Текст книги "Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР…"

«Человек и закон»

В 1983 году в журнале «Человек и закон», издававшемся в СССР девятимиллионным тиражом, произошел скандальчик: со своего поста главного редактора был уволен некто Семанов С.Н., уличенный в причастности к некоей антисоветской группе, считавшей необходимой русификацию политического руководства России. Скандальчик был келейный, выплескивать на публику тогдашнее противостояние в верхах КПСС и среди деятелей культуры либерального и русофильского направлений, уже отчетливо наметившихся, начальство не желало, как не желало терпеть и радикалов из того или другого стана на идеологических постах. Брежневско-Андроповский застой предполагал модель государства-пруда, где какие-то лягушки могли и поквакивать, но на определенной частоте и громкости, не влияющей на общий штиль водной глади. Но соединение их в хоть какой-нибудь громогласный хор было исключено категорически.

На смену Семанову в качестве главного редактора пришел инструктор ЦК КПСС Владимир Сиренко. Инструктор опальный, отторгнутый из ЦК то ли в силу внутренних интриг, то ли из-за доноса на его разностороннюю личную жизнь.

Сиренко, надо отметить, при всей своей логичности, сдержанности и даже легком цинизме, был руководителем душевным, свое главенство над коллективом не выпячивал, кроме того – был человеком пишущим, и в современной литературе разбирался более-менее профессионально. С удовольствием воспринимал остросоциальные произведения, почитывал самиздат, но, как матерый идеологический конъюнктурщик, скользких материалов на страницы вверенного ему издания не допускал.

Редколлегия журнала отличалась от иных редколлегий существенной своеобразностью, в нее входили: Рекунков А.М. – генеральный прокурор СССР; Седугин П.И. – член Верховного Совета СССР; Сухарев А.Я. – министр юстиции РСФСР, позднее – генеральный прокурор СССР; Филатов А.М. – председатель коллегии по уголовным делам Верховного суда СССР; Чурбанов Ю.М., и этим все сказано; наконец – из творческой интеллигенции – Юлиан Семенов с редакционной кличкой «Шпионов». То есть, с такой внушительной компанией вокруг своей персоны Сиренко чувствовал себя весьма уверенно и полагал, что жизнь удалась: прикрепление к кремлевской больнице, персональная черная «Волга», огромная ведомственная квартира с двумя туалетами около метро «Сокольники» и – надежда на возвращение в кущи ЦК…

Познакомил меня с ним Андрей Дементьев в 1983 году, после издания «Нового года». Роман мой Сиренко прочел, пригласил на встречу, и вскоре мы попивали с ним кофе в его кабинетике, в одном из многочисленных отсеков редакционного помещения, располагавшегося на первом этаже жилого дома на Олимпийском проспекте.

По поводу своего творения я выслушал довольно искренние комплименты, после чего Сиренко попросил дать ему почитать что-либо из «новенького». Ну, почитать, так почитать… Нате вам «Перекресток», развлекитесь. Даже краем сознания я не надеялся на возможность публикации этой вещи в его журнале, передав ему рукопись, как частному лицу.

– Андрей, – говорил мне Сиренко, – ты знаешь многих знаменитых авторов, а мне нужно поднимать репутацию журнала. У нас сухая, даже черствая публицистика и слабенькие детективчики для домохозяек. Нам нужны сильные произведения, пусть хотя бы боком, но прислоняющиеся к правовой тематике. Поговори с братьями Вайнерами, с Эдуардом Хруцким, нам нужны имена и качество… Теперь о нашем непосредственном взаимодействии. Могу направить тебя в любую командировку. От Камчатки до Бреста. Лучшие гостиницы, прием на высшем уровне. Только привези стоящий материал.

В то время любой писатель или журналист, желательно обладающий относительной известностью или зарекомендовавший себя в сотрудничестве с какой-либо газетой или журналом, вполне мог войти во внештатные устойчивые отношения с тем или иным изданием, и быть отправленным в любые командировки по стране за государственный счет с заданием написать тот или иной материал на тему, представляющуюся ему актуальной.

