Текст книги "Разбойный приказ"

Наверху скрипнула дверь. Отрок затаил дыхание.

– Эй, Никодим, Васька! – послышался озабоченный голос хозяина. – Где вы запропастились, чтоб вам икалось, иродам! Никодим!

– Здесь мы, Демьяне Самсоныч, – прокричали в ответ откуда-то с заднего двора. Послышались торопливо приближающиеся шаги. – Здесь мы, амбары осматривали.

– Осматривали они, – глухо буркнул хозяин. – Сказали б лучше – господскую бражку пили.

– Как можно?

– Почто собачину не выпустили?

– Так, Демьяне Самсоныч, сам знаешь, кобель уж два дня не кормлен, как ты велел. А ну как на нас кинется?

– А и кинется, так что ж? – Демьян Самсоныч явно повеселел. – Эка потеха будет! Ишь, лает бедолага, надрывается. Не пробрался ли кто на двор? Или те – не выбрались ли?

При этих словах Митька насторожился.

– Да не выберутся, – захохотал кто-то из слуг. – Там и белке-то не пролезть.

Вот так! Значит, не зря неспокойно билось сердце. Все ж таки словили их, словили… Интересно, откуда узнали, что беглые? Или так догадались? И что теперь…

Слуга – кажется, Никодим – вдруг задал хозяину тот же вопрос. Демьяну Самсонычу, видать, хотелось поговорить, пусть даже и с собственными слугами. Митька слышал, как скрипнула на крыльце скамеечка. Да что там говорить – ведь не так и поздно еще было. А темень кругом непроглядная – так это оттого, что дождь.

– Что, девка понравилась, Никодиме?

– Понравилась, – согласился слуга. – Фигуристая деваха, кожа гладкая, белая…

Ага, все же подсматривали в баньке-то! То-то оконца там такие странные, необычные.

– Не засматривайся, – охолонул служку хозяин. – Девку, как наши с сарожских лесов возвернутся, отправим на Матренины выселки, в Заозерье. Сыну Матрениному как раз жениться приспела пора. Вот и женим! Матрена за выкупом не постоит – баба честная.

– Честная, – Никодим согласился. – Только сынок ейный, говорят, дурень. Тридцать лет, а все в штаны писается.

Демьян Самсоныч хохотнул:

– А нам какое дело, что дурень? Наше дело – девку в кабалу сбыть да с того поиметь. И ведь поимеем! Повезло нам с этими беглыми. Ишь, паш-озерскими прикинулись, змеи… Отродясь там таких не бывало!

– Ну, девку – Матрене, того здорового – беломосцу заболотскому Ивану в боевые холопы, а куда содомита?

Содомита! Митька закусил губу – это вот как раз про него. Видать, тоже разглядели в бане, сообразили что к чему.

– А содомит, Никодиме, – главная наша добыча! – явно похвалился хозяин. – Акулина Блудливы Очи помнишь ли?

– Это с Заборья, что ли?

– Его.

– Жуть человечишко! – Никодим, судя по паузе, перекрестился. – И как такого препоганца земля носит?

– А то не наше дело, – снова засмеялся Демьян Самсоныч, пребывавший, похоже, в отличнейшем расположении духа. – Давненько Акулин у меня мальца-содомита просил. Вот, дождался. Заплатит щедрейше!

– То я гостюшек на наш двор привез, – не преминул напомнить Никодим. – Что, так и будем их посейчас держать? А ну как иные гости нагрянут? Людишки-то наши когда еще с Сарожского лесу придут? Может, зря мы их туда послали?

– Не глупи, Никодим. – Хозяин постоялого двора желчно сплюнул. – Куда ж еще за зипунами посылать? Не на Пашозерье же? Чай, в тихвинских-то краях навар куда как жирнее.

Оба – господин и слуга – засмеялись.

«В сарожских лесах… за зипунами… – в смятении думал Митрий. – Так вот почему на постоялом дворе столь малолюдно – людишки-то по сарожским да тихвинским лесам лиходейничают, промышляют. Не постоялый двор это, а самое настоящее разбойничье гнездо! Вертеп! Как бы вот теперь отсюда выбраться-то, помоги Господи».

Митька хотел было перекреститься, да не успел – снова жутко залаял пес.

– Да что он все блажит?! – недовольно буркнул хозяин. – Ладно, плесни-ка ему вчерашних щец, Никодиме. Да опосля спустишь с цепи – пущай по двору побегает.

