Текст книги "Главное управление"

Глава 3

Управление встретило меня атмосферой деловитости, спешки и взбудораженности: сотрудники сновали по коридорам и этажам, толклись на лестничных пролетах, обсуждая рабочие вопросы, парадная дверь не успевала закрываться, пропуская и выпуская спешащий куда-то люд.

Здесь бурлила большая и горячая работа, что чувствовалось уже при входе в просторный холл учреждения, где у стенки с поднятыми руками и вывернутыми карманами покорно раскорячились какие-то задержанные жулики под надзором затянутых во все черное, как ниндзя, с автоматами наперевес, спецназовцев в масках. Следующие мимо сотрудники на этой мизансцене даже не задерживали взгляда, что свидетельствовало о расхожей банальности сего рабочего момента.

Начальник управления Решетов, лысоватый сутулый верзила с тяжелым взглядом, принял меня без проволочек. Он уже выходил из кабинета, одетый в длинное кожаное пальто, с кепкой в руке, но вернулся обратно, предложил присесть за стол для заседаний и сухо произнес:

– Дело ваше читал, знаю, что стремитесь к оперативной работе. Очень хорошо, хотя и странно. У нас ведь тут служба не по расписанию. И требовать с вас буду без скидок на министерское прошлое. Идете на сложный отдел – этнические группировки. Весь Кавказ, Украина, Молдавия… Спать стоя умеете? Научитесь.

Тут зазвонил телефон, и он снял трубку. Выслушав собеседника, молвил:

– Молодцы, так держать!

Обернулся ко мне, пояснил удовлетворенно:

– Крупного бандюгу срубили. День прожит не зря. Так вот, – решил продолжить, но тут опять зазвонил телефон, и он снова отвлекся. – Да, здравия желаю… Что? Да, мне только сейчас доложили… А в чем дело? – Лоб его пошел морщинами озабоченности, и я понял, что речь идет о задержанном злодее. – Как?! – В следующий момент выдохнул он. – Вы уверены? А у кого он на связи? Так, есть такой, знаю… Да решим, конечно, не беспокойтесь…

И положил трубку разочарованно.

– Агента припутали? – сообразил я, уже нахватавшийся знаний о некоторых оперативных таинствах. – Теперь надо думать, как его отмазать?

– Святое дело, – вздохнул он, глубокомысленно кивнув на трубку. – Ладно, сейчас идите к себе, знакомьтесь с операми, входите в курс. В семь часов вечера – совещание. Представлю вас своим замам и другим начальникам отделов, начнете врастать в коллектив. Он у нас единый. И без этого никак. Срубили армянскую банду, а их концы в Польшу или в Чехию тянутся, значит, иди к нашим международникам, соображайте совместно, как быть дальше. Выплыла воровская крыша – в отдел по ворам в законе. Оружие конфисковали – к ребятам по его незаконному обороту… В общем, перезнакомитесь со всеми за неделю на горячих темах, гарантирую. Ну, пойдемте, провожу, все равно на выход…

И мы двинулись по просторному, залитому светом коридору мимо вытягивающихся офицеров, удостаиваемых бесстрастными кивками главного потрошителя всех бандитов, лобастого упрямого волкодава, никому не дающего спуску, и я тоскливо понимал, что по бездумию и беспечности попал в водоворот неведомой и жестокой реальности, чье постижение потребует всех моих сил.

Кроме того, о непредсказуемости и коварстве Решетова меня предупредили мои теперь уже бывшие соратники по приемной. Доброжелательный к тебе сегодня, завтра он мог подставить тебя под служебное расследование и влепить выговор за любой пустяк. Заставлял собирать брошенные мимо урны чужие окурки собственных заместителей, дабы те, обозленные и униженные, гоняли личный состав в хвост и в гриву, следя за порядком. Достижения подчиненных он забывал быстро, а промахи помнил, как слон обиды. Лишней писанины, правда, не любил, знал, как она выматывает оперов, но зато свирепо требовал реальных результатов работы. Попасться лишний раз ему на глаза в конторе никто не стремился, выволочку можно было получить за прыщ на носу.