– Готов ехать в Ригу, – отозвался я. – Там два человека: Андрис Колбергс – звезда латвийского детективного жанра и – Алоиз Бренч, режиссер масштаба всесоюзного, мастер остросюжетного кино. С ним можно сделать любопытное интервью. А Колбергса уговорю дать нам что-нибудь с пылу с жару…

– В бухгалтерию немедленно! – завелся Сиренко. – Сейчас же звоню прокурору Латвии, тебя встретят и устроят.

Следующим днем поезд уносил меня в осеннюю Ригу. С этого дня продолжились мои путешествия из Москвы в СССР.

Прокурорская помощь понадобилась мне лишь в одном: проблеме заселения в гостиницу, что по советским временам было задачей непростой. Заселили в «Метрополе». От названия веяло респектабельностью и роскошью, на самом же деле гостиница была мрачноватой, как и само здание, в котором она располагалась, и явно нуждалась в ремонте. Шаткий облезлый паркет, раковина и унитаз в ржавом налете, растрескавшиеся деревянные рамы окон… Номер был просторный, с высоченными потолками, но таинственно-сумрачный, словно в нем витали духи прошлых жильцов, обитавших здесь во времена оные, забвенные. Всю ночь не спал: донимали гудки поездов от проходившей неподалеку железной дороги, грохотавшие на перекрестке трамваи и – комары, до ночной поры затаившиеся в засадах. Сделав свое подлое дело, вампиры вспархивали на недосягаемую высь потолка, бесстрастно внимая моим сонным проклятьям. И почему Ной забрал в свой ковчег парочку этих тварей, а не прихлопнул их!

Утром за мной приехал Колбергс. Поехали погулять в Юрмалу. Вопрос с рукописью его нового романа «Тень» решился мгновенно.

– «Человек и закон»? Там отличные гонорары! Конечно! – тут же согласился Андрис.

– Я хотел бы еще сделать интервью с Бренчем, он же ставил несколько фильмов по твоим романам…

– С Аликом тебя познакомить? Сегодня вечером у нас с тобой сауна, туда его и пригласим. Вообще – без проблем!

В Юрмале, гуляя по набережной и глядя на медленные холодные волны, набегающие на сырой песок, разговорились о публикациях своих виршей в России и в Латвии.

– У меня тут зреет новый роман, – сообщил я. – Не знаю, примут ли его в Москве, он проблемный… Что, если подсобишь мне у вас отметиться?

– Тут односторонняя дорога, – качнул головой Андрис. – Печатаем только своих. Русский автор – бельмо в глазу…

– Вот-те на! – изумился я. – Ты в России – нарасхват. Любые журналы, издательства высшей категории, а мне у вас – шиш?

– А ты как думал? – улыбнулся Андрис. – Я олицетворяю дружбу народов единого и неделимого СССР. Поэтому: в Союз писателей – без очереди, а книги – в первую очередь…

– А я? Почему мне не олицетворять эту дружбу на территории Латвии?

– А потому, что на территории Латвии ее нет.

– А что есть?

– Есть… – он перешел на шепот, хотя слышать нас на пустынном бреге могли лишь крикливые чайки. – Есть советский оккупационный режим. И очень сильное вездесущее КГБ. И вс¸ это ненавидит больше чем половина населения республики, по моим соображениям…

Я оторопел.

– Может, у вас еще и «лесные братья» сохранились?

– И «братья», и бывшие эсэсовцы. Кто отсидел, кто помилован. А сейчас сидят по квартирам, прикусив языки. Как волки в клетках. Не думай, что у нас все поголовно – апологеты страны Советов. Лозунги и плакаты на улицах развесить просто, а вот заставить поверить в лозунги – извини…

– Ну, а твоя позиция?

