Текст книги "Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР…"

Общение с друзьями Йозефа, поголовно изучавшими русский язык в школе, как обязательный предмет, труда не составило, здесь собрались и местные работяги, и художники, известные поэты, семейная пара соседей: он – летчик, она – стюардесса, только что прилетевшие из Канады с закупленным там барахлом, мгновенно распроданным среди гостей (та же советская тема!); но главным персонажем был скромный и даже застенчивый друг Йозефа – Вацлав Гавел, как мне объяснили, драматург, преследуемый властями. Кто бы знал, что я бок о бок сижу с будущим президентом страны. Впрочем, не знали об этом ни присутствующие, ни он сам.

Погуляли мы славно, я, вспомнив свое таганское прошлое, взял гитару и этим, возможно, допустил ошибку, ибо, спев пару песен из репертуара Высоцкого и Галича, превратил для себя застолье в долгий концерт: народ, зачарованный текстами, столь созвучными с его настроениями, не давал мне передышки, требуя петь еще и еще… А какими глазами смотрели на меня чешские девушки!

Я вернулся в Прагу в особняк АПН, усталый и счастливый. Через пару дней столкнулся в коридоре с представителем «конторы».

– Интересно проводите время, Андрей, – заметил он мне сквозь зубы.

– Не жалуюсь…

– Песенки поете…

Везде стукачи… Впрочем, чему удивляться? Из одной клетки я переместился в другую, более сытную и комфортабельную, да и только. В отдельный сектор социалистического лагеря. К слову сказать, хорошее место лагерем не назовут…

– Так для того и песенки, чтобы их петь…

– Авторы у них разные, – он кивнул вдумчиво. – Вы поаккуратнее. Здесь не все такие, как я… А вы что, лично знали Высоцкого?

– Да. И даже пел вместе с ним на сцене. В спектаклях.

– М-да, мне бы с ним рядом постоять…

Этот парень, как я понял, находился здесь не зря, в четырех стенах не замыкался, активно общался с представителями различных прослоек и ведал страхи московского начальства, с досадой сознававшего, что в большинстве своем, простые чехи, отстоящие от партийно-административных кормушек, страстно желали независимости. И – возрождения частного предпринимательства, от которого их отлучили коммунистические уложения. Частное, как считали они, гораздо качественнее и чище, чем ничье и общественное. Их не привлекали ни нефтяные и газовые подачки из СССР, ни дешевизна бытовых благ, ни воззвания к вечной дружбе и единству народов социалистического конгломерата. Они сознавали себя буферной зоной иностранного государства, чьи идеи, уклад жизни, засилье политической полиции и номенклатурные пасьянсы были чужды и противны самой их европейской природе. И достаточно было зайти в любую пивную, с часок перемолвившись на дружеской волне с народом, чтобы понять общие настроения в обществе. Да и только ли в обществе чешском? А поляки, немцы, венгры?.. Всюду витало это подспудное неприятие своей попранной армейским советским сапогом независимости и свободы выбора. Бывшие освободители от фашистского ига превратились пусть в дружелюбных, но – оккупантов, соблюдающих в первую очередь стратегические интересы своей, чужеродной им во всех отношениях, страны. К тому же мы затаскивали на их территорию и вовсе уж нежеланных гостей и соратников: под Прагой находились учебные лагеря боевиков-палестинцев, свободно шатающихся по городу и питейным заведениям. Наглые, галдящие за ресторанными столами, как вороны на помойке, переполненные нерастраченной агрессией и неприятием сдержанной европейской среды, беспардонно цепляющиеся к женщинам и оскорбляющиеся на любой косой взгляд, они вызывали только одно чувство: отвращение. Вопрос: откуда эта нечисть появилась в Праге? Ответ: по волеизъявлению Москвы, ибо отправить эту публику в учебные заснеженные лагеря под Балашихой с кормежкой из алюминиевой посуды и времяпрепровождением в местных разоренных деревнях с печным отоплением, было бы политической ошибкой, наверняка привившей будущим сподвижникам-террористам стойкое отрицание коммунистических ценностей. Однако высокоидейные поклонники этих ценностей в Чехословакии существовали, и, что следует признать, некоторые из них относились к категории подвижников и интеллектуалов. Одним из таких был Павел Минаржек, с кем я столкнулся на одном из приемов, то и дело устраиваемых в АПН.

