Текст книги "Палеотроп забавы"

Фиц перевернул страницу и, достав из кармана платок, аккуратно снял присохшую к бумаге мошку.

– «Опыты Жака-Анри по экстракции элементов из эфира успехом не увенчались. Мой предок был убежден, что загадка кроется в каком-то уникальном даре той расы, не проявленном в нас. А что лучше самого языка может об этом рассказать? Их родного, отпечатанного в граните, как делали лишь они! Ты, моя Аврора, скажешь, что Розеттский камень все открыл, но иероглифы – не буквы и не составляют значение слова, “ключ” надо заучить отдельно. О, я ни в коем случае не умаляю таланта Шампольона, хорошего знакомого деда, он сделал то, что сделал, – расшифровал язык фараонов, но они ли родители колосса? Любое слово кровно связано с духом и сознанием народа, а когда эти узы уходят, знаки превращаются в вагонетки, снующие порожняком, или, того хуже, несут совсем иной груз. Но продолжу. Один из землекопов, турок по имени Алтан, человек многоопытный (это он отметил схожесть зубцов короны с фрезами) обнаружил плиту, укрытую барханом. Ранее он раскапывал Осирион, и лишь его проницательности…»

Фиц перевернул лист и, оттопырив, посмотрел на просвет:

– Да-а, бумага плотная – тут целехонько, а там уже поплыло, – он повел носом, словно вбирал запах морской соли и чернил, и перелистнул фиолетовые «облака».

– «…Воистину, если мир дал тебе мечту, путь к ней будет под его опекой! Не описать восторга, когда, освобожденные из-под навалов, перед нами предстали прямоугольные столбы. Они имели правильные углы, будто отлитые в формах…» гм… «…уже сбился со счета, сколько корзин с песком мы подняли. Коридор уходил под землю под углом в сорок пять градусов, и потолок не хранил следов факельной копоти. Стены, гладкие и ровные, говорили о непревзойденной технике мастеров. Ни единого символа, способного пролить свет на эпоху, мы не встретили, и славно – жаль было бы найти гробницу времен Птолемеев. Но здесь каждый подогнанный стык и отточенная грань восхваляли таинственных зодчих, да и голова великана с…» en creux… э-э… «с анкре соловья – не случайное соседство…»

– Что там у соловья? – пыхнул трубкой О’Брайен.

– Анкре – пустота, углубленный рельеф, египтяне украшали так стены. У греков все выпуклое, у египтян – вдавлено вовнутрь, они вообще восхваляли пустоту, – пояснил образованный Фиц.

– «Не стану утомлять тебя подробностями своих терзаний, пока, корзина за корзиной, мы продвигались вниз, и как я метался по пустыне, какими глазами смотрел на закатное солнце Сахары, моля древних богов услышать меня. Когда же лабиринт был пройден, я понял, что молился не зря…»

Фиц вытер шейным платком взмокшее лицо, словно сам таскал корзины под палящим африканским солнцем.

– «Комната была идеально круглой, и у меня сразу возникло ощущение колдовского кольца, заключившего нас в свои объятия. То же испытали и мои усталые землекопы, беспрестанно бормотавшие молитвы. Стены покрывали знаки, нанесенные непонятным способом – настолько тонки и отчетливы были линии. Но еще больше меня поразили круги, переплетенные на потолке, – точь-в точь как в “Атлантическом кодексе” Леонардо да Винчи. Этот символ именуется “Семенем Жизни” – считается, что, сочетаясь друг с другом, сферы создают среду, в которой непроявленное обретает плоть и форму. (Ну, как тут не вспомнить прадеда!) А соловей и лира по соседству твердят, что и без музыки здесь не обошлось. Но слушай дальше, моя Аврора! Очистив комнату от песка, мы обнаружили на полу вещицу, похожую на флейту с набалдашником. Отсутствие воздуха замечательно ее сохранило. “Бен-дадур!” – воскликнул старик-египтянин и замахал руками в священном трепете. Я же механически поднес находку к губам и дунул. Бог мой, вещица оказалась столь ветхой, что рассыпалась в прах в моих руках… Что тут началось! Турки и египтяне начали спорить друг с другом, все более распаляясь, и если бы не мое красноречие и щедрость, не знаю, чем бы все кончилось. Старый землекоп, впрочем, говорить не стал, а наутро вовсе исчез из лагеря, так и не открыв секрет “бен-дадура”. Как по мне, предмет, растаявший в пустоте – знак свыше, ведь все в мире происходит с точностью до наоборот. Понимаешь, о чем я?»

