Текст книги "Жена нелегала"

Читать было интересно, потому что написано было пусть без особых прикрас, но искренне. И Данилин даже увлекся чуть-чуть, настолько, что уже на самом деле забыл про Ольгу, пока не услышал какой-то странный звук, идущий от дивана у журнального столика.

Посмотрел – и оторопел. Ольга лежала на диване, скинув юбку, вся изогнувшись своим изумительным гибким телом.

– Что, что ты делаешь! – воскликнул Данилин.

Вместо ответа Ольга потянулась, точно кошка.

Скинула еще и туфли, и кофточку. Он смотрел на ее великолепный плоский живот, который сам когда-то объявил, в порыве восторга, самым красивым животом на свете, и не мог оторваться.

Наконец опомнился, бросился к двери кабинета, запер ее.

– Оля, – сказал он от двери, – ну зачем? Ну, я виноват перед тобой, да. Знал бы как искупить, сделал бы это. Но не знаю. Но так вот тоже невозможно. Друг друга мучить. Нам надо вместе работать и остаться товарищами, если получится, даже друзьями.

– Ну, последний раз, – сказала Ольга жалобно. – На прощание.

Но Данилин прекрасно помнил, чем кончился прошлый «последний раз». Он уехал в Питер в командировку, интервьюировать Собчака, и, вернувшись ночевать в «Асторию», с изумлением обнаружил у себя в номере, прямо в постели, Ольгу. Как она туда проникла, осталось загадкой. Хотя понятно как – за немаленькую взятку, надо думать. Дело было позднее, Ольга упиралась, кричала, что ей ночевать негде, неужели он выгонит ее на улицу? Дело шло к скандалу, и Данилин уже собирался спать в кресле, оставив Ольге кровать, когда она все-таки уговорила его на этот самый «последний раз». Дескать, давай вспомним все, что было между нами, попрощаемся и вообще, почему не получить удовольствие. А возвратившись в Москву, немедленно позвонила Татьяне и, смакуя, пересказала ей все подробности той ночи. Что, собственно, и отбросило его уже начавшееся было примирение с женой на нулевой уровень. Ольга потом что-то бормотала, извинялась перед Данилиным, говорила: я не планировала этого, но на меня что-то нашло, приступ какой-то нервный. Как представила себе, что ты теперь со своей вислозадой… Не удержалась, позвонила. Прости.

Данилину тогда хотелось наорать на нее страшно, даже, может, пощечину дать. Но сдержался – сам во всем виноват. Теперь терпи. И начинай с женой все сначала.

– Знаю я эти «последние разы». Помню, чем кончаются, – сказал Данилин, стараясь не смотреть на Ольгу.

Это было как у Гоголя. Предупреждали Хому Брута, что нельзя смотреть на Вия, но нет, он не удержался, посмотрел. С известным результатом.

Вот и Данилин тоже не сдержался и взглянул на Ольгу. А та лежала теперь уже совсем голая, и твердые крупные соски торжествующе смотрели на Данилина. Потом она перевернулась на колени так, чтобы он видел и круглую попку, и безупречные длинные ноги – знала, что это зрелище он когда-то находил особенно завораживающим. Смотрела на него из-под руки странным, пьяным взглядом. Потом зашептала что-то горячо.

– Что, что ты говоришь? – заволновался Данилин. Ему показалось, или?..

Ольга сказала громче, срывающимся хриплым голосом:

– Выеби меня!

Данилин пошатнулся. Он не употреблял мата. Вернее, почти не употреблял. Считал: табу для того и существует, чтобы нарушать его только в самых крайних, невозможных ситуациях. Например, когда рядом с ним в Кабуле разорвалась мина и взрывной волной его слегка трахнуло о стенку, то у него вырвалось самое классическое ругательство русского языка. Или когда в здание «Вестей» ворвались омоновцы и устроили маски-шоу. Тогда тоже. Но такие случаи в жизни Данилина можно было по пальцам пересчитать. И каждый раз это происходило как бы помимо его воли. Он совершенно не понимал матерщинников, даже жалел их, считал, что постоянное употребление табуированных слов – это симптом, показывающий, что с человеком не все в порядке, есть какие-то глубинные проблемы. Потому что бессмыслица какая-то: слова эти от постоянного употребления утрачивают всякую силу… Зачем они тогда?

Но Ольга слишком много знала. Когда-то он признался ей, что запретный глагол в определенных ситуациях оказывает на него сильнейшее воздействие, кружит голову, возбуждает до потери самоконтроля. В совсем юном возрасте с помощью этого слова его соблазнила владивостокская проститутка. И вот, видимо, что-то навсегда отпечаталось в каких-то внутренних железах, отложился в подсознании неодолимый рефлекс.

