Текст книги "Палеотроп забавы"

– Все видели музыкальный фильм «Приключения Буратино»? – он решил призвать на помощь все те же образы. – В финале герои идут по сказочному полю в реальный мир, становясь зрителями в зале.

– Помним, – ответил за всех Искандер.

– А как они на это поле попали, помните?

– Сквозь холст с нарисованным очагом, – развел руками Адамас. – Буратино проткнул его носом.

– Вот! – обрадовался Забава. – Тот холст и есть граница. Все, что до него, – музыка, клубящаяся в нотах; за ним – проявленная в образах.

– И где же проявление происходит? – прищурился Атлас.

– На поле, – просто ответил Забава.

– Чудес в Стране Дураков?

– О нет, – профессор покачал пальцем. – Поле, о котором говорю я, чудесное без дураков!

– То есть, если закопать золотой, вырастет дерево золотых? – спросил Искандер шутливым тоном. – Интересуюсь как инвестор.

– Вырастет и роща! – уверил его Забава. – Хоть это поле невидимое, на нем произрастает все, что душе угодно, – он повернулся к Полине. – И оно поистине музыкальное, ведь не только несет миру гармонию, но и дирижера назначает!

Из-за колонн появился Михаил, подошел ближе, прислушиваясь к их беседе.

– И кто же этот дирижер? – спросила девушка.

– Для нас – солнце, – профессор поднял сжатый кулак. – Оно задает тон всему вокруг, с ним мелодия сотворения звучит жизнеутверждающе. Но наиграть жизнь мало, надо научить новые побеги расти и дружить, и это делает тот самый созидательный мажорный строй! – он обвел всех сияющими глазами. – Помните, у Тютчева: «Невозмутимый строй во всем, созвучье полное в природе»? Мир сам следует этому строю, продолжая путь – или петь, ведь это одно и то же!

– Забавная гипотеза, – заметил Атлас. – Пардон за каламбур, мой друг! – спохватился он.

– Это не гипотеза, а жизнь, – Забава устало потер веки.

– И как далеко вы продвинулись? – Полина не сводила с него глаз.

– Очень далеко, уж поверь, – вздохнул Адамас, мучаясь, что вынужден молчать, хотя сама атмосфера взывала к откровенности.

Профессор повернул голову, но, встретившись взглядом с Полиной, только пробормотал:

– Полноте, расстояние в науке – понятие относительное…

– Отчего же? – в ее глазах вспыхнул огонек. – Расскажите нам, Архимед! Научное открытие, сделанное одним, касается всех, и утаивать его несправедливо.

– Лучше запомните следующее, – тот с трудом оторвался от ее глаз. – Мир и есть музыка, и каждый выводит мелодию, которую уже нельзя переписать, – встал с бокалом в руке. – Так пусть же она всегда будет светлой!

– Гип-гип, ура! – присоединились к нему остальные.

Огласив своды галереи хрустальным перезвоном, друзья расселись по местам.

Только Адамас остался стоять, с мольбой глядя на своего спасителя.

– Позвольте, Архимед Иванович! – произнес он ломающимся от волнения голосом. – Позвольте рассказать все, как было!

Полина привстала, заглянула в бледное лицо, которое уже начали покрывать пятна румянца:

– Ты что-то утаил от нас, petit rusé?

– Учитывая «непревзойденные достижения» нашего друга, это очевидно, – сдержанным тоном заключил Искандер. – Как и то, что сын дал слово, – он повернулся к профессору. – Я прав?

Тот ничего не ответил, прислушиваясь к себе. Но только мгновение.

– А-а, рассказывайте! – махнул салфеткой, словно выбрасывал белый флаг.

Глава восьмая
Тысяча двести семьдесят шестой

Все слушали, не перебивая и не задавая вопросов – с момента, когда остготы вторглись на виллу вандалов, до того, как желтый фургон был утянут в виноградники неизвестной силой. Полина весь рассказ поглядывала то на мальчишку, то на Забаву, и ее ресницы вспархивали крыльями потревоженных бабочек.

В зале были только новые друзья и Михаил. Весь приглашенный персонал, как и своих помощников, Атлас отпустил.

