Текст книги "Жена нелегала"

14

Когда Данилин увидел Люсю в зеркале заднего вида, то первая мысль, которая пришла ему в голову, была такая: «Эта фигова белая шуба слишком заметна, вон как народ со всех сторон пялится».

А потом опомнился: что со мной происходит вообще? Совсем уже рехнулся, сплошной детектив в голове. А может, на самом деле это не триллер, а мелодрама? Может, начало нового романа? Каково это, заиметь любовницу – следователя?

Представил себе полупьяный разговор со школьным другом Каминским, любовным успехам которого с отрочества привык завидовать. У тебя кто сейчас, – балерина? Лихо, но у меня покруче будет. Капитан милиции! – Не может быть, ну ты даешь! – Да-да, вообрази, следователь по особо важным делам. Убийц изобличает. – И что, хороша собой? – Ой как хороша! Мужики на улице столбенеют. Особенно как наденет свою белую шубку…

Дверь «Сааба» хлопнула, Люся устраивалась на сиденье рядом с Данилиным, сопела, натягивая ремень безопасности поверх шубы. Сказала:

– Добрый вечер!

«Нет, с ума сойти, какой голос, просто кончить можно на месте», – думал Данилин.

– Добрый вечер! – запоздало откликнулся он.

– Поехали! – приказала Люся.

И только тогда Данилин вспомнил, что ни к чему им долго на месте стоять, маячить на глазах у вечерней публики. Мало ли на кого можно в девять часов напороться у станции на Петровке! Ни с какой стороны не желательно, вне зависимости даже от того, к чему приведет их встреча, какое направление примут их отношения.

«Это просто игра, это же я так, дурачусь, – утешал сам себя Данилин, давя на педаль газа. – Не хватало мне и на самом деле еще одного романа прямо сейчас… Хотя… где-то я слышал такую народную мудрость: если трудно с двумя бабами, заведи третью… Да ладно, глупость это, конечно, а не мудрость. Но от небольшого флирта – никого и ничего не убудет».

Но Люся тут же направила его мысли в совсем ином направлении.

– Вы понимаете, что этой нашей встречи не было никогда? – сказала она, и ее контральто вдруг дрогнуло, словно попало мимо ноты.

«Оказывается, она волнуется!» – почему-то обрадовался Данилин.

– Вы понимаете, что, если о ней станет известно, моей карьере конец? Даже посадить могут. Но я решила рискнуть, потому что хочу вам помочь. И потому что мне показалось, что вы порядочный человек.

– Вы не ошиблись! – радостно подхватил Данилин. – Клянусь вам – ни сном, ни духом, ни намеком, ни полунамеком не выдам вас никогда!

Люся посмотрела на Данилина оценивающе и, кажется, удовлетворилась увиденным.

– Я верю: сознательно вы меня не выдадите, но вот проговориться можете, под стрессом. Я слышала через дверь, как вы на Бережного кричали. Не стоило этого делать, кстати, он человек крайне злопамятный. Страшный вообще человек.

– Не сомневайтесь во мне, Люся! Я умею быть благодарным, и кроме того… Кроме того, вы вообще мне очень симпатичны. Ни за что не допущу, чтобы у вас были неприятности!

– Хочется надеяться… Можно я закурю?

Данилин, который сам с огромным трудом бросил курить несколько лет назад, никому и ни за что в своей машине курить не разрешал. Но сегодня пришел черед первого исключения.

– Курите, конечно, – быстро сказал он. – Только окно приоткройте чуть-чуть.

Люся долго прикуривала, чиркала зажигалкой, смотрела на Данилина искоса, видно, решалась, нырять в омут с головой или в последний момент опомниться, остаться на берегу. Наконец заговорила:

– Вы действительно не помните Геннадия Леонова?

Ее голос действовал на него так, что он плохо воспринимал смысл сказанного.

– Что-что, простите? Я отвлекся на дорожную ситуацию…

На обледеневшей улице действительно произошло очередное дорожно-транспортное происшествие, и «Сааб» Данилина чуть не врезался в резко затормозившую «Волгу».

