Текст книги "Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР…"

У него я намеревался приобрести три распредвала, предназначенные для бартерного обмена на зимние сапоги для жены, японский пуховик для себя и запасное колесо для машины, намедни украденное у меня из багажника и в свободной магазинной продаже не существующее, ибо опять-таки: дефицит!

– Виноват, твои запчасти забыл в гараже! – сказал Валера, вытирая руки смоченной в бензине ветошью. – Звонил тебе домой из автомата, твоя жена сказала: уехал… Но я сейчас в гараж еду, давай следом, тут рядом…

Пришлось катить на Красносельскую.

Гараж Валеры был раскрыт нараспашку: работяги из находящихся неподалеку производственных мастерских копали в нем смотровую яму и, одновременно, подвал для хранения картошки. Их труды, поначалу обозначенные, как эквивалент двух ящиков водки, дорожали день ото дня: под первоначальным земляным грунтом обнаружился пласт ржавой арматуры; под распиленной и вывезенной арматурой – бетонная плита, для дробления которой понадобился компрессор и отбойный молоток, а теперь, к нашему приезду обнаружилась проблема тяжелейшего свойства: дальнейший путь в глубину преграждал толстостенный стальной лист.

– Строительная свалка, что ли, тут была? – недоумевал Валера. – А мы теперь тут осваиваем археологию новейшей эры…

– Автоген с базы мы привезли, – доложил ему старший работяга. – Но это – еще бутылка, хозяин, учти!

– Будет! – пообещал Валера, решительно сомкнув губы. Его настойчивости и долготерпению мог бы позавидовать древнегреческий бедолага Сизиф.

Сварщик полез в яму. Склонившись над ним, мы зачарованно смотрели, как синий всепобеждающий факел вгрызаясь в железо, очерчивает в нем корявый алый кружок…

Сделав пробный вырез, отверткой сварщик откинул дымящийся оковалок металла. И – крякнул, отпрянув от горелки… Мы же застыли на месте, совершенно ошарашенные: в прорезанной дыре зияла страшной и загадочной глубиной неведомая бездна…

Внезапно мрак бездны прорезал жгучий свет, в уши ударил воющий перестук колес и под нами пронесся черной бешеной торпедой поезд метро.

И снова застыла в своем безмолвии бездна…

Я посмотрел на рукотворный грех проделанной сварщиком прорехи. Мне стало не по себе. От прорехи отчетливо веяло железной дорогой и уголовной ответственностью за проникновение на стратегический государственный объект с повреждением его внешней оболочки.

– Заваривай дыру обратно, – обратился я к сварщику. – Иначе поедешь затыкать дыры народного хозяйства. Варить арматуру на строительстве какого-нибудь шлюза на Дону. Там очень нужны рабочие руки, знаю не понаслышке. – Обернулся к Валере. – Тебя это касается в той же мере.

Тот мрачно кивнул.

– Почему на Дону? – донесся вопрос.

– Ну, может, на Ангаре, если повезет, там роскошная природа. И климат стабильнее, пятьдесят летом и пятьдесят зимой.

Забрав распредвалы, выворачиваю под заевший красный сигнал светофора на трассу, пропуская мимо ушей свисток постового – не расслышал, дескать, и юлю переулками от возможного преследования в сторону Литературного института, где учусь на заочном отделении. Сегодня день сдачи «хвостов». У меня «хвост» по античной литературе, не зря в гараже мне припомнился мифический Сизиф. «Хвост» единственный, но, если сегодня от него не освобожусь, деканат примет суровые меры. Сказали – вплоть до исключения.

В аудитории пусто, если не считать одного маленького, худенького человечка в черном костюмчике, с благородными залысинами, слезящимися глазками, почти прозрачными за толстенными стеклами очков в тонкой, возможно, золотой, оправе. Выясняется: это экзаменатор. Так! Беру билет и обреченно уясняю: влип. Знаний по предложенным мне вопросам не набирается и на балл. Я тихо грущу, представляя разговор с деканом. В этот момент появляется еще один экзаменатор: благообразная старушенция в строгом похоронном платье, со строгим лицом и вообще крайне строгая. Старушенция усаживается в другом конце аудитории, веером раскладывает на столе перед собой билеты и, выпятив подбородок, замирает как сфинкс.