От всего его существа исходила тяжелая угрюмая угроза, отзывавшаяся у меня звоном в затылке и дрожью в коленях. Может, он пришел в наш мир из опричнины и в глубине души его теплились воспоминания о дыбах, пытках каленым железом и корчащихся на колах и кострах законоотступниках. Только сейчас, шагая с ним по коридору и проникаясь его уверенностью и внутренней силой, я понимал, что этот зверь способен разорвать меня в ошметки, не моргнув взором. Моей охранной грамотой была протекция замминистра и сомнительный статус племянника вице-премьера. Но что представлял я собой для него, помеси дракона и тигра? Тихую мышку, пропахшую канцелярией, министерского перемещенца с оперативным опытом длиною с клюв воробья… Возможны и другие определения. А два прыжка из звания в звание в течение считаных месяцев виделись достоинством сомнительным. Таким образом, напрашивался вопрос: как скоро меня сожрут? В моем положении присутствовал и иной минус: коли я переведен сюда с благожелательной подачи высшего руководства и вхож в семью правительственного чина, почему оказался здесь, а не остался в министерстве? С какой целью? Внятным ответом мог быть один: для карьеры в действенной боевой структуре. Но если так, я представлял опасность для всего руководства Управления, в любой момент способный посягнуть на то или иное из его кресел.

Я понял это только сейчас, досадливо уяснив сиюминутность и безалаберность своего отношения к жизни.

Руки мой новый начальник мне на прощание не подал, буркнул, указав на дверь отдела: «Вам туда», и поспешил вниз по лестнице, мимо пугливо жмущихся к перилам и к стенам подчиненных.

А я, в очередной раз распрощавшись с милицейской карьерой, наивный мошенник, щепка в шестернях карательной машины, подумал, что еще час назад мыслил как шофер такси, идущий на гонки болидов в качестве пилота в надежде, что его навыки помогут выиграть чемпионат у профессионалов. Впрочем, можно выиграть гонку и поневоле, коли откажут тормоза.

Неверной рукой я толкнул ведущую в отдел дверь и не удивился бы, обнаружив за ней гильотину, вежливого палача и трибунал с заготовленным для меня крайне неприятным вердиктом.

Но за дверью оказались столы с компьютерами и сидящие за ними молодые люди, почтительно привставшие при моем появлении – видимо, уже сработала негласная служба внутреннего оповещения.

Опера встретили меня доброжелательно, мой заместитель провел меня в отдельный кабинет, где мне предстояло руководить отныне боевой когортой подчиненных.

В течение всего дня я изучал основные направления работы и текущие приоритетные дела, с опаской постигая, что погружаюсь в безграничную и бездонную трясину российского криминала, чьи масштабы в своей самонадеянности ранее не мог представить себе даже в общих чертах.

Каким образом наше Управление численностью в армейский батальон может хоть как-то противостоять этой орде, не говоря о том, чтобы нанести ей серьезный урон, являлось загадкой. Но опера были парадоксально оптимистичны в перспективах и в результатах своей деятельности, и ни тени уныния на их лицах я не заметил. Значит, в нашей боеспособности существовали некие несомненные секреты. Но какие? Хотя возьмем гаишников и водителей. Одних – считаные тысячи, других – миллионы. И все миллионы без исключения проходят через лапы обладателей полосатых палок.

Листая принесенные мне документы, я задавал обтекаемые вопросы, боясь насторожить сотрудников некомпетентностью, и никаких собственных волевых решений не выказывал, полагаясь на всесторонний опыт доставшихся мне в подчинение тертых и вертких профессионалов, от которых, как и от Решетова, веяло непоколебимой уверенностью и силой.