– С одной стороны, советская власть дала лично мне много, отрицать глупо, – сказал он, – но вот меня часто спрашивают, откуда я столь хорошо знаю преступный мир, о котором пишу. Ответ: четыре года отсидки за валюту. Четыре жесточайших тюремных года. Вышел, начал писать. И меня поддержали многие и многие люди. Почему? Статья у меня была благородная. Посадить человека за сотню долларов – это же бред! А мне ведь до десяти лет светило… А скольких посадили за незаконное предпринимательство! Умнейших, интеллигентных ребят! Мы, прибалты, скажу тебе, публика по своему менталитету мелкобуржуазная, нас присоединили к Советам уже через тридцать лет после того, как русский народ перемололи своей идеологией коммунисты. А она, эта идеология, нам чужда, у нас другая природа сознания… Но кирзовый сапог Советской власти крепок, и мы под ним… И ставленники власти подобраны, как элитные охранные овчарки. Не говорю о всяких партийных и гэбэшных кадрах, тут все ясно, но даже редакторы в издательствах – те же псы с утонченным нюхом на крамолу и всякое двойное дно. У них самое лучшее и красивое дерево – это телеграфный столб. Просмоленный.

– У нас такие же… Они – как садовые клопы в малине. Самих не видно, а ягоду портят…

– Ну, а что касается твоих публикаций на нашей почве… – Андрис призадумался. – Вообще-то, вариант есть. Имеется у нас национальный литературный журнальчик «Даугава». Познакомлю тебя с редактором. Парень он деловой, хваткий, и за половину твоего гонорара, может, сподобится…

Я опять-таки озадачился. Публиковаться за взятку? По всем меркам литературной жизни Москвы подобное представлялось вопиющим нонсенсом! Да, здешние нравы существенно отличались от российских, хотя…

Тут мне вспомнился разговор с моим приятелем Александром Серым – режиссером, постановщиком знаменитой комедии «Джентльмены удачи». Серый тоже отсидел срок за драку в ресторане, когда, приревновав какого-то типа к своей невесте, шарахнул его бутылкой по голове, что привело человека к инвалидности. Этот проступок он не мог простить себе до конца жизни. А конец комедиографа был ужасен: страдая от лейкемии, он застрелился у себя в новой квартире на Ломоносовском проспекте. Помню я и его старую уютную квартирку неподалеку от метро «Новослободская», жену – преподавателя английского языка в Высшей школе КГБ, умершую от рака, маленькую в ту пору дочку, трагически погибшую в пожаре в своей квартире уже в двухтысячных… Ох, как невесело сложилась судьба этого шутника, автора, кстати, замечательных юмористических рассказов, печатавшихся когда-то на шестнадцатой полосе Литгазеты, в «Клубе двенадцати стульев». Там, собственно, мы и познакомились.

Когда Серый вернулся из зоны, опеку над ним взял Георгий Данелия. Привел на «Мосфильм», устроил в штат. Вместе писали сценарий к «Джентльменам», хотя потом Серого из титров, как автора, по настоянию того же Данелии выкинули. И гонорара, естественно, он не получил. Но горькую пилюлю от старшего товарища, которого ныне прозвали бы «крышей», пришлось поневоле проглотить. Тем более, запускался новый фильмец «Ты – мне, я – тебе», обличающий коррупцию, именовавшуюся в советском обществе «блатом». Без поддержки Данелии пробить фильм было сложно, но тут Серый признался мне, что «крыша» требует за услуги продвижения сценария не только половину гонорара, но и вывод наличных из производства картины.

– Он меня толкает обратно в тюрьму! – говорил Серый в отчаянии. – И я не знаю, что делать! Не соглашусь – ленту зарубят. Пойду доносить начальству – он от всего отопрется, а меня, как склочника и клеветника выкинут за ворота!

Как разрешилась эта проблема, мне неведомо. Наговаривал ли Серый на Данелию – мастера, куда как более значимого и весомого калибра? Но смысл? На мои вопросы в дальнейшем Серый отмалчивался. Фильм же был снят, получился он слабеньким, натянутым и быстро забылся публикой. А вскоре Александр Иванович покончил с собой, застрелился, решив покончить с муками от глодавшего его рака.

Но пока мы с Андрисом шли по берегу Балтики, на носу была зима, и Колбергс, указывая на морской простор, рассказывал, что во времена прошлые, в январские морозы, отсюда, из Юрмалы, люди пешком ходили по замерзшему морю в Швецию. За спичками!