– Я говорю о Геннадии Леонове…

– А кто это?

– Вы действительно его не помните?

– Клянусь! Не помню – вернее, не знаю. У меня хорошая память на имена, если бы я с таким сталкивался, то обязательно бы запомнил! Я всех внештатников по именам знаю, а многих и по отчествам!

– Это не внештатник… он вообще к журналистике никакого отношения не имеет. Геннадий Леонов подозревается в убийстве. И даже не в одном. Находится во всероссийском розыске.

– Бред какой-то! – Данилин чуть-чуть рассердился. – Я-то тут при чем? Смею вас уверить, что у меня нет никаких контактов в уголовном мире.

Люся вздохнула. Помолчала. Сказала:

– Алексей Павлович, увы, тут вы ошибаетесь. Вы в прошлом году ремонт дачи делали?

– Ну да, да! Жена в основном занималась, мне не до того было. Но при чем здесь моя дача?

– Бригада рабочих у вас там трудилась целый месяц. И жили они почти все это время прямо там, на даче. Не так ли?

– Кажется… я не уверен… я половину этого времени за границей находился… Но я все равно не понимаю…

– Но вы же с ними познакомились, не так ли? И даже как-то раз шашлыки с ними вместе жарили, разве нет?

– Да, это правда. Но я все равно никак не…

– А как бригадира рабочих звали, помните?

– Бригадира? Это такой усатый, загорелый? Нахальный такой… Деньги прямо из глотки вырывал…

– Насчет нахальности сведениями не располагаю, а что усатый и смуглый, могу подтвердить.

Наступила пауза. Данилин делал вид, что полностью захвачен дорожной обстановкой, но в то же время мучительно шевелил мозгами.

– Так припоминаете, как его звали?

– Бригадира-то?

– Бригадира, бригадира…

Данилин помолчал еще совсем чуть-чуть, выдержал маленькую паузу (Татьяна бы одобрила). А потом признался:

– Кажется… Геннадием.

– Ну вот видите… А фамилия?

– Фамилию… фамилию я не то что не помню, а и не знал никогда! Жена с ними дела вела, бумаги подписывала. Мне их представила по именам. Гена, Вася, Саша, Миша. Но фамилии – нет, понятия не имею!

– Бригадира звали Геннадий Леонов, – жалобно, будто извиняясь, сказала Люся.

– Но я знать этого не ведал! – заволновался Данилин. – Христом Богом клянусь! Вот первый раз от вас услышал. И вообще вспомнить рабочих, живших на даче полтора года назад, да мне и в голову такое не пришло бы!

– Осторожнее, следите за дорогой… А то если мы с вами сейчас вместе в аварию попадем, то можем костей не собрать, во всех смыслах.

Кажется, Люсе нравилось чуть-чуть пугать Данилина, ей было лестно, что так быстро удалось сбить с него спесь, заставить уверенного в себе человека напрягаться и нервничать.

«Она, кажется, садистка немного», – пронеслось в голове у Данилина. А вслух он спросил:

– Вы-то мне верите хотя бы?

– Я-то верю… а вот другие люди могут не поверить.

– Вы Бережного имеете в виду?

– Бережный-то просто циник и гад, если называть вещи своими именами… Дело не в нем… Он-то что ему скажут, то и сделает… Во что надо верить, в то и поверит… Но вот ведь какое дело… Ведь Леонов вроде как в семью вашу был вхож.

– Что? Что за чушь, извините, Люся, но это уже вообще ни в какие ворота. Не вхож он ни в какую нашу семью, уж тут вы ошибаетесь!

– Нет, не ошибаюсь, Алексей Павлович. Я видела фотографию в деле, – Леонов выходит из подъезда вашего дома.

– Ну и что? Даже если это так? Просто идиотское совпадение. Ходил квартиру какую-нибудь ремонтировал.

– И еще там есть фотография – он сидит в вашей машине.

– В моей машине? Вот в этой?

– Нет, в той, что вы пользовались два года назад.

Два года назад это тоже был «Сааб», только предыдущей модели. И цвет был другой – кофе с молоком.