Фиц перевернул страницу и снова принялся водить по бумаге носом:

– Та-ак… «…Знаки круглой комнаты, среди которых был бен-дадур, я тщательно перенес в тетрадь…» гм… «…выстраиваю в уме один за другим, меняю местами и снова выстраиваю, и каждая закорючка по сто раз… сито извилин…» уф-ф… нет, это невыносимо, – пожаловался он. – Опять эти чертовы «подводники»!

– Давай, давай, ищи «мель», юнга! – подзадорил его О’Брайен.

Но помощник нотариуса сделал знак, что у него пересохло в горле.

– Пауза, джентльмены, пауза, – сказал он, решительно отодвигая тетрадь и вставая из-за стола дежурного констебля. – Entr’acte!

Глава десятая
Кое-что еще о невидимом мире

Атлас и Забава катили с холма на электрокаре, проливавшем бальзам на душу ученого: чистая атмосфера – это не только кровная, но и здоровая сестра тонких земных сфер.

Профессор чувствовал себя превосходно: Рубикон в вопросе палеотропа был пройден, он уподобился стреле, оторвавшейся от тетивы и набирающей скорость на пути к цели. Еще и эффект умноженных струн, вызванный вчера присутствием Полины, – иллюзия это или научный феномен, мог прояснить лишь новый с ней опыт. И, думая об этом, он, как в детстве, оказался с ногами на стульчике, тянущимся к шкатулке с припасенной радостью.

Погода выдалась под стать настроению: на небе ни облачка, а синева столь прозрачная, что видна белесая полусфера Луны. И сейчас неустанная Мена, как называли ее микенцы, не спала, усердствовала, запечатлевая происходящее – и их, катящих с ветерком с горы.

Дорога миновала поле с алыми пятнами маков и стала лесной тропой, теснимой с боков густым подлеском. О том, что тропа когда-то была аллеей, а лес – парком, говорили массивные вековые платаны, чей выверенный пунктир терялся в зарослях корявого ольховника и кленов.

– Постепенно наведем порядок в мире, – поймал его взгляд Искандер. – Нам тут только год.

Полавировав между островками рододендрона, они остановились у коренастого платана с черной каверной в расщепленном молнией стволе.

– Вы вчера говорили о надеждах Земли на человека, – Атлас поднял на лоб солнцезащитные очки. – По мне, так вы оправдали их на все сто!

Профессор улыбнулся в бороду – он ждал, когда разговор зайдет о палеотропе.

Искандер протянул ему бутылочку воды, присел со своей у открытого борта.

– Но как, как вам удалось? – он сощурил глаз. – Ведь и я допускаю, что у планеты есть сознание и память, которая где-то хранится. Но одно дело – видеть лестницу, другое – подниматься по ней. Чем вы заплатили за свой дар?

Забава поджал ногу, устраиваясь на сиденье вполоборота:

– Пси-поле, о котором мы вчера говорили, не только все запоминает, оно экзаменует нас – постоянно, даже в снах. Каждая наша жертва, каждое этическое восхождение – взнос за допуск к открытиям. Как инвестор, назовите это активами невидимого мира, где своя иерархия, ценности и состояния.

Атлас сел в траву.

– Судя по тому, что весь ваш багаж – приборы, у вас даже нет часов, а стрижетесь вы сами, верю на слово, – он скрестил ноги по-восточному. – Не обиделись?

Профессор отмахнулся:

– На правду – никогда.

– Так как вы получили допуск к памяти Земли, в чем магия?