Дверь вновь открывается, но на сей раз входит не педагог, а такой же, как я, двоечник. По-моему, с младшего курса. На вид – лет двадцать пять. Затертый свитер, затрапезные брючки, опухшее малиновое лицо и – неудающееся стремление выглядеть трезвым.

– Античную литературу… – бросает он хрипло и с вызовом. – Сюда?

Человечек, возможно, в золотых очках, пугливо вздрагивает, а строгая старушенция призывно машет рукой и скрипит, что это, мол, к ней.

Нетвердо ступая, парень идет на зов, водит пятерней в воздухе и опускает ее на билеты, вытаскивая сразу три и столько же роняя на пол.

– Вам нужен один билет, – сообщает старушенция, и остальные бумажки ей возвращаются.

– Без-з подготовки! – произносит парень эффектно. – Плавт!

– Ну, – осторожно вступает старуха, – о чем же писал Плавт?

Вытаращив глаза, студент обводит потерянным взглядом углы аудитории, размышляя.

– Плавт, – выжимает он слово за словом, – писал… о туберкулезе.

Преподаватель моргает. Вернее, моргают оба преподавателя, причем так усиленно, будто переговариваются между собой некоей азбукой Морзе.

– Обоснуйте… – изумляется старуха.

– Зачем, – с тоской произносит допрашиваемый, – я стану рассказывать вам, такой… молодой, цветущей женщине, о туберкулезе? Давайте лучше лирику почитаю…

Оцениваю обстановку. Кажется, самое время идти отвечать. Я подсаживаюсь к золотым очкам и начинаю сбивчивую речь. Экзаменатор мой, как и следует ожидать, слушает не меня, а диалог из другого конца аудитории. Это интереснее, понимаю.

– Лирику? – в испуге непонимания бормочет античная бабушка. – Какую? Древнюю?

– Са… фо! – доносится мечтательное. – Или нет… может, Мандельштама, а?

– Второй вопрос, – нагло говорю я.

– Да, да… – рассеянно кивают очки.

– Назовите хотя бы одно произведение Плавта! – Бабушка, похоже, начинает приходить в себя и, более того, начинает сердиться. Развязка близка.

Я мелю откровенную чепуху, бросая взгляд на парня. Тот, двигая челюстью, думает…

– Ну, а что писал Плавт? – слышится сзади настойчиво. – Стихи, прозу?

– Ну… и все, – быстренько произношу я и честно смотрю в очки.

– Послушайте, – хрипло говорит парень, тоже раздражаясь. – Вы меня спрашиваете так, будто я профессор!

Мой экзаменатор потерянным жестом раскрывает зачетку и пишет в ней «хор».

– Вы меня извините, – начинает старушенция мелодраматически, но я уже не слушаю и, мысленно благодаря коллегу по несчастью, покидаю аудиторию.

Я застегиваю куртку и вижу, как по коридору идет спасший меня антик-великомученик. По лицу его бродит бессмысленная улыбка. Он лезет в карман, достает зачетку, раскрывает ее и, удостоверясь, что оценка «уд.» и подпись экзаменатора на месте и это не приснилось, мотает головой от удивления, усталости и восторга.

– Отстрелялся? – вопрошаю я холодно.

– Это было такое! – сообщается мне со страстью и с нецензурными словами. – Теперь – стакан!

Интересно, а ради чего высшее образование получает этот вот друг изящной словесности? Спросить не спросишь, но все-таки любопытно.

Я сажусь в разбитую машину-труженицу и смотрю сквозь запорошенное поземкой стекло в пространство. Впереди куча дел. Сейчас – в «Московский комсомолец».

А там – скандал. Один из авторов нашей сатирической страницы, пописывающий еще и разного рода статейки о комсомольцах-ударниках, договорился с какой-то девицей, поступающей на журфак МГУ и нуждающейся для прохождения конкурса в публикациях, поставить ее имя под парой статей, обозначив это, как свой временный псевдоним. Конечно, за кругленькую сумму. Девица проболталась об афере подругам, благополучно ее заложившим, дело дошло до ЦК комсомола и теперь в газете шуровала карательная комиссия.