А теперь вот он перешел на черный. Но это всегда были «Саабы» – Данилин ни на чем другом не ездил. «Подумать только, какая верность», – фыркала Татьяна. Издевалась. Намекала на другие обстоятельства их жизни.

Не хочет понять, что Данилин и вообще-то человек верный. В высоком смысле слова. Ну а обстоятельства… они и есть обстоятельства! И не более того.

– Ну и что он делал, Леонов этот, в моей якобы машине?

– То же, что сейчас делаю я. Ваша жена возила его по городу. И они разговаривали, надо думать.

– Да что за ерунда! Моя жена никогда моей маши…

И тут Данилин осекся. Вдруг вспомнил, что в прошлом году был такой редкий случай. С Таниным «Фольксвагеном» что-то такое произошло, требовался долгий ремонт, какую-то там редкую запчасть заказывали в Германии, а он, Данилин, как раз на целых десять дней уезжал в командировку, и – единственный раз – отдал жене свой «Сааб» попользоваться.

– Теоретически все может быть, но… какое это имеет значение? Наверно, жена рассчитывалась с этим самым бригадиром или обсуждала подробности ремонта.

– Да нет, это было уже осенью, в октябре, с ремонтом на даче уже было давно покончено.

– Вы что хотите сказать… что у Татьяны… с этим Леоновым…

– Личная жизнь вашей семьи меня не касается, – сказала Люся. – Но я хочу рассказать вам другое. Но только еще раз прошу – не выдайте меня. Я ведь совершаю служебное преступление.

– Я свое слово держу.

Люся затянулась последний раз сигаретой, выбросила ее в окно. Откинулась назад на сиденье, закрыла глаза. Сказала:

– Слушайте внимательно. Раньше это дело – Геннадия Леонова – вела я. Потом его у меня отобрали. Почему – долгая история и неинтересная. И пришла я к заключению – по-моему, логичному, – что ни вы, ни ваша жена не имеете никакого отношения к преступлениям Леонова. Ведь он действительно одно время подрабатывал на ремонте дач, у него же руки золотые. Вообще очень талантливый тип. Разносторонний. И даже если у него был какой-то там короткий роман с вашей женой – заметьте, я этого не утверждаю, меня вообще не слишком этот вопрос волновал, – то и это не столь уж важно.

– Ну для вас, может быть, и не важно, но для меня… Я вообще не могу поверить, что Татьяна… она же…

– Подождите, подождите, Алексей Павлович, дайте мне сосредоточиться на главном. Пока вела это дело, я решила вас не трогать, смятения в вашу семью не вносить. Зачем, думала я, людей серьезных беспокоить. Ничего они нам нового о Леонове не скажут, мы и так о нем очень много знаем.

– Да кто он такой, этот ваш Леонов? Просто дьявол какой-то…

– Дьявол не дьявол, а бывший наш коллега, инспектор угрозыска, разжалованный и уволенный за неблаговидные поступки. Если называть вещи своими именами – за связи с преступниками. С бандитами якшался.

– Ну не такой уж редкий случай по нашим временам…

– Верно. Но Леонов – случай не банальный. Он на ремонте денег накопил и создал частное детективное агентство. Которое потом плавно превратилось в небольшую, но сильную преступную группировку, состоявшую сплошь из бывших офицеров КГБ и милиции. Вскоре они стали специализироваться на заказных убийствах. Делали все это очень профессионально, доказать ничего нельзя было. Но недавно они полезли в такие глубины, в которых Леонов уже не может ориентироваться. Одно дело – всяких преступных авторитетов мочить или даже банкиров по заказу конкурентов ликвидировать. И совсем другое – депутатов и политических деятелей убивать. Тут у него начались осложнения. Теперь кончится тем, что Леонова уберут, это только вопрос времени. Бережный и не рассчитывает его поймать – этого только ему не хватало.

– А зачем же он его ищет?

– А выводит своих хозяев на него. Помогает его найти.

– И он что, всерьез думает, что я могу ему в этом помочь?