– Ты ничего не приукрасил, сын? – спросил он, когда рассказ подошел к концу. – О, мой друг, – повернулся он к Забаве, – не хочу сомневаться в ваших способностях, но…

– Но все это звучит как-то уж чересчур фантастично, – закончила за него Полина, и ее французский акцент сделался нарочитым, словно западная половина крови оспаривала достижения русского ученого.

Профессор выдержал паузу, собираясь с мыслями.

– Да, я не был готов к такому повороту и не подготовил вас. Поющее поле существует, оно реально, и… я его открыл. – Он тяжело вздохнул, и в его вздохе все услышали неимоверное расстояние, пройденное до цели.

– Вы его открыли? – переспросил Атлас, и тень перманентного превосходства дрогнула, сплывая с его лица.

– Да, я Буратино, проткнувший холст своим любопытным носом, – бесстрастно продолжал Забава. – Система, действие которой видел ваш сын, построена на принципах этого поля и использует его неисчерпаемую энергию.

В зале воцарилась такая тишина, что стала слышна дробь крыльев попавшей в витражную паутину бабочки.

– И что же делает эта ваша система, Архимед? – нарушила молчание Полина. Ее акцент сгладился, но в голосе зазвучали беспокойные нотки, словно она опасалась, что новый друг мог создать нечто, способное навредить людям.

– Среди прочего визуализирует прошлое в любом месте на любую глубину времени, – сказал профессор сухо.

– Среди прочего? – глаза Атласа вспыхнули, как лампочки, вкрученные в собственное силовое поле (или это завертелось магнето его предприимчивости?).

Адамас снова вскочил, его кулачки были сжаты, лицо пылало:

– Покажите всем палеотроп, дорогой Архи-Мед Иванович! – расставил он акценты, и искры, такие же яркие, как у отца, запрыгали в его глазах. – Палеос! Тропос!

Это был миг, которого Забава боялся и ждал уже давно, миг, вмещавший больше, чем аккорд генов – людских талантов и черт. Еще несколько секунд он прислушивался к чему-то, слышному ему одному, и разом поднялся:

– Идемте!

– Да! – Адамас выбил по столу победную триоль. – Да, да, пусть все видят! – бросился к выходу, не дожидаясь остальных. – Палеос! Тропос! – донеслось из глубины галереи. – Ос… ос… ос… – запрыгало под сводами замка.

Искандер посмотрел ему вслед.

– Не знаю, что и сказать… – пожав плечами, он направился за сыном.

Забава пропустил вперед Полину, которая прошла, наклонив голову, с застывшей полуулыбкой. В ее лице было больше покорности обстоятельствам, нежели любопытства, будто опасалась, что слова человека, уже заронившего в нее симпатию, повиснут в воздухе. Все это его контур воспринял так же отчетливо, как и прозрачное прикосновение ее музыки.

Компания вышла во двор.

– Ну, схожу за реквизитом, – профессор не смог не подтрунить над флюидами их взволнованного ожидания. – Нет, сам, только сам! – упредил жест Искандера, адресованный Михаилу.

Пока он ходил за материальными частями своего изобретения, Адамас слонялся взад-вперед, не находя себе места. Отец поглядывал на него, но не расспрашивал, памятуя о данном им слове – он воспитывал сына личным примером. Полина стояла в сторонке, задумчиво скрестив руки на груди. Михаил с каменным лицом обозревал окрестности со стены, похожий на средневекового часового.

Едва профессор появился, все сразу его обступили.

– Где будете показывать? – Атлас раздувал ноздри, не скрывая волнения – азартная, горячая от природы кровь его все больше распалялась в предвкушении невероятного события.

– Да где угодно, – Забава, напротив, был спокоен.

– А здесь, прямо здесь устроит? – Искандер нетерпеливо обвел рукой двор, укрытый от посторонних глаз крепостной стеной.

Профессор кивнул, положил сак на чемоданы.

– Одно условие: все, что вы увидите, должно остаться здесь, до моего слова, – сказал он твердо.

Все согласились.

– Электронные устройства выключить!

– И мне, Искандер Исаевич? – вопросительно взглянул Михаил.