Единственное, что я сумел сделать в этой нервозной обстановке – подклеить в готовую верстку полосы афоризм от Сашки Вячкилева, также грешащего сочинительством:

«Есть многое на свете, друг Горацио, что заглушают грохотом оваций…»

Накрутив телефонный диск, сообщил ему об этом его готовящемся к печати творческом достижении.

– Сегодня вечером, старичок, – пропыхтел он в ответ, – твоя передачка будет в эфире. Выписал тебе по верхней планке: сто пять рублей!

– За мной тоже всегда будет на всю катушку! – на одном дыхании, весело и громко отозвался я, и на том наш во всех отношениях приятный разговор закончился.

Я почувствовал, что погружаюсь в пропасть какой-то мелкотравчатой суеты. И – внезапно решилось: долой это радио – большой информационный унитаз, долой «Московский комсомолец» с его ежевечерними пьянками и шелухой публикаций-однодневок, ты приобрел опыт, знания, пора заняться делом. А дело – это роман.

Армия. Станица Николаевская

До нового моего места службы, от одной зоны до другой, добирались разбитыми грунтовыми дорогами, петляющими по благоухающей, словно политой одеколонами, от разноцветья трав, степи. Даже не верилось, что вскоре осенние морозы и ветра выстелят ее пожухлой осклизлой соломой, вбитой в землю ледяными дождями.

Новая зона делилась на два объекта: жилой и рабочий. Рабочий представлял собой строящийся на берегу Дона огромный шлюз и тянулся едва ли не на два километра по берегу, замкнутый криво обтекающим его территорию забором с теремками вышек.

«Газик» подрулил к КП жилой зоны, возле которой толклись, о чем-то беседуя, офицеры из администрации и охраны.

– Вот твой начальник, Федяевский, – указал мне майор на одного из них – бойкого, чувствовалось, капитана, горячо о чем-то повествующего своему коллеге подполковнику, судя по званию, начальнику лагеря, то бишь – «хозяину».

Я подошел к капитану, представился: прибыл, мол, для дальнейшего прохождения…

Федяевский – невысокого роста, кривоногий, в хромовых сапогах, с курчавым чубчиком, выбивающимся из-под козырька фуражки, с простецким пролетарским лицом, воспаленным от ежедневной, чувствовалось, пьянки, уставился на меня выцветшими голубенькими глазками. Сказал, едва ли не с восторгом в голосе:

– Вот это я понимаю! По выправке видно – человек с опытом, образование – все десять классов, верно?

– Так точно!

– Откуда сам?

– Из Москвы!

– О, из самой столицы!

Я передал ему пакет с «сопроводиловкой».

– Тэк-с… – он надорвал запечатанный край и вытащил бумаги. Зачитал, с каждым словом слабея голосом. – Игнорирует приказы командиров, замечен в связях с осужденными, передаче им запрещенных предметов и средств, не рекомендуется допускать к ношению оружия… – взгляд капитана приобрел признаки глубокой растерянности. Затем с хищным прищуром устремился на меня. Пакет полетел под ноги и, ожесточенно топча его сапогами, Федяевский заорал. – Кого, суки, прислали! Это же – какая подлянка! – и, тыча мне в грудь пальцем, истово качая головой, поклялся. – Я тебя посажу! Видит Бог и министр! Отсюда поедешь на нары! – он полез в карман, вытащив партбилет. – Вот! – произнес драматически. – Присягаю тебе самым главным документом! Десять лет – это минимум!

– Разрешите идти, товарищ капитан? – смиренно вопросил я.

– И чтобы тебя не было видно нам на километр в округе! – последовал ответ, а вслед за этим – трехэтажная матерная конструкция.