– Нет, в том-то и дело, что нет. Случилось то самое совпадение. Идиотское, как вы говорите. Несколько дней назад ему позвонили и велели поискать на вас компромат. Прижать вас как следует. Вот он и вспомнил, что можно вас по делу Леонова попытаться привлечь.

– Как – привлечь? Что я такого совершил?

– Ну, теоретически можно себе представить, что некоторые преступные действия Леонова были совершены в момент, когда он жил у вас на даче. Теоретически – это укрывательство преступника. Даже сообщничество можно пришить при большом желании. Хотя, конечно, понятно, что ерунда, но если притвориться валенком, можно такое дело возбудить. Формально он будет в своем праве.

– А кто, кто эти люди, которые вашим Бережным командуют?

– Он направо и налево говорит, что он суперагент ФСБ и что работает прямо на генералов каких-то. Но, может, и врет. Покровители, правда, у него действительно высокие, это факт. В подробности я не вникаю, не хочу голову свернуть.

– Ну и что, Люся, вы советуете мне делать?

– Уехать не можете?

– Надолго не получится…

– Ну, тогда перестаньте делать то, что хозяев Бережного раздражает. Отстаньте от них. Небось ведь коррупцию какую-нибудь расследуете… Забейте с ними стрелку и спросите: что надо сделать, чтобы вы своего пса отозвали.

«А уж не подсадная ли это утка?» – пришло вдруг в голову Данилину. Он искоса посмотрел на Люсю: было почему-то очень обидно думать о ней так: все-таки чрезвычайно симпатичная женщина. Волосы просто невероятно густые и совершенно золотые. Кожа на лице молочно-белая, и синие, точно фарфоровые, глаза слегка навыкате. Просто с картины какой-то сошла! Ну да, фигура немного тяжеловата, надо ей, конечно, за весом внимательно следить. Но зато голос какой – это вообще наповал!

Как-то не хотелось Данилину представлять Люсю в такой мерзкой и мелкой роли. Если уж злодейка – так уж по большому счету, что-нибудь масштабное, космически-демоническое, вот это ей, может быть, и пошло бы. А так, на побегушках, шестеркой у каких-то плюгавых коррупционеров местного значения – нет, и еще раз нет! А может, и не шестерка, может, действительно рассчитывала с помощью Данилина Бережному отомстить. А заодно и помочь «порядочному человеку». Словно в подтверждение этих мыслей, Люся сказала грустно:

– Но я-то надеялась, что у вас огромные связи наверху, что вы пойдете к помощнику Ельцина, например, и он Бережного вместе с его хозяевами шуганет как следует…

– Я как раз всех помощников Ельцина знаю, – сказал Данилин. – Но понимаете, там, на тех заоблачных высотах, состав атмосферы другой… Они мне улыбаются, руки жмут, но кто там от кого в конечном счете зависит, одному Богу известно или, вернее, дьяволу. Такими они там нитями опутаны, что смертному не разобрать… Взаимозачеты всякие бесконечные, два пишем, сто в уме… А потом даже если он тебе вдруг поможет, то ты уж у него твердо в должниках ходить будешь, и долг этот тебе быстренько к оплате предъявят… И все – кончится независимая пресса России!

– Да бросьте, Алексей Павлович! Давно она уже кончилась!

– Нет, не кончилась, мы еще поборемся!

Люся опять замолчала. Потом сказала:

– Еще пару кварталов проедем, и стоп. А там я пешком пойду. А то у меня муж ревнивый.

Данилин не был уверен в правдивости этой версии. Сказал:

– Это так теперь называется: ревнивый муж… А что это вы вообще не побоялись ко мне в машину садиться? Ведь если на меня компромат собирают, то, значит, и Николай Николаевич где-то поблизости может обретаться…

– Это кто еще такой?

– Так большевики-подпольщики наружное наблюдение называли…

– А, это… Это – с понедельника.

– Как… с понедельника? – опешил Данилин.

– А вот так. Я слышала, как Бережный этот вопрос обсуждал по телефону. Ему сказали: с понедельника. Сейчас, говорят, ни одной свободной бригады нет. Он ругался еще. Говорил: нет денег, не стройте коммунизм.