Вот и сейчас…

– Не надо, – бормотал Данилин, – прошу тебя…

– Вы-еби, вы-еби, выеби меня! – теперь Ольга почти пела это слово, с наслаждением перекатывала его во рту.

Сладкая дурнота овладела Данилиным и теперь словно толкала его к дивану. Он сопротивлялся, но сила тащила его. «Боже мой, что я творю, что», – думал он, но уже ничего не мог с собой поделать.

16

Ну и что теперь?

А непонятно совершенно. В голове было пусто и звонко, как в колоколе. О стенки которого бились отдельные неприкаянные мысли. Что он скажет Щелину? Да разве он в состоянии сейчас вести серьезный разговор? После бессонной-то ночи, проведенной в основном на ковре в кабинете. Да-да! Вот до чего опустился – какая пошлость.

Данилин крыл себя последними словами. Последними в его случаи были такие: скот, свинья, старый развратник.

Все тело болело – оно, наверно, не годилось уже для таких отчаянных упражнений.

Но, если быть честным с собой до конца, если признаться как на духу, то разве не был он счастлив как никогда, разве не испытал фантастического наслаждения? Получив с избытком то, чего уже не мечтал получить, в чем себе отказал навсегда, чего себя сознательно лишил. О чем даже помышлять себе не разрешал. И не хотел себе до сих пор признаться, что страдал от этого. И вот – словно плотину прорвало…

Так что же теперь – все сначала? О, какая соблазнительная мысль! Ольга явно полагала, что да, она своего добилась. Данилин «вернулся».

А что, может быть, и на самом деле? Наплевать на все. Жить опять одним прекрасным днем. Очаровательной женщиной. Вот и сейчас вдруг начинают всплывать в памяти потрясающие детали, обжигающие прикосновения, волшебные ощущения, от которых перехватывает дыхание и сладкая дрожь пробегает по телу. Вот он ведет машину и улыбается уже как идиот.

Данилин с трудом концентрировался на дороге, слава богу, что был он водитель опытный и вел свой «Сааб» почти на автопилоте. Да и машин в восемь утра в субботу было немного. В девять он уже должен был быть у Щелина на завтраке. Что же он ему скажет? Данилин совсем не подготовился. Да и все, о чем он собирался говорить, как будто потеряло значение и смысл. Даже перелицовка и новое рождение «Вестей». А какая вообще разница? Вечерка не вечерка. Городская не городская. Таблоид не таблоид. Все равно газеты скоро начнут отмирать, их заменит что-нибудь электронное. А дурацкая история с английским письмом – это уж вообще перебор. И как только могло прийти ему такое в голову – отвлекать Щелина на такую чепуху! Права Ольга…

Или не права? Таня ведь считает по-другому. А Таня – умница. Ей можно доверять. Как все-таки сохранить их обеих? Может, попытаться?

Но внутренний рассудочный голос ответил: нет, ничего не выйдет, будет ужасно для всех. Потому что ты это уже проходил. Уже пробовал наладить некую формулу сосуществования втроем. Даже одно время носился с идиотской идеей жить открыто – шведской семьей, в богемном духе.

С содроганием вспомнил один свой день рождения, который, по его яростному настоянию, праздновали именно втроем, в ресторане. Начиналось все великолепно, он сидел и грелся в лучах сильных женских страстей. О, как они обе на него смотрели с двух сторон! Танцевал по очереди с обеими. А кончилось скандалом, практически публичной дракой, еле ноги унесли.

Нет, ни одна из этих двух гордых особ делить его с другой не собиралась. Короткий период их мирного сосуществования был лишь формой гендерной борьбы. А потом холодная война кончилась и началась горячая.

Выбор стал неизбежным. И вот что: при ближайшем рассмотрении выбрать Ольгу оказалось совершенно невозможно. Своенравная, непредсказуемая, очень внутренне сильная – стальная. Если называть вещи своими именами – не очень добрая. Или, по крайней мере, не умеющая прощать слабости. Не ласковый котенок, который часто был нужен дома Данилину, а пантера или тигрица. Тот самый вариант, из детского стиха: «Эй, не стойте слишком близко, я тигренок, а не киска».

Грациозный, конечно, тигренок, изящный. Потрясающе красивый в своих движениях – глаз не оторвать. Но тем не менее не домашнее животное, а дикий зверь.