Минаржек, кадровый офицер чехословацкой разведки, был внедрен в диссидентское движение как ярый его активист, еще до событий 1968 года, когда, подавляя антиправительственный мятеж, в Прагу вошли советские танки. Далее «бежал» на Запад, возглавив там целое пропагандистское ответвление находившейся в изгнании оппозиции; тесно сотрудничал с ЦРУ, но, в итоге, прихватив чемодан секретных документов, с триумфом возвратился на родину, где был, как герой-разведчик, всячески обласкан властями.

Мы гуляли с ним по городу, среди пражан, вожделенно разглядывающих «Мерседесы» и «БМВ» заезжей публики из ФРГ и Австрии; он рассказывал о своей жизни и работе в Мюнхене, клял Америку, полагая, что Вашингтон не успокоится в своей разрушительной деятельности против СССР и социализма, он был уверен в сакральной ненависти англосаксов по отношению к славянам, которых ждала дальнейшая роль рабов на угодьях Запада, а французов, итальянцев, испанцев и немцев считал абсолютно подчиненными США нациями лишь с иллюзией самостоятельности. Я слушал его вполуха, не веря. А верил в незыблемость советского исполина, равновесие политических систем и невозможность каких-либо перемен в обозримом будущем.

А в будущем Пашу Минаржека ожидала горькая расплата за его прошлые выдающиеся подвиги: уголовный суд за деятельность на шпионской стезе, причисление к антисоциальным элементам и – презрительное забвение со стороны нового демократического общества, победившего коммунистическую гидру.

Как только повеяло столь желанной для чехов национальной свободой, издательство «Лидове накладательство» со скорбью известило меня, что все мои планируемые к выпуску книги аннулированы, ибо отныне даже прогрессивные советские авторы не в чести, имеются свои, десятками вылезшие из подполья, а потому, выплатив мне отступные, новый редакционный состав благодарит меня за плодотворное сотрудничество и впредь рекомендует его своими творениями не утомлять. И на том – спасибо!

Вскоре АПН почило в бозе, как отрыжка советского режима, уехали, побросав имущество, оккупационные части, сгинула в свои палестины перхоть арабских диверсантов, виллу АПН срочным порядком оттяпали в свое владение пражские власти, и мой сын Слава, впоследствии в Праге часто бывавший, уже через ограду сфотографировал эту виллу, в которой он вырос и жил, перекрашенную, с вырубленным садом, снесенными цветниками, навек отчужденную от тех времен, что теперь казались беспечной красочной сказкой…

Чурбанов

С Юрием Чурбановым, зятем Брежнева, заместителем министра внутренних дел, я познакомился в том же пражском представительстве АПН, куда он заехал в компании вездесущего Юлиана Семенова. Держался он сановно, на приветствия сотрудников отвечал сдержанными кивками, смотря поверх их голов, но я, представленный ему Семеновым, как перспективный писатель, был выделен им в отдельную категорию лиц, способных удостоиться внимания. Более того, вечер мы провели в кабаке вместе с чешскими полицейскими функционерами, где мной уяснилось: по части выпивки до заместителя министра и автора приключений Штирлица мне, ой, как далеко! И – слава Богу!