Собрав под вечер в своем кабинете ведущих сотрудников, я объявил:

– Отдел работает продуктивно, но расслабляться не будем. Новаций не опасайтесь. Если в чем-то ошибусь – поправляйте смело. И вообще, рассчитываю на вашу помощь. Теперь готов выслушать ваши пожелания.

– А какие пожелания? – пожал плечами один из оперов – молоденький, низкорослый крепыш. – Чтобы там, – кивнул на потолок, – не мешали работать.

– Ну, в этом я посодействую по мере своих сил.

– На что и надеемся, – донеслась ленивая ремарка.

Я посмотрел на часы: через пять минут мое представление у генерала: вот, товарищи, министерский прыщ, перенесенный на наше здоровое туловище… Ну, раскланяюсь, заверю в добросовестной будущей работе… Именно так мне все теоретически и представлялось. И еще, что можно спросить с человека в его первый рабочий день?

Вежливо постучавшись в дверь, вошел мой заместитель – плотного сложения лысоватый мужик с непроницаемым лицом, немногословный, хмурый, но, чувствовалось, исполнительный и надежный служака.

– Вот папочка… – положил передо мной документы. – Почитайте на ходу… Я там кое-что обобщил в справках, пригодится. А это шефу на подпись, надо улучить момент, чтобы он подмахнул, иначе застрянем в делах на полпути…

Я взял документы и пошел в приемную, на ходу листая бумаги и лихорадочно пытаясь постичь их смысл.

Очень хотелось домой, к телевизору, к пиву, к домашним тапочкам и к уюту дивана; голова кружилась от обилия информации и впечатлений, а к возникающим сомнениям в своей дееспособности хиной примешивалась досада: ради чего я сунулся в эту круговерть? Еще сегодня утром я был человеком, отвечавшим лишь за себя и за свои куцые служебные обязанности, а теперь уже всем должен и, заикнись о нормативах рабочего дня, окажусь в глазах окружающих презренным изгоем.

В приемной толклись суровые рослые мужики. Всем за сорок. Чугунные люди, я таких ментов раньше не видел. Особая порода. Именно порода. Те, из отделений, с которыми мне приводилось поневоле общаться раньше, – дворняжки по сравнению с этими волкодавами. А министерские вальяжные интриганы и вовсе казались плюшевыми игрушками в сравнении с этой насупленной, налитой спокойной угрозой ратью. Недаром мне говорили, что в свою контору Решетов набрал элиту милицейского сыска, прошедших все тернии гладиаторов.

Совещание затянулось допоздна. И мое короткое представление утонуло в нем, как камень в омуте. С меня тотчас потребовали ответов по всей текучке отдела – как смежники, так и начальство.

«Вникаем», «работаем», «возьмем на контроль», – выкручивался я, то и дело обращаясь к шпаргалке, мудро выданной мне заместителем, и исходя потом под пристальными взорами полицейских профессионалов. Форы для новичков в их кругу не существовало. Коли назначен на место, месту соответствуй, это я уяснил сразу.

Но отболтаться мне все-таки удалось, равно как и получить массу сведений о работе нашей могучей конторы.

И когда задвигались стулья в окончании диспутов и выволочек, я ужом проскользнул мимо костюмов и мундиров к уставшему, а оттого казавшемуся еще более мрачным шефу и доверительно сунулся к нему с бумагами:

– Очень надо подписать…

– Давай завтра.

– Завтра уже пойдет работа.

Скользнул стылым взглядом по тексту, потянулся за золотым паркеровским пером, подписал, выцедил через неприязненную заминку:

– На, забери. Хорошо начинаешь, настойчиво.

Уже на «ты».

И тут я понял: завтра я уже буду запросто отвечать на рукопожатия собравшихся здесь людей и приложу все усилия, чтобы стать среди них своим парнем, ибо судьба дает мне этот невероятный шанс, и я обязан им воспользоваться, мне жизненно необходимо утвердиться здесь, на территории своей будущей судьбы. И иного выбора душа моя не желала, ибо выбор этот был не случаен и утвержден, как мне казалось, кем-то находящимся куда как выше всех земных чиновничьих олимпов. И может, в итоге я начертаю когда-нибудь тот самый рапорт о добровольном своем увольнении из этих стен, но до окончательной даты, проставленной на нем, пройдет еще тьма времени, которое и составит мою жизнь.