Атлас кивнул.

– Ну, молодой человек, где будем ставить? – повернулся к мальчишке Забава.

Тот, польщенный доверием, с готовностью отбежал к воротам барбакана:

– Как на Сицилии – от арки входа! – обозначил направление вытянутыми руками.

Первую пару штативов с сенсорами-излучателями установили по сторонам от ворот, вторую – зеркально, на расстоянии тридцати шагов в глубине двора. Периметр включал историческую территорию, встречавшую и провожавшую любого посетителя крепости.

Профессор направился к чемоданам, щелкнул замками. Все приблизились, стали с нескрываемым интересом разглядывать панель с клавиатурой и центрифугу с блестящим хромированным колпаком.

– Это что, глюкофон? – не удержалась Полина.

– Готовься к глюкам, petit rusé! – без улыбки ответил Адамас.

Забава соединил компоненты палеотропа, провел пальцами по клавишам.

– Какое время возьмем? – взглянул на Искандера.

– Первое упоминание – тысяча сто семьдесят шестой год, – тот смотрел пристально, блестящими глазами. – Но покажете свой приезд – уже будет довольно.

– Свой приезд я видел, – профессор вновь присел у чемоданов. – Отступим на сто лет, чтобы не попасть на пустырь. Пусть будет тысяча двести семьдесят шестой…

– Тысяча двести… семьдесят шестой… – повторил Атлас, у которого внутри все сжималось и разжималось, как от судороги, настолько сознание не было готово к происходящему. Встав позади ученого, он ловил каждое его движение.

– Тишина! – Забава поднял руку.

Вокруг не было слышно ни звука, только Полина вздохнула, когда он надел на голову обруч с отростками контактов, похожий на терновый венец.

Несколько минут профессор сидел сгорбившись, только лопатки ходили под натянутой тканью рубашки. Все, затаив дыхание, наблюдали, как он возит пальцем в металлическом пенале, как нажимает клавиши и вращает колесо на контрольной панели.

Михаил с высоты своего роста видел, как ожили индикаторы, зазмеилась по экрану синусоида сигнала. С крыш и крепостных стен, словно по жесту невидимой руки, снялись, хлопая крыльями, птицы.

Ведя обратный отсчет, Архимед Иванович чувствовал на себе сосредоточенный взгляд Полины. Ощущение было таким, что токи этого взгляда, проникая еще глубже, соединяются со звучанием контура, добавляя ему струн. Поток, пронесшийся сквозь тело, был ярче обычного, а иголочки в кончиках пальцев испарились с легким, прозрачным звоном. Такое происходило впервые, но делать какие-либо выводы было преждевременно – запуск палеотропа при свидетелях тоже происходил впервые.

Он открыл глаза одновременно с изумленным восклицанием зрителей.

Пространство за линией штативов превратилось в гигантский кубический аквариум, до краев наполненный бледно-голубой мерцающей водой. Пойманные в квантовый невод, фотоны прошлого метались, занимая каждый свое место, в точности как в родном тринадцатом веке. В наступающих сумерках периметр светился съемочной площадкой фантастического фильма – там, в далеком прошлом, был день, а не поздний вечер. Мигнув полосами помех, на переднем плане проявилась чадящая фашина, за ней – корзина, набитая блестящими от дождя булыжниками, поодаль – опрокинутая на бок телега, оглоблями уходящая за границу сектора. В глубине двора, перед воротами, валялись расщепленные деревянные брусья, но самих ворот видно не было – там туман по-прежнему висел плотным клубящимся ковром. Двор замка еще не был вымощен брусчаткой, и в утыканной стрелами земле, меж вдавленных в грязь пучков соломы и комьев навоза, зияли глубокие следы конских копыт.

Зрители вглядывались в проявившиеся предметы так, словно те навсегда стали достоянием дня сегодняшнего и уже не могли никуда исчезнуть. Искандер пробормотал что-то по-татарски, потрясенно мотая головой.