Да, жизнь – величайший драматург, непредсказуемый в поворотах разнообразных сюжетов! Знать бы мне в своих убогих армейских буднях, что настанет день, и я буду на равных сидеть за столом с бывшим начальником политуправления внутренних войск, зятьком генерального секретаря и автором «Семнадцати мгновений» – надуманной сказки, которую, тем не менее, затаив дыхание, смотрели миллионы советских людей, веря в миф о героическом разведчике, шурующем в потаенном логове врага. Родословные сотрудников в этом логове раскапывались до времен Евы с Адамом, опрашивались на предмет характеристик даже школьные и студенческие контакты, и каким образом можно было проникнуть под чужой личиной в этот сверхсекретный гадюшник, создатели сериала не уточняли, да и мало кто задавался подобным простеньким вопросом. Не была исключением и наша рота, сгрудившаяся на табуретах вокруг телевизора, выставленного на строевой плац, дабы места хватило всем лицезреть блистательного Тихонова, ставшего после этой премьеры кумиром всего СССР.

Сережа Марков, мой друг, зять Михаила Ульянова, знавший Тихонова близко, и отчасти организовывавший похороны нашего незабвенного киношного Штирлица, позвонил мне, приехав с них, грустно доложил:

– Вот так заканчивается эпоха. Я думал, на прощание придут толпы народа. А всего-то – десяток серых личностей и горстка старух…

… Чурбанов забыл в представительстве свой пакет с сувенирной мелочевкой, но возвращаться за ним не стал, а я, в свою очередь, пообещал привезти ему пакет в Москву, что и сделал. Таким образом, завязалось некое приблизительное знакомство, но после того, как я устроил ему короткое интервью через свои связи в Гостелерадио, у нас возникло уже подобие неких неформальных отношений, и мне даже был выписан документик консультанта МВД по вопросам печати.

Спустя неделю я постирал документик вместе с курткой в стиральной машине, и мне пришлось навестить министерство с просьбой заменить удостоверение, превращенное в бумажную кашу.

В коридоре столкнулся с Чурбановым, тут же оттянувшим меня за пуговицу пиджака в сторону.

– Ты чего здесь?

– Да вот, прибыл в кадры, удостоверение повредил ненароком…

– Тэк-с… На ловца и зверь бежит. У меня просьба. Есть одна знакомая дама, пишет стихи, не мог бы посмотреть? Мне нравится, но хотелось бы профессиональной оценки. Да и вдруг пристроишь куда, тиснешь в какой-нибудь газетенке? У меня-то под рукой что? Журнал «Советская милиция»… А там сплошной казенный дубняк и никакого полета романтической мысли.

Он провел меня в хоромы своего начальственного кабинета, где из ящика стола ценной древесины с золочеными чернильницами и пепельницами, извлек папку с рукописными виршами. По краям рукописи вирши были украшены виньетками цветочков, дамскими профилями в вуалях и прочими лирическими изысками, что уже говорило о многом, в частности, об очередных графоманских опусах со спецификой любительской дамской безвкусицы. Что и выяснилось при прочтении первых же строк. Однако, превозмогая порыв посоветовать генералу отправить эту муру в мусорную корзину, я папочку со стихами, сохраняя уважительную мину, сунул в портфель, пообещав подробно ознакомиться с ней на досуге. Чурбанов же тем временем сетовал, что в периодике мало уделяют внимания подвигам советских милиционеров.

– Вот еду сейчас в Грузию, – говорил он. – В командировку. Сколько там расследовано значимых дел! И ни одно не нашло отражения в прессе! Ты бы, к примеру, взялся бы за тему… Напишешь, лично выдвину на премию МВД, да и вообще во всем подсобим!

– Никогда не был в Грузии, – признался я.

– О! – озарился он пришедшей в голову идеей. – Собирайся, поедешь со мной, полетишь вернее… Готов?

– С вами – хоть куда…

– Расходы на себя берет МВД…

– А вы в кадрах не могли бы насчет удостоверения дать указания…

– Да запросто. Во! – он поднял палец. – Скажу, чтобы начертали… являешься моим помощником. Распишусь сам. Оцениваешь?

– Слов нет, Юрий Михайлович…

– То-то!

Да, это был документ так документ! Остановив меня и всмотревшись в корочки, гаишники перекрывали движение, дабы я мог без помех тронуться с места. О, волшебные крохи даров от властей предержащих! Где они – эти гаишники со своими властителями ныне? Прах их деяний и жизней унесен и развеян давно успокоившимися ветрами.