– Сейчас не ходят? – спросил я.

– Граница на сейфовом замке, – отозвался Андрис. – Правда, случился здесь казус… Объявились люди, готовые перевозить желающих сбежать на Запад по морю. Желающие, естественно, нашлись. Причем – в избытке. Ну, сажают целую группу с котомками и чемоданами в баркас и – темной ночью уходят в море. Плывут долго, меняя галсы. Потом публика сгружается на заветный берег, с нее берутся оговоренные гонорары, баркас отчаливает, наступает утро, беженцы бредут к ближайшему селению, а это – все та же Латвия! Разочарование ужасное, но на мошенников не пожалуешься!

Вечером, в сауне, состоялось мое знакомство с незабвенным Алоизом Бренчем. Это был невысокого роста крепыш со смуглым лицом, курчавыми, коротко подстриженными волосами, сдержанный в словах и в жестах, но сразу же расположивший меня своим дружелюбием и абсолютным отсутствием какой-либо манерности. К назначенному часу встречи он опоздал, прокомментировав данный факт так:

– Опоздать – это убедиться, что тебя ждут!

В тот вечер было немало выпито под закуску из свежедобытой Колбергсом накануне лосятины и кабана – Андрис был не просто завзятым, но и знаменитым в Латвии охотником.

– Можно ли скрестить лося и корову? – вопрошал Андрис компанию. – Утверждаю, что – да! Как? Берешь мясорубку, проворачиваешь лосятину с говядиной и получаешь великолепные котлеты. Прошу, угощайтесь…

В отличие от собравшихся, Бренч не пригубил ни рюмки, непринужденно объяснив мне:

– Я – алкоголик. Нельзя ни капли. Бросил вместе с Раймондом Паулсом, моим другом. Дали друг другу клятву. К моим фильмам, кстати, он пишет музыку.

Литературно-киношная компания, естественно, под влиянием алкогольных и банных паров, ударилась в обсуждение насущных тем о засилье цензуры и партийно-издательской бюрократии, дефиците продуктовых и промышленных товаров – словом, все то же и все те же, имею в виду кухонные посиделки московской интеллигенции. Бренч лишь раз проронил:

– Цензура – цензурой, но вот, что удивительно: при ней возникают шедевры. Возьмите хотя бы всю русскую дореволюционную литературу… Или Испанию. При Франко там были изумительные писатели. После него все зачахло. Пошел вал литературщины и коммерческой халтуры, похоронивший ростки настоящей поэзии и прозы.

Публика с такой точкой зрения не согласилась категорически, и, возможно, напрасно: как показало будущее, раскол Союза в корне изменил жизнь всех писателей, композиторов, режиссеров и художников, лишив их всяческих льгот, жирных гонораров и ведомственной медицины. Востребованными в этой новой жизни оказались лишь единицы. Вся остальная никчемная творческая публика, угодники прежней власти и ее идеологии, смытые за борт веяниями перемен, канули в никуда с тоскливыми проклятьями в адрес суровой капиталистической целесообразности, не склонной к пустой благотворительности. Печатать теперь стали лишь то, что оборачивалось конкретной прибылью. С другой стороны, литературный мусор завалил книжные прилавки. Расхожие детективчики, пустопорожняя лабуда душещипательных женских романчиков, сенсационно-лживые исторические мемуары мифических советников Сталина, псевдо-чекистов и прочих, и прочих завиральщиков. Тиражи серьезных литературных журналов падали до микроскопических величин. Крупнейшие советские издательства раскалывались и съеживались, как ледники при глобальном потеплении. Зато публика, ранее торговавшая барахлом, сосисками и электроникой, уловив направление ветров наживы, ловко и жестко вклинилась в дело книгопечатания, и потекли в народ потоки литературной макулатуры в пестрых обложечках, словно кричащих: купи меня! Казаков, Нагибин, Пикуль, Трифонов, Астафьев, Распутин – эти гиганты были бессовестно оттеснены валом откровенной дешевки, ее грязно-бурлящим селевым потоком, в итоге, пронесшись, канувшим в помойку истории.