И тут в наушниках Забавы раздался дробный цокот копыт, ржание, и из пелены, плотно жавшейся к незримому створу ворот, вынырнула лошадиная морда с длинными желтыми зубами, с выкаченными белками глаз. За ней возник всадник в кирасе, в закрытом шлеме, с обнаженным мечом в железной перчатке. Он несся прямо на людей, не предупрежденных звуками, слышными одному профессору. Подобный эффект произвел на первых посетителей синематографа стремительно приближающийся с экрана поезд.

Раздался крик Полины, метнувшейся в сторону, короткое восклицание Атласа и несколько сухих хлопков – Михаил среагировал молниеносно. Но всадник на коне, уже готовый растоптать людей, растаял в воздухе за границей периметра. Тут же его место занял другой, с развевающимся на ветру штандартом, также исчезнувший следом.

Полина стояла сейчас за спиной Искандера, Михаил – ближе всех к штативам, почти на одной линии с Забавой. Он уже убрал оружие и наблюдал за происходящим с досадливой миной. Адамас остался там же, где и был, в двух шагах позади профессора.

Через несколько минут туман рассеялся окончательно, и появившаяся во дворе группа пеших воинов была встречена всеми спокойно. Солдаты двигались медленно, выставив оружие и прикрываясь щитами, на которых распластался черный орел династии Габсбургов. Бородатые, разгоряченные сражением лица придвинулись вплотную к зрителям, поражая блеском глаз, настолько живым, будто все происходило здесь и сейчас и прах от их костей еще не растерло и не рассеяло по земле время. Пехотинцы крутили головами, цепко вглядываясь в предметы вокруг – все защитники замка уже укрылись в господской башне, донжоне.

Двор средневековой крепости переживал дежавю – здесь и сейчас шел тысяча двести семьдесят шестой год: воины германского монарха Рудольфа Первого расправлялись с непокорными вассалами чешского Короля Железного и Золотого Отакара Второго.

Один из бородачей вдруг задрал голову и поспешно вздернул щит, но поздно – тяжелая арбалетная стрела ударила в купол шлема, сминая металл и укладывая солдата на месте. Черные брызги стрельнули из-под пробитой железной шапки, испаряясь на лету.

Полина громко вскрикнула, прижав ладони к глазам, и профессор тут же склонился над панелью, тронул клавиши. Периметр моментально погас, оставляя зрителей замершими на своих местах, со взглядами, устремленными в пустоту.

Двор в мгновение ока очистился от всего, что на нем было: исчез распластанный на земле пехотинец и его товарищи, присевшие за щитами, пропала чадящая фашина и перевернутая телега, а утыканную стрелами истоптанную грязь застелил чисто выметенный ковер брусчатки. В воздухе повисла мертвая тишина, изредка нарушаемая всхлипами Полины.

Забава вытащил из ушей гарнитуры, снял с головы обруч. Не произнося ни слова, он отсоединил рифленый рукав центрифуги и направился к штативам. Адамас пошел за ним, принялся помогать. Михаил, подобрав стреляные гильзы, поплелся к воротам выяснять ущерб.

Искандер не двигался с места, вперив взгляд в изглаженные подошвами камни, словно искал кровь убитого на его глазах человека. «Тысяча двести семьдесят шестой, тысяча двести семьдесят шестой…» – повторял он про себя как заведенный.

Только когда штативы были уложены в сак, а чемоданы закрыты, Атлас сдвинулся с места.

– Не ожидал, честно, не ожидал, – подошел он к Забаве, по обыкновению, щурясь, но сейчас его взгляд был рассеянным. – Похоже, в семействе «титанов» появился еще один, – принялся трясти ученому руку, заглядывая в глаза, словно хотел рассмотреть, как в этой вполне стандартной черепной коробке вызрело такое нестандартное открытие.

Подошел хмурый Михаил:

– Боеприпас специальный, но завтра все заделаем, видно не будет, – сказал он извиняющимся тоном.

Искандер только махнул рукой.

– Но ведь это так страшно! – воскликнула вдруг Полина, и все повернулись к ней.

– Страшно? То, что было тысячу лет назад? – нахмурился Адамас. – Что страшно-то? – повторил он с вызовом.

Девушка не обратила на него внимание, глядя на одного Забаву.

– Ведь вы, Архимед, можете воспроизвести все что угодно? – она медленно двинулась в его сторону.

