеком. Его сослуживцы – выходцы из Центральной России, из ее больших городов, тут же уяснили и его первенство в знании окружавшего их мира тайги. В отличие от него, они не умели добывать зверя, пугались незнакомых чащоб, не ведали пользы многих корней и трав и даже не понимали, что в добыче кабана или медведя старенькое охотничье ружье с надлежащей пулей куда основательнее, нежели скорострельный автомат, предназначенный для убийства самого опасного хищника на земле – человека. Да и что за толк от автомата на охоте в тайге? Пули прошивают зверя, как иглы, и он уходит, а рикошет от деревьев такой, что собственный свинец тебя же и накажет.

Написав родителям Федора, он получил номер его полевой почты, отправил другу весточку, а спустя месяц получил ответный замусоленный треугольник солдатского письма.

Содержание письма было кратким, бесцветным, никаким, словно написанным в расчете на цензуру, но веяло от него такой безысходностью и затравленностью, проступавшими между строк, что с горечью уяснил Кирьян: изломает армия Федю, согнет в рог бараний. И как тут помочь? Только молиться за него.

С другой стороны, и недоумевал Кирьян над возможным прозябанием Федора, представляя его здесь, на заставе, и никаких противоречий между ним как личностью и здешней обстановкой не обнаруживая. Или есть армия, где все иначе? Наверное, страна-то большая…

Свое православие, обжегшись, напоказ не выставлял, крест зашил в воротник гимнастерки, а к Всевышнему обращался в нарядах, полагая, что церковную сень ему вполне заменяет ночное чуткое небо. Вскоре его едва ли не насильно приняли в комсомол.

Малочисленная застава прикрывала огромный отрезок границы, и не было на нем ни контрольно-следовых полос, ни сигнализации, ни дорог. Передвигались по тропам на лошадях, выискивая следы нарушителей, мерзли в засадах и честно несли службу, хотя любой злоумышленник, имей он самые примитивные навыки жизни в тайге, легко бы мог проникнуть в просторы Страны Советов. Только в какие просторы? В буреломы, тянущиеся до тундры? Можно было добраться и до близлежащего города, но всякий незнакомец там тотчас попадал на заметку.

Всерьез пограничников беспокоили корнекопатели, рыскающие по чащобам в поисках особо ценных лекарственных растений, и охотники за пантами маралов, вооруженные снайперскими винтовками, способные отчаянно и бескомпромиссно постоять за свободу своих браконьерских устремлений.

Так или иначе, но свою службу ни в коей мере провальной или показной Кирьян не считал, уяснив ее цельный государственный смысл: враги по ту сторону границы знали, что на ее рубежах находятся люди с оружием, готовые его применить, а значит, пределы земли стережет хозяйский глаз. Из этого следовало: дом, дышащий силой обороны, охлаждает пыл врага, и богатство дома, как и всякое богатство, должно уметь себя охранить. Что было вполне применимо к нему, уверенному в будущем собственном доме, полном добра, покуситься на которое он не позволит никому.

Из каждого случая и наблюдения он извлекал для себя вывод, соразмеряя его со своим видением жизни и строя тем самым ту личность, чья уже устоявшаяся основа непринужденно отвергала все ложное, суетное и временное. Он готовился жить всерьез.

Спал по-прежнему мало, не более четырех часов, времени хватало и на уход за собой, и на письма родным, к которым он в первую очередь причислял Дашу, одновременно негодуя на себя за умаление при этом отца и матери. По прошествии же долгой и снежной зимы на заставе началось оживление: пожаловали проверки из окружного управления. Сначала проверяли оружие и боезапас, после принялись за ревизию хозчасти.

Приехавший пузатый краснорожий майор первым делом полез проверять щупом уровень остатка солярки в главной цистерне. Солярку командиры застав экономили: некоторые – про запас на каверзы будущей зимы, другие продавали горючее налево. В любом случае обнаруженный излишек грозил выговором и урезанием будущей нормы.

