Текст книги "Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР…"

Он все-таки был неплохой служака, этот капитан. Всегда вспоминаю о нем не без симпатии…

Новый год в октябре

Мой роман «Новый год в октябре» отлежал в портфеле «Юности» три года. И наконец – публикация. Аж в двух номерах! Успех у романа был серьезный, о такой острой прозе читатель мог ранее только мечтать, письма в редакцию приходили тысячами, критики не знали, поднимать ли меня на копья или восславлять за смелость, но тут на публикацию откликнулась главная газета страны «Правда», сквозь зубы похвалив автора за новаторство и честность. Этим были сняты все вопросы и ко мне, и к редакции, а потому разминочные вопли идеологически правильных обличителей в том, что герой романа – подлец, убийца и расхититель, не понесший наказания, является нонсенсом, тут же заглохли. К тому же, влиятельные литературные деятели Юрий Карякин и Олег Попцов, выступив на секретариате Союза писателей, отметили «Новый год» как прорыв в советской современной прозе, что учли в протоколе собрания, поставив на дальнейших дискуссиях точку и прихлопнув все критические флуктуации.

В реальность публикации «Нового года» из моих друзей, прочитавших его в рукописи, не верил никто и, помнится, Жора Вайнер, сидя со мной за столом в баре Дома литераторов, узнав, что его планирует напечатать «Юность», сказал:

– Морочат тебе мозги! Да члена-с два они на это сподобятся! Это все равно, что сейчас бы сюда, в сборище нашей пьяни писательской, вошел, скажем, Курт Воннегут!

Буквально через минуту дверь распахнулась, и в помещение, заполоненное творческой массой вечно поддатых завсегдатаев, вошел… Курт Воннегут со своим сопровождающим из литературного начальства. Видимо, американская знаменитость приехала в Москву за гонорарами. В СССР Воннегута печатали охотно и изобильно, ибо его критика заокеанской действительности была бальзамом для душ партийных функционеров.

Мы с Вайнером оторопели…

– Это, Андрюша, знак… – сказал он упавшим голосом.

Успех романа я отметил в ресторане того же ЦДЛ с Вовой Амлинским – моим художественным руководителем в Литинституте, членом редколлегии «Юности» и – Андреем Дементьевым, сменившим Бориса Полевого на посту главного редактора, при этом за стол и выпивку заплатил Дементьев, категорически не позволив рассчитаться мне, и, пояснив, что мой роман – это и его дебютный успех в качестве главнокомандующего журналом.

Дементьев, равно как и его заместитель Алексей Пьянов, настаивали: «Срочно дай хоть какую повестушку вдогонку, пока ты в лидерах». Они, бывшие комсомольские деятели-конъюнктурщики, теперь, после одобрения моего опуса в священной «Правде», делали на меня изрядную ставку. Но, да и ради Бога! Да и пожалуйста! Пока «Юность» три года мурыжила меня с публикацией, я ваял, не отчаивался. И тут же вдогонку выложил на редакционный стол рукопись повести «Перекресток для троих». Заодно забрал и очередной мешок читательских писем по поводу «Нового года». Мешок стоял в углу помещения отдела прозы.

Мизансцена же в отделе прозы годами оставалась неизменной: за центральным столом – мать-королева Мэри Лазаревна Озерова, по правую руку – серый кардинал Таня Бобрынина, воплощение эстетики и современной моды, по левую – безропотная миловидная Леночка Зотова в скромной вязаной кофточке рабочая лошадка отдела.

– Когда успел? – вопросила Мэри, небрежно перелистывая страницы.

Успел я уже три года назад, но ответил обтекаемо: дескать, перерабатывал, обдумывал, в общем, не с пылу с жару…

– Прочитаю сегодня же! – пообещала властительница, и я, обцеловав ручки дам, от которых зависел с потрохами, пошел покалякать по отделам, заглянув в отсек сатиры и юмора к его заведующему – Вите Славкину, уже набравшему изрядную известность своими пьесами, после к Пьянову, и далее, согласно иерархии – к Андрею Дементьеву, новостью о приносе для размножения моей повести чрезвычайно вдохновленному.