Утренним спецрейсом из Внуково мы с парой сопровождающих Чурбанова лиц, вылетели в Тбилиси.

Черные «Волги» и предназначенная для заместителя министра «Чайка» подкатили прямиком к трапу, а затем, под вой спецсигналов и сияние «мигалок», мы отправились в местное министерство, провожаемые взорами безропотной черни, толкшейся на тротуарах. Я впервые в жизни ощутил сопричастность к высшей власти, пусть косвенную, даже иллюзорную, но, тем не менее, уяснил ее затягивающую наркотическую суть надстояния над миром толпы, поневоле должной преклоняться, прислуживать и смиряться со своей униженностью. Вот почему владельцам машин со спецсигналами так не хочется вернуться в трамвай и в толпу, в ее безликое сирое равноправие… Впрочем, низвержение в мир рядовых граждан показалось бы сиятельному Чурбанову подарком судьбы, когда в дальнейшем, по окончании карьеры зятя первого лица государства, он был определен в политических игрищах олицетворением всех злоупотребителей «брежневской» мафии и загремел на нары, на тюремную пайку, куда доставили его также на машине с «мигалками», сопровождающими лицами и опять-таки – за казенный счет. Но это были уже услуги навязанные, низкокачественные, без положительного восприятия уделенного тебе внимания и трудов со стороны служивых людей.

Тбилиси промелькнул за окном автомобиля: любовно слепленный из камня, с островерхими башенками, крепостными стенами, рыжими крышами беленых домишек, плотно засеянных по низким холмам; уютный и теплый, как старый домашний халат. А далее потянулась вылизанная унылость министерских холлов и кабинетов, словно из мышиной шерсти сотканных форменных кителей и костюмов, сладкоречивая учтивость чиновных встречающих лиц…

По каким делам прибыл сюда Чурбанов, осталось мне неизвестно, он сразу же замкнулся в своей компании местного министра и его заместителей, но обо мне не забыл, попросив попавшееся под руку начальство ознакомить меня с достопримечательностями виноградной республики.

– Погостишь тут недельку, наберешься впечатлений, – сказал мне на прощание.

– Но… Как же я тут один, да и вообще…

– Остаешься моим полномочным представителем, – легкомысленно произнес он. – Все, пока, с чачей и шашлыками не переусердствуй, жениться никому не обещай…

Вечер я провел в ресторане с одним из милицейских руководителей среднего звена, в памяти моей после обилия тостов не оставшегося, как и путь в гостиницу, где ранним утром меня разбудил вкрадчивый стук в дверь.

Я совершил открытие века, а через минуту – открытие второго века…

На пороге стояли два милиционера: майор и сержант. Высокому гостю из Москвы предлагалось проследовать на выход, ибо внизу, как мне пояснили, меня ожидала машина. С больной головой, ободранной сухостью в горле и с дрожанием в конечностях, пришлось срочно одеться и следовать указанным маршрутом.

– Едем в Мцхету, – пояснил мне майор.

– А что там?

– Поживете, посмотрите… А какое там вино! – он сладострастно причмокнул. – Букет солнечных искр!

У меня вожделенно засосало под ложечкой: быстрее бы к этим искрам… Алкоголь действует дистанционно: еще не пил, но если бутылка тебя ожидает, настроение поднимается…

В Мцхете меня встречала вся правоохранительная власть: от судьи и прокурора до начальника милиции и наглющего представителя КГБ, сразу полезшего ко мне с вопросами о цели пребывания в Грузии.

– В первую очередь – ознакомиться с достижениями виноделия, – сказал я.