– Да, – подтвердил профессор.

– Когда угодно и где угодно? – Полина шла, не сводя с Забавы глаз.

– Именно так.

– Значит, и меня? – она остановилась в шаге от него.

Все смотрели на профессора, ожидая, что тот ответит.

– Нет, вас я воспроизвести не могу, – произнес Архимед Иванович с невозмутимым видом.

– Почему же? – красавица подняла бровь.

Забава развел руками:

– Для истории вы еще слишком молоды!

Адамас скептически хмыкнул, Искандер весело оскалился, и даже по суровому лицу Михаила, кажется, пробежала улыбка.

Полина несколько мгновений смотрела ученому в глаза и, удовлетворившись их джентльменским, интеллектуальным блеском, наконец тоже улыбнулась.

Глава девятая
Тетрадь Флориана де Камонде – 1

Куинстаун, Ирландия, 1915 г.

Был конец мая, когда в полицейский участок ирландского городка Кинсейл вошел моряк с небольшим чемоданом.

Всеобщее смятение, вызванное гибелью «Лузитании», уже улеглось, только рыбаки в Кельтском море еще находили вещи пассажиров с британского трансатлантического лайнера, потопленного немецкой субмариной.

Матрос с траулера «Джулия» пояснил, что чемодан выловили в одиннадцати милях южнее мыса Олд-хэд-оф-Кинсейл, недалеко от места спасательных работ.

Чемодан показался констеблю слишком легким, и он поначалу заподозрил неладное, но, открыв, увидел, что тот, словно стручок горохом, набит древесными сосудами грушевидной формы. Под ними лежали тростниковые трубочки с отверстиями, как у свирели. В кармане крышки была толстая тетрадь в жесткой обложке «под мрамор» и коленкоровом переплете, размером с фолиант. Исписанная на французском, она пострадала от воды, но часть текста и таблиц с египетскими иероглифами можно было разобрать.

Сосуды и трубки вызвали у служителя закона брезгливое недоумение. Он даже не стал составлять опись, сочтя стоимость бумаги и чернил дороже содержимого чемодана. Находку отправили полиции более крупного Куинстауна, куда та прибыла заполночь в субботу.

В участке, кроме дежурных констеблей Малоуна и Кигана, в тот час были их друзья-моряки О’Брайен, Дрискол, Килиан, Седрик и помощник городского нотариуса Фиц. Последний недавно вернулся из Ирландского колледжа в Париже, закрытого из-за войны. До этого компания отмечала в пабе пенсию О’Брайена, а потому выяснением принадлежности чемодана все занялись с большим рвением.

Тетрадь сразу передали Фицу, чья мать была француженкой и для кого язык Жанны д’Арк был вторым родным. На форзаце стоял автограф некоего Флориана де Камонде и ниже, той же рукой, посвящение: «Моей единственной Авроре».

Весельчак и остряк Фиц, самый молодой в компании, тут же завопил:

– О-о, только взгляните! Флориан-де то, Флориан-де се, здрасьте вам, граф такой-то да маркиз оттуда-то преподносит сей труд красавице Авроре…

– Эй, салага конторская, имей уважение к бедолаге! – одернул его О’Брайен. – Мы даже не знаем, спасся он или нет.

Громоподобный бас старого моряка заставил Фица умолкнуть и потупиться.

Но в изучении странных колбочек ничего зазорного не было, и вскоре все пришли к выводу, что это плоды экзотического дерева, высушенные для неясных целей. Вырезы в их блестящих, будто лакированных боках совпадали с трубками, и ирландцы, большие любители волынки и вистла, и без инструкций перешли к делу.

Необычных духовых инструментов хватало с лихвой, и вскоре помещение участка заполнил разноголосый свист. Дудели все кто во что горазд, увлекаясь все больше – у колб было необычное, завораживающее звучание. Но так продолжалось недолго, потому что в комнате начали происходить вещи, о которых участники импровизированного концерта вспоминали потом до конца своих дней.

Первым странное заметил Малоун, который в пабе не был.

– Эй, народ! – воскликнул он, тыча пальцем в потолок досиня прокуренной комнаты. – Гляньте-ка сюда!