Пока мой новый командир с упоением тетерева сотрясал степное пространство ненормативной лексикой, я сдал вещи старшине роты, выбрал себе кровать, согнав с уютного места какого-то бойца, беспрекословно подчинившегося моему велению, подкрепленному званием и выслугой, подправил покосившуюся дверцу на личной тумбочке, ибо тумбочка, по словам старшины из учебки – лицо солдата; а после отправился в караулку жилой зоны, где меня ожидал очередной сюрприз: колония строгого режима была буквально опутана новейшими средствами сигнализации: тут были и радиолучевые датчики, и телеемкостная система, и проволочные заграждения с высоким импульсным напряжением…

В сержантской школе нас обучали ремонту и обслуживанию этой техники, и я даже умудрился сдать экзамен на «отлично», но – по шпаргалке и с подсказками товарищей, поскольку во всякого рода аппаратуре разбирался слабо и к изучению ее не тяготел. Другое дело – заборы: опора на метр шестьдесят в глубину, пролет – три метра, вся наука. А случись что в реалиях сегодняшней моей службы, в работе этого электронного конгломерата я понимал, как шимпанзе в нейрохирургии. Но – повезло! В штатном расписании и в моем распоряжении оказались два солдатика с профессионально-техническим образованием, уже год системы обслуживающие, знающие их досконально, и мне отводилась лишь роль командира-распорядителя.

– Ребята! – сказал я. – Корчить из себя начальника не стану, все ваши проблемы закрою, только чтобы аппаратура не подкачала!

Ребята понятливо кивнули и отпросились в тихую самоволку в станицу за самогоном, дабы отметить мое восшествие на инженерно-технический престол лагерного хозяйства.

Возвращаясь с зоны на ужин в ротную столовку, я узрел сидящего на лавочке возле входа в канцелярию капитана Федяевского, покуривавшего папироску. Поневоле подобрался. В свою очередь капитан узрел и меня, дружелюбно махнув рукой: мол, подваливай…

– Как техника, ознакомился? – спросил задушевным голосом. – С ребятами своими виделся?

От капитана явственно попахивало свежим водочным душком.

– Так точно… – теряясь от его лирического тона, промямлил я. – Хорошая техника, грамотные солдаты…

– Во-от! Как говорит казачок, что мне навоз на огород возит: говна – не держим, все – первый сорт! – откликнулся капитан. – Тяпнешь грамм пятьдесят за прибытие? – осведомился доверительно. – Пошли в канцелярию…

После совместного распития алкоголя из канцелярии мы вышли едва ли не лучшими друзьями, тем более, я убедил капитана, что все, написанное в «сопроводиловке» – чудовищная клевета оболгавшего меня замполита, выместившего на мне свою злобу за приключившиеся в роте беды.

Когда же о парадоксальных переменах в настроении Федяевского я поведал своим подчиненным, те через смех пояснили: у него в голове то праздник, то похороны, все кары, что он сулит, забываются через минуту, как, впрочем, и посулы поощрений.

– Ты к нему, как к радио относись, – порекомендовали мне. – Там сначала о потопе говорят, потом о засухе, далее – о том, что стоим за дело мира, а потому наращиваем ядерную мощь… А клятва на партбилете – это у него на дню по сто раз, был бы повод…

Новая моя служба таким образом протекала праздно, я околачивался на рыбалке возле будущего шлюза, купался до одури, мои бойцы между тем шастали по окраинам станицы, подворовывая зазевавшихся кур и овощи-фрукты с огородов, халтурили у местных бабушек на колке дров и починке электроприборов, я же их самоволки прикрывал, и жили мы, не бедствуя и не голодая, ибо солдат – человек, лишенный всего, но способный на многое…

Ротные офицеры пропадали черт знает где, вечно похмельный Федяевский часто просыпал утренний развод караулов, и порой оставлял роту на меня и старшину, отдав мне дубликат ключа от канцелярии и передав часть своих полномочий. Отправить ежедневным приказом солдат на службу, провести вечернюю поверку и раздать наряды вне очереди нерадивым лентяям было делом несложным, и справлялся я с ним играючи. Отправить посыльного с шифровкой от радиста к капитану на дом или переадресовать ему телефонограмму из полка тоже труда не составляло.

Но благоденствие не бывает вечным. Вскоре случился побег. Два зэка, работавшие на строительстве шлюза, увидев, что часовой, разморенный после обеда, заснул, проползли под поддон вышки, сноровисто откопали лаз под забором и, нырнув в него, оказались на воле.