Попили с ним чайку с баранками.

– Будем представлять тебя на премию журнала, – сказал Дементьев. – Видишь, как политически верно мы угадали с твоей публикацией? – понизив голос, доверился: – Сам Андропов прочел… Очень понравилось. Так что все твои ожидания окупились сторицей. Дорого яичко к Христову дню…

Вот-те и вывод поэта-коммуниста…

Ничего я не понял из логики этих номенклатурщиков от печати и идеологии, но, выйдя из редакции на Маяковке, из здания, где располагался знаменитый ресторан «София», вдруг обнадежился, что повесть моя и впрямь проскользнет через цензурные сети, хотя писал я ее, что называется, «от вольного», без оглядок, и ее занозистость, конечно же, мной сознавалась… Но так, издалека…

Однако на тот момент, волоча к машине бумажный казенный мешок с письмами читателей, я был трепетно счастлив от своего маленького триумфа. Кстати, шикарному, много кабинетному помещению редакции, назначена была судьба печальная, но объективная. В последующие девяностые, когда практичный Дементьев, понимая, что эра СЛОВА закончилась, и пошли слова-слова, уехал корреспондентом телевидения в Израиль, бросив стремительно утрачивающий тиражи журнал, а начавшаяся эпоха коммерции принудила сдать часть комнат в аренду. Затем арендаторы сумели превратить эту недвижимость в свою собственность под жалкие вопли редакционной братии, но широкую общественность это уже не интересовало, как и распавшийся на два издания журнал «Юность», утративший какую-либо актуальность. Поведай мне кто-нибудь такое в момент нашего прощания с Мэри, я бы покрутил пальцем у виска…

Мэри позвонила через три дня. Сказала кратко:

– Приезжай, я прочла… И Дементьев прочел.

– И…как? – Я затаил дыхание.

– Не телефонный разговор…

Расхожая фраза в наш замечательный советский период! Почему-то все считали, что КГБ слушает всякий пук. Хотя…

Ехал я так, без надежды, интонации Мэри мне отчего-то не понравились. То есть, ни малейшей ноты энтузиазма и восхищения перед представленным ее вниманию шедевром, я не уловил.

Разговор происходил не в кабинете, где уткнувшиеся в рукописи литературные дамы выказывали полную отстраненность от всего вокруг происходящего, и от меня – подчеркнуто! – а в узеньком коридорном пространстве.

– Ты чего делаешь? – Мэри потрясла перед моим носом родной рукописью. – Ты куда устремился? В диссидентщину?

– Да у меня и мыслей…

– Да тут этих мыслей – хоть отбавляй! Тебе процитировать?

– Ну…

– Читаю:

«Валяй, секретарь нашей парторганизации, чеши языком! Со спецполиклиникой, со спецпайком, казенной черной машиной и номенклатурной квартирой, почему бы не порассуждать о нравственности? Тем более, когда эти рассуждения – твоя основная профессия, предоставляющая тебе все эти льготы и привилегии? Тут днем и ночью поневоле рассуждать будешь, в рассуждениях совершенствуясь… А мы, дорогая моралистка, из иной категории. Нам надо за все платить. Из собственного кармана. А потому изворачиваться: гнать халтуру, принимать мзду, обстряпывать делишки. Чтобы хоть раз в недельку сожрать то, чем вы каждый день на халяву закусываете. Но высказать вам этакую оправдательную версию получения левых доходов – опасно, ибо сразу же из статуса морально неустойчивого раздолбая, я перехожу в статус вашего злейшего врага. Почему злейшего? А потому как открываю вам ужасное: свое понимание, на чем вы держитесь и за что вы держитесь. Это подобно тому, как пес, который лет десять тявкал на цепи, заговорил бы вдруг человеческим голосом. То есть способности анализа и критического понимания я должен быть напрочь лишен. Иначе – труба! Ведущая в иной мир. Или на тот свет.»