Глубоким вечером я уже собрался домой, но, проходя мимо помещения, где обреталась компания оперов, машинально нажал на ручку двери. Та раскрылась. Все сотрудники, несмотря на поздний час, находились на месте, сгрудившись возле телевизора. Но смотрели они не футбол, не кино, а видеозапись послания вымогателей своей жертве, у которой три дня назад похитили ребенка.

На видеозаписи и был запечатлен ребенок – мальчик двенадцати лет, перепуганный до икоты, заклинавший родителей выплатить за него выкуп, иначе бандиты отрежут ему голову.

Опера уже в сотый, наверное, раз кадр за кадром просматривали ленту, пытаясь найти хоть какие-то детали, способные навести на след преступников.

Я невольно присоединился к просмотру.

– Да никаких зацепок! – раздраженно промолвил мой заместитель, остановив кадр на паузе.

И тут… Что значит свежий, не замыленный взгляд!

Меня посетило как бы благословение свыше. И уже рвались слова с языка, но я удержал их, тщательно прикинул, насколько весомы мои соображения, а потом произнес:

– Так и чего головы ломаем, не пойму?.. Они же этой съемкой себя слили…

Взоры подчиненных недоверчиво уставились на меня.

– Возвращай по кадру назад… – приказал я. – Не то, дальше… Не то. А вот здесь – стоп! Ну. Смотрите внимательно…

Прошло полминуты.

– И чего особенного? – раздался вопрос. – Мальчишка. Стул. Штора. Сервант с посудой.

– А теперь внимательно смотрим на верхнее стекло серванта, – сказал я.

– Вот это да! – донеслось с восхищенным присвистом.

В стекле отражением от оконного проема размыто и блекло виднелся силуэт моста, перекинутого через Москву-реку.

Фрагмент изображения укрупнили.

– Дом на Павелецкой набережной, – твердо констатировал один из оперов. – Я рядом живу, не спутаю… Кстати. Так это же… практически вид из окон моей хаты! Этаж – от четвертого по шестой, судя по всему… Ну, дела! Ищу заложника, а он в соседней, может быть, квартире, за стенкой!

– Тогда работаем! – изрек мой заместитель. Обернулся ко мне, сказал с уважением: – А у вас красиво начинается первый день на службе…

В три часа ночи меня поднял с постели звонок телефона. Звонил опер, которого я если и видел сегодня, то мельком и запомнить-то не успел.

– Работали по Ниязову, он засек наружку, открыл огонь из автомата. У нас ранен Олег, Ниязов убит, но там пуля в квартиру залетела и рикошетом хозяину в плечо… Едет местная прокуратура, надо решать вопрос, пуля наша…

Я заполошно тряхнул головой. Какой Ниязов? Какой Олег? Какая прокуратура? И что значит – решать с ней вопрос? Кто бы мне его еще вчера решил с Серосливовым?..

– Пуля бандитов, – тупо сказал я. – Наши пули к мирным гражданам не залетают. Раненых сопроводи в больницу. С хирургом договоришься, не маленький.

– Понял…

– Утром у меня.

– Есть, шеф!

И завертелась карусель новой моей жизни! Мыслишки о том, чтобы спрыгнуть с нее в трясину окружающей среды, окончательно отошли на второй план и казались уже трусливыми и пустыми. Я был захвачен бурлящей в отделе работой, потоками информации, абсолютно недоступными обывателю, и, кроме того, во мне укоренилось ощущение защищенности и значимости. Всю жизнь подо мной качалась, бросая меня из стороны в сторону, зыбкая почва неопределенной, шедшей наобум жизни. И вдруг я оказался на твердыне утеса, омываемого бессильными волнами внешних житейских бурь. Я был в коллективе, где каждый поддерживал каждого, обладая при этом силой и властью. И, в отличие от министерства с его интриганством, подсиживаниями и двуличием, наша контора представляла собой спаянный стальной кулак. Ни зависти, ни стукачества, ни карьеризма. К тому же мне крупно повезло с толковыми, образованными подчиненными, и угнетало только одно: среди них я был самым слабым и неумелым, и потому оставалось играть роль степенного и заботливого шефа. И с этой ролью я умудрялся справляться.