Излишек в цистерне, конечно, имелся, а потому с вечера в нее погрузили табурет с привязанными к ножкам гантелями. Таким образом щуп, упираясь в него, показывал требуемую величину стратегического дизтоплива.

Майор вздрючил старшину за перерасход тушенки, износ валенок, указал на недопустимость содержания в боевом подразделении котов и, отдав приказ повесить в ленинской комнате, именуемой солдатами «молельней», плакат с фотогалереей членов Политбюро, заменявший красноугольную икону, отбыл, показав власть, восвояси. Старшина же, получивший от командира сутки отдыха за моральный и аморальный ущерб, отбыл отсыпаться домой.

Следующий визит на заставу нанес окулист, совмещающий роль терапевта, а также стоматолог, должный осмотреть личный состав, запломбировав поврежденные зубы.

Станок стоматолога был предназначен для сверления надлежащих отверстий даже в полевых условиях, имея для такой задачи механический привод, исполненный на основе велосипеда со складной рамой и капитальными обрезиненными педалями. Кирьяну была поручена роль фельдшера и одновременно водителя установленного на подпорках велосипеда.

Крутя педали под душераздирающие крики сослуживцев и мат стоматолога, увещевавшего воинов слегка потерпеть, ибо новокаина на них не напасешься, Кирьян размышлял о несовершенстве фискальных забот начальства, воплощавшихся перед ним наяву…

– Накатался? Хватит! – оторвал его от дум голос командира. – Дуй в поселок, разбуди старшину и хиляй с ним на пару к «соседям» на предмет взаимодействия…

Приказ означал протопать долгим путем на стык с территорией соседней заставы, неся в планшете «книгу пограничной службы», где ежемесячно отписывались командиры о своей обязательной встрече, должной быть посвященной выработке планов совместных действий.

Командиры, успешно связывающиеся между собой по рации, данной формальностью пренебрегали, посылая за надлежащими расписками посыльных.

Поселок располагался в полукилометре от заставы, и помимо потомков бывших каторжников жили там офицеры с женами. И те и другие пробавлялись натуральным хозяйством. Многие держали пасеки – дефицитный сахар полностью уходил на самогон.

Старшина, с кем Кирьяна связывали отношения дружеские, был мужиком основательным, хозяйственным, общий язык они нашли сразу, но дом товарища рядовой Кизьяков старался без нужды не посещать: свободное время тот проводил в тихом пьянстве, вызывавшем у Кирьяна чувство скуки и презрения.

Впрочем, помимо бытовых хлопот, иных развлечений у местных старожилов попросту не существовало. Они прозябали на отшибе империи, на земле, не способной дать урожай из-за короткого лета, на пятачке, отвоеванном у чащоб, где не было приволья скоту, а иные города и веси были для них враждебны, чужды и гибельны.

Опухший со сна старшина, встретивший Кирьяна босым, в одном исподнем, со стонущими охами принял от него планшет, пистолет и начал собираться в дорогу: упаковал в вещмешок сало, флягу с чаем, хлеб, лук и заботливо обернутую портянкой бутыль неопределенной емкости с мутным самогоном.

– Вчера переборщил, – покаянно объяснил он сослуживцу. – А если без опохмела в дорогу, это настоящая смерть выйдет, деваться тут некуда…

Во дворе службистов уже поджидала оставленная Кирьяном овчарка Джулия, дисциплинированно сидевшая у калитки.

Тронулись в долгий путь. Пройдя километра три, старшина, изрядно упревший, остановился и, расстелив плащ, присел отдохнуть. Задумчиво глядя в пасмурное небо, вынул пробку из заветного сосуда и, совершив долгий глоток, рассудил мечтательно:

– Доберемся, положим, к вечеру… Да и куда спешить? Переночуем. А там деревенька рядом толковая, пополним запас горючего…

– Капитан велел, чтобы за день управились… – угрюмо вставил Кирьян.