– Это можно сократить…

– Там надо сокращать все! Вместе с названием! – она помедлила. – Ты в пятьдесят третьем родился? Видимо, там, наверху, знали, что раньше не стоило твою душу сюда отряжать… Быстро бы обратно вернулась. И еще… – глаза ее за стеклами очков неожиданно потеплели. Она взяла меня за руку. – Да, хорошая повесть! – сказала вдумчиво. – Но это – вне рамок игры… Я и с твоим «Новым годом» – как в омут головой… А теперь, боюсь, повлечет тебя поперек течения… У меня уже были питомцы: Гладилин, Вася Аксенов… Вот его мне действительно жалко! И ты туда же хочешь?

– Но прошел же «Новый год»! Даже на премию выдвинули…

– Новый год превратится в старый! – ответила она цитатой из песенки Анчарова. – Премию получит Юра Поляков. У него хоть острая повесть, но, в итоге, все позитивно, все на черте, но не за ней… А у тебя – за ней! Какая там еще премия?.. В общем, этого твоего «Перекрестка» я не видела! К Дементьеву лучше не заходи. Он не в настроении… Давай что-то другое…

«Давай» … Как будто, вот это «что-то другое» я в сей же момент вытащу из кармана жестом фокусника… Дескать, не подходит этот перл, вот вам иной, замрите от восторга… А ведь на «Перекресток» я год потратил…

– Напоследок, Андрей, скажу тебе, что это брежневское время, столь тебе нелюбезное сейчас, ты впоследствии вспомнишь не раз, и каждый раз – с умилением! А может, и с восторгом! – заявила она.

Кивнул я Мэри, не веря, да и пошел себе вразвалочку. В привычную советскую жизнь. Суждено нам было увидеться еще раз, коротко, но, да и все. Хотя вспоминаю ее с теплом и благодарностью. Все она понимала, все чувствовала, и скольким дала путевку в большую литературу! И недаром Вася Аксенов, плюнув на все дела, прилетел из Америки на ее похороны. На один день. Но прилетел.

Мэри Лазаревна Озерова. Наша крестная…

Но, как говорится, уныние Остап полагал грехом… Из «Юности» поехал в редакцию «Нового мира» к заведующей отделом прозы Диане Тевекелян.

Полная, добродушная армянка, ироничная умница, с которой меня познакомил Володя Амлинский в доме творчества в Малеевке, оказала мне прием сердечный, с чаем и даже с коньяком. Восторгалась «Новым годом». Повесть, еще хранившую тепло рук Мэри, приняла с энтузиазмом. Правда, спохватившись, спросила с подозрением:

– А в «Юность» почему не предложили?

– Надо расти, – сказал я, намекая, что главный литературный журнал страны, давший старт Солженицыну и прочим великим, куда престижнее хоть многомиллионного, но расхожего издания.

– Я посмотрю… – сказала она.

В «Новый мир» заехал, выждав недельку. Тевекелян была по-прежнему радушна и лучилась юмором.

Вытащила из ящика стола мою рукопись, придвинула ко мне. Спросила весело:

– Это что, розыгрыш?

– Почему «розыгрыш»? – оскорбился я.

– Потому что эту вещь могут опубликовать где-нибудь в Париже, – мягко ответила она. – И после ее публикации вы там поселитесь. Навсегда. Если, конечно, вам не найдут иного места пребывания.

– А повесть? Не понравилась?

– Честно? Понравилась. Но я – старая женщина, и привыкла жить… И мне, знаете, еще очень нравится ездить в Париж с делегациями наших замечательных, идейно устойчивых писателей, а затем возвращаться в этот кабинет…

– Да, место заведующего отделом прозы «Нового мира», как, впрочем, и «Юности», это не для тебя, автор Андрей Молчанов, в эти кресла не усаживаются по желанию, это троны…

– Осторожнее… – кивнула мне милая дама на прощание. – На поворотах.

Я ничего не понимал! Ну, убери ты некоторые перехлесты, и что останется: повесть о трех молодых людях, бытовуха, легкий криминальный оттенок для остроты сюжета, никаких призывов к ниспровержению основ, сатира на уровне журнала «Крокодил» (Там, кстати, она впоследствии фрагментарно вышла отдельной книжонкой вместе с моими ранними рассказами). Так в чем дело? Какой-то клуб сумасшедших… Или эти перестраховщики куда мудрее меня? Наверное, иначе бы своих теплых мест не занимали. И главное, сука, всем нравится! Или врут?