При всей своей причастности к МВД наше Управление представляло собой организацию самостийную, неконтролируемую и живущую не столько по закону, сколько по схожим с воровскими «понятиям». Одно из понятий, провозглашаемых открыто, на публику, было следующим: мы идем не от преступления к преступнику, а наоборот. То есть нейтрализуем негодяев до того, как они нагадят, а не после.

Это означало профилактику, слежку и внедрение в среду организованного криминала как офицеров, так и агентов, и наши методы были сродни оперативным постулатам разведки и контрразведки. Расследования по принципам традиционного сыска, конечно, проводились, но только по крупным или политически весомым делам. Рутину работы по ежедневному валу остальных преступлений несли подразделения низовые, к которым относился и МУР. Его сыщики нас недолюбливали, считая, что мы ни за что не отвечаем, но снимаем самые жирные сливки. В районных отделах, сосуществующих с нашими периферийными структурами, нас откровенно боялись за лютость, отчужденность от всей остальной милиции, а прокуроры сквозь зубы отзывались о нас как о тех же бандитах. Кое в чем я был готов признать их правоту: действовали мы жестко, на результат, вопреки законным уложениям, но все свои хулиганства отыгрывали умело, изящно и нагло.

Нарушение принципа круговой поруки и обета молчания означало мгновенное отчуждение раскольника от коллектива. К тому же, как в лучшие времена госбезопасности, у нас на службе пребывал прокурор, собственный, прикомандированный, быстро улаживающий все шероховатости в отношениях наших подразделений с его ведомством.

Я, захваченный беззаветным революционным воодушевлением в борьбе с преступными гадами, был немало обескуражен, когда, пребывая в кабине сортира, стал свидетелем разговора зашедших в туалет оперов.

– Слышь, – сказал один, – как ночью в контору ни приеду, гляжу на окно нашей прокурорской «крыши», а там сутки напролет настольная лампа горит. Во, труженик, а?!

– Так ему надо много успеть, – с удовлетворенной одышкой пояснил другой сотоварищ. – Вылети он отсюда, с такой строкой в трудовой биографии едва ли будет принят в объятия коллег юриспрудентов. Мы же для них преступная группировка номер один. Тут его последний причал. И место создания личного пенсионного фонда. Два раза меня, кстати, отмазал…

– Дорого? – раздался тревожный вопрос.

– Ну… тачку свою пришлось продать.

– Серьезно разводит…

– Ничего, дело наживное…

Этот диалог навеял меня на неприятные размышления, всерьез омрачившие одухотворенность моих чистосердечных рабочих порывов.

С другой стороны, я понимал, что мелкопоместная алчная возня бытует в любом коллективе, что цельным натурам порой приходится уживаться с отщепенцами, но, как бы то ни было, главную свою линию контора уже несколько лет гнула бескомпромиссно и отважно.

Организованные банды, плодящиеся как грибы под теплым дождичком снизошедшей на страну демократии, заполонили все сферы общественной жизни, подминая под себя устои самой власти, а потому, дабы устои сохранить и свой неприкосновенный статус соблюсти, власть и учредила контору, дав ей карт-бланш на уничтожение обнаглевшей нечисти, собрав в наших стенах отборных бойцов.