Забава устремил взгляд в обугленную расщелину за его спиной.

– Наша память от памяти планеты ничем не отличается, состоит из тех же частиц и хранится там же. И магии тут нет, если не считать чудом способность мозга достигать любой частоты, – он потер указательным пальцем между бровей. – До самой дальней звезды не долететь, но можно дотянуться мозговыми филаментами. Лишь на миг, но озарение больше и не требует.

– И что это за частота? – Искандер хрустнул алюминием крышечки. – В чем вы ее измеряете, в герцах?

– В «Зэ»: первая литера – от моей фамилии, вторая – от «эврики» тезки из Сиракуз. Хватило бы и одной буквы «з», там уже есть звук «э», но существуют связи, которые не объяснить, – он подергал себя за ус. – Когда-то я представлял пси-поле шкафом со множеством ящичков. Самые важные находились на антресолях – та высокая частота, до которой надо подняться, к слову, о лестнице.

– Логично. – Атлас сделал глоток. – И?

Профессор тоже хрустнул и, пропустив шипение пузырьков, пригубил из горлышка.

– Гм… бодисатва, достигший просветления, и ученый, совершивший открытие, оба наработали эту частоту неустанными экзерсисами. Но ученый заменил пассивное созерцание жаждой знаний и смелостью идти вперед, а это такие же физические величины, как сила тока и импульс, – он установил бутылочку в держателе. – В том и магия квантового мира, что обычные вещи делают необычные вещи.

– Ну, это мне объяснил ваш вчерашний Буратино, – Искандер сдернул очки со лба. – Так чем вы отперли дверь за холстом?

– Ключиком, чем же еще.

– Одолжили у черепахи Тортилы?

– У дамы? Ни за что! – Забава сделал строгое лицо. – Своим.

– И где же он?

– А вот, – профессор развел руками. – Я и есть уникальный частотный ключик. И не сочтите это нахальством – уникальность подтверждена практически.

Атлас хлопнул себя по коленям:

– Так главный компонент не в чемоданах, а в вас самом!

– Увы, без меня палеотроп не запустить. Но после того, что вы мне вчера сказали, это будет гораздо легче.

Искандер задержал взгляд, улыбнулся.

– Так что же, вы целиком – ключик, или какая-то ваша часть – сердце, голова? – спросил он после паузы.

– То, чем мы грызем гранит науки, телу не принадлежит, – внятно произнес Забава. – Борона мозга распахивает пси-поле, и чем острей ее зубья, тем сокровенней загадка, которую разоблачите.

Искандер рассмеялся:

– Так вы взломали ноосферу своей «короной»! Шучу-шучу… И это весь инструментарий? – припомнил Забаве его недавний спич о гомо люксе.

– Есть еще кое-что, – тот спустил ноги на землю, вылез из машины. – Вы упомянули мою монографию. Так вот, один ее термин звучит немного любительски, но без него описание предмета неполно.

– И что за термин?

– Художественный контур, – профессор зашагал, разминая колени.

– Это что же, границы воображения? – лицо собеседника выразило веселое любопытство.

– Напротив – то, что делает его безграничным.

– Что-то наподобие паруса? – Атлас сделал объемный жест. – И где он крепится?

– Как и «борона», он эфирной природы и, хотя закреплен лично за вами, не крепится нигде, – Забава выставил палец. – Но на нем крепятся струны!

«Стр-р-у-у-у!» – разделяя с человеком тайное знание, прокричала в чаще лесная птица.

Профессор задрал голову, прислушался.

– Вещь нездешнего толка, – продолжил он, – чья музыка дарит нам самые возвышенные чувства, да вообще чувства. Звездная бездна, где теряются их концы, и делает полет фантазии безудержным!

– Помню ваш тост, – Искандер тоже посмотрел вверх, словно хотел проследить за собственными. – Но такое ощущение, что на моих струнах играют все, кроме меня самого: жена, дети, партнеры. Выходит, это они выводят мою мелодию?