Услыхав такое, отрок похолодел – выбраться из-под крыльца у него сейчас не было никакой возможности: Никодим и второй слуга находились где-то совсем рядом, а на крыльце сидел на скамейке хозяин.

Загремела цепь. Раздалось глухое ворчание, лай и громкий голос слуги:

– Господине, а он рвется куда-то!

– Ну, рвется – так пусти, – засмеялся Демьян Самсоныч.

Митька сжал кулаки и приготовился бежать. Мокрая грудь его тяжело вздымалась. Вот сейчас, вот-вот… Никогда допрежь не пробовал остроты собачьих зубов, как-то до сей поры Господь миловал. Интересно, велик ли пес? Наверное…

Пес зарычал, взлаял и наконец бросился… Только вовсе не под крыльцо, а – судя по лаю – к воротам! Однако…

– Тут какой-то монах, господине! – прокричал Никодим. – Просит приютить до утра.

– Приютим, раз просит, – сипло отозвался Демьян Самсоныч. – Ты придержи пса-то…

– Так лучше его обратно на чепь, не то вырвется.

– На чепь, так на чепь, – к вящему Митькиному облегчению согласился хозяин. – Давай монаха сюда… Ага, бредет, вижу. Бог в помощь, человеце Божий! Пошто в этаку непогодь странствуешь?

– Анемподист я, монах с онежских ловен, тонник, – голос ночного гостя оказался силен и благозвучен – легко перебивал дождь. Только вот говорил чернец как-то не совсем по-русски, с каким-то чуждым, смягчающим звуки выговором. Весянин?

То же самое спросил и Демьян Самсоныч.

– Я по рождению карел, – пояснил гость. – С рождения и крещен в обители Шуйской. Беда у нас, Господи! Неведомы люди, ночью напав, разграбили тоню, многих рыбаков убили, иных разогнали кого куда.

– Что за люди? – хозяин проявил любопытство. – Да ты проходи, проходи, святой человече, на дожде-то не стой.

По ступенькам прогрохотали шаги. Стихли. Загремела цепь. Правда, пес уже больше не лаял, видно, привык к чужому запаху, и лишь иногда глухо ворчал. Немного выждав, Митрий осторожно выбрался из-под крыльца – пес, зараза, залаял!

– Тихо, тихо, собаченька, – пробираясь мимо собачей будки, ласково прошептал отрок. – Ну, полаял – и будет. Эвон, лучше покушай.

Наклонившись, Митрий пододвинул к будке деревянную плошку с каким-то холодным, щедро разбавленным дождевой водицею, варевом. Пес довольно заурчал, даже вильнул хвостом. Ну и псина – огроменная, как дождевая туча! Но, кажется, зверина не злая. Кушай, собаченька, кушай.

Благополучно пробравшись мимо пса, отрок подошел к воротам и вдруг замер. Ну, выберется он отсюда, и что? Первоначальная идея – позвать людей со Спасского погоста – по здравому размышлению показалась ему не особенно хорошей. Ну, допустим, приведет он людей. И что им скажет хозяин постоялого двора? А то и скажет – поймал беглых! И будет со всех сторон прав. Так что никакой это не выход. А что же тогда делать? Что делать? И ведь обратно-то не залезешь, никак!

Дождь чуть уменьшился, из прохудившихся туч глянули вниз желтые звезды.

Друзья, захваченные в полон коварным хозяином-татем, на стороне которого закон, пара преданных слуг и здоровенный пес, да еще разбойный отряд, вот-вот должный вернуться. А что Митрий? Безоружен, гол, жалок. И как же ему теперь?

Что делать?! Вразуми, Господи!

Глава 7
Болезный

В России вообще народ здоровый и долговечный. Недомогает он редко, и если приходится кому слечь в постель, то среди простого народа лучшими лекарствами, даже в случае лихорадки с жаром, являются водка и чеснок.

Адам Олеарий. Описание путешествия в Московию

Май 1603 г. Шугозерье

Дрожа от холода, Митька привалился к воротам – безоружный, жалкий, нагой. В доме – враги, рядом, у будки, собака – сейчас доест, лаять начнет, а то и бросится. За ворота, конечно, выбраться можно – а дальше что? Как друзей-то спасти? Пока добежишь до Спасского… Да и не поверят там, хуже только будет. И помочь-то совсем некому – Василиска заперта, Прошка тоже, наверняка в подклети сидит. Нет у Митьки союзников… Отрок перекрестился, и слабая улыбка вдруг тронула его уста. Как это нет? А монах-тонник? Как бы только вот с ним переговорить? Подстеречь в сенях… Неплохая мысль, по крайней мере, лучше-то нету. Тогда и нечего больше думать, пора действовать!