Мы понимали никчемность своих действий в пределах закона, в муторных расследованиях, в пикировках с судами и с адвокатами. Нам нужен был ежедневный, топорный результат. И достичь его можно было лишь стравливанием между собой группировок, воров в законе, тонкими провокациями, внедрениями в преступную среду своих людей и беспримерным силовым нажимом на болевые точки многочисленного противника благодаря нашему хитроумию. И противник крошил себя в кровавую труху собственными же стараниями.

При этом наша мощь и всеведение крепли день ото дня.

Нас ненавидели и боялись, нас кляли власти предержащие, но верховные правители не принимали никаких мер, дабы урезонить зарвавшихся милиционеров, сколотивших самую настоящую спецслужбу. И я постепенно понимал, отчего это так. Разгулявшаяся организованная преступность, набравшая жирка, стремилась в политику, а им, верхним, не нужны были умные, ни перед чем не останавливающиеся конкуренты. А противостоять волкам могли лишь волкодавы.

Да и кто были лидеры группировок, вылезшие из-под обломков рухнувшего СССР? Прошлый советский плебс, обреченный влачить существование в социальных низах, злые дети спившегося окраинного пролетариата. Однако проявившие себя в вакханалии перемен и свобод как волевые личности, отчаянные и храбрые, как талантливые организаторы, схватывающие все на лету умники. Только с угольно-черным знаком минус, определяющим их сущности.

Вырвавшись из нищеты и убожества, они хотели красивых игрушек: машин, особняков, золотых часов, а после, насытившись мишурой, власти. Они были раковыми клетками, неуклонно прессовавшимися в опухоли. А мы иммунной системой, взявшейся за правое дело горячо и бескомпромиссно, пытаясь унять лихорадку, колотившую организм государства.

И вскоре я понял, почему не только остался на своем новом поприще, но и привязался к нему. Меня захватило и увлекло большое дело. Правильное. Я впервые очутился в окружении людей, целиком этому делу посвященных и принявших меня в свой круг. Наконец, каждый день я получал знания. И не только о тонкостях оперативной работы и о криминальных злодеяниях, но и о самом механизме власти.

Однако высокие порывы, поначалу окрылявшие меня, мало-помалу отходили на задний план, оттесняемые правилами большой милицейской игры, которую я вел на отведенном участке, где пересекались сотни интересов иных людей. При этом мой интерес заключался в удержании собственной позиции, что означало мою адекватность интересам тех, кто эту позицию укреплял и поддерживал.

Мои бывшие министерские сослуживцы, канцелярские крысы, решая в нашу пользу вопросы в своих эмпиреях, остро нуждались в поддержке с «земли», и первый звонок от соратника с прошлого места службы прозвучал не с целью осведомиться, как я там, на новом месте, а был проникнут глубоко практическим мотивом.

– Есть дело, надо увидеться.

Встретились в кафе неподалеку от нашей конторы.

Соратник был деловит и на предисловия не отвлекался.

– Есть у меня двоюродный братец, он коммерсант, – сказал он. – Профиль – экспорт. На него наехали чечены. Ты занимаешься этнической темой. Проблема такая: чечены опекают конкурентов братца и хотят получить еще одну дойную корову. Братцу нужен отбой от посягательств и постоянная «крыша». Будет платить десятку зеленых в месяц. За сегодняшние хлопоты – пятьдесят. Мне… – поиграл бровями, – две с десятки, десять с полтинника.

– Ты заботливый родственник…

– А что делать?

Вот и секрет министерской крысы. Разруливай ситуации чужими руками, ни за что не отвечай, моя хата с краю, мой офис в центре, но мои дивиденды бессрочны.

Я поймал себя на мысли, что до этого момента был совершенно бескорыстен в своем служении принявшей меня в свое лоно системе. И предложение бывшего коллеги по канцелярскому цеху мне категорически претило. Но та уверенность и обыденность, с которыми предложение прозвучало, имели основательные корни, и я нутром почувствовал, что, прояви я к нему праведную принципиальность и отрешенность, окажусь очень скоро за бортом, нажив себе ярлык тупого дуболома.