Я посмотрел на часы. И тут осенило: через пятнадцать минут у Иры Алферовой, моей приятельницы, кончается репетиция в театре. Театр – в паре километров. Может, застану ее? Поплачусь в жилетку? Тем более, идею «Перекрестка» она мне косвенно подсказала, и я умышленно ввел одним из персонажей повести популярную актрису, чей образ никоим образом Ирине не соответствовал.

Подъехал, меся снежную дорожную кашу цвета какао. Затормозил у служебного входа. Экое приволье, сравнивая нынешние времена с прошлыми. Никаких тебе парковок и штрафов, бросай машину, где хочешь, стой, где хочешь хоть сутками, помимо, разве, зданий МВД и КГБ… Но других неудобств, правда, тьма… Хотя бы с легализацией плодов личного творчества.

И вот она в распахнутой двери, мечта миллионов советских и антисоветских мужиков…

– Девушка, вас подвезти?

– Ой!

Пока едем к ней домой, вяло повествую о прошедшем дне.

– Решение проблемы часто лежит вне плоскости проблемы, – говорит она.

Она вообще склонна к афоризмам. Причем, довольно остроумным и точным. Она не только красива, но порою пугающе умна. И диапазон окраски ее рассуждений – от шокирующего цинизма до целомудренной добродетели. Как это все в ней уживается? А может, нарочитая демонстрация цинизма – некая форма самозащиты? Или ее знак Рыб по гороскопу на что-то влияет? Но рыбка она золотая, мудрая. И отличает ее от множества богемных эгоистов поразительная отзывчивость и стремление помочь друзьям во всех их начинаниях и проблемах. Сколько безумных сплетен ходило и ходит вокруг нее, сколько ядовитых помоев вылито на ее имя! Мой комментарий на сей счет незамысловат: я всего лишь устало усмехаюсь над всеми этими наветами, тут и слов тратить не надо.

Юнгвальд-Хилькевич, снявший ее в «Трех мушкетерах», позже сетовал, что актриса она никакая, навязанная ему начальством, едва не сломавшая своим присутствием всю картину, но, выпивая с ним в гостях у моего приятеля и, одновременно, его соседа по дому, режиссера Саши Боголюбова, я, выслушивая эти стенания по поводу никчемной актрисы, вполне дружески предположил:

– Слушай, а мне кажется, у тебя на нее все-таки были планчики… Более, чем творческие. Ведь ты же нормальный мужик, – развивал я доверительную провокацию. – И чтобы пропустить такую юбку, да еще с авансом центральной роли, зависящим от тебя… Но планчики обломились. Досадно, конечно…

– Ничего подобного! Я думал, что она…

– Ты думал, а она соображала… Вильнула красиво хвостом, и остался старик у разбитого корыта… Бывает… – и я подмигнул ему доверительно.

Он лишь крякнул в ответ, отмахнувшись.

Странно, но я не воспринимал ее, как актрису. Как и многих своих приятелей, в том числе и самых близких – Золотухина и Ивашова. Они играли себя, как бы ни втискивались в образ. Из всей Таганки были два исключения: Высоцкий и Бортник. У этих был захватывающий диапазон. А из тамошних актрис я не смог бы выделить никого. Даже Демидову со всей моей к ней симпатией. Присущий ей характер с чертами неприступного высокомерия прослеживался в любой роли. До смешного.