И-и-и… р-раз! Помоги, Господи!

Оттолкнувшись от ворот, Митька стрелой промчался мимо собачей будки, ловким пинком опрокинул миску. Пес обескураженно заворчал и тут же зашелся злобным истошным лаем, рванулся на цепи – да отрок уже был далеко, на крылечке. Прижался к косяку, моля Бога, чтоб не заметили.

Не заметили! Выскочили на лай, посмотреть, все трое – хозяин и оба слуги. Закричали на собаку, забегали. Воспользовавшись суматохой, Митрий нырнул в сени – нос к носу столкнувшись с чернецом, в руках которого был зажат маленький свечной огарок, освещавший помещение тусклым дрожащим светом. Видать, и чернецу любопытно стало.

– Что еще… – начал было чернец, да Митька не дал ему договорить.

Взмолился, пав на колени:

– Тише! Христом-Богом молю – тише. Выслушай, Божий человече!

– Ну…

– Хозяин и служки его – разбойники, тати. Подкарауливают одиноких путников да продают в холопы по лесным беломосцам. Дружек моих уже схватили, теперь и до тебя черед придет. Все так – Богородицей клянусь Тихвинской!

– Так ты из Тихвина? – неожиданно обрадовался тонник. – А мне ведь туда и надо. Знаешь дорогу? Покажешь?

– Знаю, покажу, – заверил отрок. – Моих только освободить надо.

– Освободим… ежели не врешь.

– Клялся же! Я вот что… я вон тут, за старый сундук спрячусь. А ты…

– Понял, приду незаметненько. Жди с Богом.

Услыхав на крыльце тяжелые шаги, Митька юркнул в свое убежище. Поверил ли ему монах? Если нет – схватят, как пить дать схватят. Одно хорошо – убивать не будут, не для того хватали, чтобы убить. А из любой кабалы и сбежать недолго, ежели места знать да подготовиться хорошенько.

– Никодим, пса с цепи спусти, – обернувшись на пороге, распорядился Демьян Самсоныч. Грузная фигура его на миг закрыла проглянувшие в небе звезды. Ливень почти закончился, лишь моросило.

– Почто не спишь, Божий человек? – снова пробасил хозяин.

– Обет дал, покуда молитв да поклонов не сотворю – не спати, – со смешным акцентом отозвался монах. – Все – под открытым небом. Вот и сейчас на двор выйду…

– Так дождь же!

– И хорошо, что дождь. Тем и благостней.

Монах направился к выходу, но Демьян Самсоныч придержал его властною сильной рукою:

– Погодь. Сейчас распоряжусь. Никодим! Эй, Никодиме! Пса спустил ли? Нет еще? Тогда не спускай. Помолится тонник, опосля и спустишь.

Все затихло, скрипнув, захлопнулась дверь. Митька приподнялся… и тут же спрятался обратно – протопав по крыльцу, в дом ворвался служка, отворил дверь в людскую.

– Хозяин-батюшка!

– Что еще? – из глубины помещения донесся недовольный бас.

– Чернец-то этот, тонник, видать, до утра молиться собрался!

– Ну так пусть его молится.

– А как же мы его…

– Вот утром и сымаем. Молитву-то святую обрывать – грех! Да никуда он от нас не денется… Ежели ты, Никодим, не проспишь.

– Уж не просплю, батюшка. Чай, с кажного пойманного мне – две деньги.

Демьян Самсоныч гулко расхохотался:

– Это с той троицы – по две деньги, по копейке, так. Потому, как ты их и привел. А тонник-то сам пришел, так-то!

– Так мне ж, батюшка, еще с пастушонком делиться…

– А это уж твои дела, Никодиме. Ну, ступай, ступай, паси чернеца. Так и быть, деньгу накину.

Дверь захлопнулась.

– «Деньгу накину», – гунявым шепотком передразнил Никодим. – Больно много – одна деньга! Хоть бы копейку, а лучше – алтын. Ох-ох-ох… – Он потянулся, зевнул. – Теперь вот не спи, стереги тонника. А чего его стеречь-то, коли собака имеется?