– Ха, логично, вообще-то.

– Но еще раз прошу: не выдайте вы меня! А то он меня уничтожит. Вместо Леонова.

– Но, в общем, приятно так слышать… про… понедельник.

– А я думала: вам не привыкать…

– Видите, как вы ошиблись! Исхитрился я до сорока годов таким вот наивняком дожить… О наружках и подслушках только из книг и фильмов знаю…

– Привыкайте. Теперь вам без этого никак. Вот здесь притормозите, пожалуйста.

Когда машина остановилась, Люся сказала:

– Не пытайтесь меня разыскивать. Я сама с вами буду на связь выходить. И ничего драматического не предпринимайте, со мной не посоветовавшись. Эта игра, знаете ли, нешуточная.

И, уже отстегивая ремень, вдруг поцеловала Данилина в щеку. Но не клюнула, а именно поцеловала. Очень чувственно. Оставила на щеке горящий отпечаток.

Как странно. Два таких похожих поцелуя от двух таких разных женщин – и все в один и тот же день. Чудеса да и только.

Теперь надо было продумать, о чем и как говорить с Татьяной.

«И копии, копии с письма надо не забыть сделать!» – заклинал себя Данилин, оглядываясь на лежавший на заднем сиденье портфель.

15

А может, это все классическая игра в доброго и злого полицейского? – размышлял Данилин. – В такой экстремальной форме – с конспиративными поездками по городу и жаркими поцелуями? А что, очень правдоподобно! Разыграли комедию со своим Бережным, а я вроде как и клюнул… Но я не клюнул! Я их насквозь вижу. Ишь ты, нашли дурачка… На самом деле партия в два хода всего, с шахом и матом, вернее, шантажом в эндшпиле… А что, разве шах – это не шантаж своего рода? Принуждение ходить не так, как тебе хочется, а так, как надо противнику. Ух, шахматисты на меня разозлятся, если им эту метафору подкинуть… Да, так, значит, шантаж… Дают мне понять, или я всю эту английскую историю забываю, или из меня начинают лепить сообщника этого самого Геннадия Леонова, будь он неладен. Нелепейшее дело, каждому ясно, но наше правосудие и более нелепые дела не моргнув глазом сглатывало… Если велят. Или если заплатят хорошо. Да, собственно, до суда-то доводить совсем не обязательно. Достаточно выдвижения обвинения, скандала, шума, слухов… Нет дыма без огня, начнут говорить приятели, грустно качая головой. Одна из самых идиотских и вредных народных мудростей, кстати. Еще сколько бывает самого черного, густого и едкого дыма без всякого огня, если дуют старательно и злобно.

Как только станет известно, что подозревают в соучастии в убийстве, так тут же еще и какой-нибудь абсурдный корыстный интерес выдумают. У нас без этого не бывает, воображение населения начинает работать в этом направлении немедленно. Приятели и партнеры начнут при встрече глаза прятать. Щелин встреч избегать. Смотреть отчужденно: на ту ли лошадку я поставил? Подчиненные дерзить станут. И не заметишь, как из кресла главного редактора вылетишь и пойдешь репортеришкой на хлеб и воду зарабатывать… А если еще предполагаемый роман Татьяны с Леоновым приплетут, у-у, мало не покажется…

Данилин впервые ощутил нечто вроде незнакомого ему прежде отчаяния. Он чувствовал, что ему противостоит какая-то могучая и непонятная сила и что на шее у него сжимается накинутая кем-то невидимым удавка.