– В том и смысл, что вы даете играть другим. Главное, сохранять мажорный лад, как бы зверски на них не бренчали. Жертвуя собой, делайте это с улыбкой, радуясь. Кстати, на некоторых ваших струнах не сыграть никому.

– Неужели?

– Да, они звучат собственным аккордом, – лицо Архимеда Ивановича сделалось торжественным. – Их гармония – космологическая константа, одинаковая для всех с разумом и чувствами. Универсальный камертон, указывающий, что в нас что-то подвирает.

– Ну, тут для меня откровений нет, – вздохнул олигарх. – А что по поводу константы?

– Помните, что мир поет?

– Очень хорошо.

– Так вот, та музыка, – Забава произнес слово бережно, гладя каждый звук, – она – геном мироздания. Мы ломаем головы, отчего, поступив против совести, мучаемся, не спим. А это предвечная гармония созидания замечает, что мы что-то рушим, а не должны. А она – врожденное свойство мира, заложенное на субквантовом уровне. Сколько ни делите частицы, мельчайшая будет подчиняться принципу вселенской гармонии, – он блаженно зажмурился. – По ее мелодичному настоянию материя и складывается в миры новой, небывалой красоты!

Искандер утвердил бутылочку в траве:

– По-вашему, миром управляет гармония?

– Несомненно.

– А по мне – хаос.

– Хаос – лишь величие планов природы, которое нам, краткосрочным и узколобым, не объять. В итоге – всегда гармония. Кстати, я бы заменил слово «планы» на «партитуры» или просто «ноты».

– Пу-пу-пу, – Атлас подвигал бровями, но ничего не возразил.

– Слышали о Цветке Жизни? Геометрическая фигура из множества пересеченных окружностей. Как поперечный срез струн, чей гармоничный узор бесконечно растянут во Вселенной, – профессор простер руку к небу. – Это его законодательный аккорд и дает этический заряд замыслу и эстетическую свободу форме!

– Музыкально излагаете, – Искандер потер ладони о колени. – Такие идеалисты, как вы, и двигают цивилизацию. Я бы, может, поспорил, но вы и открытие сделали с помощью музыки. Клавиши, глюкофон, пасторальный веночек из струн – вы прямо целый ансамбль собрали из разных опер… гм, что-то не так? – он с удивлением уставился на Забаву, запрокинувшего голову в беззвучном хохоте.

– Яблоко от яблони! Всегда знал, что сыну просто надо быть рядом с отцом – все примется само собой. – Профессор перевел дух. – Да, Адамас взял от вас немало: по принципу энтелехии должно вырасти что-то большое!

– Гип-гип! – Атлас отсалютовал бутылочкой.

Забава поднял свою. Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.

– Так как работает это ваше «древнее вращение»? – Искандер покрутил крышечку на резьбе. – Как информация записывается?

Профессор наклонился за укатившейся в траву шляпой.

– Поющее поле генерирует материю по плану, а любое эволюционное планирование предусматривает контроль и обмен информацией. Это делают не только нейтрино, вездесущие лазутчики микромира, но и электромагнитные волны, часть спектра которых мы видим и слышим. Ясно излагаю?

– Вполне, – Атлас смотрел не мигая.

– Физические поля Земли согласуются с пси-полем, образуя кольца памяти. Они – интегральная часть магнитосферы, ионосферы и основа ноосферы Вернадского. Луна в этой системе работает пишущей головкой и концентратором. Без нее наша инфа уплыла бы по Млечному Пути, как дыня без сетки по прохладной пикниковой реке, – Забава забрался обратно в электрокар. – Своим обаянием, – продолжил оттуда, как с кафедры, – да, в квантовом мире есть и очарованность, и прелесть, и странность – так вот, своим обаянием она фиксирует информацию на кольцах: каждый оборот Земли – новое кольцо-цикл с хроникой прошедших суток. Чтобы поднять «архив», надо лишь знать номер витка.

– Вот поверите, – Искандер провел щепоткой пальцев по лбу, – не видел бы вашу систему в действии, решил бы, что вы съехали с катушек!

Профессор расхохотался, спугнув с дерева дятла.