Опоясывающий громаду рабочей зоны дощатый забор, тянувшийся по побережью Дона, заворачивал к чахлым лесопосадкам, затем уходил степь, утыкался в беленый кирпич караулки, и от ворот ее вновь круто сворачивал к реке, образуя своими зигзагами «мертвые зоны», просматриваемые, вопреки правилам, лишь одним часовым.

Тюремная архитектура в созидании заграждений, обычно строго прямолинейная, в данном случае терпела ущерб от нехватки стройматериалов, и огрехи ее, видимо, должна была компенсировать солдатская бдительность. Естественно, категорически исключавшая преступный сон на посту.

Соня-солдатик отправился до окончания срока службы драить пятиочковый ротный сортир, младший сержант, начальник караула, получил от взводного увесистую плюху, а рота закипела срочным формированием оперативно-розыскных групп, должных перекрыть все выходы из района.

План мероприятий был уже отработан, с успехом реализован на прошлых редких беглецах, его составители грамотно и хитро учли все детали возможных перемещений вырвавшихся на временную свободу зэков, и теперь солдатики оживленно собирались на охоту…

Старшина выдавал сухие пайки, вызванный вертолет ГАИ ожидал очередного вылета в места ночных засад, Федяевский не отрывался от телефонной трубки, названивая то в полк, откуда уже выехало подкрепление, то в УВД близлежащего Волгодонска; радист отбивал шифрограммы и ориентировки; конвойные собаки, щерясь и захлебываясь лаем, запрыгивали в кузова автомобилей, а их водители до горловин заливали бензином баки.

Я тоже не остался в казарме: меня капитан отправил на дальнюю точку в лесной массив, если можно было назвать таковым чащобку из низкорослой древесной поросли и колючих кустов, занимавших по площади пару футбольных полей.

Я оделся в ватный бушлат, взял с собой ушанку, памятуя о своих ночлегах в палаточном чертоге в «учебке», два рожка патронов к автомату, флягу с водой и фонарь с механической подзарядкой.

На точки, где предстояло провести в одиночестве длинную сторожевую ночь, Федяевский отправил только ушлых, опытных старослужащих, наказав:

– Если наткнутся на вас, стреляйте на поражение без предупреждения, прокурора беру на себя, отпуска гарантирую!

Я помню то росистое промозглое утро, прибитую ночным инеем траву, нарубленные штык-ножом сучья, которыми я завалил себя, укрывшись ими как одеялом, редкий шум от машин, проезжающих мимо по шоссейной дороге в сотне шагов от моей убогой засады, робкий холодный свет восходящего солнца, пробивающийся через скукоженную от морозца листву и полусонную одурь, из которой я вынырнул, как из крещенской проруби, заслышав голос, явственно произнесший неподалеку:

– Может, здесь причалимся, как? Дальше – степь, а с дороги нас срисуют в момент, как двух ворон на гумне…

Меня бросило в жар. Вот они! Двое: в спецовках, зэковских чепчиках, тяжелых шнурованных ботинках, зябко обхватившие плечи татуированными кистями; жилистые, скуластые, сутулые, похожие друг на друга, как близнецы-братья.

Они остановились в пяти-шести метрах от меня – мрачные, грязные, когда я вздернул ствол, приспустил скобу предохранителя и пальнул косо в воздух, в их сторону:

– Лежать, суки, иначе – конец!

Мое стремительное появление из груды сучьев вогнало зэков в оторопь. Я выстрелил снова, уже поверх их голов. Беглецы бухнулись на колени, заложив руки за головы.

Я зашел к ним, дрожащим от страха и переизбытка адреналина, за спины и миролюбиво продолжил:

– Аккуратно встаем, руки не опускаем, левое плечо вперед, движемся к шоссе. Шаг влево, шаг вправо… Дальше продолжать?

– Все понятно, начальник… – буркнул один из них.