– Вот как? Ну, тогда идем на экскурсию…

Традиции питейного процесса в Грузии меня изумили. Или же они касались только милиционеров и сопричастных к ним лиц, я так и не понял. Застольные тосты (без тоста за Сталина не обходилось), следовали один за другим, как пулеметные очереди, изысканное мцхетское вино народ хлестал как воду, ящиками, опохмеляясь поутру ядреной чачей, вот же нравы! И, я, в московской жизни употреблявший алкоголь постольку-поскольку, вторым планом замутненного сознания с некоей настороженностью соображал, что в возлияниях пора остановиться, иначе основной достопримечательностью, с которой я здесь ознакомлюсь, станет реанимация местной больницы, а то и морг…

Медленно и осторожно, как идет по гололеду пингвин, а гололед – как шахматы: шаг и мат, я приблизился к краю знаменитого обрыва, под которым, как описано Лермонтовым в поэме «Мцыри», сливалися и шумели, «обнявшись, будто две сестры, струи Арагви и Куры», изрядно загрязненные отходами нынешней цивилизации, а потому никакого романтического восприятия во мне не поселившие. В монастыре, где проходило действие поэмы, мои гиды с погонами продемонстрировали мне иконы, в чьих углах были изображены якобы космические пришельцы, восседающие на ладьях непонятной конструкции, изрыгающих хвостатый огонь. При этом было загадочно пояснено: это касается нашего грузинского происхождения, оттуда корни…

Я был не против, что меня опекают потомки высших существ, пусть нетрезвые и вынужденно гостеприимные к носителю удостоверения помощника общесоюзного полицейского руководителя. К слову сказать, по пьянке, из уст принимающей стороны несколько раз прозвучала следующая ремарка: Россия, конечно, не раз спасала Грузию, в том числе, от турецкого вторжения, но сейчас-то она нам зачем? – и без ее опеки управились бы своим умом… Говорилось это вскользь, сквозь зубы, я тоже пропускал услышанное как бы мимо ушей, а самого подспудно колола мысль: ох, не все так радужно и благостно в вечной дружбе и братстве народов СССР, ох, не все…

На третье утро после пробуждения, осложненного излишествами вечерней трапезы, я был извещен о своем запланированном министерскими чиновниками перемещении в соседний район, в Кахетию, где меня также ожидали свежие руководящие кадры правоохранительных органов.

– Осторожнее там пей! – наставил меня на прощание знающий специфику региона прокурор. – У нас в Мцхете вино легкое, веселое, как шампанское, у них – плотное, три бутылки всего выпьешь, а уже лезгинки не станцевать, в родных ногах и руках запутаешься…

– Я уже чувствую, как устану завтра… – отозвался я.

Начальник милиции Кахетии – грузный круглолицый дядя с осоловелыми глазами и замедленной вдумчивой речью, сразу же объявил, что сегодня мы приглашены на свадьбу, с которой начнется мое сегодняшнее времяпрепровождение. Имя же милицейского дяди было Зураб.

Свадьбу справляли на открытой террасе частного дома. Плотно сдвинутые столы, заставленные горами снеди, являли собой картину пиршественного изобилия в палатах цезарей Древнего Рима. Отец невесты, некий Амиран Неберидзе, сослужитель милицейского босса, и, как я понял, его доверенное лицо, сразу же преподнес мне рог какого-то парнокопытного, одетый в серебро, настояв чтобы я выпил его до дна за знакомство. Пришлось, хотя, после болезненного опыта возлияний в Мцхете, я обещал себе держать себя же в твердых руках, несмотря ни на какие попытки из них вырваться.

Чужая свадьба – мероприятие более легкомысленное, чем свадьба собственная: не надо присматривать за невестой, лобызать ее по команде «Горько!», следить за сохранностью подарков, обслугой и собственным адекватным состоянием, но тупое поглощение пищи и алкоголя в гвалте гортанных голосов, изъясняющихся на иностранном языке и среди незнакомых физиономий – занятие, похожее на школьный урок, когда свою оценку ты уже получил, а до освободительного звонка еще полчаса надо ерзать за партой.