– А хотите увидеть пульт палеотропа? – взглянул пристально, без тени улыбки.

Собеседник вскочил с места:

– Сделайте одолжение!

Забава достал из-за пазухи металлический школьный пенал с разноцветными стершимися ромбами узора, открыл крышку:

– Нет-нет, только из моих рук.

Атлас согнулся в вопросительный знак.

– Ну, точно разыгрываете! – он вытаращился в недоумении.

– Ничего подобного, – профессор был серьезен. – Это пульт управления всей системой.

– Да тут какие-то детские секретики! – лицо олигарха вытянулось, сделавшись похожим на модильяниевский типаж.

– От детства только дух, – кивнул Забава, – но это и есть главное, – он тронул обгоревшую детальку от клавишного механизма рояля. – Вот это открывает квантовый вентиль, а это, – указал на каштановую прядку волос, стянутую красной шерстяной ниткой, – выстраивает цепь сигналов пси-поля, выводящих нас на кольца памяти, а это…

Искандер перебирал взглядом содержимое пенала: круглую стеклянную бусину, огрызок карандаша «Сакко и Ванцетти», почтовую марку царской России со штемпелем Коминтерна, куриного бога – морскую гальку с отверстием, истертый латунный ключ от английского замка, брошку-божью коровку с хрустальными глазами (одного нет), еще какие-то безделушки, происхождение которых было известно одному владельцу…

– Гм… а ключик все же есть! – Атлас разогнулся, отступая назад.

Профессор еще раз заглянул в пенал, проверяя, не приклеилось ли что к цепкому взгляду инвестора.

– Ну и как вам? – он убрал пенал за пазуху.

– Мистика какая-то!

– Вот! – Забава заулыбался. – Именно это и сказал Томас Юнг после известного опыта с пучком света и двумя щелями. Кстати, по убеждению англичан, именно Юнг, а не француз Шампольон, расшифровал древнеегипетскую письменность…

Он хотел еще что-то добавить, но тут раздался отрывистый писк клаксона, и в конце тропы появился электрокар-близнец.

Глава одиннадцатая
Гигантский сфинкс и Орхидея-призрак

– Экскурсию продолжит мадемуазель д’Оо, – Искандер пожал профессору руку и занял место рядом с Михаилом.

Машина тронулась, беззвучно покатила по тропинке к холму.

– У нас там тоже «экскурсия», – Полина помахала им вслед. – Из Интерпола.

– Сицилия? – Забава узнал ее еще издали, по копне платиновых волос.

– Сицилия, – девушка смотрела внимательно, словно в продолжение взгляда вчерашнего. – Не волнуйтесь, вашу героическую роль упоминать не будут, – акцента в ее речи не было.

– Разумеется.

– А все утренние газеты пишут о вашем открытии!

Профессор изменился в лице.

– Шутка, – Полина нагнулась за травинкой.

Он невольно покосился на ее стройные колени – на ней впервые было платье, а не джинсы.

– И о чем секретничали? – она прикусила стебелек.

– О науке, – Забава вспомнил про предстоящий опыт и почувствовал мурашки.

Полина помахала травинкой:

– Ну да, о чем еще можно говорить после вчерашнего!

Их глаза встретились, и профессор заволновался еще больше.

– Да, ваша «машина времени» произвела на всех неизгладимое впечатление, Архимед, – она изучала его лицо из-под мохнатых ресниц. – Impression ineffaçable!

Он вздохнул, опуская голову.

– Почему так тяжко? – девушка обеими руками отбросила волосы за плечи.

– Тяжелый вздох дает мозгу больше кислорода – компенсирует эмоциональный провал. – Забава устало улыбнулся. – Палеотроп – не машина времени, и, боюсь, придется повторить это еще тысячу раз.

Полина засмеялась, и ему сразу стало легче – он уже забыл, когда беседовал с красавицей тет-а-тет и о себе самом.

– А если не машина, то что? – ее лицо приняло серьезное выражение.