Еще раз зевнув, служка вышел на крыльцо, так и не закрыв за собою наружную дверь. С улицы несло сырым холодом и псиной. Уныло моросил дождь, но вроде как посветлело – по крайней мере, уже можно было хорошо различить забор, пристройки, деревья. То ли разошлись тучи, то ли просто уже наступало утро. Скорее, второе. В этакое-то время как раз самый сон.

– Ох-ох-ох, – Никодим снова заохал, прошел к людской, отворил дверь, позвал: – Господине, спишь ли? Эй, Демьян Самсоныч. Спит, слава те, господи! Сейчас и я…

Принеся из людской какую-то рвань – то ли тулуп, то ли побитую молью волчью шкуру, – Никодим подстелил ее на старый сундук, за которым прятался Митька, и, еще раз зевнув, улегся, подтянув под себя ноги. С улицы доносились молитвы. Глуховато так, слов не разберешь, но слышно.

– Ну, молись, молись, – довольно прошептал слуга. – А мне-то уж под дождем неча делати.

Замолк. И вскоре захрапел, на радость Митрию. Отрок осторожно пошевелился – храп тут же прекратился, видать, чуткий сон оказался у служки. Снова храп. Ветер шевельнул открытую дверь – скрипнули петли. Ага, Никодим не шелохнулся и храпеть не перестал, видно, на скрип не реагировал, звук-то напрочь привычный! Очередной порыв ветра швырнул на крыльцо холодную морось. Снова скрипнула дверь. Митька улучил момент – приподнялся… Застыл, дожидаясь нового скрипа. Дождался. Сделал пару шажков. Потом – во время скрипа – еще. Служка не шевелился. Так, осторожненько, согласовывая каждое свое движение с дверным скрипом, отрок наконец выбрался на крыльцо и, спустившись по ступенькам, облегченно вздохнул.

Монах вопросительно оглянулся, замолк.

– Ты говори, говори, человече Божий, – испуганно попросил Митька. – Что хочешь говори – да только нараспев, как молитву. Помни, времени у нас мало – до утра только. А утром… – Отрок горестно махнул рукою.

– Возьми рядом со мною мешок за-ради Господа-а-а, – как и велено, нараспев произнес тонник.

Митька поднял с земли мокрую котомку, развязал.

– Бери одежку мирскую-у-у…

Одежда! Порты и сермяжная рубаха! Вот славно-то!

Отрок вмиг оделся, улыбнулся – одежка болталась на нем, словно на огородном пугале. Еще бы не болтаться – чернец-то вон, высок да плечист, такому не поклоны класть – в кузнице молотом работать.

– Про друзей своих рассказывай, отроче!

– Про друзей… Василиска, сестрица, в верхней горнице заперта, – тоже протяжно затянул Митька. – Не знаю, как туда и пробратися-а-а… Второй, Прошка, в подклети где-то-о-о.

– Подклеть-то эту отыщи-ка-а-а… Вокруг дома походи-ко-о-о-о.

Митрий так и сделал: сначала пошарил у крыльца, по фасаду, потом завернул за угол. И вовремя – на крыльце показался заспанный Никодим. Слуга – холоп дворовый – постоял молченько, посмотрел на усердно кладущего поклоны монаха, широко зевнув, перекрестил рот и вновь скрылся в сенях. Хорошие сени были пристроены к постоялой избе – просторные, с большими слюдяными окнами, в этаких сенях, случись надобность, не стыдно и свадебный стол накрыть. Так ведь и накрывали, верно…

Обойдя вокруг избы, Митька довольно быстро нашел вход в клеть – низенькие, запертые на прочный засов воротца. Остановился, нащупал засов с усмешкой – и зачем снаружи клеть запирать? Ладно, еще на замок – понятно, но на засовец? Ясно, для чего та клеть надобна.

Чуть сдвинув засов, вымолвил:

– Прошка!

В ответ – тишина, лишь шум вновь усилившегося дождя.

Покачав головой, отрок отодвинул засовец совсем.

– Прохор!

Вву-уух! – просвистел мимо уха кулак.

– Митька, черт! А я уж думал – помстилось. Ушатал бы – хорошо, кулак придержал.

Обрадованный до глубины души Прошка изо всех сил обнял приятеля, так, что у того, казалось, хрустнули кости.

– Тише ты, черт… Да не блажи, нам еще Василиску освобождать да бежать отсюда.

– Василиска?! Что с ней?

– Не блажи, говорю. Сейчас придумаем, как все половчее обделать. Идем…

– Тихо! – на этот раз прислушался Прошка. – Вроде как молится кто-то?