– Да сколько я этих капитанов видел! – сказал старшина нараспев. – И всяких там майоров… Они же как? – Последовал новый глоток. – Отбарабанят здесь свое и – в окружное управление. На повышение. Или еще куда… У них и квартирки в городах припасены, и льготы насчет госпиталя, коли хвороба на пенсии прижмет… А мы тут, как кувалдой вбитые. Навек. Так что капитана я уважаю, но… Мало ли, в чем задержка? Скажем, собака наколола лапу. Несли, скажем, на руках…

– Так ведь проверят…

– Это да… Тут можно подставиться. Ну, скажем, ты подвернул ногу, вот!

– Почему это я?

– Потому что такой приказ старшего, – возвышая ноты в голосе, произнес старшина, но затем помягчел: – Ладно, пусть я подвернул, черт с тобой, трус…

Помолчали, сидя в дикой траве, глядя на рассыпавшиеся по горизонту приземистые горы, на далекие кроны сосен, трепещущие под ветром, гуляющим по бескрайней, насколько хватало взгляда, тайге.

После двинулись дальше. Внезапно старшина остановился. Поразмыслив, сказал:

– Болотина впереди… Пройти, конечно, можно, но раздеться придется – изгваздаемся. Предлагаю в обход, а там срежем маршрут по диагонали. Даже короче выйдет. Теоретически.

Кирьян равнодушно пожал плечами, поправив ремень автомата. Здешних мест он не знал, полагаясь на опыт старшего товарища.

Углубились в чащобу.

Старшина, следуя какими-то известными ему приметами, лавировал между завалами павших деревьев, прикрываясь плащом, ломился сквозь свисающие ветви, напевая себе под нос нечто бравурное.

Напев задумчиво оборвался, когда у корня вековой сосны пограничниками увиделся чужеродный предмет, происхождения явно искусственного, а именно: клочок бумаги. Это был мятый листок, испещренный иероглифами, вырванный из печатного издания и весьма целесообразно использованный, ибо рядом с ним в траве высилась внушительная куча дерьма.

– Нарушитель, – констатировал Кирьян тупо.

– Да, это не представитель мирной фауны, – сказал старшина.

– Консистенция стула характерного свойства… – Сорвав лист с куста, обернул им уголок бумаги, подняв его с земли, пошевелил губами, будто старался прочесть текст. Доложил Кирьяну: – Видимо, какая-то инструкция, формат карманный…

– И что делать?

– Бумага тонкая, шелковистая, иностранная – точно… – продолжил старшина. – Что же… Надо выполнять долг! Джулия! – Он сунул бумагу под нос любопытно потянувшейся к ней собаке: – След!

Овчарка, понюхав печатную продукцию, вздрогнула в рвотном спазме и тут же бросилась в недра тайги. За ней поспешили, спотыкаясь и падая на сгнивших стволах и ветвях, обуреваемые жаждой захватить неприятеля, преследователи в зеленых фуражках.

– Поводок ей прицепи! – хрипел старшина.

– В планшете он, под книгой!

– Наряд у меня получишь, болван! Два получишь!

– А кто команду собаке без поводка давал?

– У, дьявол, чуть глаз веткой не выстеклил!

Этот раздрызганный бег через буреломы, низины и редкие проплеши продолжался, казалось, вечность, пока мелькавшая вдалеке черно-рыжим пятном собака не остановилась, грозно рыча, и тут взорам бойцов открылась картина внезапная в своем идиллическом воплощении: на краю небольшой полянки, на цветастой матерчатой подстилке, сидели двое людей с фаянсовыми кружками в руках. Из кружек торчали деревянные палочки. Люди настороженно смотрели на скалившуюся собаку.

Пока Кирьян пристегивал поводок к ошейнику, старшина, дружелюбно покачивая пистолетом, приблизился к нарушителям.

Это были китайцы, пожилые женщина и мужчина, одетые в лохмотья, тяжелую истоптанную обувь, с грязными спутанными шевелюрами и задубленной кожей плоских невыразительных лиц.