Но никто, кроме напарника Кигана, на него внимания не обратил. Киган проследовал взглядом за пальцем товарища и увидел прозрачную сферу размером с крокетный мяч. Не отрываясь от дела, констебль разглядывал странное явление из-под двигавшихся от усердия бровей.

Радужный шар парил под потолком, увеличиваясь в размере, словно дудочники нагнетали в него воздух своими потугами. Глядя, как объект растет прямо на глазах, Киган дудеть перестал. Но все продолжали, и шар достиг уже десяти дюймов в диаметре. Не заметить такой глобус было невозможно.

– Пресвятая дева! – рыжебородый Седрик перекрестился.

Когда последний звук стих, сфера стала стремительно уменьшаться, и в миг, когда исчезла совсем, что-то со звоном стукнулось об пол. Все тотчас стали шарить под ногами, и здоровяк Килиан, разогнувшись, замер с растопыренной пятерней.

– Катитесь к Дэви Джонсу! – взревел он пораженно. – Это же медальон моей Калли! Мы вчера весь дом перетряхнули, а он тут падает с неба!

Килиан таращился на ладонь, не веря глазам.

– Я битый день ломал голову, куда он запропал, и когда дудел, тоже… – Его вдруг осенило. – Эй, братцы, а может, дудки исполняют желания?!

– Ну ты и врун! – хлопнул его по плечу краснолицый Дрискол. – Была бы то волынка, я бы еще поверил, но такая несуразная свистулька?

– Вот потому она и делает необычные вещи, – заметил рассудительный Седрик.

– Не-е, это кто-то из страны королей богини Дану забавляется с нами, – покрутил дудку О’Брайен. – Помните третью битву Туата Де Дананн и Сыновей Миля при Таильтиу…

– О, ты-то точно помнишь те времена! – заорал Килиан, все еще в приподнятом духе от такой чудесной неожиданности.

– …когда после гибели своих королев они стали невидимыми? – О’Брайен даже не взглянул в его сторону. – Они только и ждут случая насолить нам, людям!

– Ну, это вряд ли, – Дрискол поскреб бугристый как картофелина, с пунцовыми прожилками нос. – Если кто и хочет нам насолить, так это наши благоверные.

– И боши, – добавил Малоун.

– Верно, верно, – закивали все.

– Только покамест все наоборот, – Килиан подкинул золотой трилистник на ладони. – Надеюсь, он не исчезнет так же, как появился!

– Ты вот что, – О’Брайен ткнул дудкой в сторону Фица, – делай свою работу, студент, разбери эти каракули, а то дудеть наугад – неблагодарное занятие.

– И неизвестно, что еще свалится с потолка, – заметил Киган. – Вон, Дрискол в прошлом году якорь утопил!

– Да, давай, переводи! – зашумели все, обступая помощника нотариуса, который сел с тетрадью за стол дежурного констебля.

Фиц профессионально ее пролистал, оценивая состояние бумаги – часть страниц были в разводах от проникшей в чемодан морской воды, часть слиплись пластом, но некоторые были в удовлетворительном состоянии.

– Сам почерк отменный, почти каллиграфия, – Фиц решил отнестись к делу серьезно, поскольку нотариус дружил с начальником полиции. – «Флориан де Камонде… моей единственной Авроре…» – повторил он со вздохом и уткнулся в тетрадь. – Та-ак… «Не скажу, когда мир вокруг целиком стал музыкой – это происходило постепенно, по мере того, как я все больше думал о тебе, моя Аврора, пока ты вся не перебралась в меня, и это не стало так слышно…»

– Эй, погоди-погоди, я что-то не понял, – тут же перебил Дрискол. – Она что, к нему переехала, а потом еще и шуметь начала? Вот ведь бестия!

– Да, ты уж переводи точнее, – заерзал на лавке Киган. – Не зря же торчал три года в своей парижской богадельне!

– Нет, «в меня», а не «ко мне» – «en» от «avec» я уж как-то отличу! – возмутился Фиц.

– Заткнитесь все! – пробасил О’Брайен. – Полный вперед, юнга! – махнул Фицу.