– То наш человек. Чернец один, тонник.

Пошептавшись, оба подошли к крыльцу. Монах скосил глаза, однако молитвы не бросил и все так же кланялся. Митька махнул ему рукой – мол, все нормально – и вместе с Прохором спрятался под крыльцо. Можно было, конечно, подняться в сени – да больно уж чуткий сон оказался у слуги Никодима, Митька это хорошо запомнил.

– Ну, – перекрестившись, Митька подмигнул приятелю. Зря, наверное, подмигивал – темновато, не видно, ну да что ж. – Делаем!

Стукнул снизу в доски. Сначала слабенько, потом чуть посильнее. Ага, зашевелился служка! Зевая, вышел на крыльцо, подойдя к перильцам. Свесил голову вниз – мол, что там еще… Опа! С быстротой молнии взметнулись откуда-то снизу ухватистые сильные руки – не руки, оглобли! – сгребли ничего не понимающего служку за шею, сдернули с крыльца кубарем, только ноги кверху – кувырк. И служка уже под крыльцом.

– Ну, здрав будь, тать. Где хозяин? Тсс! Пикнешь – прибью.

Прошка приставил к носу слуги свой огромный кулак:

– Чуешь, чем пахнет?

Никодим испуганно закивал.

– Хозяин это… в избе, в горнице…

– Там же девка!

– Еще одна горница есть, рядом. А может, господин, хе-хе, и девку навестить решил, – осмелел служка. – Или, верней, девок.

– Ах ты, тля! – Прошка поднял кулак, и Митрий едва успел удержать приятеля от удара.

– Постой, Прош. – Отрок перевел взгляд на Никодима. – Второй холоп где?

– На заднедворье, в избенке.

– Та-ак… Ладно, после с тобой потолкуем. Прохор, давай-ка его в подклеть. А ты не вздумай вопить, иначе…

– Молчу, молчу…

Водворив служку в подклеть, где до того томился Прошка, друзья вернулись к крыльцу. Вновь взметнулся с лаем успокоившийся было пес. А чернец-тонник все так же клал себе поклоны, бормоча слова молитвы.

– Эй, человече Божий, – позвал Митрий. – С одним справились, теперь хозяин и еще один служка остался.

Светало уже. Не торопясь закончив молитву, монах подошел к ребятам и пристально взглянул на Митьку.

– Ты ведь, кажется, друзей освобождать собрался, а не самоуправствовать. Зачем тебе хозяин? Выручай сестру и уходим. Эвон, рассветет скоро.

Прохор улыбнулся:

– Смешной у тебя говор, чернец.

– Смешной, – поддакнул Митрий. – Словно у ливонских немцев.

– Я карел по рождению, – неожиданно улыбнулся монах. – Брат Анемподист. А вы?

– Я – Митрий, а вот он – Прохор. Люди посадские, тихвинские… – Отрок вдруг осекся. – Ладно, хватит болтать. Пошли в избу.

Миновав сени, поднялись на второй этаж – не простая изба была у Демьяна Самсоныча, хоромина целая, с высоким крыльцом, со светлицею, с галерейками-переходами, светлой осиновой дранкой крытыми.

Вот и дверь в горницу. Ага, на засовце. Монах поднес ближе прихваченную из людской свечу…

Первым в горницу вбежал Прохор и, упав на коленки, склонился над спящей девчонкой:

– Василисушка…

Девушка открыла глаза, хлопнула изумленно ресницами.

– Проша! Что, уже пора вставать? А Митенька где?

– Здесь я…

Митрий вдруг усмехнулся. А ведь не так уж и много времени прошло с тех пор, как он, скинув девичье платье, метнулся в оконце. Да-а, совсем мало. Василиска вон и выспаться-то не успела. А казалось – год пролетел!

Собрались быстро – а чего собирать-то? Вышли к лестнице…

– Кто это тут шляется? – раздался вдруг громкий басовитый голос.

Хозяин! Демьян Самсоныч! Главный тать!

Осанистая дородная фигура его замаячила у самой лестницы. В левой руке Демьян Самсоныч держал ярко горевшую свечку, в правой – короткий кавалерийский пистоль!

– А ну, стоять! – разглядев беглецов, нехорошо усмехнулся хозяин. – Живо все в горницу! Ну! Головы прострелю!

Все застыли.

Митрий ткнул Прохора в бок и тут же заблажил:

– Бей его, Никодиме!

– Что? – вздрогнув, Демьян Самсоныч обернулся назад.