Опять-таки, возвращаясь к Высоцкому. Вениамин Смехов утверждал, что Владимир – замечательный комик, а Любимов словно навязывает ему трагические роли. Сложно спорить с тем, кто столько сыграл с ним вместе, да и знал и видел я отношение Высоцкого к своему товарищу – крайне теплое. Письма ему писал, делился даже мелкими впечатлениями. Высоцкий – комик? И да, и нет. Комизмом в изображении ситуации он владел виртуозно, и недаром Гайдай пригласил его на роль Бендера, это был интересный выбор. Но Бендер – солнечный гуляка, олицетворение жизнерадостности и бездумия, а в Высоцком извечно сквозила явная внутренняя трагедия, трагедия самой его судьбы, хмуро и неотчетливо до поры осознаваемая им. И никаким воодушевленным актерством не забивалась эта его тоскливая обреченность. И, думаю, почувствовав эту драму, должную перенестись в настроении образа на экран, Гайдай его в этой роли отверг. Ему нужен был актер поверхностный, забавный, подвижный и лукавый. Он нашел такого. Им стал Арчил Гомиашвили. Но и тот не уложился в «десятку». Разве – в ее край, благодаря не столько артистизму игры, сколько себе самому, в ком сквозил природный веселый криминал его натуры. А вот у законопослушных интеллигентов Миронова и Юрского – как ни старались, все – мимо. Порой – где-то около, но не в цель.

Пропали кинопробы Высоцкого у Гайдая, безжалостно выброшенные на помойку. Да и только ли его! В ту пору Золотухин пробовался на роль Гоголя у Ромма. Съемки шли две недели. И лента тоже ушла в мусор… Валерка жаловался: я так старался!..

* * *

…Машина пробивается через серое дымное пространство грязной февральской Москвы. Наше место проживания с его климатическими особенностями зимнего периода никаких положительных эмоций не вызывает. У природы, может, и нет плохой погоды, но мерзопакостной – полно! Ее общий короткий прогноз и характеристика: «Бр-р-р!»

Сочатся стекающей с бортов темной жижей изрыгающие копоть грузовики, замызганные легковушки пылят из-под колес соляной кислотной водицей, сугробы с шапками черной коросты тянутся по краям тротуаров, и черные голые деревья, распялив ветви, словно недоумевают над своим бытием в этой туманной бесконечной мороси. Когда же, независимо от времен года, столичные улицы станут такими же чистыми, как в Европе и в Америке? Или, как думалось многим, дело в капиталистическом укладе заботы о городе? Нет, ни капитализм, ни его уклад оказались ни при чем. Прошли десятилетия, изменились лишь марки машин, а грязищи еще и прибавилось.

– Я познакомлю тебя с Марком Донским, – говорит Ирина. – Повесть твоя вполне киношная, пусть он оценит ее, как режиссер.

– Ты говоришь о прицеле на постановку картины?

– А почему бы нет? Надо пробовать! Из ста выстрелов даже вслепую один попадает в точку…

– Ну да. А неисправные часы два раза в сутки показывают правильное время…

Приехали на Красносельскую, в ее дом, стоящий рядом с вечно пустующим и непопулярным Леснорядским рынком; дом старый, с высокими потолками, просторными апартаментами, но изрядно обветшалый. Ныне – снесенный, замененный современной, посверкивающей затемненными стеклами, коробкой. Преимущество квартиры: огромная кухня. Для актерских посиделок – в самый раз.

В отличие от многих актрис, в быту – неумех и лентяек, могла Ира в считанные минуты из ничего соорудить на столе кулинарные чудеса с такой сноровкой, ловкостью и изяществом, что все ее действа походили на фокус.

Впрочем, тут обошлось без чудес: попили кофе, поговорили о театральных новостях, о ее принципиальном разговоре с Марком Захаровым о хоть какой-нибудь роли помимо массовок, из которых он ее с каким-то садизмом не выпускал, словно за что-то мстя.

– Ну, и что он сказал?

– Да так, в лоб… Мол, а что ты из себя представляешь? Ну, губки, глазки, овал лица, скажи спасибо, что в труппе…

– Да пошли ты его куда подальше… Театров в Москве полно, на Захарове свет клином не сошелся.

Она поджала губы, промолчав. Да и я не стал развивать тему. Бесполезно. Она была привязана к театру, к мужу Саше, там же игравшему, причем, в отличие от нее, фавориту главрежа. Она вообще была домашней, бесконечно привязанной ко всему ей обретенному: дому, друзьям, семье, работе, и получавшей со всех сторон пощечины, сносимые ей внешне бесстрастно, но переживаемые едва ли не с отчаянием в своем хрупком, израненном одиночестве.