В каком-то смысле мне повезло: я писал прозу, но прозу остросюжетную. В ней был и элемент детектива, и завлекательность приключения, а порой – и откровенная жесткость боевика. Апологеты классической прозы откровенно морщились, полагая, что я работаю в жанре второсортном, но все «толстые» литературные журналы, однако же, печатали меня в первую очередь, и давали завлекательные анонсы, полагая, что это спасает их катастрофически падающие тиражи. Из моих близких друзей в таком же положении оказались братья Вайнеры и Стругацкие: все, что ими писалось «в стол» без надежды на какую-либо публикацию, оказалось не просто востребованным, но остро необходимым читателю: издатели стояли за нашими романами в очереди, вопрос был один: кто платит больше. Это новое шустрое поколение книгопечатников, не обладающее никаким литературным вкусом, а порою – и интеллектом, обуреваемое страстью наживы, тем не менее, исподволь понимало: изголодавшаяся публика, нахлебавшись дешевой литературной баланды и рыгающая от детективного фастфуда, скоро потребует деликатесов, качества, а качественный изготовитель всегда в дефиците. Поэтому страшненькие девяностые годы века минувшего, в моей литературной судьбе, как и в судьбах Стругацких, Вайнеров, Эдуарда Хруцкого, Юлиана Семенова, сыграли при всей своей жути роль безусловно положительную: мы написали и опубликовали то, что ранее было бы глубоко и наглухо захоронено под свинцовой плитой цензуры. И пусть порой проза таилась под яркой дешевизной расхожих детективных обложек, идти на подобный компромисс приходилось и стоило.

Когда Аркадий Стругацкий, весной 1984 года, провожал меня после нашего застолья в стенах его бетонной «трешки» на проспекте Вернадского 119, обставленной старенькой потертой мебелью, я, стоя в прихожей, где на этажерочке теснилось чуть больше десятка его книг в скромных обложках советского периода, сказал:

– Наступит время, здесь будет водружен шкаф, а в нем – собрание произведений братьев Стругацких! В роскошных переплетах!

– Это время не наступит никогда! – с убежденностью отрезал он. – Ты о чем? Это я – фантаст. А ты – фантазер! Добавь еще, что в свободную продажу поступят собрания сочинений Высоцкого и Галича!

Кстати. Своего старшего сына Высоцкий назвал Аркадием в честь Стругацкого. Долгое время писатель и поэт дружили, однако затем произошло недоразумение, о котором Стругацкий рассказывал мне так:

– Володя пил, это не секрет, это вся страна знает…

Тут надо заметить, что данный разговор происходил во времена «горбачевского» сухого закона, за литровой бутылью самогона под скромную закуску, приготовленную женой знаменитого фантаста. Жена сидела на кухне и смотрела кино с похождениями Клинта Иствуда в образе Грязного Гарри, со свеженькой видеокассеты, только что мною привезенной. Еще я предложил к просмотру пару фильмов Феллини и Антониони, но Аркадий отмахнулся: на хрен эту заумь…

– Так вот, – горестно продолжил классик, выпивавший, надо сказать, интеллигентно, но крепко, – между нами состоялся принципиальный разговор. Я назвал его пропойцей и сказал, что, если он не завяжет, говорить нам будет не о чем…

– И?..

– И… – Аркадий развел руками. – Обиделся, зараза. Хлопнул дверью и ушел. С тех пор не общались… А что, я был неправ?!

– Ну, в чем-то…

– Вот именно!

А мне поневоле вспомнился Высоцкий и Любимов. Сцена была следующая, привязанная как раз к второсортности остросюжетной литературы: режиссер в очередной раз отчитывал недисциплинированного артиста:

– Ты опять срываешь график спектаклей! Ты абсолютно рассредоточен в роли! А почему? Снимаешься в какой-то детективной сериальной чепухе, накарябанной какими-то Вайнерами!

– Юрий Петрович, съемки закончены, все!

– А сколько ты убил времени на эту муру!