– Смотреть под ноги, не спотыкаться, – сказал я. – Нервировать меня не советую. Согласно приказу должен вас прикончить. Но пока с этим не спешу…

Выйдя на шоссе, зэки присели на корточки, попросив разрешения опустить затекшие руки. Я благосклонно разрешил.

– Начальник, черкни в рапорте, что мы сдались добровольно, – сказал один из них. – Тебе зачтется. И мы ведь прилично себя ведем, разве не так?

– Пока на вас смотрит мой одноглазый друг – так, – согласился я, погладив нежно цевье автомата. – Чего на рывок-то пошли?

– Да как-то автоматически, что ли… – донесся ответ. – Попка на вышке прикорнул, вот и решилось… Могли бы, кстати, у него и волыну забрать…

– И тогда лежали бы сейчас в лесочке, – сказал я, для себя уясняя, что, если бы эта парочка имела на руках оружие, наказ Федяевского я бы исполнил, не раздумывая. Интересно, мучился бы я потом в осознании убийства людей? Чем бы оправдывался? Их опасностью, долгом солдата? Пронес Господь мимо этого, слава Ему!

– Слушай, начальник… – один зэк привстал, но ударом подкованного сапога в грудь я опрокинул его на землю.

– Лежать!

– Ладно, че ты… – он снова осторожно присел на корточки.

– На что рассчитывали? – спросил я. – Пробраться на какой-нибудь хутор, грабануть селян, разжиться одежкой, деньгами, а дальше – околицами в Ростов?

– Правильно мыслишь, начальник, давай с нами, старшим будешь… – развязно предложил второй зэк.

Тут я глазам не поверил, когда в следующий миг рядом с нашей грешной троицей затормозил милицейский «Жигуленок» с гербом СССР на передних дверях.

Из машины вылез конопатый лейтенант с наглой мордой, а следом за ним колобком выкатился деловитый толстенький сержант в белой пластмассовой портупее. Гаишники.

– О, прибыли по адресу! – сообщил лейтенант в пространство. – Этих двух хануриков мы ведь и ищем, верно? – Вскинул белесые брови, уставившись на меня.

– Видимо, – согласился я.

– А ты их уже повязал, – рассыпал он покровительственный смешок. – Молодец, мы их забираем, спасибо за службу. – Жестом он приказал зэкам подняться.

– Так… – произнес я неприязненно, развернув автомат в сторону нахрапистого мента. – Ты! Сел в машину и сообщил по рации нашим, где находишься. К зэкам не подходить. Забирает он их, разбежался, нашел послушного дурачка…

– Как ты говоришь со старшим по званию! – взъерепенился он. – Ну-ка, смирно!

– А может, вы – их сообщники, – предположил я.

– Что?!. Вот мое удостоверение!

– Да подотрись им… – меня охватила внезапная острая злоба к этому переполненному привычной наглостью типу; я вновь приспустил скобу предохранителя и пальнул в воздух прямо перед его носом.

Веснушки на его круглой сытой ряхе будто стер невидимый ластик, широко раскрытые глаза также побелели от страха и, полуприсев, враскоряку, будто наделал в штаны, он попятился к машине, в чье чрево уже шустро и сообразительно вкатился второй патрульный.

На лицах зэков застыли ошарашенные улыбки.

По рации лейтенант все же связался с руководством розыска, деваться ему было некуда, и вскоре к нам подъехал наш ротный «газик», из которого едва ли не на ходу выпрыгнул возбужденный Федяевский, а следом за ним – двое взводных.

– Родной ты мой! – заорал Федяевский, разводя руками, подходя ко мне и заключая меня в отеческие объятия. – Клянусь партбилетом, я всегда верил, что ты лучший среди всей нашей сволочи!

– Он в нас стрелял! – выскочил из машины лейтенант. – Я буду писать прокурору! Это просто – басмач в погонах!

– Они хотели забрать осужденных, – вставил я ремарку.

– Так за это надо было убивать, – хладнокровно произнес Федяевский, мельком обернувшись на гаишника. – Согласно уставу нашей боевой службы воинов-чекистов.

– Нормальный ход мыслей!.. – прокомментировал милиционер с обиженным возмущением.