– Гм… «…и это не стало так слышно…»

– Житья от них нет, – пробурчал Дрискол, но уже себе под нос.

– «Замершая причудливым деревом или бегущая стайкой растрепанных детей под проливным дождем, мелодия сразу представала нотами в голове. Я мог подолгу стоять перед простым кустом…» э-э… églantier… «шиповника, в лепестках которого музыки больше, чем в циклопическом нагромождении железа на Марсовом поле, напротив Йенского моста. Столько всего требовало моего внимания – и морщинистое лицо старухи в окне, и изумрудные глаза черного уличного кота, и пролет крылатой газеты над мостовой… Моя тетрадь всегда была полна нот, а огневые расселины в грозовых тучах исполняли такие партии, что я каменел, не в силах взять карандаш…»

– Эй, народ, – перебил Фица Малоун. – А наш парень, часом, не ку-ку?

– Оставь свои мысли при себе! – осадил его О’Брайен.

– А мне нравится, – признался Килиан. – Ни черта не ясно, но есть что-то эдакое… – он покрутил пальцами в воздухе.

Фиц исподлобья взглянул на товарищей и, пододвинув медную русалку-чернильницу, пристроил тетрадь на ее раздвоенном хвосте.

– «Каким бы темным лабиринтом ни становилась жизнь, ты всегда выводила к спасительному свету, моя лучезарная Аврора! Увы, эта уродливая война стягивает мрак вокруг сердца, и тошно и страшно видеть, как люди калечат и губят друг друга из-за простого рукопожатия, на которое не хватило их царей…»

– Да уж, да, да, – согласно завздыхали все.

– «Ты помнишь особняк в парке Монсо, с морской трубой на балконе, где мы познакомились? Отец завещал его мне заодно с египетским архивом, которому три поколения нашей семьи посвятили жизнь. Продолжать дело должен был старший брат Этьен, но после его безвременной кончины это поручили мне, человеку близкому к кларнету и далекому от египтологии. Что же, музыка – универсальная сила, присущая всему. Исследования начал наш прадед, Жак-Анри де Камонде. Он был одним из профессоров Народного университета, сопровождавших генерала в его Египетском походе. Бонапарт провел в Великой пирамиде ночь, и Жак-Анри был там, только в нижней…» не разберу… «…копии текстов, списанных со стел и плит, со стен храмов в дельте Нила. Но не только традиция и сыновий долг заставили меня продолжить дешифровку. Там было что-то, что притягивало, как новейший магнит Теслы. Чего только стоит солнце с лучами-кистями рук! Эти руки-лучи – как знаки восьмых и четвертей, только без нотного стана, и кажется, он – непроявленное будущее, а солнце учит, как должно звучать сердце. А соловей, возникающий почти в каждой строке иероглифов, словно хочет мне что-то сообщить. Сейчас я бьюсь над тем, чтобы найти ключ с помощью музыки, хотя все исподтишка надо мной посмеиваются. Единственный, кто меня понимает, – мой давний друг Равель. В консерватории у нас были разные профессора, но музыкально мы с ним мыслим одинаково. И скажу: полет некоторых мелодий Мориса – точно мое стремление к тебе, выраженное нотами. Но я отвлекся, моя Аврора. Отправляя меня в Египет, отец наказал зарисовывать лишь те иероглифы, что глубоко и четко выдавлены в камне, словно его предварительно размягчили. Да, знание, по-разному отпечатанное в материи, по-разному отпечатывается и в сознании, неся или теряя свою глубину. А та глубина и четкость, с какой оно запечатлено в гранитном монолите, говорит о весомости сказанного, и это не то, что выскоблено в известняке. Позже я поясню, почему получил такое наставление и твердо ему следую. В ста лье южнее Каира (карта еще прадеда), на западном берегу Нила, я осмотрел фрагменты обелиска и сделал новые списки текстов, сверив их с фамильным архивом. Никакого различия нет – все ранние копии выполнены с большой точностью. Не преувеличивая, замечу, что это одно из достоинств рода де Камонде, послужившее нашей славе и благополучию. В Дандаре мне встретились англичане, которых тут немало, и все живо интересуются древностями. Но их более занимают артефакты, которые можно увезти, мумии, золотые украшения, утварь. Некто Смит прямо-таки впился в нашу стелу, а поскольку я не состою в армии Наполеона (шучу), то препятствовать ему не стал. Пик обелиска англичане прихватили с собой, ну, Дандара – не Ватерлоо, и Исида им в помощь…»

– Прихватили с собой! – привстал со стула Килиан, загребая воздух растопыренными пятернями. – Уж это они умеют!