Высоцкий пожал плечами:

– Надо было заработать…

Меня тогда кольнуло: то ли спорить ему не хотелось, то ли решил подыграть…

Прошли десятилетия. «Место встречи» Вайнеров с Высоцким в одной из своих лучших ролей, зритель смотрит и сейчас, наслаждаясь каждым кадром картины, а спектакли Любимова, фрагментарно оставшиеся на плохих кинопленках – хорошо, что оставшиеся даже в таком виде – увы, поблекли, оттеснились в архив нашей театральной истории.

Время рассортирует все и вся по полагающимся местам и всем воздаст по заслугам!

В 1991 году мне позвонил Колбергс, сказав:

– Андрей, дай мне хоть какую-нибудь новую вещь, я опубликую ее, немедля…

– Так у вас же всегда своих хватало…

– Никто ничего не пишет, ты о чем? Всех раскидало по сторонам, все элементарно выживают… Какая сейчас в Латвии литература? Писатели торгуют на рынках женскими трусами… А я вообще в недоумении: за что сидел, теперь дают медаль!

И… я снова очутился в загородной бане под Ригой в компании друзей Андриса, и еще была несокрушимо крепка советская власть, и ветры перемен только зрели в обществе, уже разуверившемся в лживых посулах грядущего изобилия и всеобщего благоденствия. Начальство, уткнувшееся в свои кормушки, не желало замечать всеобщего дефицита всего, продолжалась бессмысленная афганская война, обесценивались деньги; закручивались, прокручиваясь, идеологические гайки; страна тухла в тупике застоя…

Все это звучало в наших разговорах за столом в предбаннике, итог же подвел Колбергс, воздев пенную пивную кружку над жареными кабаньими потрохами:

– Гниют опоры, но незыблем свод!

Свод, впрочем, скоро рухнул, убив и изувечив миллионы неквалифицированных строителей коммунизма, но – не прорабов, большинство из которых благополучно дотянули до глубокой старости, разместившись в итоге на престижных погостах. Ответственности за эпохальный эксперимент никто не понес, огрехи списали на заблуждения теоретиков – Маркса и Энгельса, кстати, что документально доказано – убежденных русофобов.

В бане присутствовали два интересных персонажа, друзья Андриса: подпольный предприниматель Имант и милицейский полковник из ОБХСС – большой начальник, возглавляющий в местном министерстве один из отделов советской экономической инквизиции. Судя по непринужденности общения, полковник и Имант находились в отношениях вполне приятельских и, как я не без оснований заподозрил – деловых. Термин «крышевание бизнеса» появится значительно позже, но в ту пору, зачатки сосуществования бизнеса и структур, нагло бизнес обирающих под предлогом его защиты, уже начинали приобретать устойчивые развивающиеся формы.

Имант занимался подпольным производством джинсов, копируя продукцию фирмы «WRANGLER». К качеству его товара придраться было невозможно. Подделка ничем не отличалась от оригинала. Собственно, и продавалась, как оригинал с лейблом «Мэйд ин юса».

– Дайте мне свободу производства, я этими портками завалю не только Латвию, но и весь Союз! – говорил Имант. – Народ давится в очередях за какими-то польскими неликвидами, а у нас на складах качественной хлопковой ткани – мегатонны. Нет джинсовой нормальной краски? Фигня! Я нанял толкового химика из какого-то НИИ, где он получает три гроша в месяц, и он за две недели замешал нужный краситель из подручных материалов. Фирменные заклепки? Гравер за две бутылки водки вырезал штамп. Теперь клепай эти заклепки тысячами. Другое дело – расходы на пресс…

– И на ОБХСС… – вставил Андрис в рифму.

– Без расходов нет доходов, – отозвался Имант.

– Кстати, – сказал Бренч. – Когда я начал снимать «Мираж», сразу же возникла проблема с иностранными шмотками. У кого мы их только не одалживали! Где только не побирались! Попробуй сними в Латвии Америку. Собирали мусор в рижском порту: коробки, сигаретные пачки, пустые бутылки…

Картина «Мираж» по роману Джеймса Чейза «Весь мир в кармане», в ту пору прогремел по всей стране. И как только начальство дало добро на съемки сериала об американских гангстерах? Думаю, за этим стоял успех предыдущей ленты Бренча «Долгая дорога в дюнах», и – искусно составленная им заявка на фильм, обнажающий, дескать, гнилую хищническую суть капиталистического мира.