Ольгой можно было любоваться, великолепно заниматься любовью, но жить с ней должен был кто-то другой. Наверняка такие мужики есть, да сколько угодно! Только Данилин был не из их числа. Ему нужно было прийти домой и полностью расслабиться, не думать о том, какое он производит впечатление. Татьяна посмеивалась слегка над его слабостями, но добродушно, даже ласково, ей он был мил таким, какой есть. Ольге же требовался рядом стальной человек, такой же, как она. Без рефлексий, сомнений и перепадов настроения. Всегда вперед и до конца, до максимума во всем. И в сексе, и в работе, и в домашних делах. Как хозяйка, она была эффективней, ловчее и проворней Татьяны, но все равно с Ольгой Данилину часто бывало неуютно.

Не говоря уже о ее сексуальных аппетитах – Данилин постоянно боялся, что не сможет соответствовать. Вроде бы до этого не дошло, он был «на уровне», даже иногда добивался того, что Ольга сама выдыхалась первая, уставала и просила пощады. Но в глубине души он не сомневался – это долго не продлится. В конце концов, она моложе его на одиннадцать лет. И на нем висит чудовищный груз газеты, который давит, выжимает соки из тела и из души, старит. Год, как на войне, считать за два…

Ну и «поговорить». Не то чтобы Ольга была ему неинтересна как постельный и кухонный собеседник. Поначалу он все умилялся ее закаленному жизнью характеру, саркастическому, злому и острому уму. Но постепенно, по мере того как стиралось ощущение новизны, умиление кончилось. Он начал нащупывать маленькие трещинки в их отношениях, которые неизбежно должны были со временем расти и расширяться. Стал он, если честно, от Ольгиной колючей силы утомляться.

Ольгин вариант расслабления – бутылка красного вина и любовь до упаду. А Данилину надо было иногда просто поболтать о чем-то постороннем, о театре, например. И чтобы его в это время кто-то гладил по щеке. Или теребил за ухо. Нежности хотелось элементарной. А не только секса как спорта.

Еще стало раздражать, что взгляд Ольги и на газету, и на коллег очень жестко определялся сугубо личными предпочтениями, пристрастиями или даже предубеждениями. С элементами даже антисемитизма, например, хотя, возможно, и бессознательного. Он допытывался: а что это тебе так уж Сашка Огезер и Миша Гольдбах не нравятся – потому что они евреи, что ли? Ольга категорически это отрицала. С негодованием говорила: нет, при чем здесь национальность? Данилин на всякий случай напоминал ей: и во мне как минимум одна восьмая еврейской крови есть, а может быть, и больше. И в тебе, я думаю, тоже… Вон в глазах – вечная еврейская грусть… Да кто из нас до конца знает свою генеалогию! Столько всего в нас наверняка понамешано… Ольга сердилась, говорила: ничего подобного! Никакой нет во мне такой крови и никакой такой грусти! А чего в таком случае так сердиться, ехидничал Данилин, если национальность ни при чем?

Впрочем, не только евреев судила она строго. Делила всех по черно-белому принципу – хороший, плохой. И понять Данилина, который обязан был стоять над мелкими схватками самолюбий и всякого рода групповщиной, она не могла.

Татьяна же умела быть объективной (за исключением судьбы отдела писем, наверно). Ей были интересны рассказы о ежедневных приключениях главного редактора. Она смеялась вместе с ним и вместе с ним огорчалась. Может быть, потому, что ей слегка не хватало драмы в ее ГИТИСе. И потому, что ей нравились и голос Данилина, и манера рассказывать в лицах. Ее «советы постороннего» очень часто попадали в точку, помогая Данилину принять решение, к которому он и так внутренне склонялся.

Татьяна была ведьмой. Ну хорошо, хорошо, если так уж не нравится это слово, то, скажем, ведуньей. Или чем-то вроде экстрасенса-лайт – впрочем, это все одно и то же. Достаточно было ей посмотреть на человека несколько минут, перекинуться с ним несколькими фразами, и она в девяти случаях из десяти точно определяла характер – со слабостями и сильными сторонами тоже. Безошибочно чувствовала фальшь, карьеристскую лесть и двоемыслие. Данилин иногда спорил с ней, защищал товарищей и знакомых, требовал конкретных доказательств, но в итоге она почти всегда оказывалась права.