Никакого Никодима там, естественно, не было. Зато Прохор больше не стал ждать подсказок. Прыгнул вперед, взмахнул рукою… Бах! Хозяин постоялого двора, выпустив из рук пистоль и свечку, тяжело осел на пол. Звякнув, упал пистоль, дернулся, сорвался курок – и глухую предрассветную тишину разорвал громкий выстрел. Слава Богу, никого не зацепило. Ребята дернулись в стороны. Запахло пороховым зельем и дымом.

– Этого – в горницу, – первым пришел в себя Митрий. – Затащим, запрем… Интересно, второй слуга что-нибудь слышал?

– Вряд ли, – покачал головою монах. – Добрая изба. Бревна на стенах толстые, в обло рубленные. Да и не слышно ничего на задворье.

– То верно, – подхватив бесчувственное тело хозяина, хмуро кивнул Прошка. – Однако тяжел, черт. Подмогни-ко, Митря.

Вдвоем они живо затащили хозяина в горницу и, закрыв дверь на засов, спустились вниз.

– Спасибо тебе, человек Божий, – повернувшись к монаху, поблагодарил Митрий. – Не ты бы, не знаю, как все и сладилось бы.

Чернец улыбнулся:

– Не меня благодари, отроче, – Господа! На все Его воля.

Прихватив из людской какие нашлись припасы, беглецы вышли во двор. Сквозь густые темно-серые тучи слабенько брезжил рассвет. Спрятавшийся от дождя в будку пес загремел цепью, однако даже не высунул на улицу носа – видать, за ночь-то надоело лаять.

– А в избенке-то никого нет! – успев сбегать на задний двор, доложил Прошка. – И куда второй холоп делся?

– Да и пес с ним, – Митрий отмахнулся. – Все одно уходить побыстрей надо.

Прохор подмигнул Василиске:

– А чего пешком уходить? У хозяина, татя, чай, лошаденки имеются и телега.

– А по лесной тропинке проедет твоя телега? – охолонил приятеля отрок. – Да и всего-то пяток верст до починка Кузьмы – и пешком доберемся.

– А зачем вам на починок? – поинтересовался монах, оказавшийся вовсе не старым – высоким, плечистым, светловолосым… Нет, даже не так. Волосы у него были не просто светлые, и даже не белесые, а белые-белые, словно выцветший на солнце лен. Такого же цвета борода и усы. А лицо – смуглое, обветренное. Что и понятно – чай, не в келье поклоны бил, заведовал онежской тоней.

– На починок-то? – Митька подивился вопросу, уж больно любопытен чернец. – Да так, родичей дальних навестить.

Тонник покачал головой:

– Не советовал бы… Хозяин-то, беломосец, видать, недюжинную силу в здешних местах имеет. А вы говорите – починок. Достанет он вас на починке, не сам, так людишки его.

– Так, может… – Прошка посмотрел на приятеля и запнулся.

– Нет, – шепотом отозвался Митрий. – Кровью человеческой руки марать – грех это. Ладно, пошли. Придем на починок – там и будем думать.

Перекрестясь, пошли со двора. Прохор задержался в воротах.

– Пистоль. Может, его прихватить? С припасами.

– Зачем тебе пистоль, парень? – удивился монах. – От лиходеев обороняться? Так всего один выстрел и успеешь сделать, не более, и то, если порох не отсыреет. Толку-то!

Выйдя на Кузьминский тракт, простились. Монах, поправив на плече мешок, направился к Спасскому погосту и дальше, на Тихвин, остальные принялись искать в кустах повертку на починок Кузьмы. Пасмурно кругом было, хмуро. Мелко моросил дождик, и ребята уже давно промокли до нитки, на что, впрочем, не обращали никакого внимания. Над озерами стоял густой туман, затянувшие небо облака были настолько плотными, что даже не позволяли видеть Спасскую церковь, а ведь та стояла на холме, так что в обычные дни видать на всю округу.

Немного поискав, нашли повертку, грязную и заросшую травой. По обе стороны от нее вздымался лес – ореховые кусты, осины, березы. Чем дальше, тем деревья становились гуще, вот уже пошел бурелом, а за ним и ельник. Стало кругом темно, словно ночью, правда, сверху не моросило – не давали плотные еловые лапы.

– Чего-то уж больно долго идем, – с трудом вытаскивая из грязи ноги, посетовал Прошка. – Ты ведь, Василиска, говорила – пять верст.