И так тянулись годы: с театральной бесперспективностью, ветреным гуленой Сашей, нескончаемой чередой застолий с его друзьями и знакомцами, кухонными обслуживающими обязанностями, и все это – через глубокий вдох и тяжелый слезный выдох… Источник терпения в итоге иссяк, но только тогда, когда исчерпался до дна, со всем осадком…

Саша представлялся мне поначалу фигляром и пустышкой. Но я здорово ошибся: из этого парня вырос большой артист. А большой артист может только сыграть роль гладенького и благостного обывателя, тут же уместив ее в архив своего репертуара. Одновременно – большой артист, это и большая проблема. Прежде всего – для себя самого. А уж что говорить об окружающих его сиятельную персону…

* * *

К Марку Донскому, у кого Ира снялась в «Хождении по мукам», я съездил. Рукопись она передала ему сама, так что приехал я, что называется, за приговором. Сухой, корректный человек, с едва скрываемым возмущением поведал мне, что повесть – аморальная антисоветчина, и говорить нам не о чем. Закончил он так:

– О чем думала Ирина, когда мне это передавала – не понимаю!

Я вышел из проходной «Мосфильма». Огляделся потерянно. Когда-то я жил неподалеку. Вокруг были деревни – с коровами, петухами, колодцами. В наши новостройки на Университетском проспекте деревенские бабки носили яйца, творог, молоко и зелень со своих огородов, а за деревней простирался огромный овраг, превращенный в Мосфильмовскую помойку, где громоздились холмы из бракованной кинопленки и костюмерного антуража. Так, например, после съемок «Войны и мира», овраг заполонили груды киверов, эполетов и мундиров, слепленных из дешевого пластика и крашеного картона, и мы, мальчишки, куражась, облачались в гусарские наряды, напрасно пытаясь обнаружить в киношном мусоре муляж хоть какого-нибудь пистолета или шпаги.

Снесли деревни, засыпали овраг. Прощай, детство!

Расстроенный, но так, слегка, скорее исполненный привычной досады, покатил я с «Мосфильма» по иным делам, ныне покрытым прахом времени.

* * *

«Перекресток» по окончании мною заочного отделения Литинститута я предоставил в качестве дипломной работы и, к моему немалому удивлению, прочли ее не только рецензенты из выпускной комиссии, но и иные заинтересованные лица, в частности, некая хромоногая краснолицая дама с выкрашенными перекисью волосами, она же – парторг института и заведующая кафедрой марксизма-ленинизма.

– Я не допущу, чтобы это литературное вредительство фигурировало в наших стенах в качестве диплома! – заявила она мне в коридоре у двери аудитории, где я маялся перед вынесением комиссией выпускного вердикта.

– Что не понравилось в повести? – вежливо вопросил я.

– Вы пишете с позиции нашего классового врага, – прозвучал ответ. – И я чувствую в вас этого классового врага! Вы не любите нашу страну и наш социалистический строй!

– Давайте разделим страну и строй, – сказал я. – Две разные категории.

– Может, еще разделить народ и партию? – последовал вопрос.

– Это – как вам будет угодно, – ответил я. – Но ваша идея наталкивает на размышления.

Я дерзил, поскольку свой «трояк» по марксистко-ленинской философии на госэкзамене уже заработал, и переправить его на «неуд.» идейная барышня уже не могла. Ни к стране, ни к строю ненависти я не испытывал, хотя строй вызывал большие сомнения, но вот та порода, из которой эта дамочка произросла, явно не соответствовала моим корням. И ее глодало не то подспудное осознание ущербности своей, не то зависти. В роду у меня были священнослужители, дворяне, а дед мой – Зыков Михаил Александрович, в Первую мировую стал георгиевским кавалером, получив орден из рук царя, а далее, уже во Вторую мировую, отличился, выйдя из окружения и вынеся, обмотав им свое израненное тело, знамя своего погибшего полка. Его представили к званию Героя, но в инстанциях отказали, заменив «Золотую звезду» на орден Отечественной войны первой степени. А все из-за пробела в биографии: в Гражданскую войну георгиевский кавалер, по его утверждениям, перебивался случайными заработками, не подтвержденными документально, а потому у ответственных товарищей возникали подозрения: а уж не воевал ли герой в свое время на стороне белой гвардии? Да и в партию, несмотря на увещевания красных командиров, вступать не торопился… В общем, пролетел дед со звездой Героя, как НЛО над Парижем. Хотя героем был. И до сих пор помнится из детства:

– Дед, у тебя кровь из рукава течет…

– А, так это я осколок вытащил сегодня. Они то и дело из меня лезут. Маленькие, корявые, но вот засели, как паразиты, по всему организму… Я к ним – как к занозам… Подковырнул, вытащил. Привык уже.

В аудитории, куда мы зашли с дамой, уже восседали члены комиссии, и первым слово взял проректор, рукопись не читавший, но пробежавший взором по рецензиям. Вкратце суть рецензий перепев и, назвав меня студентом во всех смыслах выдающимся, передал эстафету моему творческому руководителю Володе Амлинскому.

Но тут в дело встряла апологетша научного марксизма, заявив:

– Прошу меня выслушать, товарищи! Случайно, но я прочла повесть Молчанова. Она ужасна! Ни одного положительного героя! Вскрываются теневые аспекты нашей жизни! А наша жизнь между тем…

– Между тем, – перебил ее Амлинский, – наличие теневых аспектов вы признаете. И наша советская литература обязана беспощадно вскрывать их, в чем состоит ее созидающая задача.

– В этих, как вы утверждаете отрицательных персонажах, – вступил в разговор Сергей Антонов, он же – председатель выпускной комиссии, – я увидел стремление персонажей освободиться от греховности своего существования, покончить с ним… Это один из основных лейтмотивов… Считаю, что перед нами – зрелый, состоявшийся писатель, чья дипломная работа заслуживает оценки «отлично».

Спорить с Антоновым – лауреатом всевозможных премий, фронтовиком, имевшим большой вес в писательской начальственной среде, автором знаменитых фильмов, равно, впрочем, как и с секретарем Союза писателей Амлинским, у дамы не хватило запала.

– Что же, вам виднее, товарищи, – ледяным тоном подытожила она и вышла из аудитории. Захлопнулась дверь, и из-за нее донесся прощальный беспомощный всхлип моего несостоявшегося критика. – Какое безобразие! Кого они продвигают в советские писатели! Откровенную диссидентуру!

Спустя несколько лет я предложил свой разнесчастный «Перекресток» для издания чехам, публиковавшим меня огромными тиражами, но и тут нарвался на какого-то идейного рецензента, заявившего, что повесть для чешского народа вредна, а с таких, как Молчанов, «начинается Польша». В Польше в данный момент зрели протестные настроения, и решался вопрос о введении к нашему соседу по соцлагерю дополнительных войск к уже имеющимся на ее территории.

Каждая моя поездка в Чехословакию была праздником. Из нищей серой Москвы я приезжал в цветущее великолепие Праги с ее чистотой, магнолиями, кустами «солнечного дождя», вскипавшими весной мелкими желтыми цветами, мощеными улочками старого города, россыпью бистро, ресторанов и пивным качественным изобилием, поневоле сравниваемым с кислой бурдой отечественного «жигулевского», за которым народ давился в очередях, сдавая ящиками израсходованные мутные бутылки.

Мой тесть работал в Праге представителем АПН (Агентство печати «Новости»), контора размещалась в старой вилле в тихом зеленом районе на улице Италская, то бишь Итальянская; в представительстве постоянно толклась куча народа из местной правительственной, партийной и пропагандистской знати; в этих стенах безраздельно царила та же самая знакомая мне номенклатурно-коммунистическая идеология с явным запашком сталинизма; двое редакторов являлись штатными сотрудниками КГБ и ГРУ, причем, сидели они в одном кабинете, наслаждаясь обществом друг друга; а за оградой виллы существовала иная, реальная жизнь, и погружение в нее приносило мне каждодневные озадачивающие открытия…

Чехи, на мой взгляд, жили куда как сытнее, ярче и свободнее, чем наши совдеповские массы. В магазинах – изобилие, нигде никаких очередей, символическая плата за жилье, дешевый бензин, потоком льющийся сюда из СССР, свободные поездки на Запад, бесплатное образование и медицина и – затаенное недовольство вкупе с ненавистью к власти, насаженной русскими оккупантами.