Он тоже наклонился сорвать травинку, но передумал, провел пальцами по штанине:

– Машина времени перемещает наблюдателя в другую квантовую реальность, я же просто воспроизвожу ее фрагмент в нашей.

– Просто? – она покачала головой. – Нет, Архимед, не просто! Больше никто в мире так не может.

Сейчас в ее взгляде читалось и признание, и похвала, и, как ему показалось, что-то похожее на опеку, словно она отвечала за него перед всем светом. Та самая струнка-черта матриархата, что, передаваясь девочкам из поколение в поколение, делает взрослых мужчин детьми перед любой из них.

Забава снова вздохнул, на этот раз легко – его детскость была непреходящей. Кажется, Полина это поняла.

– Не представляю, через что вы прошли, чтобы добиться цели, – черные глаза смотрели с теплым блеском, и контур отозвался глубоким резонансом, разрастаясь в звучании.

«Знал бы, захватил чемоданы!» – мелькнула мысль.

– А я долго не могла уснуть. Нет, не из-за… – Полина сделала жест, словно отмахнула овода, – хотя тот солдат до сих пор перед глазами. Все думала о ваших словах про музыку. Знаете, я иногда представляю, что ноты живут сами по себе и, слетая со смычка, ведут себя как люди: общаются, радуются, учат прекрасному. А у вас – человек своей жизнью выводит мелодию, словно он и смычок, и скрипка. Получается, если вы прекрасны внутри, то это сильнее оркестра, – в ее глазах пробежали искорки. – Значит, вы правы: мир – музыка, даже если о сольфеджио и не слыхали!

Она отступила к платану, провела узкой ладонью по растрескавшейся узловатой коре.

– Вот и это дерево, извивы ветвей… каждая – своя мелодия. Одна – уверенная, жизнелюбивая, прямодушная, а вон той не хватило сил – вышла худая и кривенькая. А его обугленное сердце! – девушка заглянула внутрь расщепленного выгоревшего ствола. – Кого любил этот платан, кто его предал?

– Это молния, – простодушно заметил Забава.

Она взглянула снисходительно:

– Ах, молния – еще лучше! – сжала кулачок. – Шипенье маракасов, тройное форте – литавры, гр-р-ом! А гроза целиком? И тучи, и ветер, и всполохи зарниц по всему небу! С'est là que la vraie polyphonie! Вот истинная полифония! – повторила по-русски.

Полина говорила, все больше увлекаясь, рисуя музыку жестами, ее глаза сверкали, живо иллюстрируя картину бури, и профессору показалось, что сейчас она приоткрывает ему свой «палеотроп», только нарождающийся в юном сердце.

– Простите, мой друг, а сколько вам лет? – спросил он. – Будучи много старше, думаю, я вправе…

– Двадцать три, – прервала Полина его политес. – А по вам не скажешь, что вы старше. Там, на вашем «поющем поле», время поет, а не идет, – она сделала пространный жест, скрываясь в расщелине ствола.

Архимед Иванович подумал было залезть следом, но решил, что интимная теснота дупла только помешает их доверительной беседе.

Полина некоторое время молчала, исследуя платан изнутри, и он забеспокоился, не попала ли красавица в сказку Андерсена «Огниво». Но тут она появилась, и профессору пришла на ум новая аллегория.

– Вы похожи на дриаду, покидающую свое родное дерево, – он отступил, любуясь ее точеной фигуркой.

В оливковом платье-тунике, с волосами, ниспадающими на открытые плечи, она и впрямь была похожа на лесную нимфу.

– Разве дриады жили в платанах? – девушка отряхнула пальцы, измазанные сажей. – По-моему, в дубах.

Забава приподнял шляпу:

– О, любое дерево сочло бы за счастье иметь такую постоялицу!

Она сощурилась:

– Вы со мной заигрываете, Архимед?

Профессор смутился, и это развлекло ее еще больше.

– Лучше полейте водички, – она выставила испачканные руки.

Он послушно полил из бутылочки.

– Этот платан – долгожитель, – Полина потерла ладони одна о другую. – Можно лишь гадать, что старичок видел. Но ваш палеотроп видел больше, да? – она быстро сжала и разжала кулачки, стреляя брызгами.