Китайцы довольно спокойно перенесли как личный обыск, так и обыск своих котомок, набитых корнями. Из кармана куртки мужчины старшина извлек книжицу в красном переплете, увенчанном золотым тиснением лика китайского вождя, произнес разочарованно:

– Талмуд ихний… – И укоризненно поведал китайцу: – Что же, ты, братец, так неуважительно с директивами… – Затем, отправив брошюру в планшет, добавил уже в сторону Кирьяна: – Бумага подходящая, не грех и себя побаловать.

Неожиданно китайский мужчина заговорил. Он говорил оживленно, манипулируя руками, и голос его звучал доверительно и дружелюбно, однако стражи границы, пялившиеся то на него, то друг на друга, не понимали ни слова. Уяснив непреодолимость филологического барьера, китаец обратился к языку жестов. Жесты были незатейливы, неторопливы, отчасти откровенно похабны, однако понимались безо всякого труда. Китаец предлагал доблестным воинам воспользоваться прелестями его подруги в обмен на свободу своего дальнейшего передвижения.

Подруга, вдумчиво наблюдавшая за процедурой общения сторон, широко и искренне лучилась всеми морщинами своего подкопченного от костров лица, выказывая явную симпатию оторопевшему статному старшине, задумчиво почесывавшему нос дулом пистолета. Женщине было явно за шестьдесят, и ей не мешало бы навестить стоматолога.

– Во чего удумали… – сказал старшина, сдвинув на затылок фуражку. – А ведь живут в коммунистической стране… Хотя… – Он повернул к Кирьяну мужественное неумное лицо. – С китайской женщиной было бы интересно, как думаешь?

– Сифилис – одно из популярных заболеваний в сельской местности Китая, – поспешил уберечь от греха Кирьян старшего по званию.

– Это, конечно, серьезно останавливает…

Решительно передернутые затворы оружия пресекли договорный процесс, и нарушители, ведомые суровым конвоем и радостной Джулией, тронулись в тайгу. Тут Кирьян заметил некоторую неуверенность в поступи старшины, то и дело крутившего по сторонам головой.

– Чего, сбились? – спросил настороженно.

– Собака сильная, ходкая, напетляла, а мы за ней… – донесся неуверенный ответ. – И солнца сегодня нет, того и гляди – дождь…

– Я дорогу не запоминал…

– Вот и зря, так пограничник не поступает!

– Там просвет какой-то…

– Точно, туда нам…

Они вышли на какую-то неведомую пустошь, волшебно распахнувшуюся перед ними своим безлесым простором, и, словно попавшие в иной мир, увидели вдалеке трактора и множество людей в одинаковой одежде, с лопатами, усердно копавших землю под будущее, видимо, поле.

Переглянулись. Догадка пришла одновременно и страшно: это был Китай! Они – за границей!

Не обменявшись ни единым словом, забыв про своих подопечных, под веселый лай одуревшей от вольного воздуха овчарки, они рванули обратно в тайгу и лишь в ее тенетах, упав обессиленно в ложбине, начали приходить в себя, с ужасом представляя свое задержание китайскими властями. Теперь им на полном основании могли вменить незаконное пересечение границы с оружием и похищение иностранных граждан с собственной территории под угрозой этого оружия.

– Вот и опохмелился! – стонал старшина, насквозь мокрый от пота. – Ни в одном глазу сейчас… Но сотку принять, как ни крути, следует… Как влипли-то, а?! Хотя… – Махнул рукой обреченно. – Все равно мне копец.

– Это еще почему? – удивился Кирьян.

Старшина задумчиво погладил прилегшую возле него овчарку. Снял прилипшую к щеке сосновую иголку.

– С километра два мы сейчас отмахали? – спросил он трагическим голосом.

– Н-ну…

– Впопыхах утрачен планшет, – продолжил он казенно. – С секретной книгой пограничной службы. И с китайским талмудом, кстати. А каким маршрутом мы заплутали в эту глушь, где и волки срать боятся, неисповедимо. Я всегда знал: армия меня до добра не доведет. Лучше бы уж Кузнецкий бассейн…

– Он-то при чем, бассейн?