А Ольга говорила: что ты находишь в этом Шадрине? Хам, грубиян, жлоб! Данилин расстраивался от такой оголтелости, начинал Ольгу увещевать. Люди разные! Не путай: есть те, с кем мы хотели бы дружить, общаться, вместе ездить в отпуск, и те, с кем можно и нужно работать. Для поездки на Мадейру Шадрин мне тоже не подходит. Как и я ему для его байдарочных походов. Но он классный профи. Отличный репортер, схватывающий все налету. Ничего объяснять ему два раза не надо. Даже не закончишь фразу, а он уже мчится на всех парах к месту событий и добудет, выхватит, вырвет из глотки, если надо, всю информацию. И очень точен в изложении, прекрасно чувствует и начало, и концовку, вообще всю композицию материала.

Подумаешь! – фыркала Ольга. – Да ничего особенного нет в том, как он пишет! Язык такой простенький, почти школьный! – Как ты не понимаешь, – горячился Данилин. – Это ведь кажущаяся простота – после школы так не умеют, да и после университета тоже. Чтобы так писать, и опыт огромный нужен, и талант, и чутье. И потом: метафоры, синекдохи и гиперболы всякие – это все из другого жанра. Для информационной заметки или короткого репортажа – это гибель! Ольга слушала внимательно, но поджимала губы, упрямо наклоняла голову. Оставалась при своем мнении. Для нее Шадрин и прочие из отдела информации оставались журналистами второго сорта. А кто же первый сорт, кроме тебя самой, конечно? Поколебавшись, отвечала: ну, ты. И еще Игорь, конечно. Калиновский и еще Плетнев, международник Грачев. Но сама добавляла тут же: хотя они такие высокомерные! Спесивые, на кривой козе к ним не подъедешь. И настолько полны собой, что аж распирает. Хорошо хоть, что их стали пощипывать теперь немного. Им полезно. Насчет полезности «пощипывания» Данилин вовсе не был уверен. Но Ольга не сомневалась в своей правоте. Ей вообще это не было свойственно – сомневаться.

Получались у Ольги коллеги в основном черные, а не белые.

Татьяна, кстати, тоже замечала болезненное самолюбие «тяжеловесов». Что поделаешь, говорила, талантливые люди, как правило, таковы. И в театре, и даже в газете. А поговорив минут десять на новогоднем вечере с Шадриным, вынесла такой вердикт: тяжелый тип, в простоте слова не скажет, все с подковыркой, но работяга… И не подлец.

Танин анализ был тоньше и объективнее, но, с другой стороны, ей было проще – она-то в «Вестях» не работала.

Единственно, кого Ольга по-настоящему искренне и глубоко уважала, так это действительно Игоря. Хотя что-то пролегло между ними, тень какая-то. Было время, Данилин даже ревновал слегка к этой тени.

В давние времена случился вот какой эпизод.

Ольга тогда только-только перешла к ним из «Известий», Данилин не был еще никаким главным, а лишь заведовал иностранным отделом, а Игорь назывался не диковинным ответсеком, а нормальным ответственным секретарем. Как-то раз Данилин засиделся допоздна, а потом решил спуститься по лестнице пешком, размять ноги. И вот на втором этаже ему показалось, что откуда-то со стороны секретариата доносится разговор на повышенных тонах. Данилина одолело любопытство, тем более что из двери в конце коридора падал свет – там явно кто-то был.

Заглянув в секретариат, Данилин обнаружил Ольгу и Игоря. Оба были красные, а Игорь вообще пошел характерными пятнами, которые всегда его выдают, когда он волнуется. Да и сидел он нелепо как-то, далеко отодвинувшись от большого стола, за которым во время малой планерки восседают представители отделов. И смотрел в сторону. Ольга же, наоборот, придвинулась к столу вплотную, положила на него локти и низко опустила голову – странная такая поза для рабочего разговора. Увидев Данилина, резко поднялась, залепетала какую-то чушь. «Я тут… вот… подборку по Каспию принесла». Хотя какое дело было Данилину до Каспия и зачем вообще она должна была что-то объяснять? На воре шапка горит!

Данилин вспомнил, что именно Игорь рекомендовал Ольгу в редакцию. И теперь понятно было, что неспроста.

Этот эпизод странным образом привлек внимание Данилина к Ольге, он вдруг заметил, какая она эффектная. Может, и не красавица, но фигура, как у топ-модели. Лицо очень интересное, хотя, может быть, слишком продолговатое (Татьяна говорила: лошадиное). Но все равно очень милое личико. Данилин легко представлял себе его где-нибудь на английской рекламе дорогой косметики или еще чего-нибудь стильного и очень современного.