Взводные, тем временем, засучив рукава, принялись нещадно молотить беглецов, и когда я попытался вступиться, с яростью оттолкнули меня, как досадную никчемную помеху. Их лица словно застыли в масках какого-то безумного исступления. За что они их били, этих парней с темным прошлым и пустым будущим? За побег? Или за свою монотонную блеклую жизнь в этих однообразных степях, где развлечениями была водка и вылазки в станицу к одиноким потрепанным бабам без обязательств?

– Ну, просто хунвейбины какие-то, – подытожил гаишник, сплюнул, сел в машину и газанул, оставив на асфальте след резкого старта.

За поимку опасных рецидивистов сначала меня хотели представить к медали «За отвагу», но посчитали, что государственная награда для срочника – слишком жирно, и я был одарен алюминиевой побрякушкой-подвеской «За службу во внутренних войсках», значком отличника Советской армии, о которой до сих пор ведал приблизительно, и широкими лычками старшего сержанта.

Наступило безмятежное бытие сверхавторитетного старослужащего командира. И длилось оно до поздней осени.

* * *

Я сидел в ободранном кресле на плоской, залитой битумом крыше контрольно-пропускного пункта, цедя из горлышка бутылки купленное в станице запретное пиво и наслаждаясь жирным вяленым лещом, выловленным и засоленным самостоятельно. В небесах тускло тлело октябрьское неприветливое солнце, в бушлат лез настырный ветер с широкой реки, и метались под порывами стихии, матерясь на своем птичьем жаргоне, неприкаянные галки над головой.

Ветер между тем усилился, привнеся неуют в принятие мною воздушной ванны, я сбросил останки леща на запретную полосу, привстал с кресла и – замер, глядя на странно колышущуюся из стороны в сторону стену основного забора. Далее раздался оглушительный треск, километровое дощатое полотнище вместе с постовыми вышками накренилось, и в следующий момент ровно и обреченно рухнуло, подняв взрывное облако искрящейся на солнце песчаной пыли.

Бегом я спустился в караулку, где уже лихорадочно поднималась «в ружье» отдыхающая смена, затем выбежал наружу, заскочил в первый же выезжающий из зоны грузовик и покатил в роту.

Дежурный сержант отлучился в сортир, дневальный солдатик любовно чистил бляху своего ремня, покуривая на лавочке, офицеров, как всегда, не было, и лишь в пустой столовке я обнаружил обедавшего там Федяевского.

– Ты почему в борщ лавровый лист не кладешь? – обсасывая баранью кость, через отрыжку, спрашивал Федяевский помощника повара – таджика в белом фартуке, смиренно стоящего поодаль, с подносом, заполненным арбузно-дынным десертом.

– Солдат его не ест, – смиренно отвечал тот.

Федяевский терпеливо вздохнул, скосившись на официанта:

– Господи, кого мне присылают… – увидев меня, возбужденно-распаренного, буркнул. – Только попробуй испортить мне аппетит!

– Товарищ капитан, забор на рабочей зоне упал, не выдержал ветровой нагрузки…

– Чего, весь забор?

– Около километра, точно. С вышками.

– А ты куда смотрел?

– Смотрел, как падает… – я едва подавил нервный смешок.

– Я тебя посажу, клянусь партбилетом… – начал он, привставая из-за стола, но затем запнулся и продолжил уже нейтральным тоном. – Буди отсыпающуюся смену, всех в ружье, мне – машину, и гоним на объект. Арбуз возьми, – указал на поднос, – на гауптвахте ими не питаются…

– При чем здесь гауптвахта? Это внезапный напор неуправляемого движения стихии…

– А кто должен обеспечивать незыблемость заграждений?!. – заорал он, топнув сапогом. – Ты! – ткнул в таджика.

– Как я?.. – оторопел тот.

– Ты тоже бери автомат, и на зону, хватит арбузы жрать в подсобке! Все – сачки и мерзавцы! С кем укреплять безопасность страны?!. Не знают, что с лавровым листом делать, а Родина им доверяет летальное оружие калибром семь шестьдесят два… Какую пользу вы можете ей нанести?

Дальнейший его монолог я выслушивать не пожелал, кинувшись в роту будить отдыхающий после ночного бдения взвод.