– Прокол в «Мираже» есть, – сказал я. – Там бедолагу итальянца кусает кобра. А кобр в Америке не водится…

– Это – да, – согласился Алоиз, он же, в дружеском кругу – Алик. – Но я и в серпентарии побывал, где на всяких гадюк насмотрелся, и снимать их пытался в разных ракурсах, все какие-то червяки… А вот кобра – она эффектная… Капюшон, стойка…

Итальянца в «Мираже» сыграл Борис Иванов, впоследствии снявшийся в уже в моем фильме «Человек из черной «Волги».

– Я взял Иванова, – пояснил мне позднее Алик, – поскольку нужен мне был этакий жуликоватый, себе на уме типаж. А он – коллекционер антиквариата. Коллекционеров я знаю, это категория особая, с изощренными манерами, им надо провернуть сделки с непременной выгодой в свою пользу, а это – и суть его роли…

– За искусство кино! – нетрезво высказался полковник, открывая очередную бутылку.

Обилие выпивки не могло не сказаться на ее первоначальных последствиях: милицейский начальник, покопавшись в своем портфеле, извлек из него пистолет «Парабеллум», он же люгер, он же «P-08».

– Надо проветриться, – сказал он. – Постреляем?

– Откуда такая красота? – удивился я, разглядывая вороненую, без потертостей, сталь пистолета, накладки рукояти из темно-коричневой древесины грецкого ореха, с микронной точностью подогнанные детали пружин и затвора…

– Наследство от «лесных братьев», – прозвучал ответ. – Мой папа у них целый арсенал конфисковал в свое время. А из этого ствола, – продолжил он, многозначительно прищурившись, – трех энкавэдэшников в упор завалили на месте…

Что интересно, никакой соболезновательной интонации в голосе стража порядка при этом комментарии я не услышал, а вот нотку злорадства различил отчетливо. И это наводило на мысли…

Вся компания вышла во двор. За воротами расстилалось ночное поле, за ним чернели далекие пики елей.

Дружно, из березовых неколотых кругляшей, мы соорудили двухметровую стойку, на которую водрузили отсеченную кабанью голову.

– Патронов я мало взял, – сокрушался полковник.

– У меня есть, – отозвался Андрис. – Вот странно: столько лет минуло со времен войны, а ни один не дает осечки… Порох у немцев был – что надо!

И – пошла пальба! С возгласами восторга на латвийском языке и – нецензурными проклятьями на русском в случае промахов, что свидетельствовало о прочном укоренении языка старшего брата в Прибалтике. Если же принять во внимание возгласы латышей, попавших молотком по пальцу или наступивших на грабли, особенно – с укороченной ручкой, то выяснится, что население Латвии – сплошь русский народ. В упомянутых же случаях, без знания русской речи, и сказать-то, в общем, нечего…

Изрешетив кабанью голову, вернулись в баню.

– За нашу советскую милицию! – провозгласил представитель власти. – И пусть я здесь один…

– Почему же, – перебил его Андрис. – Наш друг Андрей – помощник заместителя министра…

– Это еще какого заместителя?..

– Чурбанова.

– Так ты же, вроде, писатель… – полковник недоуменно уставился на меня.

– Одно другому не мешает, – предположил Андрис.

Я продемонстрировал милиционеру свое министерское удостоверение, с уважением им изученное.

– Так мы должны дружить! – произнес он с чувством.

– Не вижу препятствий! – провозгласил я, замечая во взоре милиционера странную смесь страха и, одновременно, заискивания, что было и смешно, и противно.