Девушка усмехнулась:

– Да это не я говорила, а пастушонок тот. Может, врал?

– Да ты сама-то дорогу помнишь?

Василиска вздохнула:

– Откуда, коли я тут никогда не была? А дядьку Кузьму с теткой Настеной помню. Правда, они тогда еще на деревне жили.

Митька внимательно посмотрел по сторонам. Что-то не очень похоже было, чтоб подходили к жилью, наоборот, казалось, забирались в самую глухомань. Кое-где приходилось перебираться через поваленные на тропу деревья – вот уж точно, на телеге не проедешь! Пару раз промелькнули по левую руку заросшие молодым подлеском пустоши – бывшие поля? пастбища? покосы?

– Смотрите-ка, дворище! – останавливаясь, воскликнул идущий впереди Прохор. Чуть поотставшие спутники его скоренько подбежали ближе, увидев прямо перед собой, за ивой, за кустами, серые покосившиеся строения, окруженные невысокой изгородью из тонких жердей. Изба, овин, хлев, – все в запустении. Сорванная с изгороды калитка – уже успевшая порасти травой – валялась на земле; покосившись, повисла на одной петле дверь. Во дворе покачивались высокие папоротники.

– Похоже, вот он, починок, – облизав губы, тихо промолвил Митрий.

Прошка недоуменно моргнул.

– Какой же это починок? Пустошь!

– Ну, что так стоять? Идемте-ка взглянем.

Внутри, как, впрочем, и снаружи, давно покинутая изба производила гнетущее впечатление: провалившиеся лавки, поваленный на давно нескобленный пол стол. В красном углу пустовало местечко для икон.

– С собой, видать, забрали божницу, – тихо произнесла Василиска. – Знать, сами ушли, никто не гнал. Бог даст – живы.

– Может, и живы, – кивнув, согласился Митрий. – Однако где их теперь искать? И самое главное – нам-то что делать, об этом вот думать нужно!

– Думаю, хорошо бы хоть немножко тут передохнуть, – начал было Прохор и тут же осекся, стукнул себя по лбу. – Ой, глупость сказал. Тати-то кузьминские нас именно здеся искать и будут!

– Верно, – с усмешкой заметил Митька. – Тогда – в путь. Только вот куда?

Посовещавшись, решили идти по тракту до самой Онеги-озера, а уж там, с попутным обозом, до Холмогор или Архангельска.

– Я – на карбасы наймусь. Митька, грамотей, в приказную избу, а ты, Василиска, хозяйствовать будешь, нешто от трудов своих на плохонькую избенку к осени не наскребем?

– А еще можно к доброму вотчиннику в кабалу податься, – немного подумав, предложила Василиска.

Если разобраться, не столь уж и плохое было предложение. В большой-то вотчине у именитого, сильного боярина крестьянам куда как привольней жилось, чем у какого-нибудь захудалого своеземца. Уж тот-то все у своих людишек выгребет, не то что сильный и богатый хозяин, который и людишек своих от любого недруга оборонит – кто будет связываться? – и, в случае чего, с господского подворья в долг жита выделит. Справный хозяин, он понимает, что за счет своих крестьян живет, бедности людишек своих не допустит – этак и сам в бедность скатишься. Мелочь-то – своеземцы-помещики по одному, много – три – дворишка имеющие, тоже не дураки, тоже все понимают, только вот не могут так поступать, как крупный боярин, денег у них ни на что нету – ни на помощь, ни, частенько, и на себя даже. Вот и примучивают крестьян высоким оброком да лютой барщиной. А лютуй не лютуй, коль мало землицы, так мал и доход – и больше не станет. А у богатого-то боярина землицы много, сам хозяин за всем не уследит, на то мир имеется – община крестьянская. Вот она-то – через старосту выборного – пред вотчинником за всех крестьян отвечает. Чем больше земель у боярина, тем больше крестьян, тем большую власть мир имеет. И чем меньше ее, землицы-матушки, у дворянчиков разных да детей боярских – потомков измельчавших родов, – тем, соответственно, и крестьянин бесправнее. Ведь для чего царь-государь урочные лета учредил? Пять лет велел сыскивать беглых. И Юрьев день отменен, когда каждый – уплатив пожилое – волен был хозяина поменять, к тому уйти, у кого лучше. А у кого лучше? Уж конечно, у столбового боярина! Вот к ним, к боярам-то, и бежали либо на Дон да в Сибирь дальнюю – на свою волю. Оттого, чтоб совсем не обезлюдели поместьица, и издал государь столь суровый указ. Оно и понятно – с чего мелким государевым слугам кормиться? Не будет крестьян – так и не с чего. Тем более голод сейчас.