Тем более при всей своей ущербности и порочности подобного рода сотрудничество с коммерсантами во всех милицейских кругах считалось своеобразного рода нормой в условиях пещерного российского капитализма.

Бюджет нашей конторы был скромен, наверху считали, что мы способны прокормить себя сами, правда, каким образом, не уточняли, а потому выработалось у нас два принципа работы и жизни. Принцип первый состоял в том, что в сговоры с бандитами мы не вступаем, рубим их как чертополох, взяток не берем, но вот с коммерсантами разбираемся иначе. Хотите спокойно зарабатывать свои миллионы – поддержите тех, кто способен обеспечить вам безопасность и покой, компенсировав своими пожертвованиями скупость государства. Модель извращенная, по сути, та же бандитская, но, увы, вписавшаяся в мораль того российского общества, что сложилась в тяготах нашей переломной эпохи, чей благостный финал казался недостижимым, как край горизонта.

Потому скрепя сердце, брезгуя в душе, предложение я, увы, принял. И вскоре был представлен молодому подвижному человеку по имени Дима.

Невысокий бодрый толстячок с короткой блондинистой шевелюркой, словно стелившейся по его голове, он был постоянно жизнерадостен, смешлив, без устали сыпал анекдотами и прибаутками, сорил деньгами и вечно куда-то спешил, словно сам сгорая от своей неуемности. В тонкости своего бизнеса посвящать меня не стал, сказав, что на производственной ниве проблем для него не существует, но вот личной безопасностью и притязаниями бандитов он удручен чрезвычайно. Тем более домогательства приняли крайний характер: на днях Диму похитили и увезли за город, поместив на сутки в подвал особняка. Слегка помяли, пригрозили отрезать конечности бензопилой, но впоследствии отпустили, дав пять дней на сбор кругленькой суммы, которой, как он стоически утверждал, будучи в заточении, на сегодняшний момент у него нет.

Я кивал глубокомысленно, про себя же смекая, что Дима преподносит отделу бесплатный подарок: раскрытие очередного вымогательства. Работка непыльная, безыскусная, как простудный чих: несколько задокументированных встреч с бандитами, эпизод передачи денег, а дальше финальная точка, которую ставит СОБР, то бишь специальный отряд быстрого реагирования. В ход идут удары прикладами, тяжелые башмаки, наручники, и затем деморализованные вымогатели оказываются в клетке. Рутина. Однако непонятно по каким соображениям, но весьма бескомпромиссно Дима настаивал лишь на вразумлении бандитов, без доведения дела до суда. Подобная постановка вопроса нам категорически не подходила, но, как известно, заказчик всегда прав. Пришлось выкручиваться, прикрывая самодеятельность акции легендами определенных оперативных соображений. Моральная сторона дела при этом ущерба не несла, ибо само дело было правое.

Присутствующий при окончательном разрешении своих недоразумений Дима глубоко проникся жестокой убежденностью наших действий и проплатил за перспективы дальнейших услуг сразу за полгода вперед. Однако впечатляющая простота подобных операций была, конечно же, кажущейся. За театральным действом арестов и задержаний, предъявлений обвинений и тонких допросов таилась закулиса с непредсказуемыми подвохами, и коммерсант, доблестно сдавший бандитов правосудию, рисковал головой. Тем более когда речь шла о свирепых чеченских группировках.

Они заполонили Москву в начале девяностых, базируясь на юго-западе города в гостинице «Салют», открыв магазин «Вайнах» и пытаясь подмять под себя не только столичный бизнес, но и существующий организованный криминал. Численных сил у горцев хватало. Но главным их козырем был тот вакуум, в котором они обретались, ничего не имевшие и ничем никому не обязанные. При первом же конфликте с «солнцевскими» кавказцами было нагло, но справедливо замечено:

– Ребята, подумайте… У вас здесь жены, дети, дорогие дома и дорогие машины. А что у нас? Ничего. Так кто чем рискует?