Друзья встретили его выходку смешками и одобрительными возгласами, которые, впрочем, тут же стихли.

– «Из Дандары я направился на юг, к красному кружку на карте, отмеченному отцом. Путь не был утомительным, я даже обрел поклонников, ведь мой кларнет всегда за плечами, как берданка у бербера. Я никогда не торгуюсь, и куда бы ни направлялся, турки уже ждут меня, предоставляя рабочих, снаряжение и верблюдов. Оповещение у этих хитрецов отменное – они давно уяснили, что денег у твоего покорного слуги предостаточно…»

– Везет же парню! – воскликнул Килиан, но спохватился и сник.

– «…Чего не скажешь о твоей любви. Но слушай! В том кружке, у местечка Ан-Навахид, мы освободили от песка каменную голову такой величины, что она не уступит Сфинксу. Монолит отшлифован безупречно, а лик прекрасен такой универсальной красотой, что не сказать, мужчина это или женщина. Должно быть, так выглядят ангелы, лишенные пола. Прямо из макушки, ее естественным продолжением, растет корона лучей, зазубренных, как фрезы. Кажется, таинственные великаны гранили лбами какой-то мировой “алмаз”. О, как мне это знакомо: шлифовка музыкальных гармоний сродни усилиям каменотеса! Не буду гадать, кем и когда колосс был повержен и что оставило в его затылке глубокую выщербину – меня интересуют иероглифы. Через строку в них встречаются соловей и лира, и это наводит на мысль, что тем, кто снес великану голову, музыка этих мест пришлась не по душе. Но вернусь к наставлению, данному отцом и идущему еще от прадеда. Несмотря на всю отсталость восемнадцатого века, у Жака-Анри был на удивление прозорливый ум. Это он заразил своего сына, моего деда, сомнениями насчет языка фараонов, тот – отца, а отец – Этьена. Теперь семейный скепсис настиг и меня, и я нахожу его небезосновательным. Жак-Анри считал, что народ, некогда живший на севере Африканского континента, передал свою письменность египтянам уже посмертно. В дневнике он записал, что иероглифика египетских царств “собрана из осколков языка погибшей расы великанов”. Что сказать, в свете головы эти слова звучат по-новому. Мастера, как прадед называл тот загадочный народ, делали с камнем вещи, нам непонятные. А если учесть, что минерал – плоть планеты, то до их дружеской связи с ней нам еще очень далеко. Как они добывали огромные обелиски, как перевозили и размягчали, оттискивая знаки, – загадка. Да, в современном человеке нет чего-то, что сполна было у них…»

– Любви нет, – пробасил О’Брайен. – Люди стали как звери!

– Да, любви и добра, вот чего не хватает в мире! – поддержал его Седрик.

– Верно, верно! – зашевелились все в комнате. – Что говорить, достаточно выйти в море!

Фиц подождал, пока реплики стихнут, и продолжил:

– «Жак-Анри был масоном, а кому, как не вольным каменщикам, должно быть присуще особое чувство камня. В своем дневнике он писал, что таинственные мастера “открывали кладовые пустоты, соединяя свой дух с эфиром и делая материю зримой” (“дух” исправлено на “музыку” и обратно несколько раз). Якобы они добывали вещество из воздуха, воссоздавая свойства любого минерала. Откуда прадед это взял, не знаю. Вдруг это не фантазия патриарха нашей семьи, а величайший секрет, из-за которого масоны и стали масонами? Хотя, если я родился, братья-каменщики эту тайну не стерегли, даром Вольтер философ, а не физик. Думаю, чтобы пустота сгустилась до материи, правда, нужна особая “музыка”. Электричество тоже незримо, пока не грянут литавры гроз и не запоют флейты ветров…»