Да, доложи я тому же Чурбанову про эти банные посиделки с обсуждением подпольного производства джинсов и стрельбой из «левого» ствола, неизвестно, к каким бы оргвыводам тот бы пришел… Полковник, естественно, мыслил в том же самом направлении, и мысли эти его явно огорчали. Впрочем, его изворотливый милицейский ум, несмотря на обилие выпитого, работал трезво, взвешенно, что и показали дальнейшие события…

Очнулся я в гостиничном номере, не понимая, каким образом в него вернулся. Комары, напившиеся за ночь моей насыщенной алкоголем кровушки, сидели стайкой на полу, видимо, не в силах взлететь. С упоением, несмотря на наше состоявшееся кровное родство, я растоптал их, после чего отправился в ванную. В зеркале показывали ужасы.

Изнемогая от похмелья, побрился и помылся.

Вернувшись в номер, тупо уставился на роскошный пластиковый пакет с надписью «Чинзано» и изображением соответствующей названию бутылки. Откуда пакет взялся, я не представлял. Мелькнула восторженная мысль:

«Может, там и есть целебный вермут «Чинзано»?»

Нет, в пакете были джинсы. Тот самый Wrangler. Вытащив их и, развернув брючины, я узрел вчерашний «Парабеллум».

Меня пробило холодом. Подстава? Сейчас случится стук в дверь, войдут люди в штатском и в форме и…

Собрав кворум измученных нейронов, я принял решение, набрав домашний номер Андриса.

Откликнулся сдавленный голос моего дружка с незабвенным латвийским акцентом.

– Как ты? – спросил я из вежливости.

– Отшень плехо… Это проблема: много пить вредно, а мало – неинтересно! Как ты?

– Комары достали! По-моему, этот отель принадлежит им!

– А меня – жена… Комары – что? Напьются крови и больше не жужжат…

– Андрис! – возопил я. – Только что обнаружил у себя пакет с джинсами, а в них – то, из чего мы вчера развлекались… Ты понимаешь? – я выдержал паузу, ни на секунду не сомневаясь, что все гостиничные разговоры прослушиваются.

– О! – сказал Андрис. – Все в порядке. Это тебе подарки от ребят.

– Вот как! Но второй подарок… это какой-то троянский конь…

– Ну, если хочешь, верни… Не вижу сложностей.

– А с чего этот милиционер так расщедрился?

– Ну, ты же помощник другого милиционера. Крупнокалиберного. Вдруг, чем поможешь… А у него этих подарков, думаю, в десяти местах прикопано…

– Забери эту штуку назад!

– Хорошо, я в семь часов вечера за тобой заеду, идем в гости к Алику… – и запищали гудки отбоя.

Удовлетворившись объяснениями всего мною накануне прожитого, я понял, что надо приступать к неотложным делам, а именно – срочно и безотлагательно похмелиться перед грядущей вечерней пьянкой у трезвенника Бренча.

Засунув за ремень брюк «Парабеллум» и, надев курточку, вышел на улицу. Оставлять пистолет в номере не рискнул – вдруг, прислуга, состоящая наверняка в осведомителях ГэБэ и МВД, покопавшись в моих вещах, обнаружит в них свою будущую премию за доблестное стукачество. Пришлось отправиться на прогулку со статьей в штанах.

Осенняя Рига была пустой, солнечной и облезло провинциальной.

В ближайший винный магазин, как и в Москве, выстроилась огромная очередь, но стоять в ней я не стал, ибо пива в продажу не поступало, а начинать день с водки я не желал. Пивной ларек находился, как мне пояснили, за три квартала от магазина, но аборигены сообщили, что пиво в нем иссякает в считанный час, жаждущих слишком много, и надежды надо возлагать на центральный рынок у вокзала, где его можно приобрести из-под полы с тройной наценкой.

Я все-таки решил поплестись к ларьку. По пути, о чудо – узрел вывеску: «Бар». Вот оно! Зашел. Пустые иностранные бутылки на стеллажах, унылый пивной кран на барной стойке, столь же унылый бармен в белой рубашке с желтым пятном на груди, но с атласно-черной «бабочкой»…

– Пива нет, – сообщил он мне с порога равнодушным тоном.

– А…

Тут дверь скрипнула и в баре появился следующий посетитель. Зауженные брючки на подтяжках, сандалеты со спадающими на них носками; лысина, заплывшие глазки на малиновом опухшем лице…