Поговорить с Татьяной не удалось – она, видно, обиделась на него за позднее возвращение домой и заперлась в спальне. А было-то всего около одиннадцати – детское время! Но как он ни стучал, ни скребся в дверь, ни скулил жалобно, дескать, поговорить надо, не было никакого ответа. Ни звука, ни шевеления из спальни не доносилось. Лежала, наверно, с открытыми глазами, смотрела в потолок, наказывала. Но неужели она так уж уверена в своей моральной правоте? Между прочим, насчет этого Леонова-то, неплохо бы разобраться. Он ведь, кажется, относится именно к тому типу мужчин, который Татьяне в принципе нравится – чернявые, физически очень сильные, с высокой энергетикой. С качествами, которых ей, наверно, не хватает в нем, в Данилине. И второе, более весомое соображение – наверняка она помышляла о мести, о том, что неплохо было бы с Данилиным поквитаться. Ведь женщинам в этой ситуации такое непременно в голову приходит. Другое дело, что не все эту идею осуществляют на практике, большинство оставляет ее в мечтах. С другой стороны, Татьяна уж очень брезглива, вот почему Данилин всерьез в эту опасность не верил. Но чем черт не шутит…

Так или иначе, если он лишился единственного надежного союзника, то вовсе дело тухло.

Сна, конечно, никакого не получилось. Всю ночь Данилин ворочался, скрипел зубами, злился: неужели одолели, гады, неужели сдаваться придется – Данилин к такому не привык. Но если прислушаться к здравому смыслу, то не стоит игра свеч, никак не стоит. Подумаешь, хорошую историю упустим. Разве можно рисковать газетой, ее судьбой? Речь ведь не только о его, Данилина, личных амбициях. Ясно же: если он сейчас уйдет, да еще со скандалом, тонкий баланс и внутри «Вестей», и во внешних отношениях обязательно нарушится. Другого очевидного, всех более или менее устраивающего лидера нет. Наверно, найдется потом, но не сразу, а после долгой и кровавой междоусобицы, после потрясений и ударов. А в это время копошащиеся вокруг хищники непременно постараются газету проглотить. Нет, безответственно, преступно, наконец, просто глупо было бы со стороны Данилина так подставляться – и «Вести» подставлять. Из-за какого-то самолюбия. Из-за гордыни. Сгибаться ему, видите ли, противно…

К утру Данилин фактически пришел уже к окончательному решению – бросить историю с письмом к лешему, немедленно забыть ее как горячечный бред. Но для успокоения совести хотелось, чтобы кто-то разумный, вменяемый и сочувствующий выслушал бы внимательно, с толком и расстановкой. Не совет получить – чего там советовать, и так все ясно. Никто в здравом уме не одобрит идеи бодаться с дубом, да еще по такому смутному поводу. Но надо было хотя бы выговориться вслух напоследок.

Лучше всего для этой роли подходила, конечно, Татьяна, но та вошла в штопор. Разговаривать с Данилиным по-прежнему отказывалась. Проскользнула в ванную, не глядя в его сторону, потом назад, в спальню, и снова заперлась. И опять он скребся, увещевал, приносил извинения. Бесполезно. Вот ведь упрямая женщина!

Оставался только Щелин. Ну, не к Игорю же идти с этим, в самом-то деле, и тем более не к Ольге.

Есть, конечно, опасность, что Щелин сочтет проблему яйца выеденного не стоящей, даже, чего доброго, разозлиться может – какой чепухой главный Редактор занимается, да еще в такое сложное время!

Ну, ничего, в субботу можно аккуратно, органично и желательно с юмором вплести историю с письмом в ткань общего разговора о реформе газеты. Всего-то осталось потерпеть один день. А до субботы вряд ли Бережный и компания успеют новый ход сделать, размышлял Данилин.

После шаха все же дают атакованному поразмышлять над своими дальнейшими действиями – разве нет? Иначе какой во всем этом смысл? Правда, есть еще и другой вариант – объявить сразу же шах и мат!

А мат по-арабски значит – смерть.

По пятницам Данилин старался сам проводить большие редакционные летучки, где выступал один какой-нибудь докладчик, как правило, не из начальства, а кто-нибудь из опытных спецкоров или обозревателей. После доклада начинались свободные прения, где каждый желающий мог высказаться, не чинясь, поспорить при желании с докладчиком, что-то добавить, кого-то покритиковать, кого-то защитить. На протяжении многих лет это были исключительно полезные коллективные упражнения. И довольно демократичные. На летучках было принято и острить, и смеяться. А это в газете делать умели. Существовала и некая свобода слова, хоть и с неизбежными ограничениями – идеология (а значит, страх перед доносом), опасения разозлить начальство и, наконец, традиции вежливости – в «Вестях» хамов презирали.