Вскоре ротный «газик» остановился у поваленного забора, из него выбрался нещадно матерящийся Федяевский, уставившись, подняв мизинцем козырек фуражки на картину феерического разора: бесчисленными веерами разбросанные по песку доски, скалящиеся ржавыми гвоздями, выломанные подгнившие опоры, порвавшие при своем падении колючую проволоку внешней «запретки»…

По другую сторону разломанного забора, в зоне, замерла молчаливо насупившаяся толпа зэков, недобро поглядывающая на шеренгу солдат из караула, стоящую напротив с недвусмысленно направленными на поднадзорный контингент автоматами. Блики осеннего солнца лежали на вороненой стали стволов, ветерок раздувал серые полы шинелей, а вдали, за желтой песчаной дюной, темной глубокой синевой виднелся Дон.

– Всем строиться по «пятеркам», «пятерки» – на выход, начальнику караула подсчитать осужденных! – посыпал Федяевский приказами. – Вахта закончена, по нарам! Инструктору роты приступить к воссозданию ограждения!

Я присвистнул про себя, оценивая масштабы катастрофы. Восстановление километровой прорехи требовало усилий десятков рук, штабеля стройматериалов и Бог весть каких временных затрат.

Объяснять все это Федяевскому, находящемуся в организационно-истерическом состоянии, на сей момент явно не стоило, ибо не сулило ничего, кроме нового мифического срока на гауптвахте, существующей как данность, лишь в воспаленном сознании капитана, как и у прежнего моего кровопийцы замполита. Надо заметить, что за все время моей службы под руководством капитана я получил от него, под козырек, по мелочам, сто восемьдесят пять суток этой самой гауптвахты, которой, по-моему, он постоянно бредил.

– Никакого дембеля, пока не приведешь в порядок разруху! – сообщил он мне, ныряя в «газик». Фраза была аранжирована непечатными излишествами, но я на капитана зла не держал: лучше иметь дело с искренним матерящимся человеком, нежели с учтивой воспитанной сволочью.

До дембеля оставалась пара месяцев, но затянуть с приказом Федяевский мог до упора, а потому вечером я наведался в зону, в барак к блатным, вступив со «смотрящим» авторитетом в доверительный разговор.

Зэки играли в самодельные карты при горящей на дощатом столике свече и попивали чифир. Отблески пламени освещали их лица, залоснившееся и почернелые, как лагерные бушлаты.

– Можно в ваш чайна-таун? – кивнув на банку с варевом, похожим на деготь, осведомился я.

– С чем пожаловал, командир? – вопросил главный жулик.

– Надо сделать забор за месяц, – сказал я.

– Хе, начальник, ты понимаешь, о чем базаришь? Столбы через каждые три метра вкопать на глубину могилы! И так – километр. А дальше наколотить тонны досок… Чего я скажу мужикам? Что беспредел учиняю по мусорскому указу? Да хрен вы что от меня получите! – И он показал мне увесистый кулак, где большой палец был зажат между средним и указательным.

Интересно: «Хрен получишь» и «Ни хрена не получишь» – в русском языке означает одно и то же.

– Ты скажешь, что столбы должны простоять до января, – невозмутимо произнес я. – А уж как они их будут вкапывать, по какой технологии… Важно, что наряды я им закрою по ГОСТу… С соответствующей оплатой труда.

– А вот это, – игриво покачал головой урка, – совершенно иной поворот сюжета…

Через месяц забор стоял на своем месте нерушимо и ровно. Как мне сообщили в письме сослуживцы, когда я уже пребывал в Москве в статусе гражданского лица, в вертикальном своем положении он простоял аккурат до окончания новогодних праздников. Рухнув же, потянул за собой оставшуюся часть ограждения. А следом, через месяц, та же история случилась и на жилой зоне со всей ее высокотехнологичной сигнализацией. Что поделаешь, время безжалостно и к людям, и к предметам неодушевленной материи…

В письме отмечалось, что, в связи с рецидивом очередного крушения инженерно-технического сооружения, капитан Федяевский отзывался обо мне не столько тепло, сколько горячо.