– Не, сестрица, – улыбнулся Митрий. – Не попадем мы к именитому вотчиннику. Нет на севере таковых!

– Нету? – Василиска недоверчиво поджала губы. – И как же мы тогда будем? Кто ж за нас, сирых да убогих, заступится?

– Много за тебя старицы введенские заступались? Сами будем жить. Своим умом!

– Сами…

Вышли во двор, запущенный, густо заросший папоротниками и бурьяном. Митрий вздохнул, вот ведь незадача, шли, шли – и на тебе, все по новой! Прошка лениво пнул валявшуюся в траве калитку. Пнул и, подняв глаза, вздрогнул: прямо ему в лоб было направлено торчащее из-за кустов дуло пищали. Остро пахло тлеющим фитилем.

– А ну стой, паря, – громко посоветовали из кустов. – И вы все – стойте. Онуфрий, эти?

– Эти, Ермиле, они и есть.

Беглецы и глазом не успели моргнуть, как из лесу, из-за деревьев, полезли вооруженные саблями и рогатинами люди. У некоторых даже имелись ручные пищали – длинные, убойной силы ружьища. Ребят живо окружили и, угостив парой тумаков, проворно связали. Кто-то из разбойничков плотоядно огладил Василиску:

– А хороша девица! Испробовать бы, а?

– Я вам испробую! – Тот, кого называли Ермилом, – жилистый коренастый мужик с всклокоченной истинно разбойничьей бородищей, одетый в длинный польский кафтан, отделанный витым шелковым шнуром, погрозил татям саблей. Те послушно отошли в сторону. Похоже, Ермил и был главой этой шайки.

– Демьян Самсонычу отведем, – споро распорядился он. – Уж пускай сам решает.

Демьян Самсонычу?! Митька ужаснулся – так вот, значит, кто это! Те самые людишки, что отправились за зипунами в сарожские леса. Вернулись, значит. Ой, как не вовремя-то.

Пойманных беглецов под скабрезные шутки повели обратно той же дорогой. Снова потянулись по сторонам мохнатые ели, буреломы, заросшие пахотные поля-ледины. К постоялому двору вышли как-то уж очень быстро, куда быстрее, нежели шли к починку. Или это просто казалось?

Не по-хорошему радостный служка Никодим встретил пленников подзатыльниками и угрозами.

– Уймись, паря, – сквозь зубы пробурчал Прошка.

Всю троицу пинками загнали в клеть, ту самую, где томился Прохор, а после него – Никодим.

– Ну вот, – молотобоец вздохнул и ухмыльнулся. – Опять на старое место.

– С прибытием, – тут же приветствовали из темного угла.

Пленники вздрогнули.

– Кто здесь?

– Да я это, Анемподист, чернец тонный.

– Анемподист! – Митька еле сдержался, чтоб не хихикнуть, – не та была ситуация. – Ты-то как здесь?

– Словили у Спасского. Шел себе, никого не трогал. Остановился на повороте, знамение крестное сотворить. Тут и налетели… Губу разбили, собаки! Ох, недаром про Кузьминский тракт слухи нехорошие ходят! Тати тут живут, разбойники.

– Ладно, брат Анемподист, кончай ругаться. Что делать-то будем?

Анемподист задумчиво засопел:

– То нынче от хозяина, лихоимца, зависит. Что он-то от нас похощет? Иль, как раньше, запродати в холопство, либо – по-новому – еще и сам сперва издеваться будет.

Ситуация казалась хуже некуда. И не сбежишь – теперь уж не так, как прежде, стеречь будут. Ну, пока не трогают, так хоть выспаться. Василиска-то ничего, а все прочие умаялись – прошлую ночку ведь так и не сомкнули глаз. Улеглись прямо на сыру землю – куда еще-то, лавок да мягких постелей нету. Немного полежав, Митька вдруг почувствовал озноб, затрясся, заклацал зубами, так, что даже напугал сестрицу.

– Что с тобой? – протянув руку, негромко спросила та. – Ой, да ты никак горишь весь!

– Да, горячий. – Проснувшийся чернец потрогал Митькину голову ладонью. – Ничего удивительного, нагим-то под ливнем скакать – любой простынет. Отвару б тебе малинового или из морошковых листьев. В един миг бы прошло все…