После падения советской власти и обретения газетой независимости все оковы пали. Не стало идеологических шор, перед начальством кое-кто заискивал, но настоящего страха больше не было. А заодно было покончено и с хорошими манерами, и с взаимным уважением. А зачем они нужны? Державшиеся правил приличия ветераны выглядели динозаврами, угодившими в джунгли совсем другого геологического периода.

При всей своей личной привязанности к старым традициям «Вестей», Данилин понимал: молодая энергия газете необходима, как воздух. Даже если от этого воздуха иногда с души воротит. Дурно воспитанные и не слишком грамотные младотурки всасывают окружающую атмосферу, приносят ее в редакцию, а вместе с ней – и много всякой витавшей там дряни, зловония и чада, но без этого можно легко было утратить связь с реальностью. Которая какая есть, такая и есть. Другой не дано.

Но теперь на большой летучке такого можно было наслушаться – и злобы, и грубости, и просто откровенного жлобства. Но самое опасное – это углубляющийся раскол коллектива на «зубров» (совсем не обязательно пенсионного возраста) и «молодых волков», среди которых встречались и вполне взрослые экземпляры.

Данилин считал своим главным управленческим достижением, что он исхитрился как-то не допустить окончательного разделения, сохранить единство редакционного механизма, который не только не развалился, но и работал с приличным КПД. Но поддержание этого хрупкого равновесия требовало постоянного внимания и тонкой подстройки.

Вот и на этот раз ему пришлось быстро соображать – как реагировать на назревающий на летучке скандал.

«Вот ведь как люди заводятся», – с огорчением думал Данилин, наблюдая за перепалкой между спецкором отдела информации Шадриным и обозревателем Калиновским.

Шадрин заступился за коллегу, юного корреспондента Фадеичева, заметку которого о массовом отравлении в школе изругал сначала основной докладчик, назвав беспомощной. А потом и Калиновский решил выбрать ее же в качестве примера небрежного обращения с русским языком. Он издевался над неуклюжими причастными оборотами, нагромождением слов «который» и «что». Шадрин же перешел на «трамвайный принцип». То, что написал Фадеичев, говорил он, вызвало огромный резонанс, а здоровенный кусок, опубликованный на этой неделе самим уважаемым обозревателем, никто не читал и читать не будет, при всем изяществе языка. Не то что глупо или бессмысленно, но просто сегодня на вот такое, на психологию, на размышления об эволюции совкового менталитета времени уже ни у кого нет. Не до этого населению.

Данилин видел, как побелел Калиновский, как сжались его кулаки, как весело и яростно сверкали глаза Шадрина, слушал, как распадается на островки зашумевшая аудитория, и думал: «Как же их удержать? Что будет, если мы станем превращаться в городскую вечерку?»

Он не сомневался, что в новой газете будет место и Калиновскому, и Шадрину, и даже небрежному Фадеичеву, если он чуть-чуть поднатореет в писании репортажей. Но смогут ли они работать вместе?

Голос у Данилина был сильный, громкий и, как уверяли женщины, завораживающе бархатный. Он умел заставить слушать себя, подчинял себе аудиторию. Но надо было выбрать правильный момент для вмешательства.

Данилин заговорил примирительно. Сказал: конечно, качество языка по-прежнему важно, мы не можем им жертвовать. С другой стороны, когда важный материал сдается «с колес», некогда его отшлифовать. Наверно, надо ввести наконец институт субредакторов, литобработчиков, которые умели бы очень быстро и качественно, буквально на лету, редактировать репортерский текст. С другой стороны, нельзя отворачиваться от больших проблем общества, в том числе и психологических. И жанр очерка имеет право на существование. Но надо искать более современные, более привлекательные формы. И помнить о темпах жизни, а значит, писать кратко.