Мои вольнодумные сочинения были близки местным редакторам, подвывающим в бессилии от той советской литературной мертвечины, что им приходилось издавать по распоряжениям сверху, а тут – вроде бы, официально признанный автор, почему бы не разбавить свежей водой заплесневелое болото никем не читаемой бурды?

Советских авторов, печатавшихся за границей, нещадно обдирало московское Агентство по авторским правам, забирая себе львиную часть гонораров, но и тут, словно в отместку враждебным силам коммунистической власти, мои редакторы провели причитающиеся мне деньги без уведомления надзирающих инстанций, как внутренние расчеты. И мы славно на эти расчеты гуляли в дымных кабачках старого города. И особенно – в моем любимом: «У трех кошек», неподалеку от Карловова моста.

Мои редакторы и переводчик познакомили меня с представителями богемы, в частности, с популярным писателем Йозефом Климой, жившем в своем доме в пригороде Праги, куда я был приглашен на обед. Приехал я на часок, а задержался едва ли не на неделю.

Стояли последние дни апреля, сады кипели цветением яблонь, вишен и слив, малахит молодой зелени застил холмистые берега реки, огибающей поселок, местный народ готовился к празднику костров, возводя на лугу возле воды вигвамы из вырубленного сухостоя и веток, в синем воздухе витала музыка и хохот, неподалеку высился древний готический замок, а степенный дружелюбный Йозеф, водя меня по мощеным улочкам, рассказывал о родном поселении с историей его домов и закуточков.

– Раньше, – указывал на здание местной гостиницы с располагавшейся на первом этаже пивной, – это строение принадлежало моему дедушке, а до него – его отцу. Так вот прадедушкой обнаружился при строительстве родник. И он не только использовал его как источник воды, но пропустил через него трубу, чтобы пиво из подвала охлаждалось, поднимаясь наверх к стойке…

– Так эта пивная тоже была его?

– Да. Но после войны ее конфисковали коммунисты. Вместе с родником. Теперь я хожу туда пить государственное пиво за личные деньги.

– Мне тоже есть, чем похвастаться, – сказал я. – У моего прадеда было пять доходных домов в Санкт-Петербурге, на Невском проспекте. Так что мы можем гордиться вкладом предков в общенародное достояние. Правда, вклад осуществили большевики, руководствуясь своим основополагающим принципом: чужого нам не надо, а вот свое возьмем, кому бы оно ни принадлежало!

Вечером берег заполонила галдящая молодежь, загремел джаз и вспыхнули языческие костры, уносясь тысячами искр в отороченное шафрановой полосой заката, небо.

В заранее приготовленную яму поместили пивную бочку для придания необходимого давления в кране, выведенном наверх; теснившиеся на раскладных столах ряды граненых кружек стремительно поредели, и – понеслось веселье до рассвета, пока разливавший пиво за кроны бармен не стал раздавать его всем желающим бесплатно, а после, качнувшись, свалился в яму, где, в обнимку с бочкой, беспробудно уснул.

В предутренних фиолетовых сумерках, в темной зелени аллей, где белели цветы магнолий, мы возвращались домой, дабы прикорнуть часок-другой, ибо вечером у Йозефа собиралась большая компания.

– Поспим, затем выпьем сливянки и взбодримся, – говорил он.

– Точно взбодримся?

– С гарантией! Напиток из своих слив. Мы по осени всей общиной урожай из садов сдаем на местный завод. И – получаем продукт на целый год.

Вот как надо жить, наши жалкие российские самогонщики с партизанщиной перегонки мутного дрожжевого сусла в заготовительные трехлитровые банки! Кто только вам такие удобства предоставит?..