Впрочем, скучать мне не дали: Зураб слюняво шептал в мое ухо, давая характеристики собравшимся гостям по роду их служебного положения и моральных качеств, причем, довольно нелицеприятного свойства; дама средних лет, сидевшая напротив, недвусмысленно подмигивала мне, намекая на шанс временно отлучиться в ее компании из-за стола, что я, умудренный поездками в капиталистическое зарубежье, расценил, как провокацию; а затем внезапный финт выкинул один из гостей, впрочем, из лучших чувств…

Парень в потертой кожаной куртке вдруг вытащил из кармана пистолет и, салютуя в честь новой семейной пары, пальнул в воздух, однако дура-пуля звонко тюкнула в стальную перекладину, на которой держался увивавший террасу виноград, срикошетила и – угодила в плечо одному из приглашенных, до сей поры благожелательно на стрелка взиравшему.

После естественно возникшей суматохи в дело вступил невозмутимый Зураб, отобрав у хулигана оружие, вызвав наряд милиции и скорую помощь.

Вскоре стенающего подранка, выражающегося нехорошими русскими словами, увезли в больницу, а бывшего владельца пистолета, оказавшегося братом невесты, начали готовить к отъезду в камеру предварительного заключения, выдав ему смену белья и собрав внушительный узел с разнообразным питанием; при этом начальник милиции лично распорядился добавить в арестантскую поклажу блок сигарет и бутыль вина.

Трогательное прощание с задержанным сопровождалось соболезнующими объятиями и целованиями. Дама, подмигивающая мне, куда-то исчезла, но, посмотрев на пустующий стул неподалеку от меня, на котором ранее сидел какой-то мужик явно холостого образа жизни, я заподозрил соединение двух одиноких сердец…

– Что будет со стрелком? – спросил я запыхавшегося Зураба, вернувшегося на место.

– А, не знаю… – пожал тот тучными плечами. – Сын Амирана, слушай… Что-то решим.

То, что «решим» я понял по беззаботности папы-Амирана, провозглашавшего очередной тост во благо жениха и невесты.

К вмятине, оставленной пулей на трубе, кто-то подвесил радостный розовый шарик, дабы она не резала глаз тревожным изъяном, и свадебное торжество возобновилось в прежнем объеме.

Утром меня разбудил Зураб, в отглаженном костюме, гладко выбритый, лучащийся тактом и миролюбием.

– Вставай, дорогой. Сейчас – завтрак, потом – обед, вечером – свадьба…

– Опять?!

– Конечно. Такой месяц… Надо терпеть…

– А как этот?.. Ну, кто стрелял…

– Дома уже. Оба. Кто ранен, пять тысяч за дырку попросил, благородно все оценил, не жадный человек, хорошие у нас люди, с широкими сердцами…

– А если бы пуля, да в широкое сердце…

Зураб поиграл бровями.

– Ну, это уже не пять тысяч…

На следующее утро я не просыпался, а восставал из мертвых. А ведь какая простая истина: если хочешь встать бодрым, надо ложиться в постель не в тот день, когда просыпаешься!

Зураб, сидя на стуле возле кровати, невозмутимо повествовал:

– Пришла телефонограмма из министерства. Сегодня тебя отвезут в Цинандали… Там уже ждут! А потом вернешься ко мне, обсудим кое-что…

У меня прорезался голос. И звучал в голосе ужас:

– Никакого Цинандали! Сегодня я улетаю! В Москву! Срочно! Пожалуйста!

– Тебе здесь нехорошо, дорогой?

– Мне здесь так хорошо, что аж плохо! Меня не поймут на работе…

Этот аргумент сработал. Вскоре машина с провожающим меня Зурабом катила в желанный аэропорт.

– Тут такое дело, – застенчиво говорил он. – У меня место заместителя по линии ОБХСС освободилось. Надо назначить Амирана. В нашем министерстве как-то насчет него не очень… Прошу: попроси, чтобы туда позвонил Юрий Михайлович…

На мои колени лег увесистый бумажный пакет. Я покосился на шофера. Зураб, в ответ на мой взгляд, снисходительно поморщился: не бери в голову…

– Но… – промямлил я.

– Сам реши, как и чего, – умещая пакет в мою дорожную сумку, продолжил он, имея в виду будущий раздел взятки.