Потом Данилин рискнул пофилософствовать, поговорить о том, что газета – это не просто антология каких-то разнородных заметок и статей. В ней должна царить некая внутренняя гармония. Необходимо ощущение неслучайности подбора материалов. И неслучайности выбора места, которое они занимают. Всем своим обликом, заголовками, композицией и очередностью полос газета должна как бы отражать взгляд на страну и мир своего усредненного читателя. Поэтому так важен правильный, попадающий в точку формат. Газета должна быть своей, родной для большого числа читателей – только тогда можно выжить. Ясно, что «Вести» долгое время именно такой газетой и были для огромного числа людей, а потому и процветали. К ней привыкли, образовалась положительная инерция, почти рефлекс. Но это долго не продлится. Общество меняется, причем чудовищно быстро, никто не успевает за темпом перемен. И мы тоже отстаем. Догоним, угадаем, гуда идет социум, – будем в полном порядке. А если нет…

Данилин не сомневался, что после этого или Калиновский или кто-нибудь еще из «зубров» непременно начнет возражать, говорить о том, что газета Должна не тащиться за обществом, которое само не знает, куда идет и чего хочет, а, наоборот, просвещать и вести за собой. А он, Данилин, должен будет ответить, что в этом рассуждении, конечно, есть большая доля истины, но только сначала надо своего читателя определить и добиться от него согласия на то, чтобы его куда-то вели и просвещали. Время насильственного распространения и подписок по парторганизациям прошло…

А потом непременно полезет защищать молодежь Игорь. А ему опять ответят обозреватели. В итоге спор пойдет кругами, и никто никого ни в чем не убедит. Только градус взаимного раздражения поднимется. А потому Данилин резко свернул дискуссию, переведя разговор на бытовые и организационные дела. Не очень честный прием, но что делать.

Вот в вопросе о том, как быть с парковкой машин и сдавать ли нижние этажи корейцам, тут-то коллектив вдруг предстал единым целым. То есть опять спорили, но лишь об эффективности методов, общность целей не вызывала сомнений.

Только не на летучке бы все это обсуждать…

Поднявшись к себе, Данилин засел читать накопившуюся за неделю корреспонденцию, расписал половину по отделам, вторую отправил в бухаринскую корзинку, потом продиктовал Валентине несколько писем. Подписал кучу распоряжений и наложил тучу резолюций. С удовольствием отметив про себя, что большая практика дает отличные результаты. Как легко стал ему даваться канцелярско-эпистолярный жанр, а ведь поначалу такие испытывал трудности. Сейчас даже странно вспомнить. Вдруг подумал: но, наверно, если в одном месте прибыло, то в другом убыло? То есть, скорее всего, творческое начало убывает – что же еще…

Наконец Валентина, как всегда, с фантастической скоростью расправилась с надиктовками и отправилась домой. Газета затихла, опустела. Данилин дожидался этого момента, чтобы посидеть, подумать в одиночестве, сосредоточиться перед завтрашней беседой с Щелиным. А заодно и копии с английского письма поснимать. Но тут раздался знакомый звук. «Только ее еще сейчас и не хватало!» – с досадой подумал Данилин. На этот раз Ольга действовала по ускоренной программе – секунду скреблась, потом для очистки совести постучала коротко, а затем, не дожидаясь ответа, открыла дверь и вошла в кабинет. Данилин подавил желание отчитать ее и решил просто молчать. И смотреть на нее выразительно, с очевидным вопросом в глазах – дескать, разве не понятно, что работы много у главного?

Ольга по-хозяйски прошла к столу, уселась на стул, глядя на этот раз на Данилина в упор. Он быстро проиграл игру в гляделки и отвел глаза. Спросил:

– Почему ты не в Праге?

– Гавел занят. Освободится через три недели, вот тогда и поеду.

Данилин демонстративно замолчал, уткнулся в недочитанную статью Макаревича, которая вызывала какие-то вопросы у Игоря. И чего сомневаться! Ничего тут чреватого судебными осложнениями нет. Если политики какие-то обидятся – то что уж поделаешь! Макаревич имеет право говорить, что думает. Вне зависимости от того, прав он или нет. Ведь в этом весь смысл! А вот мы подвергать его мысли цензуре права не имеем, даже если нам что-то в них не нравится.