«Или сгонять за чемоданами?» – снова пробежала мысль.

– Кто знает, – он завинтил крышечку. – Если в периметре стояла скала и вы попали как раз в то время, то увидите лишь куб сплошной породы. Ну, может, какие окаменелости.

Полина медленно пошла вокруг ствола, ведя по коре пальчиком, и некоторое время ее не было видно.

– А я смогла бы управлять палеотропом? – она возникла, глядя задорно и пристально одновременно.

Внутри у него заколебалось, словно кто-то громогласно прокричал: «Да конечно, сможешь!», и он поймал себя на мысли, что почти в это верит. Но ни теоретически, ни практически такое было невозможно, и Архимед Иванович ответил не сразу.

– Устройству внутреннего мира в школе не учат, – начал он, памятуя о важности опыта с ней, – каждый идет эмпирическим путем, ведомый идеей, которая тоже часть этой структуры, – описал пальцем круг над головой. – Палеотроп – не рояль, где вы нажимаете на клавиши, а фабричные молоточки бьют по струнам. Он – тонкое продолжение тебя самого, и его «клавиши», «молоточки» и «струны» надо выносить в себе, а когда они вылупятся, еще нащупать и научиться с ними управляться. А это – как приручить волшебного единорога, который в руки просто так не дается.

– Bien sûr, что-то такое я и ждала услышать, – кивнула она. – А вы могли бы меня научить?

Вопрос, заданный между прочим и таким непосредственным тоном, поставил ученого в тупик. Контур отозвался полифонией голосов, но фуга была в мажоре.

– Я подумаю, – Забава никогда не противился мажорному ладу.

Полина радостно хлопнула в ладоши и, как ребенок, подпрыгнула на месте:

– Может, приступим прямо сейчас?

Тяга к знаниям определенно была отличительной чертой близкого круга Атласа.

– Сперва выясним, есть ли в вас место для «рояля», – пошутил профессор.

– Мне ближе скрипка, – Полина провела невидимым смычком вдоль подбородка. – И как будете выяснять, расставите вокруг меня штативы?

– О нет, – он взял бороду в кулак, – тут я сам…

Да можно было ничего и не выяснять – судя по «грозовому этюду», в скрипачке легко бы поместился целый струнный ансамбль с перкуссионной секцией в придачу. Но они были одни в чудном каринтийском лесу, и тишина его нерассказанных тайн позволяла расслышать самое загадочное сердце.

– Дайте вашу руку! – Забава протянул ей свою ладонь.

Она с готовностью исполнила его просьбу. Профессор закрыл глаза и прислушался.

Полина определенно любила музыку – негромкая, но жизнерадостная, она звучала всюду в ее сердце. Тихими голосами девичьих секретов встретил его волшебный сад, где душенька коротала светлые минуты грез. Что шептали эти голоса, он слушать не посмел и свернул к цветочному лугу, на просторах которого легко бы разбежалось и взлетело самое большое чувство. Поднаторевший в походах по эфирным полям, Архимед Иванович и сам мог разбежаться и взлететь, но тогда бы сердце девушки спутало его с большим чувством, а для основоположника ЧЭ такое вопиющее самозванство было недопустимым.

Он пошел размеренным шагом.

Атмосфера внутреннего мира мадемуазель д’Оо была чиста и прозрачна, о чем заботился девственный лес, буйно кудрявившийся за лугом. И небо тут было ясным: эфирные ветра не несли туч, тянущих за собой тень причиненных другим обид. А над всем этим великолепием сияла огромная лира, отчасти объясняя, что добавило струн его контуру. Ни одной многоэтажки или коптящей заводской трубы знаток пси-поля не обнаружил – Полина лелеяла в душе первозданную природу, что объясняло любовь к музыке и заботу о детях.

Но главное открытие ожидало профессора впереди, когда, взобравшись на самое высокое дерево, он увидел горную гряду, от одного взгляда на которую у него захватило дух. Скрытые мерцающей пеленой далекие вершины переливались и играли радужными искрами. Белоснежные, непорочно чистые, еще самой хозяйкой не покоренные – то были грядущие свершения Полины, ждавшие своего часа.