По тону его, в котором мелькнула непреклонная нота, я понял, что принимать возражения он не склонен. Вот что означало «потом вернешься ко мне».

– А если…

– Значит, в знак уважения, – отозвался он заученно. – Но все-таки, пусть позвонит…

27 августа 1760 года императрица Елизавета издала указ, запрещающий взяточничество госчиновников. Никто не в курсе, когда указ вступит в силу?

В зеркале заднего вида я заметил микроавтобус, тянувшийся за нами хвостом с самого начала маршрута.

– Что за машина? – спросил я.

– Так, подарки, – откликнулся Зураб. – Немного вина…

– Целая машина?

– Ни о чем не беспокойся, дорогой! Из нашего министерства уже позвонили в ваше, они пришлют людей… Половина вина тебе, половина – Юрию Михайловичу, все доставят, тебя тоже…

Я почувствовал, что погружаюсь в пучину явной коррупционной аферы… А вернее, в шестерни механизма, противостоять которому невозможно, ибо работал он исторически планомерно, выверено и беспристрастно. Я ощущал себя в роли бессмертного Хлестакова, оказавшегося в ней вопреки здравому смыслу. Благодаря рекомендательному представлению Чурбанова и выписанной им ксиве, я, имевший к журналистике и к милиции отношение эфемерное, виделся реальным чиновным лицам надстоящим над ними небожителем, и разочаровать их правдой своего истинного статуса означало уже столкнуться как с возмущенным неприятием себя, так и с существенными проблемами. Да, после таких репетиций, вернись я на сцену, воплощение образа Хлестакова далось бы мне безо всяких режиссерских поправок…

Также подозреваю, что человек, хоть сколько-нибудь времени подвизавшийся на актерской стезе, приобретает, подобно усвоенному рефлексу, навык артистизма, применимый им уже во всех последующих жизненных перипетиях… Может, потому в старину лицедеев и хоронили за оградами кладбищ?

В полете я пересчитал сумму, переданную мне в пакете и – обомлел. На эти деньги можно было купить несколько кооперативных трехкомнатных квартир улучшенной планировки. Глядя на проплывающее под брюхом самолета ватное одеяло умиротворенной облачности, я лихорадочно раздумывал: а если с этой взяткой меня уже встречают во Внуково компетентные ребята с жесткими лицами? Спустить ее в авиационный унитаз? А если ее потребует Чурбанов?

Адреналин и похмельный пот стекали в мои ботинки.

Во Внуково меня действительно встретили. Вопреки моим страхам – полнотелые милиционеры из хозяйственного управления министерства с добродушными бабьими ряхами. Прямо на летном поле, без комментариев загрузив две машины вином, в одну из них они усадили меня и – отправили домой, где пришлось потратить битый час, чтобы перенести тяжеленные ящики в квартиру, заставив ими подсобку в упор до потолка.

Следующим днем я навестил Чурбанова. С пакетом в портфеле. Генерал был хмур, сурово озабочен своими делами, не выказав ни малейшей радости от моего возникновения в своих служебных апартаментах.

– Чего тебе?

– Пришел поблагодарить вас за интересную поездку…

– На здоровье!

Я замялся, подыскивая слова.

– Вам просили кое-что передать…

Глаза Юрия Михайловича как-то нехорошо и пристально сощурились. Мне показалось, в них блеснул какой-то терпеливый, выжидательный гнев.

– Что передать? – с вкрадчивой угрозой вопросил он и подтянулся в кресле в мою сторону, словно к броску готовясь.

Мысли мои заметались в поисках мозгов…

– Опять-таки – благодарность за ваш визит, – скороговоркой затараторил я. – Меня, кстати, вчера встретили ваши ребята…

– Ах, это… – обмяк он. – Да, все приехало, спасибо, молодец.

– У меня личная просьба, – осмелел я, глядя на золото его погон, расшитых узорами столь же витиеватыми, сколь и пути их обретения.

– Ну?