Так все и началось. Но, может быть, ничего не произошло бы, или произошло бы гораздо позже, если бы не совместная поездка в Кабул. Ольга в последний момент заменила заболевшего востоковеда Гаврилова, приехавший с ними вместе фотокорреспондент Бажанов вдруг уже на месте загремел в госпиталь с дизентерией. А они с Ольгой остались вдвоем, да еще по дороге в Баграм угодили под тот самый обстрел. Потом прокопченные сидели вдвоем в палатке и пили водку из граненых стаканов.

Теперь Данилин мог бы целый трактат написать «Пережитая вместе смертельная опасность как эрогенный фактор».

Тогда чувства юмора ни от кого из них не требовалось. Тогда все так складывалось… патетически. Пафосно. Секс при свете свечи, с одухотворенными трагическими лицами. Под грохот близких и далеких разрывов. Иногда под мат пробегавших мимо палатки солдат.

Но потом в мирной жизни юмора в Ольге Данилину стало не хватать. И понимания его, данилинского, абсурдного юмора. А Татьяна и сама могла сострить удачно, и над его остротами хохотала до слез. Умоляла: не смеши меня, когда я ем, а то останешься без жены.

А Ольга криво улыбалась и иногда что-то еще такое бормотала вслед его шуткам. Несмешное.

Они были такие разные, эти две женщины, – как лед и пламя, как земля и небо, как две крайности, из соединения которых теоретически могло родиться что-то гениально среднее, совсем уже замечательное, идеальное. Если бы они были мусульмане. Или принадлежали бы еще какой-нибудь древней религии, разрешающей хотя бы двоеженство. Для Данилина двух жен было бы более чем достаточно!

Только неизвестно еще, что стало бы с данилинским чувством юмора в исламском или каком-нибудь еще, например, мормонском варианте. Вполне возможно, что-нибудь не то.

Данилин поймал себя на том, что снова глуповато улыбается за рулем. А потом по странной контрассоциации вспомнил вдруг грустный момент. Когда он вдруг осознал, какая он свинья.

Таня и Ольга ничем и никогда не напоминали ему друг друга, но было одно-единственное исключение. Когда он сказал Ольге, что не готов пока уйти к ней. Что этого никак не может произойти в ближайшее время. Как раз выборы главного редактора приближались, и было не до резких перемен. Вообще, было не до личной жизни. А Тане он в тот же день прямо заявил, что не может бросить Ольгу, потому что любит ее. И вот в этот приснопамятный понедельник (вот ведь даже день недели запомнил!) он и заметил совершенно одинаковое выражение горя на двух таких разных лицах. Слезы в гордых серых и гордых карих глазах. Тогда-то и пришла в голову эта мысль: «Боже мой, как они обе несчастны! И это моя работа и ничья другая. Свинья».

Он понял, что должен сделать выбор, и как можно скорей. И даже в глубине души уже знал какой. Хотя в этом своем внутреннем разговоре умышленно недоговаривал, откладывал решение. Тем более что действительно было не до того.

От этого воспоминания что-то произошло с Данилиным: автопилот выключился. А живой пилот был не в форме. И потому он умудрился упустить момент, когда из подворотни на Кутузовском вдруг выкатилась задом на довольно высокой скорости древняя какая-то колымага, «Тойота», кажется, и перегородила ему дорогу.

По идее он должен был врезаться со страшной силой в заднюю часть машины. Но итог получился оригинальный. По иронии судьбы, именно потому, что он отвлекся на всякие переживания и не успел затормозить, Данилин сделал единственное, что мог еще сделать, – рефлекторно вывернул руль, чтобы избежать столкновения. Совершенно не задумываясь о возможных последствиях. То, что произошло дальше, должно было кончиться ужасно. Но не кончилось. «Сааб» выбросило на встречную полосу, но по какому-то фантастическому стечению обстоятельств, удивительному совпадению траекторий, скоростей и движений, он пролетел между двумя шедшими навстречу автомобилями, не чиркнув ни по одному из них. Только в голливудских фильмах такое бывает, да и то еще поискать! В завершение машину Данилина занесло на обледеневшей дороге, и она вылетела на тротуар на противоположной стороне проспекта. Но – опять счастливое везение! – не задела ни одного из шарахнувшихся в сторону пешеходов.

«Что-то слишком мне везет сегодня – не к добру это!» – подумал Данилин.

Таня оценила бы такое наблюдение. Непременно рассмеялась бы сквозь слезы. А Оля – нет. Оля заплакала бы и сказала: «Дурак! Умный дурак!» И, может быть, обхватила бы его голову руками и прижала к себе. Как тогда в Афганистане.