– Поясню! – Тот снова открыл бутылку, совершив из нее затяжной глоток. – Первому в этой жизни… Поскольку верю, что такие, как ты, не сдают… Я в тебе это сразу просек. Но даже если и сдашь, что уж теперь… Одно лихо к другому… Я ж тут под чужим именем служу, вот оно как, друг мой ненаглядный.

– О! – сказал Кирьян.

– А дело так было, – поведал старшина с исповедальной нотой в голосе. – Брат у меня, младший. И жили мы, значит, в поселке, в том самом Кузнецком бассейне. Шахты, зэки, мрак. Подоспело мне в армию. Пошел. И угодил, правильно понимаешь, в пограничные войска. Только куда? В Москву, милый мой, в самую что ни есть столицу! И знаешь, где кантовался? В международном аэропорту! Вот служба была! Праздник! Лепи штампухи в паспорта, сиди в кабинке в парадной форме с умным строгим лицом и жди, чего обломится. Жвачка там, брелок, сигареты… Правда, все заныкать грамотно надо, иначе – труба! Перед дембелем на журнале с голыми тетками погорел – один француз пьяный в форточку мне сунул. Домой приехал с «губы». А приехал – куда дорога? Или в милицию, или на шахту. А тут брательника моего тоже в армию намылили. А брательник – толковый, в математике горазд, в Москве один раз в институт поступал, да всего балла не добрал. Следующие экзамены летом, а у него повестка – не отвертишься. Мать в слезах, да и отец мне говорит: «Ты, говорит, все равно в академики не выйдешь, так дай туда брату дорогу…» Сравнил я наши фотоизображения на документах – один в один! Ну, думаю, пойду по второй ходке. И пошел.

– Вот те на! – сказал Кирьян.

– «Вот те на» началось тогда, когда я вместо аэропорта заграничного, чем вся служба представлялась, в тайгу угодил, – сказал старшина. – И, знаешь, даже обидно не было, когда меня, как салагу, «старики» жизни учили, ведь службы-то истинной я и не знал… Вот, – кивнул на собаку, – чем она от своих собратьев, что ночью у всяких интеллигентов по диванам спят, отличается? Понял теперь? Объяснений не надо?

– И потом что?

– Потом… Оттрубил я на нашей заставе, с девушкой из поселка сошелся… Ну, и прикинул: там сопьюсь, тут служба не даст… Там пыль угольная, здесь воздух родниковый, здоровье…

– А брат?

– Брат – молодец! Поступил в институт, окончил его, в каком-то «ящике» секретном работает, в гости бы съездить надо…

Джулия зарычала.

С шорохом разошлись ветви нависших над ложбиной кустов.

Перед пограничниками стоял китаец. Недавний задержанный. В руке китаец держал планшет. Китаец улыбался.

Кирьян и старшина синхронно перекрестились.

– На, давай, бери, – сказал китаец, протягивая планшет старшине, схватившему его, как голодный пес шмат мяса. В планшете обнаружилась и важная пограничная книга, и конфискованный у их спасителя политический талмуд.

Совершив очередной длинный глоток из бутыли, старшина царственным мановением длани протянул талмуд обратно китайцу. Тот, улыбаясь, отстранил его руку, а затем извлек из-за пазухи точно такой же, с поклоном передав его Кирьяну.

– Пропаганда, – сумрачно проронил старшина, но тут же, озаботившись, принялся изъясняться жестами, трудно передавая мысль о необходимости продвижения двум затерявшимся в тайге воинам в сторону советской границы.

Китаец, уяснив проблему, бесцеремонно выхватил у старшины бутылку, затем предусмотрительно отошел на шаг и с бесстыдным достоинством допил все ее содержимое перед потерявшими дар речи воинами. После, вежливо поклонившись, коротко и ясно указал нужное направление. И, пятясь, исчез в кустах.