– Вы не могли бы сказать «спасибо» за мой прием вашим грузинским коллегам из министерства? Они спланировали поездки, дали мне материалы для очерков, обязательно буду над ними работать… Особенно хочу отметить начальника милиции Кахетии и его подчиненного Неберидзе…

Чурбанов что-то пометил себе в блокноте. Затем, подумав, махнул рукой, пододвинул к себе один из телефонов, набрал номер. Коротко изложив грузинскому министру мою признательность в собственной начальственной интерпретации, вновь уткнулся в меня взглядом. Спросил:

– Тяжело пить с грузинами?

– Серьезная работа. Кстати, я прочел стихи вашей знакомой, – начал я плести обнадеживающую легенду, но он меня перебил:

– Выкини! У нее новое увлечение: эта дура решила податься в эстрадные певицы, прорезался у нее, видите ли, голос… Познакомь ее теперь с Пугачевой, такая заявка, прикинь? Все – моя Галя, добрая душа, кому только не помогает… Да и я… Все у тебя? Тогда идите, мальчик, не мешайте…

Вечером мне позвонил Зураб.

– Дорогой, – проникновенно сообщил он, – у нас все, как надо… Меня поощрил министр. Сам!

– А… Неберидзе ваш…

– Я же говорю: все, как надо, я сразу в тебя поверил! Когда в следующий раз соберешься в Кахетию…

Дальнейшее я уже не слышал, крестясь на домашние иконы и, полагая, что их надо бы освятить.

* * *

Удивительное свойство человеческого сознания: порой, уже через десятилетия, вспоминается то, что запечатлелось в нем мельком в своей незначительности и обыденности, но вдруг открылось в иной, прежде потаенной сути, как обескураживающее откровение. Или же, исподволь копившиеся детали и образы в том неотвязном багаже, что волочит за собой, ничуть им не удручаясь, поэт, либо художник, словно по внутреннему зову, подобно собравшимся в рой пчелам, соединяются в единстве выстраданной формы картины, романа, стиха.

Мое путешествие в Грузию ни в коей мере не было одухотворено даже подспудными устремлениями к накоплению творческого материала, но все состоялось помимо меня, и тот загадочный механизм, что вложен в мое существо, через много лет внезапно наполнил меня иным ощущением того пространства, где я столь праздно и бездумно существовал. И смыслом этого пространства были отнюдь не застолья, не шальные деньги, не галочка в списке туристических достижений. Смыслом стали стихи.

СНЫ

 
Какие сны мне снились в тех горах?
Какой весной сады цвели в долинах?
Не помню. Но от снов остался страх,
Слепой, неясный, темный, беспричинный.
 
 
Реки вода с прозрачной зеленцой,
Неслась, искрясь, звала меня умыться,
Мне было тридцать, рано на покой,
Мне было чем развлечься и забыться.
 
 
Но в беге ускользающей воды,
Я вдруг увидел отраженье мига,
Что исчезал за тенью от скалы,
Стой, миг! Ну, как же мне тебя настигнуть?
 
 
Я знал одну, одну ее любил,
Но мысль пришла – досадна и бесспорна,
Тот час разлуки, что не наступил,
Ждет нас вдали – бесстрастно и упорно…
 
 
Какие сны мне снились в тех горах,
Где воды рек закованы в утесы,
Какие грозы зрели в облаках,
Судьбы ответом на мои вопросы?
 
 
Я испытал уже печаль потерь,
И понял: время всех переиграет,
Оно в былое запирает дверь,
И черенок ключа к замку ломает.
 
 
За годом тает год, как сон за сном,
А время-вор крадет, все то, что мило.
Тот смутный страх кольнул меня ножом,
А жизнь потом кинжалами пронзила.
 
 
Какие сны мне снились в тех горах,
Какой весны был миг неуловимый?
Я жизнью пережил тот давний страх,
Пред временем, уже текущим мимо…
 
 
Какие сны мне снились в тех горах?..
 

Литературная газета 13.01.2021 г.