Еще некоторое время Забава любовался вершинами, потом отпустил ее руку и открыл глаза. Миниатюрная и хрупкая, девушка имела внушительный внутренний потенциал. Он тут же и горько вздохнул: сколькие носили подобные вершины в себе, ни о чем не подозревая, сколькие знали и обходили стороной, и как редки были те, кто вели восхождение вслепую, покоряя самих себя…

Она восприняла его вздох по-своему:

– Что, «рояль» не поместится?

Ученый прочистил горло:

– О, поместится, и не один!

Полина заулыбалась:

– Концертный, салонный или кабинетный?

– Концертный, – он снова подумал об опыте.

– А если серьезно?

Профессор взглянул ей в глаза:

– Вчера палеотроп принял ваши волны, и они явно добавили ему мощности. Не припомню, чтобы такое было, хоть я годами и вел жизнь полного затворника, но дело не в этом. Мир, наблюдая за нами, выбирает тех, на кого может положиться в своих жизнелюбивых планах, кто поможет ему стать совершеннее и лучше – для нас же самих. – Он взял воздуха, как певец после долгой ноты. – Уверен, ваш потенциал произвел новый алгоритм, и следующий опыт подтвердит или опровергнет это. Но если окажется, что можно увеличить коэффициент секреции пси-поля, то вся наука, все люди будут вам признательны, а там, там… – Забава зажмурился, словно смотрел на солнце, – мы воспроизведем такое, что никому и не снилось! Увидим, как утонула Атлантида, как пала Троя! – слова младшего Атласа сами пришли ему на язык.

Полина ни секунды не раздумывала.

– Я согласна! – воскликнула, радостно блестя глазами.

Он с облегчением выдохнул.

О, едва бы кто-то смог отказать, увидев палеотроп в действии. Но он считал свои заслуги ничтожными, и это была одна из причин, почему мир доверял ему свои тайны.

– Так все же что вы увидели?

– У вас все в порядке, – профессор отвел взгляд. – Боюсь, больше не скажу.

Красавица подступила ближе:

– Я, что же, зря открыла вам свое сердце? – к иронии в ее голосе присоединились капризные нотки.

– Понимаете, – он задумчиво потрогал бровь, – человек должен узнать себя сам, пройти путь до этого знания. Это как паломничество к себе, которое нас и создает. Если я скажу, вы можете успокоиться, перестать работать над собой. Да, мы не ведаем ни своего пути, ни своих сил, но если упорно карабкаться вверх, мир даст силы – это один из его законов. Нет ничего задуманного зря, с каждым происходит ровно то, что и должно было произойти, – ни больше, ни меньше.

– Значит, не скажете?

– Нет, – Архимед Иванович расправил плечи. – В тропических лесах Флориды растет редкий цветок, Орхидея-призрак. У нее нет листьев, а стебель ползет по стволу, неотличимый от коры. Бутон распускается словно из ниоткуда – одинокая вспышка салюта в ночном небе. Ее нектарник, кармашек, привлекающий опылителей, настолько глубок, что достать до дна почти невозможно – язык бабочки должен быть во много раз длиннее нее самой. Но такая бабочка есть.

– И кто же это?

– Гигантский сфинкс.

– Ах, теперь ясно, откуда это молчание, – Полина покачала головой. – Хотя странно, с таким-то длинным языком!

Забава удовлетворенно кивнул – чувство юмора было еще одной чертой новых друзей.

– Хотя нет, это вы – орхидея, а я бабочка, которая пытается проникнуть в ваш кармашек с секретом, – она сложила указательный пальчик. – Только странно, ведь это секрет обо мне самой.

Профессор всплеснул ладонями:

– О, мой друг, тут мы оба – разведчики, а кармашек с секретом принадлежит гигантскому миру-призраку, – он насупил брови. – И нам надо в него проникнуть – во что бы то ни стало!