Это уже потом начались операции с банковскими авизо, чеченские капиталы вложились в недвижимость и бизнес, разделились сферы влияния, и началась криминальная дипломатия между сообществами, но начало чеченского вторжения в столицу, да и не только в нее, было отчаянно агрессивным. И поневоле вспоминалась советская эпоха, когда в Москве из всех кавказских пришельцев выделялись лишь анекдотические фигуры торговцев хурмой и мандаринами, всеми презираемые, как ущербные и малочисленные паразиты, не имеющие никакого будущего среди строителей коммунизма. Да и куда им было деваться за пределы рыночного прилавка? Паспортный контроль, прописка, обязательное трудоустройство, никаких сверхдоходов, а прояви коммерческую жилку, прописку обеспечат в резко континентальном климате исправительной колонии. И не рвались горцы в Москву, разве что в качестве туристов. Купить барахлишка, осмотреть труп Ленина, звезды Кремля – и обратно к баранам и горным вершинам, подальше от неподкупной и суровой московской милиции. Но как только броня советской власти пала с тела государства, горные орлы слетелись на поклев беззащитного тела и принялись терзать его упоенно и ненасытно. Препятствий на своем пути они не терпели, и любое сопротивление жертв приводило их в ярость.

Однако, сидя под нашей уютной «крышей», Дима мог чувствовать себя комфортно и весело. Мои опера знали все кавказское закулисье, его внутренние игрища и планы, и спустя три дня через агентуру горцы, заинтересованные в мести подлому «коммерсу», получили рекомендации не рыпаться, дабы не попасть под пресс нашей конторы.

Свора, недовольно урча, отступила. В их темных, но сметливых умах давно была уяснена истина, что противоборство с государством, которое мы полномочно и твердо представляли, приведет исключительно к плачевным результатам. Мы заявили о себе как о силе, не способной прогибаться под самым наглым напором, и потерять в схватке с нами голову желающих не находилось. Наш грозный и безжалостный авторитет был незыблем. К тому же бандиты давно уяснили наше пренебрежение ко всякого рода юридическим проволочкам и формальностям. Да и как иначе уничтожить и рассеять народившуюся криминальную армию? Опираясь на кодексы, тягомотину следствия и всякого рода доказуху? Мол, закон превыше всего? Болтовня дилетантов! Ибо даже самый пламенный правозащитник, получи по голове в подворотне, сразу побежит в ненавидимую им милицию и потребует высшей меры социальной защиты для посягнувших на его жизнь и кошелек лихоимцев.

Так что нам поневоле пришлось обратиться к истории ВЧК. Мы числились сотрудниками милиции, но на деле были спецслужбой, а значит, пренебрегали кондовыми разрешениями тех или иных ситуаций. Главным же козырем в действии госбезопасности всегда была ликвидация. Принцип, далекий от христианской морали, но единственно эффективный в схватке с вражескими ордами. Так что нашей основной задачей было устранение активных преступных лидеров. Руководимые ими своры, потеряв вожаков, превращались в хаотичную массу, уничтожающую друг друга в конкуренции и дележе наследства лидеров. Будь политическая воля, мы бы за месяц не моргнув глазом поставили к стенке всю активную криминальную сволочь, но принципы якобы демократического государства такую роскошь исключали. К тому же всех бандитов не перестреляешь. На месте тщательно прополотых сорняков обязательно появится молодая поросль. Так что оптимальной представлялась иная концепция: столкнуть бандитов лбами, заставить их самих расправиться друг с другом, в итоге оставив на криминальном рынке контролируемых через агентуру вожаков, чутко реагирующих на появление новых конкурентов и безжалостно крошащих их. И закон соблюден, и лоск демократии сияет в торжестве своем, и нам труды облегчены, и безвинных жертв спасено без числа.

Избавление Димы от возможных претензий к нему со стороны чеченской братвы обеспечивал опер Вова Акимов – высоченный здоровяк с голубыми, вечно улыбающимися глазами, пройдоха и виртуозный комбинатор.